Александр Долгов

До сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что мамы и папы давно нет. Удивительно, по ночам снятся порознь, а ведь умерли вместе, можно сказать в одно и то же мгновение, как в волшебной сказке. Но не сказка это, а страшная беда, когда оба были в самом расцвете. До сих пор не могу им простить, ну, чего ради родители вписались в этот злополучный рейс, летели ли бы после посещения Святых мест в Питер, нет, взяли билеты до Новосибирска — «прости, сынок, нас неожиданно пригласили на симпозиум, всего два дня работы и мы вернемся домой». Как же — вернулись… Остались на веки вечные на дне Черного моря во чреве искромсанного ракетными осколками самолета. Понимаете ли, военные учения там проходили! Человеческий фактор подвел! Не тот тумблер включили! «Только не надо делать из этого трагедию, ошибки бывают всюду», — сказал после катастрофы в оправдание президент со смешной для русского уха фамилией соседней братской страны, ответственной за крушение гражданского самолета. Что бы он сказал, если бы в сбитом самолете находились его сын или дочь. На самом деле — дочь. У него единственная дочь — я в «вике» специально посмотрел.

Наверное, не солгу, сказав, что не проходило и дня с тех пор, чтобы я не вспомнил о своих бедных родителях — и мысль о том, что я лишен простой возможности сходить к ним на могилку, терзала мою неокрепшую душу, хотя и утешал себя в дни особой горести: они для меня навсегда остались живыми и молодыми…

Вот и в тот, по-летнему теплый майский вечер, когда я маялся от безделья, бесцельно слоняясь по квартире, привычно думал о них. Недолго посидел за компьютером, но погружаться с головой в паутину интернета не хотелось, гулять — тоже. Может, почитать?.. Я был дома один, дядя задерживался на работе. Он — искусствовед, специалист по русской живописи, работает экскурсоводом в Русском музее. Экскурсии проводит в основном для иностранных групп, поскольку в совершенстве владеет немецким, но ему «не в лом» просто побродить по залам или подменить заболевшего коллегу, чтобы провести экскурсию со школьниками. Помню, как он рассказывал про одно внезапное замещение, которое едва не закончилась конфузом: сорванцы-пятиклашки во время дядиных заоблачных разглагольствований о высоком искусстве привязали бечевкой хлястик его пиджака к антикварной вазе, стоявшей на парадной лестнице второго этажа Михайловского дворца — короче, только хорошая реакция школьного педагога спасла положение — не иначе это был учитель физкультуры, — но юных экскурсантов дядя с тех пор побаивается. Наши соседи за глаза называют его женоненавистником, но это не так — слабый пол ему интересен, точно про это знаю: в моей маме, например, он души не чаял, и детей маленьких любит, — просто в жизни не повезло, не встретил свою половинку, а теперь, видимо, поздно, думать о женитьбе — в этом году мы справили его шестидесятилетний юбилей.

Когда хлопнула входная дверь, возвестив о запоздалом приходе дяди, я выглянул в коридор из гостиной и сообщил ему о том, что приготовил отличный грибной суп с перловкой — готовить я люблю и умею. В руках я держал вороненый томик Германа Гессе, который вытащил из книжного частокола на полке за пять секунд до явления моего дядюшки — «Степной волк». Книгу мне уже давно рекомендовали прочесть знающие люди, включая дядю, да все руки как-то не доходили, хотя она стояла себе на полке — меня дожидалась.

Дядя, сухо сообщив, что сыт и есть не будет, чем меня, понятно, обидел, сразу же уединился у себя в комнате, прихватив с собой целую кипу каких-то умных книг, он такой — книжный червь, с головой погруженный в любимое дело.

Ну, а я поплелся в гостиную, по дороге заглянув в оглавление: рекомендованный роман оказался на удивление небольшим и был добит парой-тройкой других произведений, мне дотоле неизвестных. В нетерпении я зашуршал на ходу листами книги, — предстояло прыгнуть на страницу 223… и тут мне под ноги спикировала старая открытка необычной квадратной формы. Я поднял ее: оказалось — не открытка, а цветная полароидная фотография — групповой снимок. Посмотрел, пригляделся внимательнее и остолбенел! Этого фото я никогда раньше не видел. На нем был мой молодой папа в красной ветровке, на одной руке он держал двухгодовалого карапуза в синем комбинезоне, то есть меня, в другой — я всмотрелся, и мне показалось, что это — чёрный томик Германа Гессе (!), а рядом стоял… — ни за что не догадаетесь! — сам Виктор Цой! Надо же — про него говорят — «Человек в черном», а тут он в синих джинсах и светлой куртке. Может, и не он?.. Я перевернул фотку и увидел размашистую подпись, сделанную белым маркером по черному квадрату оборотной стороны снимка: «Удачи! В. Цой», а внизу, на белой рамке уже шариковой ручкой и другим почерком, чтобы не забыть время и место: «13. 08. 1990, Юрмала, улица Йомас, дом 48» и совсем в уголке — время «14:05».

Да-а, дела…

И в это самое время круглосуточно работающий комп «дзынькнул», сообщив о том, что в электронный ящик свалилось очередное письмо. Не знаю, чего ради, я прервал размышления об ошарашившей меня фотографии и решил глянуть, от кого послание — скорее всего автоматически — согласитесь, что это вполне можно было сделать и позже. Увидев адресата и дату отправки письма, обомлел… потерял дар речи… у меня отвисла челюсть… со мной чуть не случился удар, — всё вместе и по отдельности! Забыв про Цоя и «Степного волка» я попытался «врубиться»… мать честная! — да письмо-то ИЗ БУДУЩЕГО! Отправлено с моего же адреса, под моим ником, то есть самим мной и датировано годом, когда мне должен был «стукнуть полтинник» — просто охренеть! К письму прилагались три вложения, отображенные в окне браузера декоративной скрепкой, «фенькой», характерной для Hotmail, услугами которой я пользуюсь по привычке всю сознательную жизнь — да, знаю-знаю, это нетипично для отечественного пользователя, ну, что поделать, если я — белая ворона. Озадачили меня и четыре латинские буквы, заявлявшие тему: WCTM. Ума не приложу, что бы означал этот буквенный квартет, совершенно ни о чем мне не говорящий. Первое, что я испытал, был испуг — мы все страшимся всего неизвестного, необъяснимого, и я поставил галочку в «квадратике» и отправил сообщение в корзину с прочим мусором, и тупо уставился на экран. Сердце отчаянно билось, готовое вылететь из грудной клетки, я с трудом перевел дыхание, ещё не осознавая, с чего это вдруг так переволновался? Не прошло, наверное, и минуты, как в папку «входящие» плюхнулось ещё одно письмо — в «теме» стояла строчка-разъяснение «дело касается родителей».

Я в смятении хлопнул крышкой ноутбука, стремясь поскорее избавиться от пугающей неизвестности.

Чтобы как-то прийти в себя и успокоиться я пошел на кухню и дрожащими руками приготовил себе большую чашку горячего шоколада. Пил его нетерпеливо, жадно, обжигая язык и небо, отбивая зубами по тонкому фарфору мелкую дробь, точно морзянку. Тягучий сладко-приторный напиток мне явно пошел на пользу. Придя в себя, я постарался собраться с мыслями, — что же такое со мной приключилось?..

«Дело касается родителей» — фраза, заявленная в теме второго письма, заставила вернуться в гостиную. Я поднял крышку ноутбука, включил компьютер. По обыкновению, он загружался довольно быстро, наверное, секунд двадцать-двадцать пять, но на этот раз мне показалось, что он «грузится» бесконечно долго. Наконец все заработало, я забрался в почтовый ящик и ахнул — все окно браузера оказалось забитым «нераспечатанными» письмами, отмеченными, как и положено для непрочитанной почты, жирным шрифтом. Письма приходили чуть ли не каждые десять секунд, будто по составленной заранее программе… Темы всех писем по-прежнему касались родителей, кроме самого первого. Для начала я восстановил его из корзины — нужно было разобраться, что это за таинственная аббревиатура из четырех букв. К тому же мне позарез хотелось узнать, кем подписаны странные письма, и тут меня ожидало разочарование — никем. Совершенно одинаковые короткие послания, и все без подписи. Адресат и ко мне обращался не по имени, а использовал в тексте лишь обезличенное местоимение «ты», хотя мог бы, к примеру, окрестить меня по-свойски «стариком», к примеру, что, наверное, меня бы весьма позабавило.

На самом деле поначалу я оторопел, а потом разозлился: письма-то, хоть и короткие, казались откровенно шизоидными. Судите сами: мой великовозрастный визави на полном серьезе сообщал мне о существовании портала времени, якобы находящегося в мужском туалете ресторана «Рига» в одноименной гостинице одноименного города (!?) Вот тут и дошел до меня истинный смысл англоязычной абракадабры («инглиш» я, кстати, знаю неплохо, но «дойч» — еще лучше, поскольку окончил известную всем «Петришуле»). Она — эта абракадабра — означала не что иное, как «машину времени в сортире»! Вот так просто. Что за идиотизм? В конце послания мне предлагалось добровольно сделать выбор (привожу цитату): «либо всю жизнь черпать дерьмо лопатой из клозета, либо изменить историю — спасти героя и самому стать им…" Это он намекал на Виктора Цоя, предлагая смотаться в Ригу прошлого века, чтобы предотвратить известную всем автокатастрофу.

И ни слова о родителях! Я все письма перелопатил — н и ч е г о! Открыл все приложения — их было прикреплено по три к каждому письму с соответствующими названиями „устав клуба“, „алгоритм хронопортации“ и даже… „полезные советы“ — нигде ничего!

Вот сволочь — ведь сознательно запустил „пулю“ — приманку насчет родителей, чтобы заставить меня перелопатить его „сортирное руководство“ и…

Н и ч е г о! Только душу растравил… Я нажал „мышкой“ на слово „ответить“ и ожесточенно застучал по клавиатуре, не стесняясь в выражениях, — настрочил разгневанное письмо. Отправил.

Через пару секунд дзынькнуло. У меня. Письмо возвратилось, что означало: „мяч влетал только в одни ворота“, у моего неведомого адресата стояло что-то вроде обратного клапана — оттуда письма приходили исправно, а отправить туда я был бессилен. В бешенстве я хлопнул крышкой ноутбука.

Вот так я и узнал об этом чертовом клубе. Мыслей о том, что это был элементарный розыгрыш, ловко устроенный кем-то из друзей или недругов, у меня почему-то не возникло. Более того, я сразу уверовал, что послание пришло каким-то образом из будущего от меня самого — сомнений на этот счет не было никаких. Я ощущал это всей кожей — верилось и все тут. Другое дело — что с этой „клозетной информацией“ делать дальше?! — я пока не знал… На удивление, дядя, погруженный по самую макушку в высокое искусство, все-таки уловил мое нервозное состояние, стал допытываться, отчего я не в своей тарелке, что мне пришлось объяснить невезухой с латинским языком. „Я знаю, что ничего не знаю“, — буркнул я уныло на латыни. А что я мог ему еще сказать? Впереди действительно маячили экзамены, заранее вызывавшие мандраж, а истинной причине он бы все равно не поверил. Короче, посвящать его в эту дерьмовую историю (в прямом и переносном смысле) с самого начала я не планировал — уж как-нибудь сам разберусь. Да к тому же человек я, говоря начистоту, — довольно скрытный, мне бы в разведке работать аналитиком, а не в универе на лекциях штаны просиживать.

С тех самых пор писем из будущего больше не приходило, что, конечно, тоже держало в постоянном напряжении, не давая расслабиться и возникал закономерный вопрос: а каким это образом там стало известно, что послания дошли и прочитаны? Да, ответить на него я, как ни старался, не мог… Поначалу хотел даже сбросить их в „корзину“, забыть раз и навсегда о загадочном эпизоде, но так и не решился — а вдруг существует то, что нам пока в диковину? Да и по совести говоря, не хотелось рвать тонкую ниточку надежды. А вдруг — это действительно единственный, невероятный — хоть пока и неясный — шанс спасти родителей?.. Так и оставил mailы нетронутыми — ладно, думаю, что будет, то будет.

Незаметно подкатило время летней сессии, следовало пока не поздно хвататься за учебники, дабы не завалить экзамены. Учился я, как уже упоминал, „через пень колоду“, тянул себе лямку наук, особо не надрываясь, но особых опасений о неудах не было. И действительно три экзамена спихнул на „госоценку“, то есть трояк, один — на заслуженное „хорошо“, а вот последний, пятый — ненавистную латынь — все-таки завалил. И тут дело было даже не в моих способностях, может, у другого преподавателя я вырубил бы даже твердую „четверку“, но только не у „Обморока“ — уж больно злопамятным он оказался. (Это я про Валентина Петровича, нашего преподавателя латинского языка, говорю, — „Обмороком“ студенты прозвали его с незапамятных времен из-за нездоровой худобы и вечных синюшных кругов под глазами — видимо от чрезмерного курения). А все потому, что как-то на занятиях по глупости или под дурное настроение назвал латынь мертвым языком: мол, кому он сегодня нужен — разве что фармацевтам да упертым юристам может быть. „Что, скажете, не мертвый?! Однозначно мертвый“… Понятное дело, „Обморок“ оскорбился до глубины души и решил поквитаться со мной на экзамене. Я особенно не переживал, надеясь через пару деньков спихнуть мертвый „хвост“, но не тут-то было — Валентин Петрович не без удовольствия, издевательски глядя мне в глаза, сообщил, что переэкзаменовка состоится не сейчас, а осенью: „Готовьтесь, молодой человек, — говорит, — времени у вас предостаточно!“, и укатил по-быстрому на курорт в Минеральные Воды, видимо, поправлять не на шутку пошатнувшееся здоровье, у меня же лето оказалось подпорченным перед неминуемым поединком с преподавателем.

Вот тогда-то я и получил заказное письмо из Риги. Я шел за ним на почту, и состояние было сродни тому животному страху, которое я испытал, распечатывая футуристические послания от самого себя. К моему изумлению в конверте оказалось вполне реальное приглашение на мое имя для оформления визы в Еврозону от некоего Шпилькина Ильи Даниловича, проживающего в Риге по адресу улица Элизабетенс дом такой-то квартира такая-то. Уму непостижимо, кто такой этот Шпилькин, — не было у меня никаких знакомых во всей Латвии. И вообще, судя по найденному в книге полароидному снимку, побывал в Риге с родителями в младенчестве, и, конечно, ничего не мог помнить; никаких ассоциаций не приходило на ум, наверное, еще и потому, что отец с матерью ничего не рассказывали об этой поездке. „Может, это знакомый родителей — кто знает?“ — размышлял я.

Не мудрствуя долго, набрал в поисковике нужные данные и, что вы думаете, сразу же получил ссылку на официальную страничку этого перца, если это действительно тот Шпилькин И.Д., Как выяснилось, Илья Данилович — известный рижский профессор истории пятидесяти лет, предлагавший (среди прочих гуманитарных услуг) курс лекций по истории Ливонии и организацию пешеходных экскурсий для туристов. „Прогулки по средневековой Риге“ — так называлась одна из них, на которую я отчего-то сразу обратил внимание. Для связи предлагался номер мобильника, но звонить, чтобы узнать, тот этот Шпилькин или не тот, счел преждевременным — я еще ничего не решил для себя, всерьез сомневаясь, справлюсь ли я с поставленной задачкой и каким образом… Ведь мне не предложили никакого определенного плана, — полагалось действовать на свой страх и риск по обстоятельствам, никакой конкретики, ничего.

Я снова взялся за инструкции из будущего, полез в злосчастный электронный письмовник, с тщанием пересмотрел все приложения — на поверку, кстати, они оказались не столь обширными и подробными, видимо, составлялись по-быстрому, наспех, — инструкций по спасению „иконы русского рока“ там не нашлось. Несложный, почти что тривиальный алгоритм перехода во времени был, краткий устав клуба из пяти коротких пунктов был, немногочисленные советы были, — на них я и сосредоточил внимание. Предлагалось взять в поездку из отцовской фонотеки — ни много ни мало — пару кило винила, я пробежался глазами по списку из двенадцати наименований, и меня чуть не стошнило от нафталиновых имен — сплошное ископаемое рок-старье — и кому оно нужно?

Но, видимо, в будущем на этот счет было другое мнение, следуя поставленному условию, я тут же полез на антресоли, куда отец самолично забросил все грампластинки после того, как „кукукнулась“ его ископаемая „вертушка“ еще советских времен, давно отжившая свой срок. Новой он покупать не стал, поскольку начинался век „цифры“.

Целый день я угробил на пыльные виниловые раскопки, тщательно осмотрел все пластинки, — всё, что нужно нашел: вынул из конвертов в надежде отыскать хоть малейшую зацепку, скрытый знак, ответы на мучившие меня вопросы. Но пока тщетно… Весь винил оказался в идеальном состоянии, пластинки — не „запиленные“, кроме альбома „Vanilla Fudge“ — на „яблоке“ первой стороны красовалось огромное чернильное пятно-клякса, затруднявшая чтение списка песен. И кто его только здесь поставил? Какой нерадивый любитель пионеров американского психодела? Этот невзрачный по внешнему виду конверт оказался крайне потрепанным (ещё и с оторванным правым верхним уголком), и почему-то был запрятан в отдельную картонную коробку Ленинградского завода грампластинок, примостившуюся рядом с шершавой бетонной стеной.

Да, кстати, не удивляйтесь моим меломанским познаниям, в чем-чем, а в рок-музыке я шарю как подлинный профессионал, основательно подкованный благодаря стараниям своего знатока-папашки — он меня многому успел научить, светлая ему память. Ладно, с виниловым заданием я вроде как разобрался, и альбомы перекочевали с антресолей прямиком в рюкзак и затем в мою комнату.

Вторым пунктом в списке рекомендаций значился Игорь Покровский по прозвищу Пиночет или просто Пиня для своих, известный как ближайший друг Цоя. О нем я, конечно, слышал и кое-что знал — благодаря прочитанной в свое время культовой книжке „„Кино“ с самого начала“, приобретенной отцом через год после смерти Цоя, но лично с Пиночетом знаком не был, и мне теперь предстояло с ним встретиться и познакомиться („кровь из носу“ — так было сказано в послании). Вопросов по поводу необходимости этой встречи, у меня не возникло — и дураку ясно: раз Пиночет — ближайший друг Виктора, то однозначно мог пролить свет на трагедию и соответственно помочь мне нащупать пути спасения Цоя. Правда, координат его не указали, что меня особо не волновало. Уж кто-кто, а я его без труда найду… Забыл с вами поделиться: я уже больше года сотрудничал с рок-н-ролльным журналом — строчил для них статьи на правах фрилансера. Таких нештатников в журнале было пруд пруди — в основном, конечно, молодняк типа меня, но попадались и старички с именем. Так что я легко мог обо всем справиться в редакции — не откладывая позвонил туда, трубку взял сам Долгов, их главный редактор, я озвучил просьбу, и он тут же продиктовал номер телефона, только предупредил: „Как говорится, услуга за услугу: нужно написать репортаж с одного из ближайших мероприятий“, имея в виду вояж знаменитого клавишника Кита Эмерсона, афиши сольного проекта которого с эффектно горящим концертным роялем пестрели в Питере на каждом углу, и предложил срочно ознакомиться с творческим наследием британской группы ELP. Что ж, я был не против.

Завладев мобильным телефоном Пиночета, позвонил ему, представился, как и принято в подобных случаях, журналистом, сказал, что хочу взять интервью для „Fuzz“. Тот не удивился — мои коллеги по перу время от времени пытали его насчет звездного дружка, как правило, в июне или в августе перед известными памятными датами. Теперь, правда, стоял жаркий июль… Пиночет сказал, что ненадолго отбывает из города и предложил встретиться сегодня или после возвращения. Я, не раздумывая, произнес: „Сегодня“, и он сходу пригласил меня к себе домой.

Терять время в моем положении резона не было, я торопился на встречу в надежде на то, что Пиночет воспоминаниями прольет свет или поможет нащупать дно в загадочной истории. Подробности того дня были крайне важны для меня: каждая незначительная деталь, всякая мелочь, любой нюанс могли стать неожиданным ключом для расшифровки посланий. Вот почему они так четко отпечатались в моей памяти, и потому я столь последовательно и скрупулезно могу привести их здесь почти в репортажном стиле, тем более, что ощущал себя при встрече не студентом-горемыкой с хвостом по латыни, а настоящим журналистом. " О, святая простота!… — самонадеянной молодости», — добавил бы я сейчас на ненавистном «мёртвом языке».

Игорь с незапамятных лет жил в ухоженной пятиэтажке — дом ведомственный — на углу улиц Кузнецовской и Варшавской. Доехал на метро до «Электросилы», а дальше пешочком по Московскому проспекту до Кузнецовской — идти не больше двадцати пяти минут быстрым шагом. Повернул направо, и вот он дом сталинской постройки такой же, кстати, как и наш с дядей, фасад самый обычный кирпичный без особых архитектурных излишеств, во дворе будка с охранником, внизу домофон, набираю номер квартиры, мне мгновенно открывают дверь, и я пулей взлетаю на последний, пятый этаж — лифта здесь нет. Чувствуется, что в парадной недавно сделан ремонт, стены чистые без граффити, не вымаранные скабрезными надписями, на окнах новехонькие стеклопакеты, на подоконниках красуются пальмы в горшках. На этом фоне старая обшарпанная дверь родом из шестидесятых со щелью-проемом для почты разительно контрастирует с ухоженной лестницей. Звоню в дверь, и тотчас раздается яростный лай собаки, дверь распахивается настежь, и… ко мне на грудь бросается здоровенная немецкая овчарка — такое ощущение, что дверь открыла сама собака — от испуга я даже отпрянул назад. «Лайма, свои», — рявкает Пиночет, облаченный в джинсы и футболку. Лайма, которая, впрочем, не собиралась меня кусать, лаяла больше для проформы, по-быстрому меня обнюхала и тут же дружелюбно завиляла хвостом, уткнувшись мне в бок слюнявой мордой, чтобы я ее погладил. Седовласый Пиночет приглашает в гостиную. Квартирка со знакомой планировкой — у меня такая же, только трехкомнатная, — а здесь по левую сторону гостиная, прямо — маленькая комната, справа ванная с туалетом и кухня, в туалете рядом с унитазом архаичная ножная педаль со сливом — еще работает, а у нас с дядей давно снята. Прохожу в спальню, она же гостиная — кругом фирменный винил, прямо горы виниловые, даже постель завалена нераспечатанными альбомами в блестящей целлофановой упаковке. Как похвастал Пиночет, «самый качественный японский винил, только что получил из Токио» — классический набор британского хард-рока «Black Sabbath», «Uriah Heep», «Deep Purple», короче, все то, что пользуется спросом до сих пор. Перепродажа грампластинок для Пиночета, как и всегда, главная статья дохода. Я сажусь в низкое кресло у стены напротив большой двуспальной кровати, достаю блокнот и шариковую ручку (терпеть не могу записывать интервью на диктофон), осматриваюсь. Плотные гардины на широком окне пропускают мало света. В глаза бросается большой портрет какой-то царской особы, я ошибочно принял ее за царевну Анастасию, но Пиночет говорит, что это — царица Александра Федоровна. Тут же рядом с ним знакомый мне по газетным и журнальным публикациям фотопортрет царской семьи Романовых. Вся стена у изголовья кровати увешана изображениями Божьей Матери, Иисуса Христа, святых угодников, великомучеников — я насчитал более десятка икон разных размеров. Признаться, я ожидал здесь увидеть скорее какой-нибудь рок-н-ролльный иконостас… Обратил внимание на миниатюрное пожелтевшее, еще дореволюционное фото в простой деревянной рамочке: однорукий инвалид в солдатской фуражке, одетой набекрень по тогдашней моде, находящийся, судя по интерьеру, на лечении в лазарете. Спрашиваю: «Кто это?» «Дед, воевавший в Первую мировую за царя и отечество». В общем, известный рок-н- ролльщик на поверку оказался патриотом и монархистом. («Ну, как же — вся наша семья преданно служила царю…«) В углу комнаты громоздилась навороченная стереосистема — тюнер, магнитола, вертушка, по бокам от нее высились огромные черные колонки. Здесь же рядом с ними на стене висел приколотый булавками хорошо знакомый мне постер с ликом Виктора и типографским оттиском его автографа под портретом. «А реального у меня нет, — с грустной улыбкой произносит Пиночет, будто отвечая на мой вопросительный взгляд, — был один подписанный плакатик, так я его знакомому подарил, потом уже после гибели Витьки, просил вернуть, но тот наотрез отказался». Игорь без лишних предисловий ставит на сильной громкости альбом «45» — идеальный фон для откровенного разговора о Цое: «Очень люблю этот альбом, а еще «Черный» — без слез слушать его не могу…" Мой интервьюируемый сам легко разговорился и, кстати, на животрепещущие для меня темы, по ходу разговора выясняю поразительную вещь — оказывается, Пиночет побывал на последнем рижском концерте группы «Кино», ездил в Ригу специально для этого, чтобы повидаться там с Виктором, хотя все и произошло почти случайно — новость для меня, имеющая первостепенное значение, просто бомба, я слушал затаив дыхание, хотел узнать больше подробностей. Вот что он мне рассказал:

— Об этом концерте я узнал через знакомого, того самого, которому отдал плакат. Из Риги я хотел привезти кассетный магнитофон с колонками, по слухам, он там свободно продавался и стоил недорого. Сергей — так звали моего приятеля — сказал: «Поехали вместе», Он был рижанин, а учился в ленинградском вузе: «Купишь маг, и заодно сходим на концерт». Сам он очень хотел получить автограф Цоя. И еще интересное совпадение — его дворовые друзья детства играли в довольно известной, по рижским меркам, рок-группе, которая должна была играть на «разогреве» перед «Кино», от них-то он и узнал о предстоящем концерте.

Пиночет приехал в Ригу 13 июня, и ровно через два месяца, 13 августа, в 14:05, судя по надписи на памятной фотке, мы с папой в Юрмале случайно встретились с Цоем у ювелирного магазин… Что же из этого следует, какой вывод напрашивается, как это связать воедино, чтобы справиться, казалось бы, с нереальной задачей — спасти последнего героя и… родителей?

Мы проговорили битых три часа, за это время Пиночет рассказал много интересного: как он посетил гримерную группы «Кино» перед концертом, буквально нашнигованной «киношной» рекламной продукцией — футболками, плакатами, календарями, вспомнил во что был одет Виктор, и кто находился с ним в артистической комнате, что там конкретно происходило, а также, как прошел сам концерт. Поведал и о том, что попросил Цоя перед выходом на сцену спеть для него песню «Мои друзья идут по жизни маршем», но тот по какой-то причине не выполнил просьбы, возможно, потому, что не говорил в тот вечер с публикой напрямую, пел песни без конферанса; а старых вообще не спел. И самое важное, что это был последний раз, когда он видел в живых своего друга Витьку и, честно говоря, сам Витька, его общее состояние ему жутко не понравилось — уж больно уставшим он ему показался, уставшим от всей этой бесконечной концертной суеты.

Уже прощаясь, едва ли не в дверях я зачем-то спросил Пиночета о том, какую музыку он предпочитал слушать в 90-м году, спросил, даже не ожидая ответа, по какому-то наитию, — кто ж такое вспомнит почти через двадцать лет. Но он вспомнил, заставив меня содрогнуться…

— Американский психоделический рок. «Vanilla Fudge» — мне тогда безумно нравилась эта группа. Сейчас покажу.

Извинившись, он вернулся в гостиную и через пару минут вынес потрепанный временем аляповатый альбом с оторванным правым уголком(!), при виде которого я вовсе потерял дар речи.

— Эту редкую пластинку, — пояснил Пиночет, — я выменял тогда в Риге за проходку на концерт «Кино».

— А у кого выменяли, не помните? — глухим голосом спросил я, предчувствуя ответ, и сам испугался ожидаемого.

— Да у какого-то паренька, — на минуту задумавшись, точно вспоминая подробности того обмена, произнес он, — неприметный такой паренек был в черной бейсболке с каким-то клеймом — хоть убей, не вспомню каким. Он сказал, что тоже из Питера, и что знает меня, мол, встречались в клубе филофонистов. С тех пор я больше его не видел, — и, помолчав, добавил, — кстати, вы чем-то схожи — один типаж.

Меня аж перекосило от этих слов, но Пиночет, ничего не заметив, повертел перед моим носом знакомым конвертом, потом вытащил из него вороненый блин пластинки, аккуратно зажал ее ребра между ладонями и, как заправский филофонист, с наслаждением поиграл плотной пластмассой, наслаждаясь упругим звуком вибрации винила. Я же… успел разглядеть чернильное пятно-кляксу на одном из «яблок», — нисколько не сомневаясь в том, что эта грязная отметина красовалась именно на первой стороне пластинки. С ужасом предположил: если проверить заводские номера «близняшек», если б я вздумал их проверить, они оказались бы абсолютно идентичными! Как такое возможно — две абсолютно одинаковых пластинки? В голове просто не укладывалась подобная хрень, — когда, в каком измерении и каким образом эта старая пластинка раздвоилась, материализовалась в два идентичных предмета, параллельно существующие в одном и том же времени? И что означало это парадоксальное раздвоение лично для меня? Неужто мне действительно суждено восстановить кем-то нарушенную реальность, а для этого вернуть отцовскую пластинку в прошлое, чтобы устранить создавшийся временной парадокс? Интуитивно я чувствовал, что дело обстоит именно так. Я как мог спокойно пытался разобраться в дьявольском клубке своих вопросов и своих же ответов. Как же эта чертова пластинка попала в отцовскую коллекцию? Я не знал и вряд ли узнаю, а вот пиночетовская — ясно как — получена из моих собственных рук от меня в Риге в июне 1990-го года. Только в моей памяти этот факт еще не зафиксирован, поскольку я этого еще не совершал(!), хоть это событие уже произошло. С ума можно сойти! Значит, для того, чтобы устранить этот парадокс, следует изъять пластинку из отцовской коллекции и отправить ее в прошлое к Пиночету и таким образом разрешить проблему? Так ведь? Ну, это проще простого — с этим справится любой начинающий путешественник во времени… Другое дело — достаточно ли этого для спасения родителей и Цоя?.. На этот вопрос ответа я не находил, да и кто мог мне его дать, ведь отныне я должен был за всё отвечать сам. И после некоторого колебания я решил рискнуть. Да, попробовать стоило!

Конкретного «плана по спасению» по-прежнему не возникало, — один сумбур и переполнявшие меня эмоции, но, как говаривал один великий французский полководец, «главное ввязаться в бой, а там посмотрим…» В моем же аномальном случае (немного перефразируя) — «влипнуть в историю, а там посмотрим…» И я немедленно подал документы в латвийское консульство для оформления визы.

Скрыть

Чувствовал я себя хреново… А как еще может ощущать себя человек, ставший свидетелем автокатастрофы, которую безуспешно попытался предотвратить?.. Конечно, хреново! Впрочем, это еще мягко сказано… Не люблю метафорических сравнений, но то, что случилось на моих глазах несколько часов назад стало для меня настоящей личной катастрофой, полным крушением надежд… И главное, в чем я не сомневался, не было никаких сил и желания начинать все сызнова, вновь браться за эту историю, во всяком случае, прямо сейчас, сегодня или завтра… Возможно, когда-нибудь потом можно будет попробовать, но точно не теперь — я будто был вывернут наизнанку и выпотрошен.

Шульцу было не лучше. Его, видать, до сих пор мутило. Казалось, вот-вот стошнит. На лице ни кровинки — застывшая белая маска и остекленевшие глаза в красных прожилках, сверлящие асфальт немигающим взглядом. Впрочем, нет, справедливости ради, надо заметить, что вокруг нас лежал вовсе не асфальт и не допотопная брусчатка из круглых булыжников, столь характерная для кривых узких улочек Вецриги, которая кое-где еще встречается, а примитивные бетонные плиты — местечко, в котором мы окопались, было вполне современное. Я кинул взгляд в сторону друга — да-а, видок неважнецкий, его продолжало мутить… Вспомнив о том, как при нашем знакомстве он испоганил рвотой мои кроссовки и джинсы, я предусмотрительно пересел на другой стул — подальше от непутевого товарища, решив малость подстраховаться, как говорится, «береженого Бог бережет», если уместно здесь помянуть эту затертую поговорку.

В голове просто не укладывалось то, что нам пришлось пережить несколько часов назад: перед глазами еще стояла жуткая картина столкновения автобуса и машины, а в ушах звучали отголоски адского грохота… Да, такое увидишь — точно никогда не забудешь! . А вокруг нас ни одна живая душа даже не догадывалась ни о чем таком… Да что там «Птичник»! — бьюсь об заклад, весь город пока пребывал в полном неведении о трагедии, случившейся под Ригой. Как известно, ситуация кардинально изменится только на следующие сутки, когда вечером 16 августа в эфир выйдет информационная программа «Время»… Точно обухом по голове стукнет советских обывателей ошеломляющим известием — от услышанного они потеряют дар речи и замрут перед экранами своих телевизоров. Ленинград буквально «встанет на уши», нескончаемые толпы людей понесут цветы на улицу Рубинштейна в питерский рок-клуб. Среди фанатов Цоя, не пожелавших расставаться со свои кумиром, по всему Союзу прокатится волна самоубийств. Как странно, как странно все это… Ведь в другое — уже мое время — подобные жуткие новости становятся известны чуть ли не через пару минут после того, как произойдут благодаря современным средствам коммуникации, а тут — полное безмолвие. Полное безмолвие и покой.

Я пил маленькими глотками кофе, маленький двойной без сахара, что принято сегодня называть «эспрессо», с опаской посматривая в сторону Шульца, и на чем свет клеймил себя позором за то, что так безрассудно ввязался во всю эту историю, пусть и из благих намерений — что ж с того? Однако, перекроить ситуацию не вышло, а вот человека невинного, считай из-за тех самых неразумных действий, угробил. Я про Шульца, конечно, талдычу — не того оболтуса, что передо мной сидит, а старого Шульца, Илью Даниловича Шпилькина, сбитого автомашиной в двух шагах от его дома. И что с этим делать?.. Как мне предупредить его о грядущей опасности?.. И сколько ему ждать этой опасности? Шестнадцать лет или все тридцать два? — И как это сосчитать? Вот, к примеру, сколько мы с Шульцем вместе куролесим? Такое чувство, что не более суток, а на самом деле, если сложить воедино все те часы, что мы с ним в спарринге отпахали, получится почти трое. И я подумал: ни хрена себе! Трех суток не прошло, а уже два трупа!

— Чувак, какие трупы? — среди бесчисленных вопросов, копошившихся в моей несчастной голове, словно надоедливые насекомые, неожиданно прорезался вопрос Шульца, голос у него еще тот был — глухой, будто звучащий из-под могильной плиты.

У меня от удивления отвисла челюсть. Не зная, что сказать, только резко взмахнул рукой, и безмятежно ворковавшие подо мной голуби с перепугу взметнулись вверх, а с ними, повинуясь инстинкту самосохранения, вспорхнули и остальные птицы. Движение воздуха от добрых десятков хлопающих крыльев оказалось столь сильным, что взьерошило длинноволосую шевелюру Шульца, на что он не обратил никакого внимания.

— Ты только что про них сказал, про эти трупы, — продолжил Шульц, — ладно, с первым мне все ясно, а кто второй то?

Выходит, я уже стал излагать мысли вслух — может от пережитого я понемногу схожу с ума? Видимо, так, и первая стадия помешательства мной пройдена успешно. А Шульц — молодец, вроде как оклемался и совсем раздумал блевать. Что ж, это даже к лучшему, скажу ему обо всем прямо сейчас, чего «тянуть кота за хвост»?

И я честно поведал, как стал очевидцем его смерти в двадцать первом столетии.

Шульц выслушал с непроницаемым лицом, потом деловито осведомился:

— И когда же это случится?

— В день, когда я приеду в Ригу.

— Точную дату назови.

Я сказал. Он что-то подсчитал в уме, закатив глаза, а потом выдал:

— Мне ж тогда уже пятьдесят стукнет, — он сделал гримасу, точно от острой зубной боли. — Хочу тебя успокоить, чувак, до этого прискорбного события, надеюсь, не дожить.

— Что ты имеешь в виду, Шульц? — не понял я.

 — Поясняю для идиотов: мужчина, старший тридцати лет для меня — ветхий старик, очень надеюсь, до этого дряхлого возраста я не доживу — предпочитаю умереть молодым, как настоящий герой рок-н-ролла.

И тут я решил малость подшутить, сыграв на его известных чувствах к группе ELP:

— Шульц, а как же посылка от Эмерсона, которую ты получишь осенью 2006 года? Наверняка там для тебя будет что-то необычное и приятное… Что, скажешь я зря попросил маэстро об этой услуге?

Шульц так и остолбенел — так и застыл с чашкой дымящегося кофе в руке — мой провокационный вопрос ломал на корню всю его бредовую философию, на лице его отразилась борьба противоречий между прежней установкой и моими соблазнительными доводами. Наконец, он поставил чашку на стол, поморщился и уверенным тоном сказал:

— Чувак, ради такого стоит дожить и до пятидесяти!

Я вздохнул с облегчением, значит, есть еще шанс наставить моего товарища на путь истинный, просто нужно найти подходящий момент, чтобы разобраться во всех нюансах — и тогда Шульц будет спасен! Обсуждение же этого животрепещущего вопроса я решил отложить на ближайшее будущее, поэтому и расставаться с ним не имело смысла, да уж и привык к нему.

Голубиная стая тем временем, сделав над «Птичником» пару-тройку кругов, вновь приземлилась на приваженном месте.

— Кстати, чувак, — спросил Шульц, безрезультатно шаря по карманам, в поисках «долгоиграющей шкатулки» — а где мой… черт его дери… э-э-э… ну как там его?

— Плеер, что ли?

— Во-во, плеер!

— Там же, где и мой…

— Не понял — где это?

— Где надо, Шульц. Закопал в дюнах… ночью, когда ты пребывал в полной отключке, вылакав всю водяру, короче, избавился, так сказать, от греха подальше… надеюсь, мотивы моих действий тебе понятны?

— Понятны-понятны, — недовольно буркнул мой товарищ, думаю, навеки попрощавшись с техническим новшеством XXI века, ну, не на век, конечно, на три десятка лет — как пить дать.

Шульц разом поник весь, в глазах застыла печаль, и он надолго замолчал…

— Я домой, чувак, хочу, — наконец упавшим голосом проныл он. — Хочу в спокойной обстановке послушать Эмерсона, лежа на любимом диване. Хочу врубить его на полную катушку, чтобы всем соседям тошно стало. Надоело мне болтаться во времени как дерьмо в проруби. Голова кругом идет… Где мы? Что мы? — Он боязливо покрутил головой и нахохлился, ну, точно пугливый воробей. — А если мы ещё здесь того самого… ну моего двойника плешивого… из будущего… встретим, у меня точно крыша съедет! Не выдержу… Домой хочу…

— А меня с собой возьмешь? — мгновенно отреагировал я, прервав его стенания.

— Какой может быть разговор? Сочту за честь, — приободрился Шульц.

— Что ж, тогда ноги — в руки, и бегом в «Шкаф»!

Скажу без лишней скромности, что «Шкаф» встретил нас с распростертыми объятиями. Хоть перед входом и стоял приличный «хвост» страждующих развлечься этим вечером, нам удалось просочиться внутрь без всяких проволочек. Стоило Шульцу помахать перед носом швейцара мятой трешкой (стандартная плата прохода для того времени — «рваный с рыла», а нас только двое, как тут не пройти?) — и нас мигом впустили. Все как обычно, все как всегда, ну, и славно.

В баре мы особо не задержались — незачем там штаны протирать, мы торопились в другое время. Выпили по-быстрому, что положено по Уставу, рассчитались с барменом, оставив приличные чаевые, и поспешили к выходу, чтобы через пару минут вернуться, отмотав в сортирных чертогах почти два десятка лет назад. Это была идея Шульца: у него неожиданно прорезалось желание по прибытии в его время непременно раскатать со мною бутылочку «Киндзмараули» на радостях, по случаю счастливого возвращения домой, — вот смешной, как будто нельзя в теперешнем времени. Но Шульц на мое замечание высказался безапелляционно: «Уверяю тебя, чувак, в то время все было вкусней и слаще, включая вино и водку!» Что ж проверим его убеждение на практике, хотя, по правде говоря, я не такой ценитель грузинских вин, как Шульц.

В сортире у нас, однако, вышла небольшая заминка — нас обслужили не сразу. Туалетный работник, особо не церемонясь, разбирался с клиентом — коротко стриженым пухлым коротышкой примерно нашего возраста, выряженного по тогдашней моде в джинсовые штаны-бананы, неприлично туго обтягивающие его пухлый зад. И, судя по всему, разговор был не из приятных, ну, само собой, не для старикана, а его сопливого собеседника. Мы с Шульцем переглянулись, этого пижона мы точно видели впервые, — неужто, парень из наших? — ну, в смысле таких же, как мы путешественников во времени? На деле, все оказалось прозаичнее: он оказался начинающим прожигателем жизни, которому банально не хватило «капусты» рассчитаться по счету то ли в баре, то ли в ресторане, вот и приперся занять у старика.

— Товарищ, Янсонс, — плаксивым голосом канючили «штаны-бананы», — я больше вас не подведу, в последний раз, клянусь маминым здоровьем, товарищ Янсонс!

— Тамбовский волк тебе товарищ! — рявкнул старикан на безупречно чистом русском, да так неожиданно и громко, что коротышка вздрогнул — для начала верни червонец с процентами, который ты брал на прошлой неделе, а потом уж поговорим о новой ссуде.

— Но официанты меня ж отколотят!

— Не мои проблемы!

— Умоляю, — продолжал стенать коротышка, — нет — заклинаю вас, дайте, пожалуйста, еще раз в долг, я все обязательно верну, верну с процентами — не сомневайтесь!… вот в залог могу оставить мамины… — он осекся и вытащил из кармана за узкий белый ремешок изящные дамские часики с циферблатом, украшенным стразами, и протянул их работнику, — фирменные часы, японские, совсем новые, возьмите, товарищ Янсонс…

Старик был непреклонен.

— Здесь тебе не ломбард, и не касса взаимопомощи, а вполне пристойное место, — и окончательно разозлившись, проорал ему прямо в ухо, — проваливай, щенок, и без денег ко мне не заявляйся!

Коротышка, понуро опустив голову, удалился ни с чем, а хранитель времени моментально переключил внимание на нас.

— Чем могу служить? — с лакейскими нотками в голосе спросил он, одарив нас широкой улыбкой. Ничего не скажешь, первоклассный актер — ему бы на театральных подмостках служить, а не в туалете. Не было никаких сомнений, что товарищ Янсонс — теперь мы узнали его настоящее имя — признал нас, как старых клиентов и без всяких там квитанций, мы же с ним, теперешним, помнится, уже встречались. Когда?.. дайте вспомнить, а-а-а, тринадцатого июня, вот когда… Как и тогда он выглядел бодро (не то что в первый вечер нашего знакомства), свежевыбритый, в белоснежной рубашке и ладно скроенном пиджачке, на лацкане которого, как я уже говорил, созвучно времени и происшедшим переменам красовался миниатюрный флажок свободолюбивой Латвии.

— К вашим услугам, молодые люди, — повторил он.

В ответ мы протянули ему свои квитанции.

Ознакомившись с указанной датой (Шульц успел намалевать её на обеих бумажках), покивал в раздумьях головой, хмыкнул и молча указал рукой на открытую кабинку — вторую слева. Я уже прошмыгнул туда и вдруг слышу, как старик произнес:

— Постой, паря, не спеши, — это он Шульцу, само собой, сказал, а Шульц следом за мной плелся, — у тебя клапан на рюкзаке расстегнут… Да не снимай, я помогу, мало ли по дороге что-нибудь нужное обронишь.

Потом я услышал, как звучно щелкнула застежка на рюкзаке у Шульца, и вот он сам через секунду-другую стоял уже рядом со мной, чертыхаясь на чем свет стоит, потому что в кабинке вдвоем не развернуться.

Гулко хлопнула дверца. Следом клацнула задвижка. Потом застрекотал характерный звук двух расстегивающихся молний и… здесь, пожалуй, не удержусь от удовольствия описать пикантные подробности натуралистической сцены — две мощные струи желтоватого оттенка с шумом ударили о стенки унитаза, подняв фонтан брызг, потом ненадолго пересеклись и снова разойдясь в разные стороны стали живописно закручивать журчащие воронки на дне ватерклозета. Дальше, как водится, нажали рычажок на бачке… вернее, нажал Шульц, он же ведущим теперь был, а я так, для компании… И тут же — одновременно со смывом воды — мелко-мелко задрожали стены кабины, прямо на глазах изменилась конфигурация унитаза, современный бачок растаял, словно облачко пара, а на его месте вырос отросток трубы, который прямо на глазах стал расти в высоту, ну, точно волшебный бамбук из японской народной сказки, и очень скоро присобачился к громоздкому промывочному бачку, появившемуся из ниоткуда, выросшему под потолком, прямо над нашими головами, и как бы плывущему в воздухе, на самом деле жестко прикрепленному железными скобами к стене, в этом мы убедились всего через пару мгновений. С бачка свисала длинная никелированная цепь с затейливым фаянсовым держаком на конце, напомнившая мне знаменитый хвост ослика Иа, что использовала Сова для дверного звонка… Короче, если кто не понял — добро пожаловать в СЕМИДЕСЯТЫЕ! Потрясающе: по времени прошло всего ничего — каких-то две-три минуты, а двух десятилетий как не бывало…

День первый

Когда мы с Шульцем, толкаясь и натыкаясь друг на друга, наконец выбрались из кабинки, — враз потеряли дар речи: за конторкой нас встречал… Гитлер. Да-да, сам Гитлер. Одетый с иголочки в коричневую униформу штурмовика, он тут же вскинул в нацистском приветствии правую руку. «Та-а-к, куда это нас занесло на этот раз? — первая мысль, пришедшая мне в голову при виде фюрера, — к чему этот нелепый национал-социалистский маскарад?» Присмотревшись к «Гитлеру» более внимательно, понял, что перед нами, конечно, никакой не фюрер, а просто переодетый товарищ… или правильней сказать для текущего момента — геноссе Янсонс, — он, он собственной персоной, чертяка такой и растакой, и никакие усики «а-ля Адольф Гитлер» и косые челки меня с толку не собьют. Я еще раз пригляделся, точно — он! Правда, разительно помолодевший, лет так на двадцать, ну, это понятно почему.

Не говоря ни слова мы тихо, можно сказать на цыпочках, прошествовали мимо конторки. А Янсонс в это время не смог сдержаться, чтобы не полицедействовать перед нами — какие никакие, а мы ж все-таки зрители — и он выразительно изобразил выступающего на трибуне Гитлера, отрывисто пролаяв несколько характерных для него фраз — ага, он еще и немецким владеет, ну и старикан! — в общем, выдал что-то из человеконенавистнического наследия бесноватого фюрера — насчет жизненного пространства на Востоке и прочего. Получилось, кстати очень достоверно, хоть и смешно. Я чуть не заржал, как жеребец, но вовремя сдержался — мало ли что, еще старик не поймет, обидится и отреагирует по-фашистки. Ну, а дальше… дальше стало совсем не до смеха.

Едва мы открыли дверь, чтобы выйти из сортира, как были смяты шумной гурьбой крепко поддатых вояк, видимо, спешащих отлить, и горлопанящих между собой на тарабарском, смачно приправляя свою речь русскими матюгами. В нос ударило вонючим перегаром. И даже не извинились — вот скоты! Их было четверо, четверо здоровенных мужиков, просто амбалов, а нас — только двое, начинать драку бессмысленно, слишком неравные силы, хоть те и были пьяные вдрызг, и мы с Шульцем благоразумно ретировались. Стыдно, конечно, но что тут скажешь!

Все четверо были выряжены в немецкие полевые мундиры, на левых рукавах красовался известный нам шеврон латышского легиона СС. И надо заметить, что они не были похожи на членов добровольного военно-исторического общества, этаких любителей-реконструкторов, играющих в свободное время в «войнушку»,- те, как известно, по большей части по лесам да по полям шныряют с муляжными «шмайсерами» наперевес — разыгрывают там потешные баталии, а не в ресторанах оттягиваются. Скорее уж они смахивали на ветеранов-фронтовиков, собравшихся в компании боевых товарищей отметить важную дату, связанную с воинским подразделением, в котором служили в годы войны. И по возрасту, кстати, подходили — все ровесники, на вид лет по пятьдесят каждому, вот и получается, что, если они призывались в войска СС двадцатилетними в году так сорок втором — сорок третьем (как раз во времена фашистской оккупации Латвии), то с той поры, выходит, тридцать лет минуло или около того — все сходится… Но если это так, то куда, черт побери, мы попали?! — Уж явно не в советское прошлое, но куда?..

Легионеры тем временем по очереди вскинули вверх руки, приветствуя партайгеноссе Гитлера, в смысле Янсонса, и шумно хлопая дверцами разбрелись по кабинкам справлять нужду, а мы, наконец, выбрались в вестибюль. И остановились, как вкопанные. Увиденное и услышанное подтвердило наихудшие опасения…

— Наверное, кино про войну снимают, — робко высказал предположение Шульц, озираясь по сторонам. Вот бедолага, он, как пресловутый утопающий был рад ухватиться даже за соломинку, где в качестве «соломинки» выступали гипотетические киносъемки, которых на самом деле и в помине не было.

— Неужели? — скептически проговорил я, — и где ты видишь здесь хоть каких-нибудь киношников?

— Пока не подъехали. И оборудование еще не подвезли… Идет обычная репетиция массовки, — продолжал гнуть свою линию Шульц.

Я же был совсем другого мнения, что настойчиво подтверждало и шестое чувство.

— Да? И куда, интересно, спрятался режиссер и его ассистенты, случайно не подскажешь?

Пугливо, уже с заметной опаской озираясь по сторонам, Шульц оставил мой саркастический вопрос без ответа. Признаться, я тоже струхнул, хоть поначалу старался не показать виду… Стены вестибюля пестрели нацистской символикой — сплошные свастики, имперские орлы и сдвоенные руны с разящими наповал молниями. Над входом в ресторан висел девиз, накатанный черным готическим шрифтом Meine Ehre heist Treue, что в переводе с немецкого означает «Моя честь называется верность» — известный эсэсовский лозунг, собравший, как я понял, этим вечером под одной крышей тех, кто три десятка лет назад клялся в верности фюреру и Фатерланду — нацистской Германии. В ресторане главный свет был выключен, горело несколько ламп где-то сбоку, что позволяло увидеть толпу людей, будто чего-то ожидавших. Большинство — в эсэсовской форме, хотя кое-кто — в гражданской одежде, присутствовали и дамы в вечерних платьях. С разных концов зала доносились громкие выкрики, шумные аплодисменты, нервический смех… Аудитория волновалась в предвкушении какого-то действа.

Вдруг ресторанный полусумрак прорезал тусклый пучок света, видимо, задействованный проектор оказался недостаточно мощным, и позади музыкантов, застывших с инструментами на невысокой эстраде, возникло первое изображение с титрами, вызвавшее у присутствовавших бешеную бурю восторга. Еще бы, архивные фотографии представляли собравшейся публике боевой путь 15-й гренадерской дивизии латышского легиона СС. И одновременно с картинками зазвучали бодрые звуки аккордеона, затем мелодию бравурного марша дружно подхватили остальные музыканты, и тотчас весь ресторан наполнился громким хоровым пением публики. Незнакомая мне музыка по-видимому была строевым маршем тех самых латышских гренадеров. На экране, сменяя друг друга, появлялись и исчезали старые черно-белые фотографии, иные плохого качества — нечеткие, размытые, нерезкие, тем не менее настойчиво рассказывающие о тыловых и фронтовых буднях воинского подразделения. Попадались среди них совсем уж зловещие фото, шокирующие свидетельства «ратных подвигов» латышских легионеров — расправы над советскими военнопленными, расстрелы партизан, устрашающие казни мирных людей… Кровь стыла от живодёрских доказательств деяний латышских эсэсовцев. Однако никто из присутствующих не срамился снимков, наоборот — с гордостью и воодушевлением они приветствовали зверские кадры аплодисментами и громкими выкриками, мол, только так и надобно было поступать с этими проклятыми кревками и жидами — вот мрази! Молча мы смотрели друг на друга, с ужасом осознавая: во времени, в котором мы очутились, Третий рейх и его союзники одержали бесспорную победу во Второй мировой войне, никакого Нюрнбергского процесса над нацистскими преступниками нет и в помине, ведь победителей, как известно, не судят…

— Мне кажется, Шульц, — наконец в волнении выдавил я, — теперь тебе вряд ли придется смаковать «Киндзмараули», будешь с тоски по советскому периоду глушить вражеский шнапс…

Пустым трёпом я попытался заглушить охватившее меня смятение — на такие обстоятельства я никак не рассчитывал. Что делать?.. Для начала в связи с промахом во времени следовало разжиться наличностью для решения неожиданно возникших проблем. Деньги-то у нас были, да на беду — совсем не те. Понятно, в карманах — ни пфеннига, не говоря уже о хрустящих рейхсмарках. Так что рыпаться, бежать обратно в бар, заказывать кристапс, чтобы сделать новый прыжок — не на что. Да и есть ли там в баре водка, наверняка — один малоградусный шнапс… Ладно, главное — не паниковать. Разберемся… Я потянул Шульца за рукав и потащил в сторону выхода из ресторана. И вовремя, на нас уже стали косо поглядывать. Я поежился, от обилия колючих взглядов чувствуя себя неуютно и даже небезопасно. Мы явно привлекали внимание — пора сматывать удочки. Но куда?.. Для начала — бегом из этого рассадника нацизма, где окружающая обстановка действовала на нервы. На улицу, скорей-скорей. Слайд-шоу (говоря по моему подлинному времени), уже закончилось. Включили верхний свет, и тут же празднично заиграли многочисленные хрустальные подвески на бронзовых люстрах, причудливо раскрасив серыми тенями стены и потолок. Впрочем, нам было не до красот. Побыстрей бы выбраться. Музыканты заиграли новую мелодию, приглашая к танцу. Это был хорошо знакомый мне шлягер советских времен про листья желтые, которые над городом кружатся — песню узнал с первых тактов, хоть и запели ее на латышском — я знал, что в народе ее в шутку окрестили «песенкой китайских парашютистов», как говорил о песне своей молодости дядюшка, он ее насвистывал в минуты хорошего настроения. На танцевальный пятачок вереницей потянулись пожилые парочки. Что ж… Ничто человеческое им не чуждо — промелькнуло в голове, чья это фраза, кстати?.. Но видели б вы лицо Шульца в этот момент — он, безусловно, вне всяких сомнений, тоже признал песню, — сам видел, как у него от удивления глаза на лоб полезли — как такое возможно? Что было, конечно, за гранью его понимания, и что совсем не удивительно — ведь популярная песенка — визитная карточка советского времени, его времени, вдруг оказалась хитом у латышских эсэсовцев! Внезапно нам преградил дорогу худощавый манерный старичок с козлиной бородкой и любительской кинокамерой в трясущихся руках, щедро побитыми старческими пигментными пятнами. Он поймал нас в кадр и не выпускал, мерзавец, запечатляя наши рожи на пленку, до тех пор, пока мы чуть ли не бегом покинули зал.

Скорей, скорей на свежий воздух, давно пора проветрить мозги… Мы миновали полупустой бар — лобби с шипящей паром допотопной кофейной машиной… Я что-то спрашивал у Шульца, но он не отвечал… Странно… Скорей, скорей на выход… стойка портье с частоколом ключей осталась за спиной… то ли адмирал, то ли швейцар, блистая золотом на эполетах, услужливо распахнул перед нами дверь… вот мы и на улице. Но и здесь наше опасное погружение в новую враждебную среду обитания имело продолжение; нас ожидали очередные потрясения, не менее сногсшибательные, чем предыдущие. Пространство перед нами — дома и фонарные столбы — были увешаны знаменами Германского рейха — официальными черно-бело-красными флагами и флагами со свастикой. На здании Национальной оперы, что возвышалось от нас по левую руку, на ветру полоскался огроменный баннер, развернутый во всю стену вдоль бульвара Аспазия от верха до низа. С гигантской обложки книги Mein Kampf нам в глаза глядел молодой Адольф Гитлер, обряженный в коричневую форму штурмовика — харизматичный вождь немецких национал-социалистов — как раз тех самых лет, когда творил свой программный труд национал-социалистского движения, сидя за решеткой баварской тюрьмы и мечтая стать фюрером нации. Текст баннера на немецком и латышском языках возвещал, что начало продаж книги в двух томах «Моя борьба» (издание новое, дополненное, снабженное фотографиями из личного архива автора) начнется в День Сплоченной Европы 16 августа, и в этот же день в рижском книжном магазине на бульваре Адольфа Гитлера в 17.00 состоится встреча с автором и автограф-сессия.

Видели б вы глаза Шульца в этот момент — круглые, размером с чайные блюдца… Он по-прежнему молчал. Честно говоря, я не на шутку перепугался за его здоровье. Внимательно присмотревшись, я обнаружил, что тот впал в состояние помутнения рассудка, затяжного оцепенения, видимо, не понимая, снится ему происходящее или происходит наяву… А вдруг от потрясений у него действительно произошел сдвиг? Что тогда?.. Я попытался понять его душевное состояние, поставил себя на его место: может и у меня бы крыша съехала, если бы заранее психологически не настроился на крутые повороты событий. Шульц же не был готов, размышлял я, ведь он не был элементарно знаком с кинотворчеством Роберта Земекиса и Стивена Спилберга, уверен, даже знать не знал, кто они такие, по одной простой причине, что эта голливудская парочка начала свое плодотворное сотрудничество, как всем известно, в 80-х в эпоху расцвета видео, а никак не в 70-х годах… Я же раз сто — не меньше, смотрел их знаменитую трилогию про путешествие во времени все помню назубок, изучил историю вдоль и поперек. Особенно мне нравилась вторая часть, где герои случайно попадают в странную ситуацию, связанную с провалом в альтернативный 1985 год, где все было шиворот-навыворот. Нечто подобное случилось и с нами. Я постарался успокоить себя: Шульц попривыкнет, адаптируется и оклемается…

Но пора было выводить его из состояния ступора, и самое верное — задать вопрос, на который он точно знает ответ.

— Шульц, — как можно более невозмутимым голосом обратился я к другу, — какое число и год ты указал на квитанции?

Шульц шумно сглотнул слюну и затараторил, словно оправдываясь:

— Чувак, как сейчас помню — 16 августа… 16 августа 1972 года… именно оттуда я прыгнул в будущее, именно туда и планировал вернуться, — а потом сам спросил, многозначительно обведя окружающее глазами, — чувак, куда мы вообще попали?

— Не все сразу, Шульц, — многозначительно ответил я.

Что ж для полного уточнения деталей оставалось немногое. И я не побрезговал залезть в ближайшую урну, они, само собой, каждую ночь опустошаются, ведь Рига — чистый город, порывшись среди окурков и мелкого мусора, как и ожидал, выудил свежую газету, свернутую в трубочку, свежую утреннюю газету «Молодежь Латвии». Дата та же. 16 августа. А вот год — не тот. 1974. А в квитанции — 1972. Погрешность в два года. Своего рода — временной «клин»?

Ну, а клин, как и положено, клином вышибают.

— Шульц, ты случайно не знаешь — где находится бульвар Адольфа Гитлера?

Он ответил молниеносно:

— Там же, где в мое время — улица Ленина.

Что ни говори, а Шульц — краевед первоклассный, о чем ни спросишь, все знает. Он точно приходил в норму.

— А магазин ближайший книжный?

— Да вот же тут, напротив нас, — он махнул рукой.

И точно. Прямо через дорогу на пятиэтажном доме в типичном для Риги архитектурном стиле «модерн» парили две вывески — на латышском и немецком — GRAMATAS — DIE BÜCHER («КНИГИ»). Вход украшала пара бронзовых сов, подвешенных на уровне второго этажа — они с достоинством восседали на паре увесистых фолиантов, как символы мудрости и образованности, а их стеклянные глаза маняще сверкали изумрудным светом.

— Ты что — Mein Kampf решил спереть на память? — не без ехидства поинтересовался Шульц, он, слава Богу, потихоньку оживал, постепенно превращаясь в себя прежнего. Он был прав — стибрить книгу в этих условиях — чего проще? — никаких тебе электронных штрих-кодов и прочих защитных штучек.

— Шульц, ты невнимательно ознакомился с информацией, книга только завтра поступит в продажу.

На входе в магазин нас вновь встретил фюрер, но уже… картонный, в полный рост, кстати, — ничего не скажешь, реклама у них развернута с размахом — там имелась та же самая информация об автограф-сессии, что и на гигантском транспаранте. Гитлер, как живой символ Третьего рейха, его портреты здесь были повсюду: плакаты, значки, открытки, футболки, флажки и прочая сувенирная дребедень ждала своего покупателя, а вот самих покупателей было что-то не густо. Книги были представлены на двух языках. Я кинулся, само собой, к немецким полкам, в раздел детской литературы и очень быстро нашел то, что мне было нужно — иллюстрированную историческую энциклопедию. Шульцу велел раздобыть аналогичную на латышском. Сел рядом с полкой прямо на пол, нашел главу новейшей истории и начал жадно изучать. Прежде всего меня интересовали итоги Второй мировой и послевоенное устройство мира.

То, что я узнал — повергло меня в шок. Картина вырисовывалась катастрофичная, просто губительная. Для меня, для Шульца, для всех моих соплеменников и для всей нашей многострадальной Родины. Вот на какие гримасы способно время, сыгравшее злую шутку с мощным Советским Союзом — все дело решил какой-то жалкий месяц. Да-да, всего лишь один месяц. Сейчас поясню.

Как оказалось, нацистская Германия напала на СССР месяцем раньше — 15 мая 1941 года — Гитлер отказался от Балканской операции по захвату Югославии и Греции, поставив первоочередную задачу перед Вермахтом — разгромить Советский Союз еще до наступления осени. Это решение по сути и предопределило исход войны в пользу Третьего рейха. Но «блицкрига», как ожидалось, не вышло, все равно получилась затяжная и кровопролитная война. Ленинград был захвачен немцами уже в середине лета, та же участь вскоре постигла Крым и Севастополь. Москва пала к 7 ноября 1941 года, что сразу же повлекло за собой вступление в войну на стороне Гитлера Турции и Японии. К лету 1942 года совместно с турецкими войсками Вермахтом был полностью захвачен Кавказ, включая бакинские нефтепромыслы. Оборона Сталинграда завершилась катастрофой для Красной Армии в самом конце 1942 года. Советский Союз, не выдержав войны на три фронта к 1944 году, запросил мира, откатился за Урал, потеряв всю европейскую часть территории, девять советских республик, две трети промышленного и сельскохозяйственного производства и более половины своего населения, но сумев все же удержать за собой Сибирь, Среднюю Азию, Камчатку и Чукотку. Новой столицей усеченного Советского Союза стал Красноярск. Приморье с Владивостоком, остров Сахалин и Курилы отошли к Японии. Монголию удалось отстоять. Как и обещал Гитлер, Украина и Кубань стали житницами Третьего рейха. Крым — германской здравницей имперского значения, туда из Германии проложили скоростные автобаны, и в тамошних санаториях поправляли здоровье партийные бонзы, военные деятели и активисты различных нацистских движений таких как «Союз немецких девушек», «Гитлерюгенд», «Сила через радость» и прочих, а также многодетные немецкие семьи. Москва и Ленинград стерты с лица земли. Советские города обезлюдели и только на треть заселены переселенцами из Восточной Европы и… не удивляйтесь — англичанами! Дело в том, что Великобритания тоже потерпела поражение в войне и перестала существовать как государство в августе 1944 года после высадки гитлеровских войск в Шотландии и Уэлльсе. Уинстон Черчилль и правительство Ее Величества, предпринявшие попытку сбежать в США на борту американской подлодки были потоплены ассами «волчьей стаи» гросс-адмирала Редера. Королевская семья и все подданные Объединенного королевства в наказание за многолетнее сопротивление Гитлеру депортированы на территорию разрушенной России. Туманный Альбион превращен нацистами в гигантский концентрационный лагерь, став местом вечной ссылки для евреев и всех инакомыслящих.

В альтернативном 1974 году войны нет — ранее враждовавшие стороны мирно сосуществуют. Все европейские страны, номинально сохранившие свою государственность, за исключением нейтральных Швеции и Швейцарии, объединены в квазигосударство под названием «Сплоченная Европа» — по своей сути это тот же Третий рейх, но простирающийся на гигантские территории всей континентальной Европы — с запада на восток от Атлантики до Урала и с севера на юг от Норвегии до Африканского континента. Гитлеру 85 лет. И он по-прежнему у власти.

Вот вкратце все, что я узнал…

Шульц пребывал в аналогичном — ошарашенном — состоянии.

От полученной информации мы испытывали нешуточный стресс, осознавая, что попали в исключительно враждебную среду, ничего хорошего нам не сулившую, особенно для Шульца, учитывая пятую графу в его советском паспорте. Шурша глянцевыми страницами, как заведенный дрожащим голосом он вещал: «Первый спутник — немецкий!.." «Первый человек в космосе — немец!.." «Первый человек на Луне — тоже немец!.." «Американцы по всем статьям проиграли немцам битву за космос!..»

— А как иначе, Шульц? Ведь у них не оказалось своего Вернера фон Брауна! — как можно спокойнее произнес я, пытаясь притушить накал его эмоций. Бесполезно. Он смотрел на меня безумным взглядом.

— Чувак, что ты несешь?! А где Королев с Гагариным? И отряд советских космонавтов? Куда они все делись? И вообще, объясни, пожалуйста, что мне — еврею по паспорту и по крови — прикажешь здесь делать? Ждать своей очереди в крематорий?

— Не боись, Шульц, — как мог снова постарался успокоить его, — может сойдешь внешним видом за «макаронника». Как у тебя, кстати, с итальянским?

— Пошел ты в жопу со своим итальянским! — рассердился Шульц, не оценив моего унылого юмора, — ты мне можешь по-человечески объяснить, куда мы вообще попали?

Легко сказать — объясни… Попробуй объясни, если человек не видел фильма «Назад в будущее»… Но растолковать, конечно, придется. Впрочем, кое-что вселяло мизерную надежду на позитивный исход нашего незапланированного вояжа в альтернативный 1974-й год. В самом деле: подумаешь, несколько десятков ряженых нациков встретили, никто вроде к стенке никого не ставит, наверное, давным-давно уже всех врагов рейха перестреляли (евреев, кажется, на улицах не отлавливают, и вообще никого не хватают и никуда не тащат). Тогда чего бояться?.. Ладно, не вдаваясь в подробности попытаюсь парню объяснить, что мы просто-напросто попали в несуществующую реальность.

— Параллельная реальность? — переспросил мой друг, — что это за хрень такая — параллельная реальность? Первый раз про такое слышу, как это возможно?

Я понял, что смысла нет читать ему пространную лекцию, а уж тем более рассказывать о фильме «Назад в будущее» — зачем? Это ж как спойлер, разрушающий интригу и портящий впечатление от художественного произведения. Зачем человека лишать наслаждения от будущего просмотра. Вот пусть десяток лет проживет, сам увидит фильм и над собой теперешним посмеется.

— Шульц, если ты путешествуешь во времени, — назидательным тоном бывалого произнес я, — будь готов ко всему; забыл, что ли про четвертую статью Устава?

— Уже вспомнил, — угрюмо отозвался тот.

— Так-то лучше! — обрадовался я. — А вообще нам надо подумать, как побыстрее разжиться наличкой.

— Чувак, ты меня удивляешь, — мгновенно воспрял духом Шульц, — у тебя в рюкзаке пять кило самого первоклассного винила, это даже лучше конвертируемой валюты — прочь сомнения! Если не можешь сам, я толкну товар без проблем, но половина суммы от продажи будет моей.

— Шульц, у тебя случайно губа не треснет? — поддел я друга.

— Не нравится — сам продавай! Не возражаю.

— Хрен с тобой, — согласился я, мысленно завидуя предприимчивости пронырливого приятеля. Точно, у него лучше получится, — давай, только побыстрей, а то жрать больно хочется, в животе бурчит — сил нет терпеть. На почве стресса аппетит прорезался.

И мы быстро зашагали в направление часов Мира или… как там они назывались в это время? Оглянувшись назад в сторону фюрера, парящего над Оперой в лучах прожекторов, Шульц, совершенно не задумываясь о последствиях, по-хулигаски показал фюреру средний палец. Слава богу, неприличный жест никем замечен не был, а то бы — явно не сдобровать. Неожиданно он с интонациями профессионального чтеца, продекламировал занятное четверостишие, кстати, с очень правильными и своевременными словами.

«Если стремишься к возвышенной цели,

Если ты судьбы Вселенной вершишь,

Если взял верх над духом и телом,

Значит… (он хихикнул и подмигнул мне)

…хороший попался ГАШИШ!»

— О-о! Да ты, Шульц, еще и поэт!

— Увы, стихи не мои…Полгода назад один американский фильмец посмотрел с длинным и странным названием «Благослови зверей и детей»… Не смотрел?

— Нет, а что — хороший?

— Не то слово — классное кино! Режиссер — Стенли Крамер, старичок, кстати. Ему уже за шестьдесят, а кино на удивление снял молодежное, чем меня просто убил. Наповал. Короче, Крамер. Американский кинорежиссер — знаешь такого?

— Не слыхал.

— Чувак, ты, я вижу, многое упустил в своей жизни, если не видел такого кайфового фильма. Стихи оттуда, один из главных героев читает в момент, так сказать, крайних невзгод.

Уделав меня Шульц с довольной улыбкой замолчал.

«И неприличный жест со „срамным“ пальцем, надо полагать, тоже оттуда, — подумал я. — Надо же, я его собирался прошибить голливудскими сопляками Спилбергом да Земекисом, а он меня запросто нокаутировал неизвестным Крамером, годящимся им в отцы… Мда, ничего не скажешь, много еще пробелов в моем образовании, много, много… есть над чем работать».

Давно наступил вечер, бульвар Аспазия был залит неоновым светом. Изредка нам попадались пешеходы, одетые, само собой, по моде семидесятых — брюки клеш, широкие лацканы на пиджаках, обувь на платформе, у женщин — доминировали «мини»… Шокировавших нас прежде эсэсовцев с гестаповцами на нашем пути больше не попадалось, не видно было и полицейских, как их там в Третьем рейхе звали? — шуцманы, вроде как, — вполне себе спокойно вокруг. В двухстах шагах прямо перед нами светилась ядовито-желтым светом неоновая вывеска кафе Luna, вселявшая некоторую надежду на стабильность. Хоть что-то осталось прежним.

— Хоть что-то осталось прежним, — пробурчал под нос Шульц, будто услышав мои мысли.

И тут я вздрогнул, потому что вместо часов Мира увидел… часы Рейха со свастикой. Ну, а что там действительно могло еще стоять в самом деле?! Ведь мы же находились в нацистской Риге — главном городе рейхскомиссариата «Остланд», являющегося неотъемлемой частью Германского рейха и естественно здесь должны находиться часы Рейха! Какие ж ещё?

Чего греха таить, мы с Шульцем внутренне подготовились к любым неожиданностям, но то, что нам представилось вместо знакомого памятника Свободы повергло в всамделишный шок — такое только в кошмарном сне может присниться!

Памятник, выросший в лучах прожекторов в своей величественной красе был другим?! Да-да внешне он, конечно, напоминал прежний, остроконечный пилон с медной статуей наверху и опоясывающей его гранитной балюстрадой с барельефами у основания, но вместо привычной — отлитой из меди позеленевшей от времени женской фигуры с воздетыми к небу руками, державшими три золотые звезды, мы увидели мужскую — в церковном римско-католическом облачении с посохом в правой руке и остроконечной шапкой на голове, увенчанной крестом.

— Мать честнáя! Не иначе как архиепископ Альберт при полном параде, — присвистнул от изумления Шульц.

По бокам монумента реяли на ветру два знамени на длинных флагштоках: слева черно-бело-красный, а справа — со свастикой.

Я как парализованный глядел и глядел на памятник, но тут Шульц больно толкнул в бок и прошептал:

— Смотри-ка у сортира вроде как шпики пасутся…

И точно рядом со входом в подземный туалет, где мы рассчитывали толкнуть мой винил, торчали две подозрительные личности, экипированные в длинные кожаные плащи с поднятыми воротниками и в шляпах, надвинутых по самые брови. Не иначе, как переодетые шуцманы…И дураку было ясно: соваться в подвал по коммерческим делам на глазах у дежуривших молодчиков — значило сходу попасть в ловко расставленную мышеловку. К тому же вход в туалет оказался платным… Мы с беразличным видом проследовали мимо них, — самые обыкновенные туристы из провинции, глазеющие на исторический монумент.

Поскольку добыча вожделенных банкнот была задачей первостепенной, то отходить от туалета и памятника не имело смысла, поэтому мы погрузились в долгое созерцание «произведения искусства» в надежде, что «братья-близнецы» покинут свой пост.

Мы неторопливо обходили сооружение, безмолвно дивясь произошедшим метаморфозам: внешне, как я уже говорил, он напоминал старый памятник Свободы — размерами, формой и материалами (серого и красного гранита, бетона и меди). Теперь он стал другим по сути, — я нашел кучу поразительных отличий: у основания стояли скульптуры, я насчитал тринадцать штук, все «родом» из тринадцатого века, в основном изображавшие католических монахов и рыцарей-меченосцев. Барельефы на тему победоносных кровопролитных схваток с аборигенами-балтами повествовали только об истории колонизации Ливонии и торжестве германского духа, о покорении земель балтийских племен — ливов, леттов и латгалов, и их последовательном онемечивании. На фасаде памятника красовалась надпись «НЕМЕЦКОЕ ОТЕЧЕСТВО ПОМНИТ». Понятно, кого оно помнит — верного сына Фатерланда — архиепископа Альберта Буксгевдена, основателя Риги и Ливонской конфедерации. Словом, я погрузился в свою стихию — историческую науку.

Задрав голову, я посмотрел на Альберта, который опираясь на посох что-то бережно прижимал к сердцу согнутой левой рукой, что именно, разглядеть не смог, хоть прожектора ярко освещали фигуру.

— Шульц, что это он там так приобнял?

Шульц тоже глянул вверх и, вдохновленный возможностью блеснуть эрудицией, неторопливо начал:

— Предполагаю, макет церкви Святой Марии, ну, что ж еще? — это его детище, при его жизни, увы, так и недостроенное, а впоследствии стало называться Домским собором, от немецкого der Dom — церковь… Уверен, что он держит миниатюрную копию церкви, но не привычную, а с двумя башнями. Как известно, начальный замысел Альберта с двумя симметричными башнями на западном фасаде так и не воплотился в жизнь, поэтому — в реальности сегодня имеем только одну башню.

— Это еще надо проверить, что там в реальности…

— А давай-ка в самом деле проверим, сходим к Домскому собору, может, по пути что-нибудь и обломится… съестное там или чего другое.

— Было бы неплохо, а то совсем с голодухи живот разболелся. А где спать будем?

— Где-где, ясное дело, на природе, в парке каком-нибудь, больше негде, лето еще не кончилось, ночи пока теплые.

На том и порешили, тем более что шуцманы и не помышляли уходить от своего удобного местечка и, по-моему, уже нами начали интересоваться.

Напрасно я ожидал очередных потрясений — Домский собор, каким был, таким и остался, высился перед нами с одной единственной темной башней, на шпиле которой поблескивал привычный глазу золотой петух. Мы подошли как раз в тот момент, когда из собора на улицу вывалила толпа народу — только-только закончился концерт органной музыки, и публика находилась под впечатлением.

Сама же Домская площадь, в отличие от собора, предстала нашему взору другой — вместо знакомой пешеходной зоны, заставленной зонтами, столиками и стульями многочисленных летних кафе, обычно заполненных туристами, мы обнаружили… автостоянку, где, терпеливо дожидаясь пассажиров рядами стояли экскурсионные автобусы вперемешку с легковыми машинами, преимущественно немецких марок.

Свернув на узкую и кривую Замковую улицу, мы направились к Рижскому замку. В буржуазной Латвии там находилась резиденция президента, в советские годы — Дворец пионеров, а что во времена военного лихолетья — мне было не ведомо, теперь же… Пройдя мимо католической церкви, мы вышли на безлюдную Замковую площадь, остановились, разглядывая здание: башни и стены традиционно выкрашены в канареечный цвет… Нас сразу поразил запустелый вид замка: фасад — молчаливый, вымерший, ни одного освещенного окна, более того, окна без стекол, забитые фанерой. Мне пришло в голову, что здесь прошло войско Ивана Грозного, правда, руин мы не заметили, но все было в крайне заброшенном состоянии. На стене под окнами третьего этажа чернели подпалины от огня… Пожар? Когда? Черт его знает, когда… Так и стоял замок после пожарища всеми оставленный, позабытый.

Все двери оказались запертыми, даже та, которая вела на летнюю террасу с великолепным видом на Даугуву, на ней висел огромный амбарный замок, что очень удивило Шульца:

— Странно… Обычно здесь летом работало очень симпатичное кафе… До полуночи… Давай проверим, может, открыт вход в сад, он в левом крыле замка, там ещё под открытым небом выставляли образцы современной скульптуры.

Мы вернулись на площадь, прошли вдоль фронтальной части здания, подошли к железной калитке. Дернули за ручку, но, как я и предполагал, калитка оказалась запертой, нам ничего не оставалось, как отправиться отсюда «не солоно хлебавши».

Едва мы завернули за угол, как нос к носу столкнулись с каким-то парнем. Застали его, скажу без обиняков, прямо на месте преступления. В том, что это — преступление, сомневаться не приходилось: то, чем он занимался, в Третьем рейхе запрещалось под страхом смерти. От неожиданности он вздрогнул и негромко вскрикнул, неловко выпустив из рук продолговатый предмет, а именно аэрозольный баллончик, что используют для быстрой покраски. Пару раз судорожно взмахнул руками, пытаясь поймать его, но тщетно — баллончик покатился по булыжной мостовой, звонко постукивая алюминиевыми боками о камни.

— Не боись, чувачок, мы не кусаемся, — с благодушными интонациями в голосе произнес Шульц и выразительно, прямо как на театральных подмостках, простер руку в сторону парня, как бы останавливая его.

Готовый мгновенно дать деру, тот замер на месте, как мы поняли, его удержала услышанная русская речь: в тамошней альтернативной обстановке новых рижских реалий она стала редкостью, ею изъяснялись немногие русские, оставшиеся в Риге, причем, исключительно на кухне и в спальне, но никак не в общественных местах.

Парень, смачно сплюнув сквозь зубы, сделал несколько шагов в сторону упавшего баллончика, нагнулся, чтобы поднять, и тогда мы смогли увидеть плоды его противозаконной деятельности. Так вот что он прятал за спиной — жирную трафаретную надпись, пахнущую свежей краской: «Нацистское государство — это страна, управляемая преступниками». Обличающие слова на немецком языке. И ещё, чтобы не оставалось сомнений по поводу степени преступности государственной власти, внизу располагалась такая же чёрная перечеркнутая свастика.

— Это мой гостинчик Гитлеру накануне его визита в Ригу, — кивнув на свои настенные «художества», пояснил он с едва уловимым прибалтийским акцентом.

Паренек или, изъясняясь на сленге Шульца, чувачок, которого мы повстречали, был родом из прибалтийских немцев, но с русскими корнями. Представился Катковским — именно так — по фамилии, не называя имени, но настоящая фамилия по паспорту, как мы узнали позднее, была немецкой — Берг, в переводе на русский — «гора», что отнюдь не соответствовало реальности (он был ниже среднего роста). Так вот, неизвестно как распорядилась бы нами судьба, если б не произошло встречи с этим окаянным Катковским. Может, в конце концов мы с Шульцем и смогли вполне благополучно убраться восвояси из опасного альтернативного 1974-го года, кто знает? — но не буду гадать на кофейной гуще, тем более задним числом.

Лицо Катковского было открытым добрым, с живыми голубыми глазами, длинные соломенные волосы ниспадали до самых плеч, брюки клеш, шузы на платформе — что тут скажешь, модный парень, он внешне смахивал на Шульца, и чему тут удивляться — семидесятые они и есть семидесятые, хоть в альтернативном, хоть в нашем времени, оба оттуда… Я еще раз взглянул на него — надо же какой бесшабашный! — без маски, хоть бы платком, что-ли, закрыл лицо на ковбойский манер — какая все-таки непростительная беспечность! Потом подумал и смекнул — а зачем, собственно говоря? Вокруг нет ни единой видеокамеры, это не то что в нашем времени — на каждом углу понатыканы, днем и ночью следят, жить мешают, эти распроклятые камеры. Конечно, они давным-давно изобретены, но пока их, к счастью, из-за дороговизны здесь пока не ставят и, надо полагать, долго еще ставить не будут. Вот единственное, пожалуй, чем альтернативное время мне как раз и понравилось.

— А Рижский замок… э-э-э… случаем не ты спалил, чувачок? — простодушно поинтересовался Шульц.

— Нет, что ты! — Катковский нервно закашлял, — уж тут я точно не при чем… Пожар случился накануне рождественских праздников, средь бела дня, якобы некачественная электропроводка подвела, но знающие люди говорят, что это был спланированный поджог, чистая работа — три этажа с пролетами сгорели дотла. Гауляйтер Розенберг-младший чуть заживо не поджарился. Виновных до сих пор ищут.

«Ага, — подумал я, — так вот, значит, кто в Замке обретался — сам рижский гауляйтер со своей канцелярией». О его папаше я как раз был достаточно наслышан: Розенберг- старший был отпетым нацистским преступником, казненный после Нюрбергского процесса. А ещё «прославился» как ярый поборник «вырождения искусства» в культуре. Его так и называли: «главным застрельщиком нацистской партийной линии, касающейся вырождающегося искусства». Понятное дело, вслух на эту тему я распространяться не стал, не до того было…

— А вы, ребята, откуда, сами будете? — внезапно насторожился Катковский.

— Мы из Нарвы, — не моргнув глазом соврал я, — на праздники приехали автостопом Ригу посмотреть.

Он вроде как поверил.

— Ну и как там в Нарве?

— Да так же, как и повсюду, — я выразительно посмотрел в сторону надписи на стене, — в одном ведь государстве живем, в стране победившего нацизма.

— Что правда, то правда, — с печальным вздохом согласился Катковский и начал быстро паковать в сумку свои причиндалы. — Вам, кстати, есть где остановиться?

— А-а, ерунда какая, в парке заночуем, — беспечно бросил Шульц.

— А где же ваша палатка? — удивился Катковский, мы только с Шульцем в ответ переглянулись: при чем тут палатка? — В парке без палатки ночью оставаться запрещено, шуцманы за бродяжничество упекут в участок. Странно, что вы этого не знаете.

— У нас… в Нарве… другие порядки, — буркнул Шульц.

— Ладно, ребята, что-нибудь да придумаем, — обнадежил нас Катковский.

Давно пора было отчаливать с места преступления, пока шуцманы не объявились и не схватили всех за жабры, и мы без промедления направились к набережной, благо до нее рукой было подать, каких-то триста метров — тут все в Вецриге рядышком. В объемистой сумке Катковского оказалась припасенная еда — литровая бутылка молока и кирпичик свежего рижского хлеба с тмином. Уговаривать нас не пришлось, быстренько все умяли, по очереди передавая бутылку: конечно, на ходу неудобно было, и я пару раз облился. Шульц, балбес несчастный, не удержался и стал подтрунивать над моими «молочными усами», а Катковский предложил бумажные салфетки, все при нем было — сразу видно культурного человека, не то что мой охламон-напарник, готовый ножку подставить ради короткой хохмы.

Широкая и красивая набережная Даугавы, залитая желтым светом уличных фонарей, смотрелась празднично, картинку портило обилие ненавистных нам нацистских стягов, вывешенных, как назло, на каждом шагу — от них просто в глазах рябило и становилось тошно. Но собравшимся здесь зевакам, похоже, нацистская символика уже примелькалась, они глазели на иллюминированные военные корабли, выстроившиеся друг за другом в парадном строю по случаю приближающегося Дня Сплоченной Европы. Их было немного — всего три вымпела: подводная лодка и два надводных корабля — один побольше, другой поменьше: конкретно какого ранга корабли — не знаю, в их классификации не особо разбираюсь.

Я пытался рассмотреть всё, что могли охватить глаза в сумраке вечера: смутно проступали очертания плохо освещенного противоположного левого берега реки, но, разумеется, совсем не было видно ярких огней Вантового моста, офисного небоскреба, самого высокого здания современной Риги, носящего звучное имя «Солнечный камень» по той простой причине, что их еще не построили. Впрочем, для Шульца подобный «непарадный» вид был более чем привычным, он не удивлялся, спокойно вышагивая рядом со мной.

Внезапно со звоном разлетелась на осколки бутылка, брошенная прохожим в громоздкую каменную урну, стоявшую рядом с рекламным щитом, мимо которого мы проходили… Громкий звук заставил всех нас встрепенуться и поднять глаза на щит, снизу доверху оклеенный одинаковыми афишами, невзрачными для глаз современного человека — в серых тонах с блеклой серенькой фотографией посередке и всего с одним дополнительным малиновым цветом, такие, если даже и узришь, изучать не станешь — пройдешь мимо, но я остановился. КАК ВКОПАННЫЙ! Потому что приманка — название на афише, тисненное тем самым малиновым цветом, столь любимым слабым полом всей планеты, было названием всемирно известного квартета — нет, нет, не «Битлз», другого, где двое из четырех участников ансамбля — девушки, и двое — парни, все родом из Швеции. И в отличие от «битлов», их название состояло из четырех букв — по первой букве имени каждого исполнителя: … АГНЕТА…БЬОРН…БЕННИ…АННИ- ФРИД…

Ах, как обожала их необычайно мелодичные и такие разные песни моя покойная матушка — я, конечно же, про группу ABBA говорю, если вы до сих пор не догадались сами. Я еще раз глянул на афиши и обратил внимание на то, что логотип группы, первоначальный, ещё нетронутый фантазией дизайнера — без зеркально отраженной первой буквы B. Афиша возвещала о скором сольном выступлении в знаменитом концертном зале «Дзинтари», который, как известно, расположен в Юрмале

— Что с тобой, чувак? — оглянувшись назад, Шульц увидел, что я пришел в замешательство — в чем причина остановки? — объяснять ему про триумф ABBA было преждевременно, ведь он у нас, как известно, прибыл из 1972-го, все равно ничего не поймет.

Катковский тоже остановился озадаченный, ничего не понимающий:

— В чем дело, старик?

— ABBA? — удивленно вопрошал я, показав пальцем на афишу.

— ABBA, — подтвердил Катковский, — а что тут такого необычного?

— Победители «Евровидения-74»?

— Ну, да, — опять утвердительно кивнул Катковский и не смог не высказать собственного весьма субъективного мнения, — тупее этого псевдоконкурса так обожаемого глупыми домохозяйками во всей Европе и не сыскать… Если не изменяет память, в апреле этого года ABBA там победила с песней «Лейпциг», — презрительно усмехнулся Катковский, — дешевка, захудаленькая мутотень… поют, как и все вокруг, на немецком, физически не могу их слышать.

— «Лейпциг»? — удивился я, — ты ничего не путаешь? Может, «Ватерлоо»?

— Какое там «Ватерлоо»? Говорю тебе — «Лейпциг». Этим «Лейпцигом» треклятым уже все уши прожужжали.

— А песня-то про что?

 — Да пошлятина неимоверная, — гримасу состроил такую, будто целый лимон только что слопал, — противно рассказывать: поют от имени девушки, готовой сдаться возлюбленному, подобно тому, как Наполеону пришлось сдаться под Лейпцигом!

— Это вы про «Битву народов», что ли? — встрял в разговор Шульц, почуяв родную стихию, — если что, имейте ввиду, Наполеон под Лейпцигом не сдался, а потерпел сокрушительное поражение.

— Правильно говоришь, Шульц, — поддержал приятеля я, в чем-чем, а в наполеоновских войнах, как и в рок-музыке, я — бесспорный дока. — Наполеону там намяли бока четыре союзных армии — России, Австрии, Пруссии и Швеции. Дело было в октябре 1813 года.

— Ого, да вы, как я вижу — историки. И откуда вы только такие умные взялись?

— Известно откуда — из Нарвы, — снова соврал я, — и мы в натуре учимся на историческом факультете.

— Я так и предположил, — Катковский, к счастью, не стал допытываться, где именно мы получаем исторические знания, а то бы, думаю, вышла бы неувязка. — Вот что, историки, поехали теперь ко мне домой. Думаю, это единственное правильное решение.

Скрыть

Четырнадцать минут восьмого… часы мои как стояли, так и стоят, и будут стоять до тех самых пор, пока я не вернусь домой. Там, где я теперь нахожусь, батарейками для наручных часов еще не торгуют. Хотя… узнать точное время можно без труда. Очнувшись от тупого оцепенения огляделся: сейчас я — у гостиницы «Рига», и без промедления направился к местной достопримечательности, романтичному символу города и традиционному месту встреч рижан, стоящему, как известно, между Оперой и Бастионной горкой — я, конечно, про часы «Лайма» говорю. Они показывали ровно двенадцать, полдень. Рассеянным взглядом скользнул по их рекламному столбу и удивился — новое название! — теперь часы именовались чисто в советском духе, на каждой из граней столба сияла надпись «Мир» на четырех языках — латышском, русском, немецком и английском, и никаких тебе свастик и прочих нацистских символов. Последнее обстоятельство воодушевило и обнадежило — по всему выходило, что я попал туда, куда надо. Впрочем, радоваться было преждевременно — надо бы окончательно убедиться. И я мало-помалу убеждался; глаза выхватывали характерные приметы абсолютно нового для меня времени: перво-наперво я обнаружил отсутствие пешеходной зоны и наличие троллейбусного кольца вокруг Памятника Свободы, помнится, Шульц как-то об этом обмолвился. Сам памятник предстал передо мной, можно с уверенностью сказать, в первозданном виде — как раньше наверху стелы стояла позеленевшая Милда с воздетыми к небесам руками, державшими три золотые звезды, а от величественной фигуры епископа Альберта и барельефной истории покорения Ливонии крестоносцами, не осталось и следа, нацистский монумент растаял как мираж… Далеко впереди за Памятником Свободы высилась громада многоэтажной бетонной коробки будущей гостиницы «Латвия», окруженная работающими кранами и зиявшая пустыми глазницами окон. На углу здания я увидел табличку с номером, которая говорила, да что там говорила — кричала! — что я нахожусь на улице ЛЕНИНА… Мимо меня суетливо пробежал постовой шуцман, то есть, тьфу ты! — конечно же, милиционер, с полосатым жезлом в руке, спешивший разрулить возникшую пробку на перекрестке из-за сломавшегося светофора, на кокарде его фуражки красовался герб СССР… Автомобили, катящие по улице Ленина были отечественные — сплошные «Волги», «Жигули» и «Москвичи», проехала даже одна представительская машина, по-моему, — чехословацкая «Татра»… Мимо меня, тихо шурша шинами двигались троллейбусы, тоже чешские; к слову сказать, шума города я практически не слышал — после взрыва уши были еще крепко заложены. Ожидаемых примет было много, но я все еще сомневался, не решаясь поверить в реальность, думаю, срабатывала инерция прежнего мышления, мне, не мудрствуя попросту надо было свыкнуться с фактом… В колоннадном киоске, что стоял рядом с часами, с виду всамделишный древнегреческий храм, только миниатюрный, я решил купить свежий выпуск русскоязычной газеты. Порылся в карманах и к радости нашел завалявшийся там рваный рубль — в прямом смысле слова, рваный и мятый, не представляю даже, как киоскер рискнул принять его к оплате. За две копейки мне продали газету и щедро отсыпали пригоршню мелочи, я был богат как Крез — сдачи хватило бы на добрую дюжину порций двойного кофе, так что я отправился в «Птичник» под раскинутые тенты традиционно оранжевого окраса.

Там, как обычно, под ногами путались пернатые твари. Не обращая внимания на мирно ворковавших голубей и шнырявших рядом с ними нахальных воробьев, я сел за один из свободных столиков и стал капитально изучать газету, время от времени прихлебывая горячий кофе. Это была русскоязычная «Советская молодежь». Орган Центрального Комитета Комсомола Латвии. Номер от 15 июля 1972 года. Вторник. В «подвале» первой полосы стоял большой материал «ПАМЯТЬ СЕРДЦА» с фотографией торжественно-траурной церемонии на месте бывшего Саласпилского лагеря смерти. На черно-белом фото — в газетах цветных еще не печатали — тьма народу, все, разумеется, скорбят. В самом верху полосы — анонсы материалов, напечатанных внутри номера, так сказать заманка для читателей. Итак… СПАССКИЙ — ФИШЕР (матч на звание чемпиона мира): ПЕРВАЯ ПОБЕДА ПРЕТЕНДЕНТА И ДРУГИЕ НОВОСТИ СПОРТА… ЦЕНТР ДЕРРИ В РУИНАХ… это где, собственно говоря, что-то не могу припомнить?.. ОЖЕСТОЧЕННЫЕ БОИ ЗА КУАНГЧИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ… Южный Вьетнам, что ли?..

Развернул газету. На второй полосе в рубрике «Международная панорама», с перепечатками сообщений иностранных информагентств (собственными зарубежными корреспондентами, видать, печатный орган латвийских комсомольцев не разжился) прочитал заголовки статей: ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЙ КРИЗИС В НИДЕРЛАНДАХ… БОРЬБА ИСПАНСКИХ ТРУДЯЩИХСЯ… ПРАЗДНИК ИРАКСКОГО НАРОДА… и, наконец, нашел доказательство своей гипотезы насчет расположения упомянутых населенных пунктов: «…продолжаются ожесточенные бои к северу Сайгона за город Куангчи…" И еще подробности: «…только за прошлый день американская авиация совершила 16 массированных авианалетов и сбросила на Дерри более 1000 бомб…" Как я помнил из курса новейшей истории за одиннадцатый класс к этому времени позорная война США во Вьетнаме уже безнадежно проиграна, до начала мирных переговоров в Париже и вывода американских войск — оставалось меньше года, а до падения Сайгона — менее трех лет… Я вновь перевернул страницу — на последней полосе, повествующей о местной культурной жизни: в связи с гастролями в Риге Московского драматического театра имени А. С. Пушкина на сцене театра оперы и балета было опубликовано расписание спектаклей с 16 по 25 июля… Определенно, я попал туда, куда следовало.

Я сидел, попивая кофе и ломая голову над тем, что случилось в Опере на самом деле — стал ли Шульц жертвой фатальной случайности или сознательно подорвал себя бомбой, чтобы покончить с фюрером. Впрочем, до истины достучаться все равно не получится, ломай не ломай голову, хоть мозг взорви, а я уже никогда с этим не разберусь, ведь доподлинно не знаю, какое время выставлял Шульц на часах «адской машины», заложил ли он бомбу в ложе или оставил в рюкзаке, намереваясь выступить в роли смертника-террориста, я ведь в это время стоял с Катковским в коридоре «на часах». Зато важным оказалось другое — с перемещением в реальный семьдесят второй год открылось новое окно возможностей, я все мог переиначить, исправить, не допустить того, что уже дважды случалось с другом прямо на моих глазах. Вот как раз этим-то и стоило серьезно заняться. Поэтому покончив с кофе, я отправился прямиком на улицу Кирова — так теперь называлась бывшая Элизабетес — спасать Шульца.

Когда я вошел в знакомый дворик дома под номером 57-А, даже через капитально заложенные уши до меня докатились органные рулады Эмерсона и божественный голос Лейка, умолявшего «открыть глаза и не дать ему солгать». Я глянул вверх — окна на пятом этаже были настежь растворены — именно оттуда и гремела музыка группы ELP, которую Шульц врубил на всю катушку, чтобы всем соседям стало тошно. Честно признаюсь, на сердце у меня враз полегчало, будто булыжник свалился.

Прислушиваясь к царственной музыке, словно изливавшейся на меня с самых небес, я не спеша поднимался по лестнице, собираясь с мыслями и внутренне готовясь к скорой встрече с другом… А в это время Кит Эмерсон, оставив в покое электроорган, целиком и полностью отдался во власть фортепьяно, начав виртуозно отбивать по его клавишам суматошный ритм скачущей с места на место «Фуги», выдержанной автором в самых что ни есть классических традициях… Разумеется, я был хорошо знаком с этим произведением: оно разбивает на две части открывающую композицию третьего студийного альбома ELP, того самого альбома Trilogy, который, ни много ни мало, спас Шульца от самоубийства! Помните, наверное, я рассказывал эту историю, как он раздумал топиться в Даугаве из-за неразделенной любви, вспомнив, что еще не послушал очередного творения группы ELP, а аванс уже заплатил. Я тогда от души порадовался за своего друга — и долгожданный альбом приобрел, и живым остался. Эмерсон, тем временем бойко отбарабанив фугу, взялся за вторую часть вышеупомянутой композиции; вещь эта — необычная, совершенно феерическая и имеет запоминающееся название The Endless Enigma, что в вольном переводе на русский означает — «шарада без конца» или проще говоря — «бесконечная загадка»… загадка… шарада… головоломка… короче, нечто таинственное… вот и мне, по-видимому, предстояло в разговоре с Шульцем напустить на себя определенный ореол таинственности, выступив в роли этакого человека-загадки или, если хотите, «шарады без конца» во плоти и крови, словом загадочного посланца из будущего — застращать, ошеломить и оглушить, чтобы на веки вечные отбить у него охоту мотаться во времени.

Когда я наконец добрался до последней лестничной площадки и был готов уже нажать на кнопку звонка на дверях квартиры Шпилькиных — дверь, щелкнув замком, неожиданно открылась сама, как бы приглашая меня зайти внутрь, ее никто не открывал, потому что за ней никто не стоял… что-то в последнее время двери сами собой передо мной стали открываться, удивился я… может, это ветер?.. или сквозняк открыл?.. Но на площадке, как и на улице, в тот день было очень знойно и душно — ни ветерка тебе, ни малейшего дуновения… Но на меня, как ни странно, тотчас, потянуло из глубины квартиры Шпилькиных замогильным холодом, так что по коже побежали мурашки, и волосы на руках зашевелились. Я натурально почувствовал себя в Средневековье, оттого и распахнувшаяся дубовая дверь сразу напомнила мне массивные ворота замка — эффект, безусловно, усилили доносившаяся из глубины квартиры торжественные звуки трубившего рыцарского рога и суетливый колокольный перезвон — это Кит Эмерсон колдовал на своем синтезаторе, плавно подобравшись к двухминутному кульминационному завершению The Endless Enigma.

Хоть дверь и растворилась предо мной, но заходить внутрь я не решался — вдруг подумают, что я вор, поэтому позвонил… коротко так позвонил, очень робко, но никто не отозвался, тогда я позвонил во второй раз — на этот раз долго не отпуская нажатой кнопки. И вскоре в полумраке длинного коридора замаячила долговязая фигура Шульца.

«Точно воскресший!» — пронеслось в моей голове… Факт его появления произвел на меня столь сильное впечатление, что у меня просто-напросто не выдержали нервы, ну, вы сами подумайте, еще час назад он был мертв, а тут жив-здоров и привиделся мне в каком-то неестественно-сказочном облике — настолько затуманен у меня был взор. В стальном остроконечном шлеме, из-под которого красиво торчали длинные кудри все в завитушках, грудь — колесом, облаченная в длинную кольчужную рубаху, отливающую серебром, его средневековый костюм дополнял изящный плащ из парчи, отороченный соболиным мехом — ни дать ни взять принц из сказки или древнерусский витязь, это сила и энергия всепобеждающей музыки ELP, гремевшая по всему дому 57-А, добавила волшебных красок к его воображаемому портрету. Я тряхнул головой, чтобы сбросить с глаз бредовую пелену, и сразу же узрел, что на Шульце надеты занюханные треники, нелепо пузырившиеся на коленях, да старая вытянутая футболка. «Живой, живой чертяка!» — радостно воспрял я, и совсем не ко времени на глаза навернулись слезы. К горлу подступил комок, мелко-мелко задрожал подбородок, и я понял, что вот-вот упаду на грудь к своему другу и разрыдаюсь как последняя мямля. Да, переполнявшие меня эмоции последних часов явно давали о себе знать.

— Ты чего, чувачок? — с искренним сочувствием спросил Шульц, увидев мою перекошенную физиономию, — тебе что — плохо?.. Может, водички дать?

Не зная, как ответить, я только утвердительно мотнул головой, а про себя в сердцах чертыхнулся — хренов я посланец из будущего, раскис, распустил тут сопли, слабак. Шульц побежал за водой, а я тем временем постарался успокоиться.

Когда он вернулся с полным стаканом воды, ступая со смешной предосторожностью, стараясь не расплескать содержимого, я, к счастью, взял себя в руки. Одним махом выдув всю воду, вытер мокрые губы ладонью; ощутив, как вода приятно охладила внутренности, я только теперь убедился, сколь сильна была мучившая меня жажда.

— Ну, что? — спросил Шульц, принимая от меня пустой стакан. — Полегчало? — и не дождавшись, пока я ему отвечу, снова спросил, вперившись в меня настороженным взглядом, — чувак, а ты кто такой вообще?..

Пришлось соврать, но мне уж было не впервой, привык, знаете ли, за время своих странствий, можно сказать, вошел во вкус — врал не краснея, даже с наслаждением, помня о простой истине: чем нелепее ложь, тем она кажется более правдоподобной.

— А-а, — сказал я, махнув рукой как можно непринужденнее, — да вот иду себе по улице Кирова, никого не трогаю, вдруг слышу — Эмерсон надрывается на электрооргане… А вычислить квартиру было делом нехитрым.

Шульц расплылся в широкой улыбке, сразу почуяв родственную душу:

— Так ты, значит, фанат ELP?.. — и тут же нахмурил брови. — Только я одного в толк не возьму, как же ты признал, что это именно Эмерсон играет?

— А что в этом необычного? — ответил я вопросом на вопрос, не ожидая подвоха.

И тогда Шульц не без фанфаронского бахвальства изрек, что в его лице я имею удовольствие лицезреть первого и единственного в Риге счастливого обладателя супер-пупер-новейшего альбома Trilogy. Я, разумеется, помнил, что у группы ELP вышеназванный альбом датирован 1972 годом, и на его обложке как раз эта дата и указана, без всякого там месяца, хотя в истории рок-музыки известны случаи, когда даты выхода пластинок указаны более точные — вплоть до месяца и даже числа… Я, само собой, малый подкованный, но все-таки не до такой же степени, чтобы забивать в память даты релизов всех мировых рок-звезд. По совести, я едва не сел в лужу — по словам Шульца Trilogy вышел в Англии в первых числах июля, а я про это — ни сном, ни духом. И сегодня ранним утром 15 июля «свежеиспеченный пирожок» уже был у него — передан из рук в руки в аэропорту — скажу с искренним восхищением, невероятно быстро для тогдашней унылой советской действительности. Ведь страна, как мы знаем, продолжала жить за «железным занавесом», я был в полном недоумении: и двух недель не прошло, как вышел альбом, а он уже в Риге! Что ж тут скажешь? — несмотря на чинимые властью препоны, похоже, имелись лазейки и щели в пресловутом занавесе, правда, существовали они не для всех, а только для самых находчивых и ушлых в советском обществе, коим, будьте уверены, являлся и Шульц. Пластинку из Англии ему доставил один профессиональный танцор, латыш по национальности, солист фольклорного танцевального ансамбля, время от времени гастролировавшего по заграницам в рамках обмена культурными программами между государствами. С Марисом — так звали этого латыша-профи, Шульц поддерживал весьма выгодные для обеих сторон деловые отношения уже больше года — тот ему поставлял и пласты, и джинсы, и прочие модные шмотки, которыми Шульц спекулировал в среде студенческой молодежи без всякого зазрения совести. Эти криминальные подробности стали мне известны чуть позже, когда мы с Шульцем окончательно закорешились, а пока я внимал его самодовольному признанию о сегодняшнем приобретении альбома.

Так вот, значит, в чем «закавыка», наконец допер я, Шульц просто-напросто раздосадован тем, что я — неизвестно кто и звать меня никак — и вроде как в курсах, признал новую пластинку, без преувеличения, самую ожидаемую британскую прог-роковую новинку нынешнего летнего сезона, которую здесь еще, разумеется, никто в глаза не видел и в руках не держал, а тут… Словом, я сообразил, что самое время подыграть чувствам Шульца, что ж, не будем его разочаровывать, но открывать ему глаза на истину еще рано, тем более, он даже меня к себе в квартиру не впустил.

— Нет-нет, — успокоил я Шульца, — само собой нового альбома ELP я еще не слышал, даже, честно говоря, не знал, что он должен выйти в июле (тут я и вправду не покривил душой)… но догадаться, что это именно ELP, уверяю тебя, было несложно: тот, кто хоть раз в жизни слышал музыку этого великолепного трио не спутает ее ни с какой другой — ведь у группы ELP звучание просто уникальное!

Шульц остался доволен моим ответом, а я распалившись в конце своей медоточивой тирады решил слегка польстить и ему самому, чтобы еще больше расположить к себе, похвалив его мощную аппаратуру, мол, на всю улицу музон гремит, а Эмерсон с таким остервенением наяривает на электрооргане, что всем чертям, наверное, тошно стало, а не только горемычным соседям.

Шульц расплылся в самодовольной улыбочке.

— Мощная? — переспросил он и заносчиво заявил, — да уж, не сомневайся, чувак, самого высшего класса! — самолично собирал все по крупицам, столько «капусты» на это угрохал, что вспомнить страшно, но оно того стоит. Пошли! Сам сейчас увидишь.

И пропустив меня в квартиру, он затворил наконец входную дверь — в это время как раз заиграла четвертая по счету песня альбома — мелодичная баллада Грега Лейка From The Beginning, просто поразительная по своей красоте вещь, настраивающая на романтический лад, пожалуй, самая лучшая баллада Лейка и самый известный хит ELP, и вот под его чарующие звуки мы отправились по длиннющему коридору вглубь квартиры. Слева и справа от нас высились массивные книжные шкафы из красного дерева или дуба, не знаю, но сразу видно было, что очень дорогие, снизу доверху набитые бесчисленными томами — здесь, как мне удалось заметить, была не только справочная и учебная литература, но также и многотомные подписные издания с художественной прозой, пестревшие многоцветьем корешков в свете старинных хрустальных бра, располагавшихся в проемах между шкафами.

Квартира у них была просто необъятной — три или четыре комнаты, а, может, и больше, оставшаяся в наследство от прадедушки Шульца, как вы должно быть помните, известного в Риге профессора истории.

— Так ты, значит, фанат ELP… — вновь заговорил Шульц, приоткрывая по пути двери огромных комнат и показывая мне, где что находится — где гостиная, где спальня и прочее. Я же удивлялся не сколько великолепию квартиры (у нас с дядюшкой жилье в Петербурге было тоже вполне респектабельным), а тому, что вот так на голубом глазу Шульц впустил в дом совершенно незнакомого человека, просто в голове не укладывалось, что может быть такое… O tempora! O mores! Я подумал тогда о временах и нравах моего реального времени, когда и в подъезд то не попадешь, а не то что б в квартиру.

— И какой же у тебя самый любимый альбом? — спросил хозяин, остановившись перед самой последней дверью, раскрытой настежь.

Хм… Вопрос, конечно, интересный. Знаю не понаслышке, что кому-то из поклонников группы ELP более по сердцу приходится их первый концептуальный и второй по счету студийный альбом Tarkus, а кому-то — не менее концептуальный и навороченный Brain Salad Surgery, вышедший в свет через год после Trilogy, бесспорно, во всех отношениях выдающаяся и содержательная работа, этакий «салат из головного мозга»… Что касаемо лично меня, то я убежден до сих пор, ну, это, конечно, на мой субъективный взгляд, что вершиной их творчества, как ни крути, является альбом Trilogy, который на первый взгляд кажется всего лишь простым набором песен без всяких там концепт-наворотов, но зато каких песен!!! По красоте и сложности эту музыку трудно сравнить с чем-либо другим, мне про это еще папа в свое время говорил, а он-то знал, о чем говорил, уж поверьте мне… Но, сами понимаете, что в разговоре с Шульцем я обо всем этом не мог обмолвиться, чтобы, попросту говоря не спалиться, поэтому я просто сказал, что мне нравится Tarkus.

Услышав знаковое для себя название, на которое он буквально молился, Шульц аж задохнулся от восторга и тут же поведал мне еще одну примечательную историю: рассказал, что музыка Tarkus не дает ему покоя целый год и что он задался целью претворить в жизнь одну архисложную задачу — ни много ни мало записать на слух партитуру этой безумно сложной, но от того еще более интересной и заманчивой композиции, сказал, что в лепешку расшибется, а в конце концов снимет ее один в один. Процесс, как выяснилось, оказался нелегким и растянулся почти на полгода — несколько месяцев подряд Шульц списывал с не очень чистой магнитофонной записи все ноты, раз тысячу, наверное, прокручивал Tarkus, так что магнитную ленту затер почти до дыр.

— Ого, — подивился я, — ты что же, нотной грамотой владеешь?

— Да, а что тут такого? — небрежно махнул рукой Шульц, — пацаном когда-то обучался в музыкальной школе по классу фортепьяно и вполне успешно — мать мечтала запихнуть в консерваторию, чтобы сделать из меня филармоническую звезду, смешно вспомнить, зато сейчас… Другие горизонты открываются, чувак!

— А партитура-то зачем тебе понадобилась?

— Как это зачем? — тоже мне вопрос, чтобы играть, конечно же, играть, как ELP… Я группу арт-роковую хочу сколотить, первую в своем роде для Риги, только вот пока подходящих единомышленников, врубающихся в ультрасовременную музыку, не смог найти, все как полоумные вокруг меня один глэм-рок лабают, ну, в лучшем случае — хард.

Во Шульц дает! — у меня от его фонтанирующего творческого потенциала аж глаза на лоб полезли, и тут он отличился! Я и не подозревал о его музицирующих амбициях.

Вот так слово за слово мы с ним и разговорились, еще даже толком не познакомившись, не представившись друг другу. А зачем? — если есть жгучие темы, которые хочется срочно обсудить. Мы с Шульцем пребывали в том самом беспечном возрасте, когда знакомство и последующее стремительное сближение происходит мгновенно. Я бы сказал — по собачьи: нюх-нюх, — свой!

Тут Шульц опомнился и затащил меня в свою берлогу, самую дальнюю комнату, у двери которой мы так надолго зависли. Ее окна, как, впрочем, и других комнат, выходили во двор. Никакого порядка в ней не было, все перевернуто вверх тормашками. Я сразу обратил внимание на глухую стену без окон, вдоль которой громоздилась сногсшибательная аппаратура: высоченные акустические колонки, по внешнему виду, пожалуй, более годные для проведения рок-концертов, чем использования в быту, какой-то мудреный усилитель с множеством ручек и индикаторов, стационарный катушечный магнитофон вертикального исполнения, голландский Philips — про него Шульц мимоходом заметил, что он «дофигадорожечный», что позволяет существенно экономить расход магнитной пленки, — и наконец, весьма навороченная «вертушка» для проигрывания грампластинок, тоже голландская, — на ней-то как раз и крутился вороненый блин ELP — иголка звукоснимателя по-прежнему продолжала нарезать четвертую дорожку альбома — From The Beginning — Грег Лейк, прочувствованно отпев все куплеты песни и исполнив отменное соло на акустической гитаре, теперь продолжил тему на электрогитаре.

С любопытством разглядывая обиталище, я вперился взглядом в простенькую однорядную органолу, вроде бы отечественную, контрастирующую с прочей убойной аппаратурой. Поймав мой недоуменный взгляд Шульц моментально отреагировал:

— А что? Вполне приличная… Вот раскручусь с группой, тогда можно и на что-то посерьезней замахнуться!

— Неужто «Хэммондом» планируешь разжиться?

— Для начала за глаза хватит и «Вельтмастера», — отмахнулся Шульц.

Я продолжал разглядывать его жилище … Неразложенный как следовало бы полуторный диванчик со скомканной и несвежей постелью, которая никогда не убиралась и, видимо, стиралась по большим праздникам, рядом широкий полированный стол на высоких ножках, весь заваленный не пойми чем, все там свалено в кучу — книги, учебники, шмотки, пластинки, магнитные ленты и даже еда. На фарфоровой тарелке, явно старинной, благоухали три аппетитных бутерброда с нарезанными поперек мясистыми помидорами, ароматным сыром и свежим салатным листом, — один из бутербродов уже был надкушен. Прямо натюрморт: «Трапеза, прерванная незваным гостем»… При виде столь соблазнительной закуси в моем животе предательски заурчало и заныло…

Но тут мое внимание отвлек тот самый заграничный альбом, валявшийся рядышком с тарелкой, музыка которого была способна возносить на небеса. Знаю, знаю эту изящную обложку великолепного альбома, он мне хорошо знаком по отцовской виниловой коллекции… Ко времени создания третьего студийного альбома, то есть в 1972 году группа ELP, вне всяких сомнений, была самой крутой в мире и, как никогда, ощущала себя единым целым. Собственно говоря, это чувство монолитности и единства как раз и было запечатлено для истории рока художниками известной дизайнерской студии Hipgnosis на обложке Trilogy — на картинке музыканты выглядят как настоящие «основоположники марксизма-ленинизма», ой, простите, родоначальники британского прог-рока — Эмерсон, Лейк и Палмер и впрямь здесь смотрятся как сущие Маркс, Энгельс и Ленин, только молодые, безбородые и… голые. Не подумайте ничего плохого — троица всего лишь обнажена по плечи, все изображено со вкусом и тактом по отношению к ним, и к слушателям, не придерешься, а кому мало моего описания, пусть глянет в интернете и сам все увидит… Мне эта обложка, кстати говоря, не слишком нравится, хотя и продумано все просто великолепно — три монументальных героя рока в профиль на фоне полыхающего заката, — это что-то! — романтично и впечатляюще, но все же, на мой субъективный взгляд, чересчур претенциозно и слегка противоестественно (ассоциируется с сиамскими близнецами). Зато внутренний разворот альбома выполнен с бо́льшой фантазией, художественным мастерством и любовью! Вроде бы ничего особенного, обыкновенное фото, снятое на природе в платановой роще, тронутой буйными красками октября, но, если приглядеться к композиции, глаза разбегаются в разные стороны, от изобилия разноракурсных групповых снимков ELP, как бы снятых за один раз — их здесь шесть, в том-то и кроется необычность разворота, особенно впечатляет фрагмент, где троица бежит прямо на камеру, снимок сделан намеренно в движении и потому чуть смазан, есть в нем динамика, символизирующая стремительность движения и конечность всего сущего, нашего бытия, что ли… Ох, вечно я ищу во всем какие-то скрытые смыслы. Шульц взял в руки альбом, точно услышав мой внутренний голос развернул его и в восхищении сказал, тряся «осенним пейзажем»:

— Чувак, ты только посмотри, какой это шедевр! — я все утро рассматривал это удивительное фото и до сих пор насладиться не могу, — потом еще раз глянув на разворот, запорошенный опавшими листьями, и со знанием дела многозначительно добавил. — ФОТО-МОН-ТАЖ!

Да, ничего не скажешь — безукоризненно выполненный фотомонтаж, но такой реалистичный: все взаправду, потому что на внутреннем развороте не нарисованные, а живые молодые люди, одетые в повседневную одежду. Какую одежду и обувь носят его кумиры, можно рассмотреть в подробностях, а уж с лупой — возможно разглядеть даже невидимые на первый взгляд мельчайшие детали…

— Чувак, ты, кстати, шаришь в английском?

— Угу.

— Тогда помоги перевести… вот это, — Шульц ткнул пальцем в название первой композиции.

— Шарада без конца, часть первая, — отчеканил я.

— Ага, понял… шарада без конца… как интересно, — пробурчал себе под нос Шульц, ведя пальцем вниз по строчкам с перечнем композиций, — ну, это понятно — фуга она и в Африке фуга… так, теперь снова — шарада… часть вторая, а дальше — что?

В балладе From The Beginning, которой интересовался Шульц как раз в этот момент зазвучали последние аккорды финального соло, подхваченного Эмерсоном от Лейка, если так можно выразиться, и сыгранного им очень проникновенно — сначала на органе, затем на синтезаторе; пульсирующие звуки синтезатора плавно затухали, наполняя атмосферу комнаты меланхоличным настроем, чтобы, окончательно угаснув, вскоре открыть путь для следующей дорожки — песни Sheriff, как известно, завершающей первую сторону альбома.

— Английское словосочетание From The Beginning в переводе на русский означает «сначала», — объяснил я, — но, в зависимости от контекста, можно перевести и по-другому — как «испокон веку», к примеру.

— А какая тематика песен у группы, можешь сказать?

Я уж было собрался прочитать пространную лекцию Шульцу насчет ассоциативной лирики Грега Лейка, основного автора текстов, хотел отметить, что у ELP, как правило, нет в песнях конкретной и законченной истории, как вдруг неожиданно — в том числе и для себя самого — видимо, по старой привычке — получилось прям очень рефлекторно — назвал Шульца по имени — сказал и тут же осекся. Но было уж поздно — тот аж вспрыгнул от неожиданности!

— Чувак, откуда ты знаешь, как меня зовут?

Застигнутый врасплох я не сразу ответил. И первое, что он сделал, когда спросил, но не дождался ответа — поднял на вертушке тонарм звукоснимателя, видимо, того требовал возникший момент в нашем диалоге. И в ту же секунду, как только игла перестала неутомимо бежать по виниловой дорожке, музыка оборвалась, если быть уж совершенно точным, то это была даже не музыка, а шумное вступление к пятой песне — чертыхание, ругательства барабанщика Карла Пал-мера, который никак не мог попасть в такт, а потом, излив душу, как очумелый, начал неистово дубасить по своей «кухне» — вот тут то все и обрубилось… Так что на этот раз дослушать разудалую чисто «ковбойскую» песню была не судьба, как, впрочем, и всю вторую сторону пластинки.

Продолжать врать было глупо, еще глупее было бы уверять Шульца, что он ослышался или ему почудилось… Отпираться и убеждать его, что он сам мне об этом сказал, было смешно. Поэтому, прикинув по-быстрому: что ни делается — все к лучшему, я решил, что моя оговорка, произнесенная вроде так некстати, оказалась, как ни парадоксально, кстати, на руку — как говорится, пора было переходить к заключительной части акта Марлезонского балета — то есть раскрыть глаза общественности. И я выдал Шульцу информацию по полной программе — рассказал все без утайки с самого начала и до самого конца, выложил все, как на духу…

Будь я имморталистом каким-нибудь или там трансгуманистом , наверное, и разговор бы с вами не вел сейчас. Лежал бы себе в дьюаре с жидким азотом и просто ждал, когда меня лет так через пятьдесят разморозят.

Да. Не имморталист я, а просто жмурик. Вот кто я теперь.

Жмуриком меня (как, впрочем, и всех моих соседей по мертвецкой) называет персонал морга – санитары, уборщица и местная достопримечательность – волосатый и бородатый похоронный циник гример, настоящий реликт из семидесятых. В промежутках между нецензурной перепалкой с вечно пьяными санитарами, ничего не смыслящими в искусстве, он вдохновенно расписывает трупы, словно актеров бродячего цирка перед выходом в народ. В наушниках его си-ди-плеера беспрерывно завывает американский психоделический рок, в основном это GRATEFUL DEAD. Другой музыки для него не существует.

Эй, чувак! Война во Вьетнаме давно закончилась!

Нет. Не слышит. Занят важным делом.

Обмыть тело. Потом голову. Выбрить щеки, подбородок, шею, высушить волосы, подрезать ногти, постричь волосы на голове, причесать их на прямой пробор, надеть чистое белье, наложить на лицо толстый слой крем-пудры. Что еще? Да, совсем забыл – в чем хоронить-то? Уважаемый, где верхняя одежда? Нет, спасибо. Это излишество. Так, за все про все… э-э-э… со скидкой… сущие пустяки… Что-нибудь еще изволите? Нет, педикюр ни к чему. Это излишество! Что? На том свете сочтемся?! Нет уж. Платите по счету! Сейчас. Прекрасная работа! Следующий! Какой номер? Шестой? Нет, обманулся – это перевернутая девятка.

Мой персональный номер «6». Присвоен телу сразу после поступления в это учреждение ритуальных услуг. Чтобы исключить возможную путаницу с цифрой «9», бирка отмаркирована – внизу под нижним овалом шестерки имеется жирная черная точка, уже наполовину стертая от времени. Номер, выдавленный прессом на алюминиевой бирке, по странному стечению обстоятельств совпал с количеством людей на том злополучном пикнике (водила «пивной живот» не в счет – он для меня чужой), откуда меня доставили в мое последнее пристанище.

Подумать только, еще три дня тому назад, совсем недавно, я был живой и вовсе не собирался на тот свет... А теперь мое бренное тело с биркой, прихваченной резинкой к большому пальцу правой ноги, лежит на каталке в морге петербургского крематория. Если не знаете, он у нас в городе один. Стоит на отшибе. Почти за городом. Рядом – кладбище. Колумбарий называется. Удобно. Все под рукой. Попрощался с телом, а потом забрал урну с прахом. Тут же за углом и пристроил ее куда надо. В колумбарий, разумеется. А вы что подумали?

Со мной так скоро не получится. Что поделаешь – слишком много отошедших на тот свет. Не повезло. Так что до моей собственной кремации еще палкой не добросить, и пока что я дожидаюсь своей очереди к похоронному гримеру – обмыть тело, потом голову, выбрить щеки, подбородок, шею… Кто следующий? Номер? Шестой! В очередь, сукины дети!

Даже не знаю сам, зачем я вам все это рассказываю. Просто не уверен, что меня кто-нибудь сейчас слышит. Впрочем, это не важно. Пускай рассказываю только самому себе – все равно поведаю эту историю от начала до конца. Нет, не так. Правильнее – от конца до самого начала, вот это будет в точку. Да и другого рассказчика что-то я рядом с собой не наблюдаю. Так что – слушайте и не перебивайте.

 

Три дня тому назад я вернулся из творческой командировки в Таллинн и был готов засесть за путевые заметки. Редакция меня очень торопила с этим материалом, он был проанонсирован в предыдущем номере журнала, и замены ему не было, о чем меня предупредил главред – еще перед тем как публиковать анонс. Впрочем, это было ни к чему – что-что, а со сроками я ни разу их не подводил. Я с ними сотрудничал чуть ли не восемнадцать лет на правах фрилансера. Время от времени пописывал для журнала статейки исключительно из интереса к словесной эквилибристике да еще к рок-н-роллу. Гонорары там не бог весть какие, но это для меня было не принципиально. Деньги-то на жизнь я зарабатывал другим способом.

И вот сижу с раннего утра, набиваю текст статьи в компьютер, и тут вдруг звонок на мобильник. Из прошлой жизни. Серьезно, не удивляйтесь! Звонит Мишель, мой бывший воспитанник, и приглашает на пикник за город в Нахимовский лагерь. Прямо сейчас. У-у-ф-ф, дайте дыхание переведу. У них, оказывается, годовщина выпуска подошла. Вот время-то летит! Двадцать лет о них не было ни слуху ни духу. И вот на тебе – объявились! Помню, я еще удивился, как они меня разыскали. Чуть позже – уже в автобусе – выяснилось, что мобильник мой и адрес прокачали по каналам ФСБ. Сеников, мой бессменный старшина класса, оказывается, теперь там служит, в этой секретной конторе, навсегда расставшись с морской романтикой. Номер мой им стал известен еще со вчерашнего вечера, когда я возвращался из Таллинна домой, но так как у меня сел аккумулятор, дозвонились они только с утра, когда уже собирались выезжать на Нахимовское озеро.

Сколько же им теперь? Надо подсчитать… Тридцать семь? Тридцать восемь? Тридцать семь… Только представьте себе, что вы кого-то не видели двадцать лет. На улице встретите – не узнаете в лицо. А тут и вовсе. Я выпускал их из училища семнадцатилетними мальчишками, а теперь все они давно уже стали матерыми мужиками.

Конечно, я хотел их увидеть. Так что пришлось мне по-быстрому собирать свою походную сумку-портфель, куда я побросал на скорую руку все то, что мне могло понадобиться за сто километров от города: ежедневник, бритвенные принадлежности, зарядное устройство от телефона, купленную в пограничном магазинчике под Нарвой пол-литровую бутылку виски «Johny Walker Red Label», чтобы не появляться с пустыми руками, плавки, чистую футболку и только что записанный мной сидюк, который я окрестил «штучкой не для слабонервных» – на нем был записан всего один трек, скачанный мной ночью из инета, но зато – вы очень удивитесь этому – четырнадцать раз подряд! Вот такой я уж чудак! Общее время звучания вместе с паузами 72 минуты и 38 секунд, впрочем, незачем забегать вперед – о самом треке и причинах его скачивания я расскажу чуть позже.

Экспонат № 1 – сумка-портфель «Diesel», сшитая из плотной нейлоновой ткани, на широком наплечном ремне с металлическими карабинами, с тремя отделениями и массой внутренних кармашков. Куплена мной в одном из будапештских магазинов за 25000 форинтов, что-то около ста американских долларов. Понравилась мне сразу, потому что быстро и легко открывалась благодаря наличию двух достаточно широких липучек и была без всяких ремешков и молний. Сумка удобная, с откидной матерчатой крышкой сверху. Я с ней неразлучен последние два года и от постоянного ношения на левом плече ее задняя сторона начала лосниться. Другой недостаток сумки состоял в том, что две липучки на откидной крышке со временем утратили способность прилепляться, отчего крышка гуляла во все стороны, когда дул ветер. Тем не менее, у меня не было желания от нее избавиться – я к ней привык, и она меня полностью устраивала.

К своему стыду, я не признал и доброй половины из усатых и пузатых дядек, которые встретили меня у дверей распахнутого настежь белоснежного микроавтобуса «мерседес», нанятого ими для поездки на пикник. От былых мальчишек не осталось и следа, на меня смотрели глаза повидавших жизнь мужей. Да, время, время, времечко… Мы обнялись.

Как странно, подумалось мне, я их выпускал из Нахимовского, когда мне было тридцать два года, а теперь им самим уже по тридцать семь лет. Этот факт был озвучен Мишелем, и все подивились такой арифметике. Сразу же начали наперебой цитировать вслух фразы, характерные исключительно для их офицера-воспитателя, так сказать, его крылатые выражения. Я стоял и только улыбался в ответ. Что тут скажешь? Все эти «фактически», «мементо мори», «секир-башка», «это – деградация» и прочие странные теперь для меня фразочки и словечки-паразиты в то время были для меня чем-то вроде визитной карточки. Вы будете удивлены, но все они бесследно пропали из моего лексикона в тот момент, когда я в очередной раз круто изменил свою жизнь, погрузившись в водоворот новых имен, лиц и впечатлений.

Я оглядел бывших выпускников изучающим взглядом. Напротив меня сидели трое – Юра Сеников, Виталя Горовинский и Влад Куравин по прозвищу Шварц. Слева от меня устроился Мишель, а справа – раненый Лошарик.

– А-а-й, бля-я-а, болит! – вскрикнул он, отдергивая забинтованную левую руку, когда я нечаянно задел его, снимая через голову ремень экспоната № 1. – Ой, извините, Вадим Борисович. Действительно очень больно.

– Нет, уж это ты меня прости, дружок, – ответил я.

Лошарик поведал о том, как заработал производственную травму на строительстве загородного дома. Мальчишеское ласковое прозвище совсем не вязалось с его теперешним внешним видом – он облысел, раздался в боках и стал широк в плечах от своей давней страсти по утрам побросать 16-килограммовые гири – просто стал каким-то Лошаром, если не сказать еще грубее – Лошарищем.

Я опять поглядел на ребят. Всего пять, а выпускал я, помнится, два десятка лет тому назад двадцать семь человек.

Лагерь, когда мы в него въехали, нам показался вымершим. Оно и понятно, новый набор состоял всего из роты семиклашек, да и та не дотягивала до полусотни человек. Опять новые правила. Раз в двадцать лет их меняют. А на следующий год будут принимать уже после шестого класса. Да, ничего не скажешь, молодеет нахимовская поросль. Так, глядишь, к началу десятых годов все вернется на круги своя, и в Питонию (неофициальное название Нахимовского военно-морского училища) будут набирать десятилетних пацанов, как это и было когда-то в самом начале ее истории.

Мы разместились на широкой поляне, заросшей высокой, по пояс, трын-травой – видимо, зайчиков, косивших ее, давно перестреляли охотники, – недалеко от того места, где когда-то стояла двухэтажная синяя дача. Она так и звалась «синяя», потому что еще со времен первых хозяев финнов ее традиционно красили в синий цвет. Дачный поселок, или правильнее сказать хутор, построенный в этом живописном месте – прямо на высокой горке напротив озера – незадолго до советско-финской войны носил название Хями и состоял из нескольких, не больше десятка, добротных финских домиков и вспомогательных построек – конюшни, коровника, сарая, умывальни, туалета и прочего. За год до окончания войны, когда финны были оттеснены за Выборг, здесь разместился летний лагерь нахимовцев – первые нахимовцы жили на синей даче на двух этажах. Места было мало, и двухъярусные железные койки ставили даже на холодных верандах, где не было печного отопления. А потом, когда за футбольным полем построили новые казармы на три роты, в синей даче во время лагерных сборов стали проживать ротные офицеры.

Место тихое, спокойное, оно мне нравилось. Единственное, что напрягало, – вынужденная жизнь под колпаком. Сейчас поясню. Как раз напротив синей дачи стоял одноэтажный аккуратный домик, слегка скособоченный вправо от времени. В нем летом жила немногочисленная семья начпо, начальника училищного политотдела, – жена и два малолетних сына вместе со своим главой семейства, любившим, помнится, посмолить. Курил он как паровоз – сигарета за сигаретой, и так весь день. Это была его страсть. Еще чай горячий он любил с лимоном и, как говорится, от души сдобренный сахаром, и чтобы непременно из тонкого стакана в серебряном подстаканнике.

Бывало, возвращаюсь за полночь из казармы в нашу офицерскую конуру на втором этаже синей дачи, где три моих ротных товарища, успевших по-тихому раздавить на троих «сабониса», уже во всю глотку выводят неблагозвучные трели. Но я еще внизу, и их мерзкого храпа не слышу, на душе светло, покойно, луна висит высоко, нежный июльский ветерок обдувает лицо, тишина вокруг, только из домика начпо доносится невнятное бормотание… И вот уже, медленно поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице наверх, замечаю краем глаза через лестничное оконце, как в окне напротив рука начпо подносит ко рту стакан в подстаканнике, вижу темный силуэт с мерцающими голубоватыми бликами на большом круглом лице со щеткой черных усов под длинным носом и два застывших глаза, гипнотизирующих стену, в углу которой стоит невидимый мне волшебный черный ящик, испускающий странное сияние – цвета ясного утреннего неба.

Да-а, скажу я вам, телевизор, как и выше описанные мной сигареты и чай, был еще одной его страстью. Что же он тогда смотрел? Молодежный «Взгляд»? Новаторское «Пятое колесо»? Развлекательное «До и после полуночи»? А бог его знает – он был всеяден, смотрел все подряд, чтобы на следующий день обсудить увиденное с начальником училища в адмиральском салоне за стаканом чая. И конечно же, начпо всегда был в курсе всех дел, происходивших на синей даче. А бывало там всякое…

Нет теперь никакой синей дачи. Осталось одно пепелище. Сгорела она в самом конце прошлого века. Говорят, проводка подвела, старая была, еще та, довоенная, финская. А вот домик начпо уцелел, но в нем уже никто не живет. Слишком ветхим стал.

По дороге в клубах пыли вразнобой топал взвод карасей – мальчишек, которых только три недели тому назад зачислили в училище, – строй в три колонны, синяя мешковатая роба, синие береты, а точнее, перекрашенные в синий цвет белые матерчатые чехлы от бескозырок, больше похожие на блины, чем на береты, – суконные смотрелись бы ладнее, подумалось мне, да где их взять… Я поглядел им вслед. Бритые мальчишеские затылки, цыплячьи шеи и растопыренные уши почему-то настраивали на грустный лад. Значит, стригут наголо до сих пор… Они уж в лагере три недели, а ходить в ногу так и не научились… А мы как в свое время – умели, нет?.. Не помню…

Белобрысый молоденький мичман в пилотке подводника с остервенением командовал:

– А ну-ка, на шкентеле, взять ногу… Р-р-раз, р-р-раз, раз-два-три…

В конце строя, где шагали самые низкорослые ребята, почти коротышки, не поспевавшие за теми, кто был выше ростом и находился в голове строя, творилась невообразимая каша – юным морякам никак не удавалось «поймать» ногу, войти в один и тот же ритм с впереди шагающими ребятами, они каждую секунду перебивали ногу, но все было впустую!

– Что вы там, как беременные тараканы, семените! – крикнул им мичман и остановил строй.

Хорошо помню, что наш воспитатель в подобные моменты почти сорок лет тому назад сравнивал нас с дохлыми мухами.

Ничего не изменилось с тех пор. Ничего.

Подровнявшись, они снова зашагали вперед, нестройно затянув тонкими мальчишескими голосами идеально подходящий для всех времен героический «Варяг». Строй скрылся за поворотом. Наверное, к пирсу пошли.

Помнится, нашей строевой была песня «Северный флот». Нет, конечно же не тот «Северный флот», что сейчас на концертах распевает разбитная группа КОРОЛЬ И ШУТ, а тот, что в советские годы был коронным номером хора Краснознаменного Северного флота. Выбор не случайный, если принять во внимание, что наш воспитатель до перевода в Нахимовское служил там – три года был минером на дизельной ракетной подлодке, насмешливо прозванной в народе «раскладушкой».

Когда мы только запевали первую строчку «Северного флота» – «Парни на флоте у нас на подбор», – вся рота уже держалась за животы от смеха. Что ни говори, трудна эта песня для исполнения в строю, да и строй у нас был, на нашу беду, самый низкорослый в роте, за что нас издевательски обзывали «клопами».

Пока разжигали огонь в мангале и насаживали на шампуры замаринованное загодя мясо, разлили по первой, и за бутылкой холодного пива завели неторопливый разговор обо всем сразу и одновременно ни о чем… Из включенного в микроавтобусе радиоприемника доносился знакомый мужской голос с хрипотцой: «…Я открыл окно, и веселый ветер разметал все на столе, глупые стихи, что писал я в душной и унылой пустоте…»

Сбросив полотняный пиджак и удобно развалившись на пожелтевшей за лето траве, заложив ногу за ногу, водила «мерса» – бритый наголо мужчина средних лет с пивным животом, выпиравшим конусом из-под черной футболки с хорошо читаемым на груди рваным логотипом «Дихлор-Дифенил-Трихлорметилметана», – подрыгивал ногой в такт мелодии.

– Во-о-о, мужик так мужик… Заслужил он всенародную уважуху, – разглагольствовал наш водила, пуская кольцами вверх сизые клубы дыма. Рядом с ним на траве стояла початая бутылка пива – уезжать мы собирались из лагеря только через день; стало быть, сегодня он мог размяться от души без боязни за свои водительские права. Большой – в прямом и переносном смысле слова – любитель русского рока, он был постоянным слушателем «Нашего Радио» с того самого момента, когда в один из еще теплых августовских деньков радиостанция (по случаю открытия вещания в Северной столице) устроила на Фонтанке знаменитую презентацию, высадив многочисленный рок-десант на борт экскурсионного теплоходика с шаловливым названием «Дюймовочка». Новоявленные звезды российского рока – друзья радиостанции – тогда два часа кряду развлекали огромную толпу зевак, слетевшихся со всего Невского проспекта к Аничкову мосту на шум гитар и барабанов, едва не остановив автодвижение по Невскому. Наш водила, случайно проходивший мимо, стал очевидцем тех событий от самого начала до самого конца, о чем он нам и поведал во всех подробностях по дороге к Нахимовскому озеру, посетовав мимоходом, что там не оказалось Шевчука.

– Да-а-а, уважаю его, – подытожил он, отхлебнув в очередной раз из бутылки.

– Кого? – рассеянно спросил его Мишель, со знанием дела насаживая на шампур сочные куски свинины.

– Да Шевчука конечно! Все бы такими были, глядишь, и нормально бы жили.

– Кто все? – по инерции спросил Мишель. – Рок-звезды, что ли?

– Ну почему звезды? Мы, граждане России.

– Так не бывает, чтобы все сразу, – сказал Мишель, чисто из вежливости продолжая этот на его взгляд совершенно глупый разговор.

– Мно-о-го чего бывает на этом свете, дорогой мой человек… Шевчук – он молоток. Настоящий человечище! Люблю я его… Вы, кстати говоря, не слыхали, концерт Дэ-Дэ-Тэ не намечается?

Его вопрос остался без ответа, каждый из нас занимался своим делом – Мишель возился с мясом, я пребывал в раздумьях по поводу названия своего опуса, Шварц накрывал «поляну», Сеников с Виталей собирали подходящие ветки для костра, а Лошарик, как и двадцать лет назад, круговыми движениями кисти правой руки – левая-то у него была ранена – накручивал на указательный палец цепочку от ключей, чтобы потом раскрутить ее обратно, и так бесконечное количество раз подряд.

Помнится, мне это в свое время порядком действовало на нервы. А сейчас – ничего, пусть себе мотает.

Я бродил рядом по траве, слушал вполуха разговоры и прикидывал разные названия для недописанной вещицы: может «Три дня в Таллинне», а может «Встреча на Певческом поле» или «Из дневника рок-борзописца»… При этом машинально ощупывал лацкан спортивного пиджака с приколотым миниатюрным значком, на котором сверкал золоченый профиль адмирала Нахимова над аббревиатурой из четырех заглавных букв – НВМУ.

По дорожке к озеру мимо меня прошла аккуратная седовласая старушка с маленькой девочкой, наверное, двух лет от роду, которую держала за руку. Сдержанно ответив на мое дежурное «добрый день», она хмуро посмотрела в сторону выгружаемой Шварцем на поляну батареи бутылок с выпивкой и объяснила девочке: «Оленька, дяди приехали за город отдыхать».

Пройдя с бабушкой метров пять, девочка захныкала, по-детски нечленораздельно прося:

– Ба-а… ба… а-а-й… ба-а… ли-и-ит… ба-а…

Старушка начала монотонно декламировать:

 

– Добрый доктор Айболит!

Он под деревом сидит.

Приходи к нему лечиться

И корова, и волчица…

 

Потом голос внезапно оборвался. То ли старушка слова забыла, то ли девочка хныкать перестала, то ли еще что. Неясно…

Экспонат № 2 – питонский значок в честь окончания Нахимовского училища. Он не настоящий – это сувенирный дубликат в два раза меньше оригинала. Я купил его за какие-то совсем небольшие деньги в Нахимовском во время праздновании 60-летия училища – там на развале во дворе нового корпуса продавалась всякая сувенирная дребедень: тельняшки, бескозырки, нахимовские ленточки, гюйсы с озорным обещанием «Не забуду Питонию, мать мою», книги об училище и среди прочего этот маленький значочек.

Я его носил на лацкане пиджака или куртки, что порой позволяло мне открывать без особого труда двери различных инстанций, тем самым подтверждая тезис о том, что известное словосочетание «питонское братство» – это не пустой звук.

Нашего брата-питона где только нет, по всему свету их разбросано будь здоров сколько!

Надо сказать, что значок-дубликат очень удобен – он на булавке, а тот оригинальный, который я когда-то получил на крейсере «Аврора» вместе с аттестатом о среднем образовании из рук седовласого и тучного, как медведь гризли, вице-адмирала с сильной одышкой, тогдашнего начальника ВМУЗ, прибывшего из Москвы специально на выпуск нахимовцев, тот знак, как и всякий орден, был на винте, что само по себе ценно. Я его берег как зеницу ока, не в пример трем жалким «песочным» медалям, врученным мне за выслугу лет, которые я слил куда-то, как только уволился в запас. Сколько ж я продырявил казенной ткани этим значком за время службы на флоте? Бесчисленное количество суконных и фланелевых рубах, белых форменок, тужурок, кителей; я умудрялся его прицеплять даже на робу с внутренней стороны воротника под гюйс, чтобы не было видно – это вообще-то не предусмотрено правилами ношения формы, – только для того, чтобы его сохранить: нахимовские значки всегда были в цене… Он и теперь прикручен к левой стороне моей парадной тужурки. Дожидается своего звездного часа вместе с тужуркой у меня в шкафу.

Мои воспитанники с интересом вертели в руках экспонат № 2.

Виталя спросил:

– Мужики, а кто умудрился потерять свой питонский значок?

В ответ ему возмущенно загудели. Горовинский принялся рассуждать:

– Только дураки его называют «орденом потерянного детства»… Вот «поплавок» – он у всех есть, а питонский значок – это по-настоящему круто. Он только у избранных.

Что правда, то правда! За 60 лет бытия училищем выпущено не более 10 000 человек. И я – один из них. Был…

Б[о]льшая часть моих воспитанников из тех, кого я выпускал двадцать лет назад, судя по нашему разговору, давно не служили: с флотом распрощались, едва окончив высшее военно-морское училище, – не подписали контракт. Служить остались единицы и уж давно обогнали в звании своего воспитателя, то есть меня, за что я не в обиде, а совсем наоборот – рад, что они стали старшими офицерами.

Кто-то в шутку ехидно подметил, сказав, что хоронить теперь будут с оркестром и салютом.

– Не все ли равно для покойника, как его будут хоронить? – заметил Шварц, который в отличие от присутствующих не был старшим офицером, он даже не был младшим офицером, поскольку его отчислили из Ленкома буквально за неделю до производства в лейтенанты из-за пьяной драки в общественном месте. Не посрамив чести моряка, сцепился в ресторане с дикими людьми, только спустившимися с гор.

Тут же завязался спор, который я проигнорировал – просто не люблю спорить. Похороны с помпой, вот как это называется. Военный оркестр. Почетный караул. Автоматы на белых ремнях. Прощальный залп из дюжины «калашей». Старый новый гимн. Пройти торжественным маршем с развевающимся флагом – последняя дань памяти. Что еще?

Бывает и так, что из-за нерасторопности родственников старшего офицера хоронят без оркестра… И без салюта… Не до этого. И так забот невпроворот. Я сам был свидетелем такого, хотя терпеть не мог всякие там кладбища и поминки.

А если вдруг и хоронить некому – как тогда быть? Взять, к примеру, хотя бы меня, подумал я тогда, – кто будет хоронить? Жена? Сын? Однако, вопрос.

По мне, так сжечь и пепел развеять по ветру… Говорят, в старые времена на Руси с самозванцами так поступали – трупным пеплом пушку заряжали и выстреливали туда, откуда пожаловал в Москву. Да, что ни говори, память у меня хорошая, помню, помню я историю…

Пережевывая очередной кусок мяса, снятый с шампура, я отправился вниз по косогору, чтобы где-нибудь под деревом справить малую нужду. Бредя туда, я неожиданно для самого себя разродился вслух поэтическим экспромтом, прочитав с выражением:

 

– И вперед поскакал Ай-Бля-Болит

И одно только слово твердит:

«Пустота, пустота, пустота!»

 

Под последнюю строчку, придуманную и сказанную мной после театрально выдержанной паузы, мои воспитанники дружно грохнули безудержным смехом, а Лошарик мне вдогонку крикнул:

– Вадим Борисович, Пелевина небось начитались?

Я ничего не ответил, только махнул рукой, будто прощаясь с ними.

У озера взвод нахимовцев допевал бессмертного «Варяга». До меня донеслась зычная команда их бравого командира: «Взвод, стой! Разойдись. Пятнадцать минут – перерыв». Нет, для прикола он сказал «перекур», и юные нахимовцы заблеяли от смеха – ясный пень, что курить им было не положено.

Я продолжал спускаться по косогору, поросшему высокой сухой осокой. Ботинки у меня здорово скользили, и я чуть не навернулся… Где-то тут, по-моему, была деревянная лестница. И точно, память меня не подвела – метра через два правая нога нащупала первую ступеньку. Саму лестницу за травой видно не было, от перил не осталось и следа, а полусгнившие ступени были такими ветхими, что того и гляди могли в любую секунду рассыпаться в труху. И какого лешего я туда сунулся? Ах да, мне надо было отлить, а у всех на виду мне это делать было как-то несолидно, что ли.

Я ставил ноги ближе к краю ступеней, чтобы не провалиться. Вторая, третья, четвертая… Вроде бы их было семнадцать… или двадцать? Точно уже не помню. Для полного счастья мне только не хватало их считать.

Я осторожно спускался вниз, когда ни с того ни с сего из закоулков моей памяти выплыла одна давнишняя фраза – так со мной иногда бывало, не удивляйтесь, – беззвучный дурашливый голос начал сверлить голову: «Я на Тайване был… тайваньцы – очень мирные люди… они меня на руках носили…» И теперь, вспомнив, как все в автобусе засмеялись от этой дурацкой тирады, сказанной вроде бы от балды, просто так, чтобы развеселить уставший от поездки в Таллинн народ, я тоже зашелся от смеха и зря: подавился – у меня поперек горла встал непрожеванный до конца кусок мяса.

Я попробовал прокашляться. Один раз. Второй… Не помогло. И в этот самый миг моя правая нога, вместо того чтобы встать ближе к краю ступени – шестой по счету, – со всего маха попала на самую ее середину. Гнилая доска, не выдержав, подломилась, и нога стремительно провалилась вниз – в сырую отвратительную пустоту.

Теряя равновесие, я судорожно замахал руками, чего не следовало делать – от этих теловибраций кусок мяса еще глубже застрял в глотке, напрочь перекрыв кислород…

Душа моя от испуга прыгнула в самые пятки – я задыхался, судорожно хватая ртом воздух. Все произошло очень быстро, почти молниеносно, в какие-то считанные секунды.

Моментальный снимок: я, весь пунцово-красный от удушья, кубарем качусь вниз….

Мозг рвало на части исступленным криком: «…Господи, я не хочу умирать! Господи, только не забирай меня… Я люблю жизнь, мне еще так мало лет… я люблю прогулки по Невскому… я так мало сделал… у меня статья недописанная лежит… Господи, помоги!»

Мне казалось, что я кричал, кричал изо всех своих последних сил, но на самом деле это было не так – я не мог не то что кричать, а даже хрипеть, и издавал звуки, отдаленно похожие на сипение… На самом деле кричал мой разум, мое живое естество, не желавшее мириться с таким тривиальным концом моей, в общем, не очень-то и длинной жизни.

Я свалился на самом краю косогора метрах в пятидесяти от пирса, под сосной, сильно ударившись спиной о ее ствол – но боли уже не почувствовал. Спрашивается, и где теперь мне искать ту цыганку, нагадавшую мне в четырнадцать лет, будто я умру от воды, чтобы плюнуть в ее бесстыжие зенки? Не иначе теперь как на том свете…

Говорят, перед глазами умирающего проносится вся его жизнь. На самом деле это не так, во всяком случае со мной было по-другому – я увидел отдельные фрагменты своей жизни, лица разных людей… Вряд ли то, что всплыло в моей памяти, можно назвать жизненным путем, так – немая короткометражка о том, кем был, кого любил, с кем дружил и что делал…

 

 

 

 

…Мне три года.

Я стою на немощеной окраинной улочке Риги напротив нашего двухэтажного дома с фруктовым садом и фонтаном с львиными мордами, задрав кверху голову в вязаной шапке с помпоном, и наблюдаю за призрачным полетом желтого кленового листа. Клены там росли в большом количестве…

Шороха сухой листвы под ботинками я не слышу.

…Мне только что исполнилось девять лет.

Вид со спины. Женщине в вязаной кофте и длинной плиссированной юбке с венцом кос на затылке (это моя первая учительница), со всех сторон окруженной ребятишками моего возраста, показываю пальцем на белую стену, где в рамке среди других детских работ висит акварельный рисунок на космическую тему: космонавт в скафандре (тоже вид со спины) рядом с остроконечной ракетой на фоне мрачно-пепельного ландшафта с лунными кратерами, простерший руку в сторону зависшего в центре звездного неба земного шара.

Мы все тогда жили в ожидании скорой высадки первого человека на Луну. Советского, конечно.

Восторженных аплодисментов моих сверстников я не слышу.

…Мне пятнадцать лет.

Я лежу на животе с широко раскинутыми ногами. К правому плечу приложен деревянный приклад мелкокалиберной винтовки – я чувствую его приятный холодок опущенным подбородком. Прищурив левый глаз, правым пытаюсь поймать в прицел черное яблочко мишени, приколотой к брустверу, а указательный палец правой руки уже готов нажать на спусковой крючок… Помнится, тогда я выбил сорок шесть очков из пятидесяти возможных: у меня было два попадания в десятку, одно – в восьмерку и две в девятки – лучший результат не только во взводе и в роте, но и среди всех трех рот нового набора.

Звуков выстрелов я не слышу.

…Мне еще нет восемнадцати, но я уже полгода как принял военную присягу.

Я, курсант-первогодок, считающийся по негласному училищному закону «без вины виноватым», отчаявшись на законных основаниях обрести свободу, штурмую парадные ворота, благо они не такие высокие, как остальные три. Позади меня безмолвный Дзержинский в распоясанной кавалерийской шинели до пят, застывший на каменном постаменте в глубине хоздвора, с немым осуждением смотрит мне в спину.

Подпрыгнуть, ухватиться за решетку, подтянуться, как на перекладине, оседлать, словно гимнастического коня, козырек ворот и лихо спрыгнуть вниз прямо на глазах изумленных интуристов, держащих в руках фотоаппараты в режиме непрерывной съемки. Физподготовка у меня всегда была на твердую четверку.

Щелчков фотозатворов я не слышу.

…Двадцать два года.

Шмелем взлетаю по трапу на верхнюю палубу третьего отсека. От вставшего на дыбы кормового дифферента валюсь вниз, потом встаю на карачки и таким вот макаром пытаюсь добраться до носовой переборки, чтобы перейти в свой отсек.

Три секунды назад меня, желторотого лейтенанта, под надрывный вой звонка сменил старый, как окаменевшее дерьмо мамонта, капитан-управленец… Вот оно, началось! Моя первая аварийная тревога. Словно карточный домик все посыпалось прямо на глазах, и лодка, потеряв ход, начала проваливаться на глубину.

Сто метров… Сто пятьдесят… Двести… Двести десять… Двести двадцать… Двести тридцать… Раздавит? Не раздавит?

Помню, что вокруг трещало так, что я чуть не обделался от страха…

Хруста обжимаемого водой корпуса лодки я не слышу.

…Пауза в одиннадцать лет.

Возраст Христа, как принято говорить у нас про мужчин, стоящих на пороге важных свершений… Я перед строем моих горе-учеников, вытянувшихся по стойке «смирно». Это не проповедь, а совсем наоборот – распекаю их по первое число за тот бардак, который они оставили в кубрике, собираясь в город.

Щегольская черная суконная фуражка с шитым «крабом», темно-синий, плотно облегающий фигуру китель с прикрученным на груди экспонатом № 2, черные отутюженные брюки-клеш и пижонистые, до яркого блеска начищенные неуставные полуботинки, которые непременно вызывали неподдельный восторг у моих воспитанников. Я всегда с любовью и достоинством носил форму…

Титры в пол экрана: «Товарищи нахимовцы! Это – полная деградация! Сход на берег разрешаю только после наведения порядка в рундуках и тумбочках! Всем ослушавшимся – секир-башка! Фактически!!!»

Да, суров был я, но справедлив. Сеял вечное, разумное, доброе…

Устрашающего монолога офицера-воспитателя я не слышу.

…Через тринадцать лет.

Я стою в клубах густо-белого пара в комнате с непритязательной обстановкой, где главное не мебель, а внушительных размеров сосуд-резервуар в половину человеческого роста – дьюар.

Заинтригованный, я с интересом заглядываю в него: на дне в рассеивающихся парах азота вижу не очень большого размера металлическую коробку. Как мне поясняют, с мозгом человека, пожелавшего стать бессмертным – он здесь может храниться вечно, главное не забывать вовремя подливать азот. А азота, со смешком замечает техник-хранитель мозга, в России хватит на все сто сорок девять миллионов человек.

Я опускаю внутрь резервуара руку – любопытства ради, чтобы проверить на себе, насколько это холодно – 190 градусов ниже нуля; опускаю неглубоко, до запястья. Помню, как у меня мгновенно окоченели пальцы, покрывшись серебристым инеем.

Угрюмого вида худосочный мужчина лет сорока в синей спецовке – мой экскурсовод по тайнам криогенной заморозки, – стиснув от напряжения зубы, задвигает тяжелую крышку дьюара.

Металлического грохота закрываемой крышки я не слышу.

…И еще один моментальный снимок, один из последних и, пожалуй, самый неприличный. Я вижу хвост автобуса с номером «АХ 701», и как Юрка, мой старинный дружок, нахально пристраивается сзади к бамперу автобуса, чтобы по-быстрому отлить.

А где ж я сам? Вот мимо прохожу, недобро поглядывая на Юркины фигурно выписываемые художества…

Надрывно гудящих клаксонов из проносящихся мимо нас машин я не слышу.

Сколько ж мы с ним знакомы? Просто с ума сойти, через три года четверть века будет. Нет, уже не будет. На том свете время имеет свойство терять счет…

В день, а вернее сказать, вечер, когда судьба столкнула нас нос к носу, Юрка спешил в метро, перебегая Невский в неположенном месте, метрах в тридцати от подземного перехода, что само по себе уже было странно. Пожалуй, только такая творческая личность, как он, могла позволить себе подобное, напрочь отключившись от реальности. На свою голову.

Когда я подошел, он чуть не плакал, умоляя сержанта-постового простить его:

– …Задумался над четверостишием, командир…

«Свисток» был непреклонен:

– С вас штраф – три рубля!

– У меня денег нет… отпусти, дяденька…

– Тогда пройдемте в отделение!

Суровое решение о введении трехрублевых штрафов за неправильный переход улицы, принятое новым председателем Ленгорисполкома, недавно назначенным на должность, у ленинградских пешеходов, включая меня, всеобщего одобрения, разумеется, не вызвало… Я заступился за парня, наверное, из чувства гражданской солидарности – уж больно убогий вид был у него, жалко человека стало.

С сержантом-упырем я очень быстро разобрался: я был в форме и даже готов был заплатить этот чертов трояк – для меня в то время просто смешные деньги, советская казна еще не оскудела, ежемесячное жалование военным платили исправно, и это были приличные суммы.

Сержант, косо поглядев на погоны старшего офицера, невозмутимо бросил задержанному:

– Свободны, гражданин …э-э… поэт!

В его ментовских глазах я прочитал глухое непонимание, чего ради я связался с этим очкариком-хиппарем, делать мне, что ли, нечего?

Делать мне в тот вечер действительно было нечего, домой идти не хотелось, потому и бродил бесцельно по Невскому проспекту.

– Спасибо, что отбрили этого ментозавра, – сказал он, крепко сжав мою руку, когда мы отошли в сторонку от постового, успевшего к тому времени истошно свистнуть и тормознуть следующую жертву. Продолжая с чувством пожимать мне руку, очкарик с интересом спросил, хитро поглядывая на меня: – И кто мой спаситель?

Когда я представился, сказав, что служу в Нахимовском, он расплылся в широкой улыбке, непринужденно перейдя на «ты»:

– Да ты что, старик! (Теперь настал мой черед удивляться). Я же с детства мечтал туда попасть… Хотел стать моряком, мальчишкой клеш[а] носил… Друзья меня даже прозвали боцманом. Я документы подавал в Нахимовское, но… мне отказали – плохое зрение. Короче, очкарики флоту не нужны.

Потом я его затащил в кафетерий на углу Невского и Владимирского, до которого было рукой подать, – выпить по чашке двойного черного кофе. В то время я еще был молодым и открытым человеком, мне нравилось знакомиться с новыми людьми, делиться с ними сокровенным и даже впускать их в свою жизнь. Общение мне доставляло истинное наслаждение. Порой, правда, на моем жизненном пути попадались настоящие моральные уроды, и чем дальше, тем количество их становилось все больше и больше, так что в конце концов это общение в одностороннем порядке практически прекратилось.

Мне было тридцать лет, ему – двадцать девять… В общем, ровесники. Правда, выглядел он намного старше меня, наверное, из-за длинных спутанных волос, недельной щетины и тяжелых очков в массивной оправе с толстыми выпуклыми стеклами – они придавали ему вид человека, немало повидавшего на свете. Так оно и было, судя по его короткому рассказу о себе, – он родился в небольшом поселке под Магаданом, потом много поездил с родителями по стране, а не так давно вновь побывал на Колыме, проработав там почти два года докером, хотя был дипломированным художником.

В Ленинграде он оказался недавно – снимал угол вместе с молодой женой на кухне своего знакомого в купчинской хрущевке и жил в неделю на три рубля… О своих проблемах с КГБ и вообще с советской властью он мне тогда не поведал, по-видимому, потому, что не хотел лишний раз шокировать. Да я и так оказался порядком ошарашен и без его рассказов про заморочки с кэгэбэшниками.

У нас нашелся общий интерес – рок-музыка. Он был тоже ею увлечен, но не по-меломански, как, скажем, я, истово коллекционирующий записи и пластинки много лет подряд. Он сам делал музыку, сочинял песни, но его старый провинциальный состав, исчерпав свой потенциал, распался, и теперь он планировал собрать новый из питерских музыкантов, чтобы вступить в ленинградский рок-клуб и там, в этой общепризнанной кузнице отечественного рока, ни много ни мало утереть нос всем именитым рок-н-ролльщикам. «Я их музыкой возьму», – сказал он убежденно, тоном человека, не сомневающегося ни секунды.

По правде говоря, от его наполеоновских планов, поведанных мне в «Сайгоне» за щербатой чашкой двойного кофе, я тогда порядком ошалел. У него уже был отменный барабанщик с филармоническим прошлым, которому насмерть обрыдли и филармония, и гастроли, и советская виашная эстрада, – он согласился снова сесть за барабаны из простого интереса, поскольку до этого никогда еще не играл в подвальной, никому не известной рок-банде.

Но для того чтобы сколотить ритм-секцию и начать репетировать, моему новому знакомому нужен был бас-гитарист. А его-то как раз и не было.

В тот памятный вечер, когда мы с ним столкнулись на Невском, он шел с улицы Рубинштейна, где в рок-клубе расклеивал на стенах объявы о поиске музыкантов-единомышленников.

– А как группа-то называется? – спросил его я, так чисто из вежливости, чтобы поддержать разговор.

– Да ты ее все равно не знаешь.

– И все-таки, как? – не отставал я.

Он сказал название. И я снова удивился – его периферийная команда, как ни странно, мне была известна: их песни я умудрился услышать полутора годами раньше, в самом начале 85-го. Подпольные записи советских рок-групп благодаря пышно расцветшей культуре магнитоиздата были доступны даже в такой глухомани, как Гремиха, где я в то время служил. Я не удержался и засмеялся в ответ.

– Что, знаешь? Не может быть! – ахнул он.

Ядовитое имя группы было хлестким, легко запоминающимся, очень смешным и идеально подходило для команды, игравшей социальный рок. Его невозможно было забыть!

Напоследок, перед тем как разбежаться в разные стороны, он начиркал на рифленой салфетке белого цвета, ставшей бурой от кофейного подтека, четверостишие – то самое, которое он сочинял, перебегая Невский не там, где надо; эта пожелтевшая салфетка у меня сохранилась и лежит где-то в архивах до сих пор. Стих был про церковь без креста – яркий поэтический образ, которым я тогда, честно говоря, очень проникся. Когда прочитал – в горле у меня пересохло.

Я сам себя ощущал такой же церковью и был, как и она, без креста. В то время я был еще некрещеным, да и потом, уже после того как я однажды объявился в Никольском соборе – ноги сами меня туда принесли как-то под Рождество, чтобы наконец-то окреститься в свои тридцать три года и впервые надеть нательный крестик, – мне еще долгое время было трудно осенить себя крестным знамением. Рука просто не поднималась ко лбу, словно была из чугуна. А все потому, что я, как и все другие вокруг меня, насквозь был пропитан духом атеизма, который с потом, кровью и слезами выходил из меня много-много лет подряд…

Все изменилось с тех пор. Все.

Мальчишка-нахимовец, один из тех карасей, что распевали «Варяга», полез на косогор, чтобы тайно от мичмана перекурить где-нибудь в кустах, и там под сосной обнаружил меня, когда первые мухи, известные источники заразы, уже вовсю кружили над мертвым телом. Он взглянул в мои обращенные вверх потухшие глаза, в которых застыла сине-голубая пустота насквозь прозрачного неба, и, прежде чем звать на помощь, три раза набожно перекрестился. Что было просто немыслимо для меня – нахимовца семидесятых.

Да, все изменилось с тех пор…

Сейчас, когда я обо всем этом рассказываю, мне вспомнился один старый голливудский фильм про привидение – смотрел его несчетное количество раз, – где в финале картины люди, повинные в смерти главного героя, по очереди мученически гибли, а их души уносились бесами с душераздирающим ревом в самую преисподнюю. Жуткие кадры… Но уже прошло достаточно времени, а демоны, чтобы утащить меня в пекло, еще не появлялись. Значит, не такой уж я и грешник.

Я уже был где-то вне своего тела и смотрел на себя как бы со стороны. Совсем как в тех бесчисленных рассказах людей, прошедших через клиническую смерть, которыми забит Интернет.

Поначалу я не слышал ничего – ни плеска воды в озере, ни пения птиц, ни шума листвы… К счастью, слух ко мне вернулся, но не сразу и не полностью. Голоса до меня доносились словно сквозь вату, забившую ушные раковины, но зрительное восприятие стало в несколько раз четче и ярче, чем при жизни, точно с глаз спала какая-то невидимая пелена – я видел каждую черточку… И голубое небо без единого облачка вдруг сделалось иссиня-черным.

Что это со мной здесь случилось?!

Умер?!

Не верю!

Три поколения нахимовцев собрала судьба неизвестно почему под одинокой сосной через пять минут после того, как со мной все было кончено. Первыми прибежали юные моряки – они были ближе всех, а за ними подтянулись остальные…

Вот они, нахимовцы нулевых, – завороженно смотрят, не отрывая юных пытливых взглядов от моих широко раскрытых глаз, запоминают все. Смерть притягивает… Для них этот трагический случай станет самым ярким происшествием уходящего детства – я буду иногда приходить к ним во снах до тех пор, пока они окончательно не сотрут мой «инфернальный» образ из своей памяти.

Надо отметить, что мои воспитанники, хоть и пьяные были, но не растерялись – правила оказания первой медицинской помощи при несчастных случаях помнили и могли применить их хоть с закрытыми глазами, хоть под градусом… В общем, не зря я их когда-то этому учил.

Еще минут десять они упрямо делали мне искусственное дыхание «рот в рот», били кулаком по сердцу, и наконец, перевернув меня на живот, даже достали злополучный кусок мяса, но все усилия оказались тщетными – я так и не задышал.

– Закройте Чифу глаза, – сказал Мишель. – Пусть кто-нибудь закроет Чифу глаза! – повторил он нервно и более громко. Никто не сдвинулся с места. Тогда Мишель сделал это сам.

Потом поднял с земли вывалившийся из кармана пиджака мой мобильник.

Вызванному из Рощино врачу «скорой помощи» делать уже было ровным счетом нечего, кроме как засвидетельствовать смерть. Процедура известная – оттянуть нижнее веко, пощупать пульс, приложить зеркальце к губам… Ничего нет, никаких признаков жизни. Умер. Преставился. Отошел в мир иной. О чем врач тут же выдал справку с печатью, а дежурный по лагерю, розовощекий молодой каптри, составил протокол осмотра тела на предмет отсутствия насилия.

Вообще-то это была святая обязанность местного участкового. Но его не смогли разыскать в поселке Цвелодубово – наверное, рыбачил где-то на Нахимовском озере и на связь так и не вышел, хотя ему и оборвали телефон звонками и эсэмэсками.

«Труповозку», недолго посовещавшись, вызывать не стали.

– Куда едем? – деловито осведомился наш водила.

– В крематорий, на Пискаревку, – сказал Мишель. – Во сколько там будем?

– Скоро, – обнадежил водила, – если гаишники по дороге права не отберут.

Впрочем, он зря переживал по этому поводу – три литра пива, которые он успел выдуть до моего дурацкого отхода, ему были что слону дробина.

Значит, крематорий... Что ж, верное решение. Зачем червей кормить?

Мое тело лежало у ребят под ногами на постеленном на полу микроавтобуса флотском полушерстяном одеяле, накрытое с головой точно таким же одеялом траурного темно-синего оттенка с черными полосами поперек. Одеяла выдал без возврата по случаю моей кончины комендант лагеря, суетливый мичман, наверное, из новых.

Чтобы как-то скоротать время и спастись от надоедливых приступов чувства вины, ребята без лишних слов передавали по кругу литровую бутылку водки, по очереди прикладываясь к горлышку. Сказать по правде, я и сам приложился бы с удовольствием, если б знал, как это сделать.

Ехали молча, много курили, а еще больше пили, пока Шварц – пожалуй, он выпил в этот день больше других, – внезапно не сказал сильно заплетающимся языком:

– Не знаю, как вам, мужики, но мне такая смерть нравится… Ра-а-а-аз и готово! – И, громко икнув, он почти с восторгом добавил: – Мысленно я с Чифом… Стопудово правильный уход!

Я-то знал, что Шварцу до смерти не хочется возвращаться домой, который ему, бедолаге, приходилось делить с ненавистной тещей.

– Молчи, дурак! – процедил сквозь зубы Мишель, сжимая в руке мой мобильник. – Это мы его угробили. Мудаки!

Помолчали.

На первый взгляд казалось, что Мишель чисто машинально крутит в руке мой телефон, но это было не так: он хладнокровно и деловито посмотрел, сколько денег осталось на счету, проверил заряд аккумулятора, затем, пошарив в экспонате № 1, который лежал как раз на том месте, где я недавно, еще утром, сидел сам, достал зарядное устройство, приладил к телефону и, удостоверившись, что зарядка подходит, положил обратно туда, откуда достал. Затем пролистал записную книжку с номерами – там у меня была вбита едва не сотня номеров, – и, удивившись такому большому количеству абонентов, набрал текст эсэмэс-сообщения.

Я находился рядом с ним и без труда прочитал текст на светящимся дисплее – зрение у меня всегда было хорошее, а теперь и вовсе обострилось после случившегося. Смею вас заверить, что на том свете очки вам не понадобятся, – там это абсолютно бесполезная вещь.

Недолго раздумывая, Мишель отправил сообщение одновременно всем абонентам моего телефона. Текст был такой: «СЕГОДНЯ ДНЕМ УМЕР ВАДИМ РЕУТОВ. О ПОХОРОНАХ СООБЩУ ДОПОЛНИТЕЛЬНО. МИХАИЛ».

Наверное, не прошло и минуты после этого, как мой мобильнике зазвенел. Впрочем, вряд ли этот ошеломляюще-громкий «Бо-о-м!» можно назвать телефонным звонком. Дело в том, что от нечего делать я еще накануне вечером по дороге из Таллинна в Петербург установил новый телефонный зуммер, бой большого колокола, – чтобы разбудить им моих спящих попутчиков на подъезде к родному городу. (К слову сказать, мне так и не удалось это сделать – вскоре после того, как я его установил, у меня сдох аккумулятор.)

Так что эксперимент успешно завершился уже после моей смерти.

Когда колокол ударил в первый раз, все так и вздрогнули… Я был удовлетворен произведенным эффектом.

Мишель, глянув на засветившейся экран дисплея, констатировал, ни к кому не обращаясь:

– Некто ЮЮ звонит. – Нажал на зеленую клавишу, поднес телефон к уху и, послушав, что ему сказала трубка, ответил ровным голосом: – Нет, не розыгрыш… увы… я… да… Михаил меня зовут… да… нет… я буду заниматься… несчастный случай… да… нелепая смерть… только что… когда?.. об этом сообщу дополнительно… буду звонить… да… с его трубки… до свидания».

И в тот момент, когда Мишель дал отбой, микроавтобус подпрыгнул на ухабе, отчего крышка экспоната № 1 раскрылась – чертовы липучки снова подвели – и из его нутра на одеяло, прикрывавшее мое несчастное тело, посыпались различные предметы: бутылка виски, ключи от квартиры, сидюк в пластмассовой коробочке и мой ежедневник, удивительным образом раскрывшийся на первой странице моего дневника, словно приглашая прочесть записи в нем. Как раз на той странице, где сверху было оставлено пустое место для так и не придуманного заголовка.

– «Четверг, четырнадцатое августа», – прочитал глухим голосом Мишель, беря в руки дневник.

Экспонат № 3 (последний в моем списке) – ежедневник на 288 страниц с желтым шнурком-закладкой. Его обложка, изготовленная из толстого негнущегося картона, демонстрирует на лицевой и оборотной стороне с десяток известнейших видов одного города, в котором я мечтал побывать еще с пятого класса, с тех самых пор, когда впервые в нашей школе начались уроки английского языка.

К сожалению, я так и не побывал там. Я так и не увидел небо Лондона.

Этот ежедневник, как и многочисленные его собратья, был снабжен календарем – теперь уже для меня абсолютно бесполезным – по 2012 год включительно (подумать только – четыре года коту под хвост!) и такими же бесполезными кодами автоматической международной и междугородней (по России) связи: и ежу понятно, что с того света не позвонишь, хотя о подобных случаях я читал при жизни в желтой прессе.

На последней странице в выходных данных можно почерпнуть следующую информацию: «Эксклюзивные права на дизайн принадлежат компании ООО «Балтик» (Россия) / Предназначен для записи текущих дел / Не подлежит обязательной сертификации /Особых условий транспортировки и хранения не требует / Срок годности не ограничен» (точки там в конце никакой не было, словно перечень информации был неполный, поэтому ставлю за скобкой свою).

Вроде бы я тогда заплатил за него не больше 150 рублей, и в дороге, когда вел дневник, он меня ни разу не подвел – на гладкой бумаге записывать легко, шарик ручки не скользит. Правда, почерк у меня местами получился неразборчивым, когда я записывал во время движения автобуса: дорога в Таллинн, на российском участке особенно, порой оказывалась просто кошмарной.

Мне нет никакой нужды заглядывать в собственный дневник, я и так помню наизусть все, что там понаписано. И помню поминутно – что, когда и с кем произошло.

В общем, наверное, самое время проверить память, которая, как я говорил, у меня хорошая. Да и накал страстей в моем повествовании можно несколько ослабить, дабы приберечь добрую порцию драматизма для финала истории…

Пора, давно пора снять маски, назвать имена, раскрыть карты, пускай и не во всей колоде. Вовсе не беда, что мой рассказ на глазах перерождается в дневник, а я сам на некоторое время – десяток-другой страниц текста, не более! – попадаю на вторые роли… В конце концов все вернется на круги своя.

И будьте уверены, все нижеописанное действительно имело место быть в те самые три дня, начиная с уже упомянутого четверга, когда мне по редакционному заданию вновь пришлось примерить черную «рясу» рок-летописца.

Итак, цитирую себя по памяти.

 

Четверг, 14 августа

Выезд в Таллинн назначен на 14:00. Без пяти два подхожу на 4-ю Советскую к офису DDT. Напротив входа стоит белый автобус c номером АХ 701 и надписью на борту «Baltservice». Двери багажного отделения еще открыты, но в нем практически нет свободного места – все пространство забито инструментами, аппаратом и личными вещами группы.

Рядом с автобусом фотограф Андрей Федечко разговаривает по душам с солистками вокального дуэта РАДУЙСЯ – блондинкой Ольгой и брюнеткой Таней. Помнится, они впервые появились в DDT во времена работы над программой «Единочество» – и так понравились Шевчуку, что он их оставил в группе.

Как правило, девушки-вокалистки выступают с DDT, но в случае акустического концерта или сольника Юрия Шевчука их в тур не берут. Сейчас концерт намечается большой, и в Таллинн группа едет расширенным составом – пятнадцать человек; в ней не только музыканты и бэк-вокалистки, но и звукооператоры, художники по свету и видеоинсталляциям, а также административная группа, в числе которой есть и два продавца-мерчендайзера.

Прохожу в офис сообщить директору группы, импозантному Александру Тимошенко, что я прибыл. Сам Алик, кстати, из рок-музыкантов, а последние двадцать лет директорствует в различных рок-группах – сначала в АЛИСЕ, затем в НАУТИЛУСЕ, а с 2000-го года по сию пору в DDT. Забираю у него свой загранпаспорт с шенгенской визой и страховку. «Все в сборе. Ждем Шевчука – он только что звонил, задерживается на час», – сообщает Алик.

Занимаю в автобусе одно из последних мест. Почему? Потому что знаю наверняка, что Шевчук сядет на кресло-диван в хвосте автобуса – это единственное место, где можно полежать, вытянувшись во весь рост. Он любит поспать в дороге.

У меня в запасе почти час. Чем заняться? Рассеянно перелистывая свой блокнот, обнаруживаю, что в нем осталось чистых не более десяти-пятнадцати страниц. По своему журналистскому опыту знаю, что этого объема явно недостаточно для полноценного путевого дневника, в котором тщательно фиксировалось бы все, что происходит в дороге, включая разговоры не по теме, разные на первый взгляд незначительные события, а также ничтожные детали, всякие мелочи и прочие пустяки, из которых впоследствии и строится репортаж...

Что же делать? Пока не поздно, бегу в «Буквоед» на Восстания.

В зале канцелярских товаров осматриваю полки, забитые разного рода ежедневниками, блокнотами и дневниками, как правило, коричневых и черных тонов. И вдруг среди этого мрачно-кожаного однообразия взгляд натыкается на веселый разноцветный корешок.

 

…Тауэрский мост, Вестминстерское аббатство, Биг-Бен, Парламент, площадь Пиккадилли и, конечно, знаменитый на весь мир красный двухэтажный автобус – цветные картинки красовались на обеих сторонах глянцевитой обложки этого ежедневника.

Я взял его в руки. Полистал. Бумага неплохая. Посмотрел выходные данные. Подумать только – изготовлен в Испании! Двуязычный текст – английский и русский. А где же испанский? А-а, понял: испанцам лондонские виды не нужны, у них своих достаточно.

Каюсь – прежде чем его купить, я черкнул пару раз по странице где-то в середине блокнота шариковой ручкой, одолженной по этому случаю мной с полки, благо их там была целая куча, – проверить, хороша ли бумага. Бумага оказалась действительно отличной. Все. Беру.

– Здравствуйте, карта есть?

– Нет.

– Пакет нужен?

– Нет.

– С вас сто сорок девять рублей девяносто девять копеек, – сказала девочка-кассир, одетая во все белое.

Получив чек и копейку сдачи, я решил заглянуть в уютное кафе «Буквоеда» – у меня в запасе было еще минут двадцать свободного времени.

Я любил здесь посидеть. Фоном играет негромкая релаксирующая музыка, под нее действительно можно расслабиться…Столики стоят рядом с высоченными, чуть ли не до потолка, книжными полками, доверху забитыми книгами с современной зарубежной прозой – выбирай любую и читай сколько хочешь, только не забудь сделать заказ.

– Капуччино?.. Эспрессо?.. Может быть, чай?

– Пожалуйста, маленький капуччино.

Год назад он стоил 75 рублей, теперь – 87, несложно просчитать, что через год цена дойдет до 99 рублей. Сможете проверить сами, если зайдете сюда.

Уже за стойкой, делая заказ, я неожиданно для себя понял, что сегодня в «Буквоеде» происходит нечто странное… Судите сами. Продавцы магазина, обычно носящие широкие галстуки-воротники на манер флотского гюйса, но только красного цвета – такая у них форма, – в тот день непонятно почему были облачены в белые мятые халаты. Они сновали между покупателями туда и сюда в этих странных одеяниях, как всегда, любезно предлагая свою помощь, но со стороны мне это почему-то напомнило настоящий дурдом. На груди у работников магазина – с той стороны, где сердце, – красовался большой круглый значок с какой-то надписью. Когда один из продавцов пробегал мимо стойки, где я забирал капуччино, я прочитал совершенно дикий для меня девиз: «Все врут!» Кто это все, черт их дери?!

Я сел за столик и вдруг обратил внимание на то, что мелодия, под которую я выбирал в зале канцтоваров экспонат № 3, почему-то проигрывается уже в третий раз подряд. И это тоже было странно!

Нет, она вовсе не раздражала меня, даже наоборот – успокаивала, поскольку была умиротворяющей и даже напоминала колыбельную, может быть, отчасти оттого, что там звучал завораживающий женский голос. Инструментальное вступление песни имитировало биение сердца… Или мне показалось?

Мелодия была до странности знакомой, я точно где-то ее слышал, но что это за песня, я вспомнить не мог, из-за чего испытывал чувство легкой досады – меня всегда раздражало, когда я не мог идентифицировать музыкальный продукт.

Двое молодых «ботаников» за соседним столиком приканчивали свой кофе и между делом, причмокивая – наверное, от удовольствия, – вели неторопливый разговор о чарующем божественном голосе некой… э-э-э… (один из «ботаников» слегка заикался) Элизабет Фрейзер.

Я так и замер с чашкой в руке, приставленной к губе. Лиз Фрейзер? Постойте, постойте… Голос COCTEAU TWINS? Точно!

Но при чем здесь Фрейзер, раздраженно подумал я. Это же явно не COCTEAU TWINS, уникальное звучание которых невозможно спутать ни с чьим другим.

А если это не COCTEAU TWINS, то кто тогда? Спросить у «ботаников» для меня было позором – все равно что признаться в собственной профнепригодности. Гораздо полезнее вспомнить самому. Гимнастика мозга, знаете ли. Да так и интересней.

Мои соседи допили кофе и двинулись по лестнице наверх – листать «ботанические» книги в зал специализированной литературы.

Когда мелодия заиграла в четвертый раз, а я все никак не мог ее вспомнить и был готов от собственной никчемности залезть на верхушку книжного шкафа, у меня перед глазами волшебным образом визуализировалась одна трогательная картинка из видеоклипа, который я как-то раз увидел – то ли в кафе, то ли в баре, точно уже не вспомнить где; дома-то я телевизор не смотрел, – так вот там, в этом клипе, нерожденное человеческое дитя закрывает ручками лицо, спасаясь от ярких лучей, пробивающихся сквозь стенки материнского живота… Потрясающий клип, доложу я вам. Много потеряли, если не видели. Благодаря клипу я и вспомнил саму песню. Да и грех было не вспомнить – кодовое слово, разрешающее головоломку, повторялось в песне не один раз.

В общем, я здорово порадовался с трудом достигнутому результату. Надо же такому случиться – песня, вышедшая в свет ровно десять лет тому назад и тогда не произведшая на меня абсолютно никакого впечатления, неожиданно пришлась мне по душе, и теперь я слушал ее с удовольствием уже в пятый раз!

С чего бы это вдруг такие метаморфозы? Я стал сентиментальным? Может быть, к старости? Одно несомненно – похоже, что мое мировосприятие за прошедшее десятилетие изменилось кардинально. А я-то и не заметил!

Направляясь к выходу из «Буквоеда», я прошел через зал сувенирной продукции, где в спешке неловко налетел на стол, заваленный книгами, DVD, футболками и прочей ерундой, объединенной крикливым лозунгом «Все врут!», едва не повалив все на пол. Кое-что все-таки свалилось – футболка белого цвета, жестко запечатанная в картон и целлофан, с напечатанным на груди цветным портретом какого-то бородача со смертельно уставшими голубыми глазами. Внизу, под бородой, чернела надпись во всю ширину футболки – ясно какая, только уже, правда, по-английски.

Я был не на шутку заинтригован – ну в самом деле, какая связь между этим отъявленным мизантропом с бородой и той чарующей музыкой, которая меня буквально околдовала за последние двадцать минут?

Подняв с пола упавшую футболку, я направился под трип-хоповое биение сердца к стойке администратора за разъяснениями. Говорить с продавцами – только зря время терять, ни черта они не знают.

Дежурный администратор – молодая пухленькая блондинка, тоже в белом халате, как, впрочем, и продавцы, стоявшие слева от нее за кассовыми аппаратами, – рассказала мне, что с сегодняшнего дня в «Буквоеде» началась промо-акция «Доктора Хауса»: именно из-за этого весь персонал переоделся в белые халаты и нацепил пресловутые значки – так был дан старт агрессивной продаже вышеописанной продукции.

– А почему все время звучит одна и та же песня?

– Вас мелодия раздражает?

– Да нет, мне просто интересно знать.

– Это часть нашей промо-кампании. Музыка играет у нас, как вы сами поняли, в режиме он-лайн… Сегодня мы ставим эту песню нон-стопом, с завтрашнего дня она будет проигрываться через раз, потом через две песни и так далее по убывающей в течение месяца.

– Кто-нибудь, кроме меня, еще интересовался этим вопросом?

– Пока нет. Вы первый. – Честное слово, после ее ответа я себя точно почувствовал сумасшедшим или идиотом, что в принципе одно и то же.

– Простите, еще вопрос – почему эта песня выбрана для вашей промо-акции?

– Так захотели продюсеры… Если вы не в курсе – это британская группа MASSIVE ATTACK.

– Угу, в курсе. А как песня-то называется, знаете?

– Об этом продюсеры нас не информировали.

– «Teardrop».

– Что?

– «Teardrop» она называется, то есть по-русски – «Слезинка»… Я все-таки никак не возьму в толк – что общего у этого доктора Хауса и MASSIVE ATTACK?

– По большому счету ничего.

– А кто такой этот самый доктор Хаус?

– ???

Любил я все-таки удивлять людей! Она и предположить не могла, что я не смотрел телевизор чуть ли не сто лет.

 

14:55. На углу Дегтярной и 3-й Советской сталкиваюсь нос к носу с идущим чуть-чуть вразвалочку ЮЮ: не застегнутая коричневая джинсовая куртка, черная хлопчатобумажная футболка, синие джинсы, на ногах – легкие бело-красные кеды, за плечом – черный рюкзачок… Как всегда, в дорогу он одет просто и по-спортивному удобно.

Мы обнимаемся.

– Яйца всмятку! – говорит мне вместо приветствия Шевчук. – Я сегодня немного в расслабленном состоянии, – добавляет он, когда мы вдвоем направляемся в сторону автобуса с надписью «Baltservis». Хитро прищуривается сквозь стекла очков и опять, непонятно к чему, повторяет про яйца всмятку… Мне ответить нечего – я с собой закуску не брал.

С огорчением отмечаю про себя, что ЮЮ «под шафе». Он ведь три месяца не пил… С чего это вдруг? С алкоголем у него непростые отношения – сам это признавал не раз, – как, впрочем, у многих рок-н-ролльщиков.

Я знаю, что он только-только вернулся с киносъемок. Бродя бессонной ночью в сети, наткнулся на новость о том, что Шевчук снялся в фильме Андрея Смирнова «Жила-была одна баба», и на площадке под Тамбовом якобы выпил с каскадерами за пять киносъемочных дней годовой запас коньяка «Хеннесси»… На деле, как выяснилось позже, эта развеселая «клюква» оказалась пьяной полуправдой, поскольку там, под Тамбовом, они выпили вообще все, что могло гореть, в ближайшей округе.

– Яйца всмятку, – опять непонятно к чему бормочет ЮЮ.

И тут меня наконец осеняет – я понимаю, что он имеет в виду. Он же снимался в роли Ишина, правой руки атамана Антонова, руководителя тамбовского восстания. Значит, пять дней провел в седле.

С большим трудом представляю себе ЮЮ, мчащегося галопом на коне с шашкой наголо, переодетого в крестьянский зипун и папаху… Дорисовать в моем воображении образ борца с коммуняками за сермяжную правду-матку хуторян мешают его теперешние форсистые очки, купленные в дорогом салоне оптики – не чета тем, древним, двадцатилетней давности со сломанной дужкой.

Однако, как я узнаю потом, Шевчук возбужден совсем другими событиями: пятидневной войной на Кавказе, за ходом которой следила вся страна, а возможно, и полмира. Эта война высосет из него все соки и не будет давать покоя ни днем ни ночью на всем протяжении нашей поездки, в чем я вскоре смогу убедиться сам.

Сажусь на свое место. Мое кресло – предпоследнее в правом ряду; впереди справа от меня расположились продавцы футболок Дима и Рома. Рома, весело позвякивая бутылями с крепким алкогольным трио (ром, водка и коньяк), обустраивает у себя под креслом что-то вроде бара, правда, безо льда, но зато нарезанный дольками лимон и горка пластиковых стаканчиков для вероятных собутыльников у него там имеются. Его напарник Дима, лет на десять старше Ромы, свое уже давно выпил и потому, не отвлекаясь на бутылочный перезвон соседа, с неподдельным интересом читает книгу о группе METALLICA, появившуюся, как я знаю, в продаже буквально на днях. Принимая во внимание, что Дима металлист со стажем и много лет подряд директорствует в металлической рок-банде СОБАКА ЦЕ-ЦЕ, выбор чтива не вызывает у меня никаких вопросов.

Слева от меня на двух креслах устроился Саша Бровко, художник по видео, с сыном Севой в футболке MАRILYN MANSON. Севке всего двенадцать лет, но выглядит благодаря высокому росту на все пятнадцать. Что тут скажешь – акселерат!

Андрей Федечко садится с левой стороны автобуса на четыре ряда впереди меня. А чуть ли не весь аккомпанирующий Шевчуку состав группы, включая вокалисток, во главе с директором Тимошенко занимает все места на передних сиденьях.

 

14:59. ЮЮ командует:

– Все, ребята, по местам!

Трогаемся.

Шевчук бросает свой рюкзачок на последнее сиденье и на правах батьки обходит свое «хозяйство», чтобы проверить – всё ли как надо, все ли на своих местах.

Понятное дело, что все разговоры – о последних событиях в Южной Осетии. Шевчук делится впечатлениями:

– Слава богу, что все закончилось – вчера Медведев отдал приказ о прекращении огня… В Цхинвале два моих знакомых журналиста получили ранения. Конечно, было огромное желание лететь туда с концертом, – говорит он мне, возвращаясь на заднее сидение, – но теперь, когда пролилась кровь, – это все равно что стать коршуном… Саакашвили, конечно, агрессор, он первым начал бомбить и получил по заслугам.

– И правильно получил, – соглашаюсь я. – Он теперь стал вроде как нерукопожатный.

Вскоре приходит завпост Юрий Федоров и кладет на заднее сиденье подушку с одеялом для ЮЮ.

– Борисыч, – отзывается Шевчук, – ничего не надо, спасибо. Я просто рюкзак под голову брошу и все…

Однако опытный администратор знает, что делает, быстро и с любовью оборудуя спальное место для лидера группы.

Спрашиваю у ЮЮ об отсутствующем в автобусе барабанщике Игоре Доценко.

– Мы его подберем за Красным Селом. Он постоянно живет за городом, стал настоящим фермером. У него там коровы, целое стадо, может без труда помочь отелиться… Прикинь, каждый день мотается оттуда в город на репетиции. Это непросто.

Игорь Доценко – единственный участник (разумеется, не считая самого ЮЮ), оставшийся в группе из первоначального ленинградского состава. Перейти из филармонии в подпольную рок-банду, не имевшую тогда практически никаких концертов, а потому и никакого заработка – конечно же, это был поступок!

ЮЮ его ценит не только за преданность группе и прекрасные человеческие качества, но также за его особо сильный удар – таких барабанщиков, как Доценко, на нашей рок-сцене раз-два и обчелся.

ЮЮ прикуривает сигарету (для интересующихся: марка «Marlboro Light») – ему одному разрешено курить в автобусе – и сразу же скручивает из листа бумаги импровизированную пепельницу.

 

15:06. Автобус выезжает на Полтавскую улицу. Видно, что Старо-Невский забит машинами, там глухая пробка. Сворачиваем на Конную, потом на Исполкомскую, чтобы в конечном итоге выбраться на набережную.

Фиксирую для истории, кто в какой футболке:

Трубач Ваня – «Джаз-филармоник холл» (для джазового музыканта, который не единожды играл в этом клубе, выбор вполне осознанный); клавишник Костя – PSYCHIC TV (пристрастия главного аранжировщика DDT к шумовому авангарду общеизвестны); гитарист Леша – во всю грудь абстрактный лик Джими Хендрикса (король гитарного рока – forever!); басист Паша – «Рок-фестиваль в Генуэзской крепости» (DDT довелось пару лет назад выступать в Судаке во время традиционных рыцарских игрищ); администратор Борисыч, как настоящий патриот группы, – в черной футболке с рваным логотипом DDT… Более всего удивил саунд-продюсер Игорь – на нем широкая, наверное, размера «три-экс-эль», футболка «National Box Promotion», что, впрочем, понятно, если принимать во внимание его спортивные пристрастия.

Ну а я сам-то – во что одет? Да, все в то же: кроссовки, черные джинсы и пиджак спортивного покроя, на лацкане которого поблескивает… сами знаете что. Забыл про футболку сказать: она у меня веселая – с маленьким лысым человечком и надписью «It’s Moby». Врубаетесь?

Сзади меня характерно щелкает открываемая банка с «шипучкой» – это ЮЮ решил расслабиться при помощи джин-тоника.

 

15:30. Проезжаем казино «Слава», бывший одноименный кинотеатр. По слухам, его хозяева до сих пор устраивают бесплатные киноутренники для пенсионеров в качестве социального отката за грязно заработанные деньги.

Для группы DDT кинотеатр «Слава» – место эпохальное: здесь состоялся их первый сольный концерт (как раз через полгода после моего знакомства с ЮЮ). ЮЮ трепетно относится к истории, вот почему в офисе группы в «красном углу» на стене бережно хранится (в рамке под стеклом) пожелтевшая от времени афиша, кое-где на сгибах «проеденная мышами», того самого судьбоносного концерта.

Странно, но концерта в «Славе» я совсем не помню, хотя там был, конечно. Зато помню хорошо другой, случившийся за месяц до него на площадке ДК имени Капранова, что у Московских ворот, где с приходом эры перестройки обычно шли гастроли заезжих провинциальных театров, норовивших заработать и прославиться на запретной до того ниве театрального абсурда и доморощенного стриптиза, а вот рок-концерты бывали там крайне редко.

Помню еще, что тогда у меня вышла занятная ситуация: как только увидел в городе афиши, анонсировавшие творческую встречу с худруком рок-группы ДДТ (написание группы было именно такое), я сразу купил билет на концерт. Интересно было посмотреть вживую, как играет мой новый знакомый Юрий Шевчук, грозившийся убрать своей музыкой всех питерских рок-н-ролльщиков.

Билет был, кстати говоря, в кассе одним из последних – на балкон, последний ряд, место где-то сбоку – и стоил, как сейчас помню, полтора рубля. Я не хотел ждать, когда с приглашением позвонит ЮЮ, – вдруг не позвонит, а билетов уже не окажется? Но он все-таки позвонил перед самым концертом – накануне, посреди ночи, конечно же подняв меня с постели, в самых лучших своих раздолбайских традициях. Звонил он с какой-то подпольной квартиры, где в то время обитал, хмельной и веселый, и любезно пригласил меня на концерт, а я ему, осчастливленный звонком, с искренней благодарностью, но и с достоинством ответил: «Спасибо, старик, за заботу, а билет-то я уже купил!»

Концерт проходил в будний день (выходные, как вы поняли, отдавались под беспроигрышный «стриптиз»), а это наверняка означает, что мне в тот вечер в очередной раз пришлось удрать со службы. Обычно по будням я уходил из училища в 21:30, когда заканчивалась информационная программа «Время», обязательный просмотр которой устраивался нахимовцам по личному приказанию начпо.

В ДК Капранова я появился минут за двадцать до начала. Прошел в безлюдный буфет, чтобы перехватить там что-нибудь на скорую руку. Скучающие официанты сокрушенно покачивали головами, с тоской посматривая на горы жратвы вокруг них. «Да-а, не та, не та публика собралась сегодня», – судачили промеж себя.

«Неужели и зал будет таким же необитаемым, как этот пустой буфет?» – подумалось мне. Выпил большую рюмку армянского коньяка – ну какой рок-н-ролл без выпивки? – заел «три звезды» буржуйским бутербродом с черной икрой и поспешил в зал – третий звонок был по-особенному настойчивым и пронзительно долгим.

Я зря переживал… Зал с еще не погасшими огнями, набитый зрителями, трещал по швам и обрушил на меня громовой ор тысячи глоток. Это был молодняк, в основном студенты и школьники, не имевшие денег на дорогой буфет, но зато неистово требовавшие выхода заявленных в афише артистов.

Однако на сцену, как водится в таких случаях, выскочили совсем другие, никем не упомянутые музыканты, объявившие, что название их группы тоже состоит всего из трех букв, и предложившие зрителям самостоятельно догадаться, как они называются… Лучше бы они этого не предлагали. Потому что тут началось такое извержение сквернословия из поставленного на уши разгневанного зала, что даже мне, бывалому флотскому офицеру, стало неловко.…

В общем, они назывались МАТ, что, в принципе, очень даже символично для вышеописанного случая. Их выступление было недолгим – как, впрочем, и вся их история.

А потом вышел он, патлатый очкарик с гитаркой, заросший черной бородищей по самые глаза. Зал его встретил с восторгом – вопя во все глотки, свистя во все пальцы и хлопая во все ладоши. Нервная дрожь била меня на протяжении тех двух часов, что он выступал…

Ему аккомпанировал долговязый скрипач-блондин с короткой шевелюрой. Помню, скрипка у него была замечательная – необычного белого цвета, и к тому же еще электрическая, что для того времени было просто круто. Нет, вру… Конечно же, тогда скрипка была самая обыкновенная – акустическая с дохлыми электродатчиками. Ту самую – легендарную белую – Никите Зайцеву подарит Стас Намин только через год после того концерта.

Но что более всего меня тогда удивило, это хоровое исполнение залом всех песен Шевчука, из-за которого, собственно говоря, голоса самого Шевчука мне не было слышно… А что же он пел? Понятно, что это были песни с остросоциальными текстами, которые теперь знает назубок каждый уважающий себя фанат русского рока – «Мальчики-мажоры», «Революция», «Хиппаны», «Мама, я любера люблю» и, конечно, «Церковь без креста», текст песни которой, как вы помните, рождался прямо на моих глазах.

После трех бисов Шевчук все-таки ушел со сцены, напоследок заметив, что, наверное, в следующий раз стоит вспомнить блатные песни – «Да-а-а!» – восторженно ответил зал, а сидевший рядом со мной бородатый молодец, точная копия Шевчука, во всю глотку закричал: «Давно пора!»

 

15:50. Самое время пройтись по салону автобуса и выяснить у его пассажиров, кто как коротает время в дороге.

Володя Дворник:

– У меня «iPod Touch». Слушаю прозу – Иван Шмелев. Так удобно читать книжки в автобусе на гастролях.

Саша Бровко:

– В дорогу беру «iPhone», он битком набит старой рок-музыкой – ALLMAN BROTHERS BAND, Артур Браун, Билл Кобэм, CREEDENCE CLEARWATER REVIVAL, Фрэнк Заппа, Джеймс Браун, Джефф Бек, а также классикой – Гендель, Бах… В общем, на три дня хватит, если слушать непрерывно… А в Севиных наушниках круглосуточно звучит Мэрилин Мэнсон, один только Мэнсон.

Трубач Ваня:

– Что в наушниках? Урок английского языка, курс Драгункина.

Басист Паша:

– У меня играет кубинская народная музыка, сборка. Сам собирал по кусочкам – там разные авторы.

Гитарист Леша:

– У меня mp3-плееер. Сейчас слушаю Сила. Очень оригинальный голос и музыка хорошая. Видел ли я его живьем? Нет, только на видео.

Костя Шумайлов:

– Трики. Последний альбом. Интересная работа, такое чувство, что его записывали просто разные люди – настолько первая половина не похожа на вторую. Пойду ли я на концерт Трики? Нет, меня, к большому сожалению, не будет в это время в Питере.

Звукооператор Андрей на ноутбуке смотрит кино. И, как вы думаете, какое? Правильно, телесериал «Доктор Хаус». Сняв наушники, он говорит:

– Отличное кино, мне нравится. Когда он шел по телику, я был на гастролях, поэтому смотрю сейчас… Вот только что поставил первую серию второго сезона.

Шумайлов, глядя в безмолвный экран Андрея, профессионально щелкает языком, имитируя тот самый сэмплерный эффект из инструментального вступления «Слезинки» – звук и в самом деле очень похож на оригинальный – и таким своеобразным приемом озвучивает для меня вступительные титры к фильму, растекающиеся по экрану монитора… Надо же, удивляюсь я, ну прямо все в курсе, кроме меня! Тут уж поневоле начнешь смотреть телевизор.

Игорь Тихомиров без наушников и, по-моему, единственный в автобусе, кто с неподдельным интересом наблюдает за проплывающим за окном автобуса пейзажем:

– Почему без наушников? Я с детства музыку не люблю.

Возвращаюсь на свое место.

Рома, уже порядком осоловевший от дегустации алко-триумвирата, увидев у меня в руках раскрытый экспонат № 3, разочарованно спрашивает:

– А где твой диктофон?

Тут сам ЮЮ приходит мне на помощь, избавляя меня от дурацких объяснений:

– Запомни, Ромыч, навсегда: настоящие репортеры ходят на работу не с диктофонами, а с блокнотами и ручками.

Не буду говорить за других, но сам я, честно говоря, терпеть не мог работать с диктофоном, имевшим склонность подводить меня в самый неподходящий момент: то батарейки сядут, то чистой кассеты под рукой не окажется, а уж про нудную и утомительную процедуру расшифровки и говорить нечего… То ли дело проверенный временем блокнот!

ЮЮ зевает и достает из рюкзака целлофановый пакет с едой – там помидоры, огурцы, лук:

– Угощайся, Чиф. Это все с дачи. Сегодня сестра собрала в дорогу.

Натурпродукт… Ну как тут отказаться!

 

15:44. Выехали на Пулковское шоссе, свернули на Таллинское. От плотного клубка развязок КАД рябит в глазах.

– Во понастроили за год, – удивляюсь я.

ЮЮ падает на подушку:

– Надо поспать… Завтра будет трудный день.

Из-за кресел до меня доносится нарочито страшный голос Федечко:

– Я тебя сейчас удавлю!

– За что? – жалобно спрашивает неизвестно кто тонким голосом.

– Не знаю, – отвечает Андрей со смехом.

 

16:03. Рассказываю Саше Бровко о том, что на днях бесповоротно капитулировал перед «цифрой», сдав без всяких угрызений совести всю виниловую коллекцию – в ней было несколько сотен дисков, долгое время лежавших без дела из-за сломанного, наверное, лет десять назад проигрывателя. В магазине «Play» очень обрадовались «свежим» поступлениям… Надо сказать, что у меня там имелись любопытные экземпляры, к примеру, двойной концертный бутлег THE CURE «Curiosity», купленный мной как-то раз на блошином рынке в Берлине.

А Бровко, в свою очередь, отвечает мне своей виниловой историей, связанной с выпуском пластинки DDT «Актриса Весна», осенью 1992-го дело было:

– В то время на заводе грампластинок была жуткая проблема с пластмассой, и поэтому мне пришлось по всему городу в магазинах «Мелодия» скупать по остаточной стоимости старые диски. В основном это была советская эстрада, но кое-что попалось и из рок-музыки, в частности, БРИГАДА С и такая странная сборная пластинка, где на одной стороне был НАУТИЛУС, а на оборотной – все та же БРИГАДА С. От предложения руководства «Мелодии» выкупить еще и залежавшиеся детские пластинки я отказался… Вот из всего этого винила и была отлита «Актриса Весна», которую мы специально выпускали к новой программе «Черный пес Петербург».

Невесть откуда, как бы в продолжение начатой Бровко темы, прилетает ко мне шевчуковская строчка: «В непролазной грязи здесь живет пустота…» Да-а, как все-таки время быстро летит…

 

16:40. Первая остановка. Подбираем Доценко. Он в черной футболке с трафаретным оттиском «Прекрасная любовь». После десятиминутного перекура вновь трогаемся. Доценко садится впереди всех, рядом с шофером. На мой вопрос, почему, Бровко отвечает:

– А он всегда там сидит. Впереди всех, рядом с водителем. Не всегда понятно даже, кто ведет автобус – Доца или водитель.

Жарко. ЮЮ раздевается по пояс.

 

17:20. Дорога петляет. Мы замедляем скорость до 40 км/час из-за ползущей впереди нас автоцистерны. Тащимся вслед за ней минут пять-семь, а затем выезжаем для обгона на встречку – дорога здесь прямая и впереди машин нет, – быстро оставляем позади гигантскую стальную «сигару» с аршинной надписью «жидкий азот». Проезжая мимо кабины автоцистерны, смотрю на водителя – мрачного мужика в сероватой бейсболке, одетой задом наперед, согнувшегося в три погибели перед лобовым стеклом. Он бросает в нашу сторону косые взгляды. Я успеваю заметить побелевшие костяшки на руках, сжимающих баранку.

Как раз в это время у Тимошенко звонит мобильник, и вскоре Алик передает трубку ЮЮ.

– Звонок от одного из замов Нургалиева, министра МВД РФ. С просьбой дать концерт в Цхинвале, – сообщает ему Тимошенко.

ЮЮ в ответ предлагает выступить на… нейтральной территории.

– Как на нейтральной, – удивляется в телефонную трубку инициативе Шевчука крупный столичный служака, – там же вовсю снайперы работают!

Впрочем, свою позицию по данному вопросу ЮЮ озвучил не далее как за полтора часа до этого разговора. И свое решение менять не намерен.

 

17:55. Сдуру на свою голову – вот тоже черт меня дернул за язык! – сообщаю ЮЮ о том, что завтра 15 августа, день памяти Цоя, – совершенно не приняв в расчет его сегодняшнего «расслабленного» состояния…

– Ну и х… с ним! – зло отвечает он, и я с немым укором гляжу ему в глаза. ЮЮ объясняет: –Ты же знаешь, Чиф, я Цоя не люблю. Пижон он… Помнишь, как я сцепился с его мордоворотами на Петроградке?

Тогда Цой насмешливо обозвал его «геологом»… Шевчук тоже что-то сказал в ответ. Слово за слово и поехало… К счастью, до мордобоя дело не дошло – их вовремя расцепили. И все закончилось пустыми пьяными угрозами… Но неприятный осадок, конечно, остался – теперь уже только у одного из двух участников того инцидента.

А мне вот сейчас вспоминается совсем другой ЮЮ – стоящий на коленях перед двадцатью тысячами зрителей ленинградского СКК, все как один затаивших дыхание и слушающих Шевчука, читающего с листа для них только что сочиненной текст: «В последнюю осень уходят поэты»… Он, между прочим, в тот день тоже пребывал в «расслабленном» состоянии. Помню еще, что он тогда шутя обмолвился о той самой драке на Петроградке, которой, в общем-то, и не было, и что самое, пожалуй, главное – его «расслабленное» состояние не помешало ему искренне сказать одну единственно правильную для той скорбной минуты фразу: «Эх, ребята, какого парня мы все потеряли!» 24 сентября это было – сороковой день после гибели Цоя…

Из воспоминаний прошлого в реальную действительность меня возвращает Шевчук – нет, не тот, на коленях, а разлегшийся на заднем сиденье.

– А что?! – спокойно резюмирует он. – Ну и пусть меня убьют… буду таким же, как Цой… я свое пожил уже.

Пауза.

И снова нервный голос ЮЮ:

– Меня подкосила эта война… высосала всю кровь… все жилы вытянула… выбила из колеи… я стал похож на пенсионера… со съемок пришел, и началась эта война… я так расстроился… я так собой не доволен…

 

18:05. До Ивангорода остается 9 км (я узнаю об этом благодаря дорожному указателю). Наблюдаю на небе поразительной красоты облака, похожие на бегущих гончих псов. Выглядываю вперед из-за кресла – через лобовое стекло у самого горизонта видна темная громада Нарвского замка…

– Это башня Густава, – голосом экскурсовода поясняет Бровко. – Русская крепость Ивангород – слева от нас, мы ее увидим чуть позже.

Съезжаем с трассы на заправку. В мини-маркете ЮЮ (с полуобнаженным торсом) встречает с распростертыми объятиями одна из кассирш-аборигенок среднего возраста:

– Юрий, без автографа мы вас не отпустим!

– Как вас зовут?

– Инна.

ЮЮ придирчиво осматривает стойку с набором CD и DVD, где есть все, кроме дисков DDT .

– Что же у вас DDT нету?! – сокрушается Шевчук.

– А все давно раскупили, новых поступлений не было! – моментально находится с ответом кассирша Инна.

Шевчук спрашивает меня вполголоса:

– Чиф, у тебя нет календарика DDT?

Я только развожу руками… На помощь ЮЮ приходит Борисыч, доставая из-за пазухи компакт-диск со сборником DDT. Повеселевший Шевчук подписывает вкладыш кассирше Инне, потом вываливает на стойку кассы целую кипу аудио- и видеоносителей, выбранных им на скорую руку. Вот что он тогда взял: диск НАУ «Лучшие песни», DVD – мультяшка «Илья Муромец», ужастик «Глаз», молодежная комедия «Она – мужчина», триллер «Мистификация»… Спрашиваю ЮЮ, почему он купил диск НАУ.

– Не знаю… Увидел на обложке сборника крупный план Бутусова в профиль и купил. У Славы здесь, – показывает пальцем на вкладыш, – лицо очень красивое… Подарю диск своей соседке по деревне Лебедевке Ларисе – она Славу просто обожает.

 

18:33. Садимся в автобус, чтобы проехать последние двести метров российской земли. ЮЮ тем временем рассказывает свой недавний сон:

– Мы работаем в студии над нашим новым альбомом. И вот я принес ребятам очередную песню, но никак не могу ее вспомнить… и в ужасе от этого просыпаюсь, – cмеется Шевчук, а потом уже серьезно добавляет: – Я совершенно не знаю, какой будет новый альбом. Какие песни Господь подарит. Я не могу сейчас сочинять песни и уже месяца три как не сочинял. У меня такое ощущение, что я исписался. Я не знаю, о чем писать. Бытие меня припечатало…

ЮЮ ложится на заднее сиденье и в типичной манере старика Хема продолжает разглагольствовать о муках творчества, а я пытаюсь дословно зафиксировать его мысли в своем дневнике:

– …Бытие меня припечатало… Я поеду честно рубиться на Байкал… или куда-нибудь в тайгу… может, уеду под Париж… Я знаю одно: что от себя никуда не денусь… и я себя поэтому считаю рок-музыкантом… Личные впечатления?.. ничего нет… полная пустота… ни строчки… ни вздоха… ничего… поэтому маята…. У меня перед альбомом всегда так… Опять надо ехать туда, где стреляют… и убивают… где все по-мужски… в страшные места… И ты понимаешь, что ничего не можешь взять с собой, кроме глаз… рук… и еще любви, которая всегда с тобой… Эта пустота изгрызла… скорей бы война… а там будет битва… я буду один на один со Вселенной… Или будет перемирие – когда перемирие, я пишу лирические песни… а когда война – социальные… Всегда ужасно несовершенство инструментария… интеллект слабый… инструментарий слабый… ты записываешь какие-то куски… тебя захватывают фрагменты… но это отсветы того, что существует в мире… какие-то маленькие нотки… Всегда ужасно ощущение собственного несовершенства… и ты начинаешь дохнуть, как муха от Дэ-Дэ-Тэ… но иногда ты вдруг понимаешь… что что-то случилось… что ты был свидетелем этого чуда… что эти смеси двух аккордов… ре-минор… и до-мажор (говорит неразборчиво)… Я в сентябре поеду в деревню… люди ведь не понимают… приехал… написал пару боевиков… им кажется… что мы просто работаем в торговле… как какой-нибудь Ельцин… кто его надоумил российский торговый флаг сделать государственным флагом России?.. мы заняты только торговлей… нефть… газ… хлеб… зрелища… этот флаг… вещь судьбоносная… вот мы все и торгаши… символы… они не случайны… тот золотой с черным и белым… он византийский… настоящий флаг… а этот… легкомысленный… фальшивый… устал я от быта… люди ведь не понимают… они ничего не знают о пус… – ЮЮ роняет голову на подушку и мгновенно засыпает.

Снова пауза.

Саша Бровко, повернувшись в мою сторону, вполголоса предлагает мне название к только что с вниманием прослушанному нами монологу Шевчука. И заголовок и впрямь хороший, в наилучших традициях русского литературного постмодернизма: «ЮЮ и Пустота». Более метко не скажешь!

 

19:00. Граница. Готовим паспорта. Проезжаем по мосту через реку и сразу же оказываемся на территории Евросоюза. Здесь время уже не московское – с разницей на час назад. Рекомендуют перевести часы, но я этого не делаю.

Симпатичный эстонский пограничник в форме входит в салон автобуса и на чистом русском спрашивает у ЮЮ:

– А почему вы у нас ни разу не выступали? У нас город хороший!

– Пригласите – выступим, – благодушно отвечает ему только что проснувшийся Шевчук.

Младший сержант Илья собирает паспорта и мимоходом рассказывает о том, что у них практически вся застава русская, а вот начальник заставы, капитан, – эстонец, был в Афгане, когда служил еще в Советской Армии. «Противный дядька», – замечает Илья.

 

20:00. Ждем свои паспорта. В это время на контрольной полосе появляется улыбающийся Григорий Малышкин, директор нарвской группы АВЕНЮ, которая будет завтра разогревать DDT на Певческом поле. Григорий – с виду типичный хиппи с хайром до плеч и многочисленными фенечками с пацифистской символикой – мой милитаристский экспонат № 2 явно диссонирует с ними.

– Дождя завтра не будет, Бог на нашей стороне, помяните мое слово, – говорит он и приглашает группу отужинать в Нарве. Шевчук отказывается.

 

20:16. Пограничник Илья вручает паспорта со словами: «Желать удачи не буду, вас и так все любят».

Садимся в автобус. ЮЮ треплет сына Бровко по макушке и шутливо говорит ему:

– Все, Севка, мы в Евросоюзе. Здесь нет ни комаров, ни мух. Трава всегда зеленая, а небо голубое. – И потом остальным музыкантам, рассаживающимся по своим местам, объявляет: – Все, братцы, до Таллинна осталось двести десять кэмэ. Завтра – работа… (С шутливым пафосом.) И я завтра вырвусь на сцену. Будем рубиться насмерть! (Мечтательно.) Эх, сегодня бы вечерком поесть бульончика говяжьего с лучком да черным хлебцем – и я буду в полном порядке… Все, поехали!

Мы снова говорим с ЮЮ, а вокруг нас, ища выход на волю, жужжит непонятно как залетевшая в автобус оса. Шевчук смотрит на нее и начинает декламировать, растягивая слова:

– Время ос и кузнечиков, и влюбленных мышиных пар… – Потом добавляет: – У меня есть такое стихотворение. Я люблю август. Потому что в августе можно наблюдать звездное небо, и начинают плодиться осы, кузнечики, мыши и лягушки – впрочем, последние в стих не вошли.

 

…ЮЮ ест домашнюю котлету, запивает из горла мартини (бьянко), купленным в пограничном магазине «дьюти-фри» и рассказывает мне подробности о киносъемках в селе Кривополянье:

– Представляешь, Чиф, я просидел безвылазно в седле с шашкой и наганом пять дней, для того чтобы сняться в трехминутном эпизоде. В селе пыль, там до сих пор нет асфальта, на холме стоит церковь. Это в ста километрах от Тамбова… Я абсолютно вжился в роль Ишина и был готов рубиться с коммунистами до последней капли крови. Я был этим человеком. И, честно говоря, мне в этой шкуре понравилось – я во главе отряда из ста человек-каскадеров… Они научили меня верховой езде. Теперь у меня все яйца всмятку, такие вот ощущения.

Наша беседа прерывается – у ЮЮ зазвонил телефон.

– Кто? Комбат?! О-о-о! Привет, Комбат!.. Едем в Таллинн, чтобы там всем навалять. Мы же миротворцы, ради этого и едем… Добра!.. Обнимаю! – ЮЮ дает отбой и поясняет: – Это мой друг – Комбат. Воевал в Чечне, попал там в одну передрягу и, к счастью, после нее выжил – удивительный человек. У него душа на войне осталась… Говорит, должен быть в Южной Осетии, в Цхинвале. Готов хоть кем командовать. Таких друзей, как этот Комбат, готовых за Россию свою жизнь отдать, у меня полный телефон.

Под впечатлением от телефонного разговора ЮЮ снова возвращается к теме недавно закончившейся войны:

– Мне уже давно звонили из Сухуми, Цхинвала и Тбилиси с просьбой дать концерты мира. Наверное, нужно было это сделать еще весной, но все силы в этом году я отдал концертам на Украине, где идет такой же раздор. Я, конечно, не думаю, что, если бы мы поехали на Кавказ, это остановило бы войну. Но мы хоть постарались бы уменьшить зло… Может, даже поговорить с политиками и объяснить тем, что в войне их амбиций народы ни при чем и не нужна им война… Что Господь создал человека для мира, остальное все от лукавого.

Мы могли бы что-то сделать…

Я считаю, что в этой войне – в разной степени, конечно, но виноваты все четыре стороны. И еще виновата пятая сторона – я сам. Я лично проиграл этот мир и потому себя чувствую паршиво. Потому и забухал… Это моя личная потеря.

Кстати, если вы не знаете, DDT довелось выступать в Тбилиси. Пять лет тому назад это было. Хорошо помню то время. Узнав, что их приглашают сыграть камерные концерты в Тбилиси, я сразу же загорелся лететь с ЮЮ. Там все было расписано по минимуму – организаторы не захотели нести лишние расходы, да и группа выступала в усеченном полуакустическом составе. Мне пришлось лететь за собственный счет, что меня не особенно расстроило – поездка того стоила. Тбилиси я люблю с тех самых пор, как впервые побывал там двадцать восемь лет назад, чудом попав на рок-фестиваль «Весенние ритмы-80».

Все три концерта DDT в Русском драмтеатре имени Грибоедова шли с невероятными аншлагами. Зал на 600 мест каждый вечер был забит до отказа, люди сидели в проходах …

После выступления ЮЮ на три-четыре часа застревал в гримерке и не мог выйти на улицу – пили с театральными грузинское вино, говорили о дружбе и ждали, когда зрители разойдутся по домам.

Как-то раз к нам в гримерку заявился красавец-грузин (как нам представили его наши тбилисские друзья – один из лидеров оппозиции). Честно говоря, я тогда даже не запомнил, как его зовут, а переспрашивать, как это случается в подобных случаях, не стал, мне было неудобно. Тем более он ведь пришел не со мной знакомиться… Но лицо, царственную осанку и манеру говорить я запомнил прекрасно – он немного, как мне показалось тогда, в разговоре рефлексировал без всякой на то причины. Огромный, под два метра, тонкогубый, в прекрасно сшитом костюме с пижонистым галстуком ярко-лиловой расцветки, по-грузински шумный, он сразу приковал к себе внимание, как только вошел. Принес под мышкой корзину с грузинским вином… Шучу, конечно. Корзину внесли его товарищи по партии с торчащими из ушей микрофонами и такого же огромного роста, что и он сам.

Началась неторопливая беседа, в ходе которой наш гость читал стихи по-английски, цитировал древнегреческих философов в оригинале, подарил плакат со своей тонкогубой физией, подписав его по-грузински «с любовью на память…», много пил, пел народные грузинские песни, говорил длинные тосты об «одной маленькой, но гордой птичке» и между делом клял позором старика Шеварднадзе…

Думаю, он мог без труда говорить на любую предложенную тему, проявляя при этом незаурядный ораторский талант, этот без пяти минут президент – о чем, впрочем, тогда никто из нас не догадывался, – в то время всего лишь депутат грузинского парламента, раздувавший изо всех сил святой огонь «революции роз».

Уже под утро порядком утомившего всех гостя вежливо попросили отпустить на отдых русского певца – все-таки вечером у него будет еще один концерт… По-моему, он крепко обиделся за то, что ему не дали сполна выговориться. Сухо пожелав «спокойной ночи», он со своей зевающей во весь рот свитой наконец покинул гримерную артиста…

Через полгода после этого, в один из первых дней ноября, сидя, как обычно это у меня бывало по будням, с газетой за чашкой «эспрессо» в кафе «Идеальная чашка» на Владимирском, я с повышенным вниманием прочитал в «Ъ» о том, как грузинская оппозиция с охапками роз, которые не успели отправить в Москву на продажу, захватила в Тбилиси здание грузинского парламента, а законного президента Шеварднадзе вынудила уйти в отставку. Репортаж, местами написанный несколько иронично по отношению к его героям, сопровождался многочисленными фотографиями с места событий, на одной из которых крупным планом представал взору – стон восторга! – наш давнишний харизматичный гость. Ровно через два месяца после этого Михаил Саакашвили был избран президентом Грузии.

Вот еще смешной момент: я тогда про себя посмеялся, представив, каким махоньким по сравнению с Саакашвили будет казаться наш Путин, пожимая при встрече ему руку на каком-нибудь политическом рауте.

 

21:30. Проезжаем мимо живописного берега моря. Красный солнечный диск уже зачерпнул воды. ЮЮ советует Федечко, который порядком его утомил нескончаемыми фотовспышками:

– Сними Чифа в профиль на фоне заката – смотри, как красиво…

 

22:15. Остановка на заброшенной лесной автоплощадке. Вечереет. Из сумеречного леса прямо на глазах выползает змеями призрачный туман. Все пятнадцать участников группы во главе с ЮЮ выходят из автобуса, чтобы перед въездом в город немного размяться. В салоне автобуса остается один Рома, погрузившийся в гнетущую дрему алкоголика. На животе у него покоится недопитая бутылка с ромом – рома там, впрочем, кот наплакал, едва прикрывает донышко, ведь Рома его давным-давно вылакал. «Труппо», одним словом…

Тут самое время, думаю, исполнить хором хриплых от выпивки мужских голосов одну старую добрую песенку из нашего общего пиратского детства, сопроводив ее стуком оловянных кружек о дубовый стол – ну-ка, дружно, все разом затянули: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца… йо-хо-хо и бутылка рома!» Последнюю фразочку про бутылку попрошу повторить три раза.

Не судите меня строго. Это я не тогда написал, это я прямо сейчас придумал – скаламбурил, так сказать под свое теперешнее мертвецкое состояние.

Впрочем, пока можно не волноваться, в нашем автобусе имеется всего одно тело, пребывающее в клинче, да и то – находится во временной алкогольной отключке.

И знаете, честное слово, от этого как-то грустно становится на душе… Ну в самом деле, что за времена такие пошли?! Подумать только – лучшая рок-группа страны выехала в трехдневный тур, уже семь часов в дороге – и практически полным составом трезвая! Как стеклышко!.. Это ж скука смертная – так путешествовать!

То ли дело было двадцать лет назад – в это время, на подъезде к Таллинну, весь автобус валялся в стельку пьяный, включая уважаемого автора этих строк… Ну, наш шофер, само собой, был трезвый, а то бы я с вами вел сей разговор на два десятка лет раньше.

Оглядываясь назад, могу твердо сказать, что для DDT та поездка стала первым автобусным выездом на гастроль, да и для меня тоже, поэтому я с радостью в нее вписался, благо она пришлась на выходные, и мне не надо было удирать со службы.

Это был осенний рок-десант из Ленинграда в Таллин (тогда его писали еще с одной буквой «н»): АЛИСА, DDT, ТЕЛЕВИЗОР, ОБЪЕКТ НАСМЕШЕК – свежая кровь питерского рок-клуба должна была показать эстонским холодным парням, как надо правильно играть рок-н-ролл. Как мы это показали, расскажу чуть позже.

Да, та еще поездочка была… Шевчук со товарищи выехали на самом последнем из трех автобусов, раздолбанном вонючем «Икарусе», затаренном портвейном выше крыши… Выехать-то выехали, а вот дальше ехали к Таллину с поистине и впрямь черепашьей скоростью – вернее сказать, от пивного ларька до следующего телеграфного столба, чтобы под ним отлить. Или поблевать. Кому как надо.

Помню, что у нас не было ни денег, ни жратвы, но зато было весело! Один из музыкантов, по-моему, кто-то из аккомпанирующего состава Свиньи, севший к нам в автобус, такой же натуральный панк, как сам Свинья, лидер команды, – вывалил из штанов свой «болт», сунул его в горло пустой бутылки из-под «тридцать третьего» портвейна, нассал туда, а потом… уж простите меня за излишний натурализм, тут же на глазах изумленной публики ее и выпил… Ну и все мы, рядом с ним сидящие, выпили за компанию… Мысленно, конечно. Мы ж не панки, чтобы дегустировать мочу!

Бедный издерганный водитель был на грани истерики, а нарезавшиеся вусмерть музыканты ему только нагло покрикивали наперебой: «Шеф, останови здесь!» или «Шеф, гони с ветерком!».

Мы тогда прибыли в Таллин далеко за полночь, позже всех. Организаторы концерта малость струхнули к тому времени – куда подевалась группа DDT? Где эти чертовы питерские рок-н-ролльщики?.. Ведь администраторы решали важную дилемму – кого селить во второсортном отеле «Ранна», потому что в шикарной интуристовской «Олимпии» на всех не хватало мест. Впрочем, ЮЮ к тому времени уже было плевать, где ночевать, – главное добраться до койки. И группа DDT всем составом, включая меня, тронулась на таллиннскую окраину. Пораженные организаторы подивились непритязательности лидера, его душевной простоте… Зря радовались – музыканты в отеле ночью такой пьяный дебош устроили, что их стали оттуда гнать поганой метлой.

Однако ягодки еще были впереди. Дело в том, что концерт был назначен в таллинском «Спорт-холле», мрачноватом бетонно-стеклянном четырехтысячнике, построенном на берегу Балтийского моря. Когда на следующий день после пьяной дороги питерские рок-н-рольщики прибыли на площадку для настройки звука (здесь стоит заметить, ради исторической справедливости, что во дворце спорта организаторами было выстроено все как надо – от и до), они вынесли решение всем рок-хуралом: «Мы здесь играть не будем. Зал сам по себе – полное говно!»

Еще бы! «Спорт-холл», который был осквернен недавними аншлаговыми концертами Иосифа Кобзона, явно не годился для сливок питерского рока. К счастью для организаторов, они оказались находчивыми людьми. Всю проблему разрешила пара ящиков хорошего вина – таллинцы считали ниже человеческого достоинства предлагать музыкантам пить дешевую бормотуху.

На моей памяти это был один из самых пьяных и самых позорных концертов, в которых когда-либо участвовал ЮЮ. Холодная чопорная таллинская публика, сдержанно встретившая ленинградских рокеров, была удручена трехчасовым убожеством, разыгравшемся перед их глазами. На следующий день местные газеты писали о том, что «… из Ленинграда приехали русские пункеры и начали устраивать фашизм в столице Советской Эстонии». Как говорится, конец цитаты.

…Когда минут через десять все пятнадцать членов группы возвращаются в автобус, «футболочный» Рома уже чуть не сполз с кресла, а его бутылка катается по полу абсолютно пустая. Закинув назад голову, он громко всхрапывает, точно кабан, роющий землю рылом.

Протрезвевший ЮЮ, проходя мимо и глянув на безобразно отвисшую челюсть Ромы, не может отказать самому себе в безобидной хохме – и, как мне кажется, он это делает из банальной зависти к молодежному потенциалу Ромы, его способности нажраться до поросячьего визга. ЮЮ имитирует сначала удар хуком в челюсть Ромы, а потом окончательно «добивает» его сверху вниз локтем правой руки. Получается очень эффектно. Ну что тут сказать? ЮЮ знает в этом толк. Не зря же тренируется почти каждый день.

Но со стороны это смотрится так, будто ЮЮ и в самом деле «гасит» парня. Все, кто видел этот акт «надругательства», включая меня, ржут, точно взнузданные кони.

 

22:58. Мы в предместьях Таллинна. Справа от нас виднеется темный силуэт таллиннской телебашни с красными мигающими огнями.

 

23:30. Приехали в гостиницу. Четырехзвездный отель «Мариотт». Это в пяти минутах ходьбы от Балтийского вокзала. Окна отеля выходят прямо на Вышгородский замок – в средневековье он был оплотом крестоносцев, а теперь здесь заседает парламент Эстонской республики. Представляю себе, какой из окон открывается восхитительный вид на замок. Но сейчас практически ничего не видно – на улице темно. Высоко в небе повисла полная луна.

В холле отеля толпы народу, но нас быстро расселяют по номерам. У меня и Федечко – мы с ним работаем «в спарринге» – 202-й, к сожалению, с окнами во двор; это на втором этаже. Быстро бросаем вещи и выходим из гостиницы прочь, обменять рубли на эстонские кроны – голод нас гонит в центр города. В нашем отеле обменник закрыт.

 

15 августа, пятница

00:33. Поменяв деньги в гостинице «Виру» и так и не поев (все давно закрыто), возвращаемся назад. В холле встречаем мрачного ЮЮ. Он берет у портье список расселения по номерам и приглашает нас с Андреем к себе в «люкс» на пятый этаж.

– Во всех городах одно и то же, – недовольно бурчит ЮЮ, – я уже битый час жду бульона, воду, чай и лимон… Ничего нет и никого нет. Где Тимошенко? Где Борисыч?

Мы подходим к номеру Тимошенко (для справки: 502-й, согласно листку расселения), стучим в дверь – в ответ тишина. Вдруг в конце длинного темного коридора возникает человеческий силуэт. Голосом Борисыча он зовет: «Юра! Юра!» и призывно машет рукой.

Подходим и видим – под дверью номера ЮЮ стоит широкий поднос с одноразовой посудой, термосом, огромной бутылью с водой, пакетированным чаем, лимонами и чем-то еще, тщательно завернутым в бумажный пакет.

Входим в «люкс» ЮЮ. Там почти на полную катушку работает телевизор – битва за олимпийские медали в Пекине продолжается и днем, и ночью. Номер у ЮЮ – симпатичный, двухкомнатный: с гостиной и спальней, большой ванной комнатой и балконом, с которого открывается просто замечательный вид на красиво подсвеченный ночной Вышгородский замок.

– Чиф! – с чувством говорит ЮЮ. – Мне ничего не надо – ни славы, ни денег, – дайте только воды, чай с лимоном и номер с живописным видом на последнем этаже, чтобы утром перед концертом проснуться в хорошем настроении.

Уже давно за полночь. Мы прощаемся.

 

9:30. Встал. Принял душ. Растолкал Андрея. Пошли завтракать на первый этаж. Сели за стол вдвоем, чуть позже к нам присоединились Дима и Ваня. Мимо проходит Рома, коллега Димы по футболочному бизнесу, с помятой рожей… Вежливо желает всем нам «приятного аппетита». По глазам вижу, что парню стыдно и очень, очень худо.

Ну, разумеется, как люди непьющие, мы говорим за завтраком о пьяницах, о том, как им хреново бывает по утрам. Иван вспоминает одно милое заведение на углу Невского и канала Грибоедова. К сожалению, для всех петербургских алкоголиков место теперь уже закрытое. А жаль! Там в утренние часы по будням, да и в выходные, впрочем, тоже занимались благородным делом – торговали различными рассолами, в зависимости от того, кто что пил, спасая таким образом людей от тяжелого похмелья.

А вот анекдот дня, вернее сказать, прошедшей ночи… Алик Тимошенко, столкнувшись со мной у шведского стола, спрашивает меня:

– Чиф, ты историю про пару лимонов знаешь?

– Про те, которые ночью так ждал ЮЮ?

– Они самые… Короче, захожу вчера в казино – а больше некуда было идти, ведь все закрыто, а в казино еще бар работал – и говорю эстонцу-охраннику, мол, мне нужно два лимона. Он так вдруг напрягся и отвечает, что… фишек на такую сумму у них в казино вряд ли будет. Я округляю глаза и говорю ему, что мне их фишки не нужны, мне лимоны нужны – живые! А он так вежливо в ответ, к сожалению, наличности на такую сумму нет, касса пустая – только что приезжали инкассаторы! Ну тут я совсем озверел – и уже чуть ли не ору, что мне лимоны нужны, те, которые в чай для вкуса кладут!!! «А-а-а, – наконец-то понял меня эстонец – так бы сразу и сказали, что вам цитрусовые лимоны нужны...» Только после этого они мне из бара пару лимонов принесли… бесплатно, кстати, отдали.

Поразительно все-таки, насколько хорошо за годы независимости здешние автохтоны овладели русским сленгом времен первоначального накопления капитала!

А ЮЮ, к слову сказать, на завтраке так и не появился – не любит он на завтраки ходить, предпочитает есть в номере.

 

10:20. После завтрака в холле мы с Андреем встречаем Алексея Морозова, организатора концерта, стройного и модно одетого мужчину средних лет, про которого точно можно сказать, что он в самом расцвете сил. Мы сообщаем ему, что хотели бы съездить с Шевчуком на радио – у ЮЮ запланировано интервью.

– Нет проблем, – говорит он, – за вами приедет машина.

– Когда?

– В шестнадцать ноль-ноль.

 

10:30. У бара лобби Володя Дворник, автор современного логотипа DDT, предлагает составить ему компанию – выпить виски… Ну как отказать такому человеку?! Пьем виски и болтаем о каких-то пустяках.

Володя на пару лет старше Шевчука. В Уфе в семидесятых ему подфартило поиграть в группе Асамбаева на бас-гитаре – это первое в Уфе рок-трио было, их прибегал слушать школьником Юра Шевчук. Потом они вместе с ЮЮ учились на художников и подружились.

Мы с Володей познакомились, когда я ушел с флота в запас. Тогда его Шевчук как раз призвал принять участие в новой программе – заниматься графическим дизайном для сувенирной продукции, а также попробовать свои силы (впервые в жизни) – в оформлении концертных декораций.

Тяжелое было времечко… Тщедушные старушки в очередях, говорившие о том, что не переживут зиму, пустые полки в магазинах и свалившаяся на наши головы неведомая ранее гиперинфляция, когда цены на хлеб и молоко скакали, как лягушки во время августовского спаривания, а от обилия нулей на ценниках рябило в глазах, – вот характерные приметы холодного предзимья 92-го.

Тот год стал самым трагичным для ЮЮ – не стало Эльмиры, сгоревшей от рака как свеча. Сначала он вроде как запил от горя, а потом, вдруг очнувшись, с головой окунулся в творчество: писал с утра до ночи и решил сделать первую концептуальную программу – просто песни исполнять к тому времени ему стало неинтересно… Он говорил своим товарищам по группе: «Давайте сыграем, как идет дождь или как падает снег…» Музыканты на него смотрели так, словно их лидер рехнулся, а ведь ЮЮ всегда мечтал: «Эх, научиться бы играть симфоническую музыку на электрогитарах!» Тогда просто не верилось, что в такое жуткое время можно сделать что-то по-настоящему революционное… Но он сделал!

Я тоже поучаствовал в программе «Черный пес Петербург». Так сказать, внес и свою лепту.

Во-первых, используя флотские связи, я помог одеть в черную морскую форму двухметрового гиганта, который гулял с огромной черной лохматой собакой по Невскому, рекламируя новую программу DDT. Если вы помните, эта прогулка запечатлена на обложке одноименной пластинки. Собаку, кстати, звали Тоська, а гиганта – Сергей Брок, он был большой друг DDT, тусовщик и пьяница, и в то время как раз вышел из очередного запоя.

Во-вторых, я выпустил восьмиполосную газету, посвященную группе DDT, специально к премьерным концертам. Да, совсем забыл сказать – я ж одним из первых рубил рок-музыкальное окно в газетном деле, поэтому это серьезное начинание ЮЮ и поручил мне… Вспоминаю об этом с гордостью, без всякой ложной скромности, потому что этот спецвыпуск стал моей лебединой песней в газетном промысле – весь двадцатитысячный тираж был продан на концертах. А Володя как раз помогал мне делать обложку для газеты, с которой, по правде говоря, пришлось нам с ним помучиться… Ладно, потом как-нибудь расскажу об этом – уж больно длинная эта история.

А в-третьих, я – не поверите! – и сам вышел на сцену (в компании трех девчонок), чтобы сплясать разудалый рок-н-ролл под летящий с купола спорткомплекса «листопад» флаеров с дэдэтэшной символикой (Дворник и тут постарался!). На песне «Осень» дело было… Для DDT подобная сценография стала новаторской – это сейчас рядом с ЮЮ на сцене может запросто танцевать кордебалет и этим уже никого не удивишь, а тогда… подобные «подтанцовки» (да еще под такую, как говорили, откровенно «кабацкую» песню) воспринимались ортодоксальной общественностью как предательство идеалов рока!

Я отплясал на четырех из девяти концертах новой программы – последний, после Минска и Москвы, если мне не изменяет память, прошел в Барнауле. Хорошее, интересное для меня время было – я наконец-то стал свободным человеком, впервые в жизни выправил себе загранпаспорт и был готов ехать хоть к черту на кулички, а не то что в тур с группой DDT.

 

11:05. Федечко ушел в город прогуляться, а я сажусь за свой дневник – добавить свежих впечатлений.

Потом, устав писать, пересчитываю количество написанных страниц. Всего получается больше пятидесяти... Во разошелся!

Местами, конечно, написано торопливо, по верному шаблонному принципу «знаю – видел», – сами понимаете, надо успеть записать то, что показалось интересным, пока не произошло еще что-то более интересное. Порой мой репортажный язык становится уж больно «рваным», ну прямо в духе драного шрифта на дэдэтэшном логотипе… Но в целом я доволен.

Что ж, заслужил отдых… Ложусь в постель, почти мгновенно отрубаюсь и вижу сон…

Я на Певческом поле. Вокруг меня толпы зрителей – разного возраста, но молодежи явно больше. Многие с российскими флажками, кто-то в тельняшках. Со стороны сцены доносится музыка, но это точно не DDT. Значит, АВЕНЮ разогревает, понимаю я. И вижу, как под одной из ферм с осветительной аппаратурой Рома и Дима развернули торговую точку и достают из сумок для продажи футболки разных цветов – желтые, красные, изумрудные, голубые… Ну прямо всех цветов радуги. Я смотрю на это чудо и просто диву даюсь, потому что у группы DDT футболки традиционно черные – ну могут, в принципе, быть еще белого или серого цвета, на худой конец темно-синего, но чтобы желтые… Да никогда! Ведь ЮЮ терпеть не может «желтой» прессы.

Заинтригованный, подхожу ближе и обнаруживаю, что это никакие не дэдэтэшные футболки, а совсем иная продукция, клейменная достопамятным слоганом «Все врут!».

(Взрыв гомерического хохота.)

 

16:00. Машиной, которая должна была нас отвезти на радио, оказался шикарный белый «ауди». За рулем сам Морозов. ЮЮ садится на переднее сиденье, мы с Андреем устраиваемся сзади. Андрюша сразу же разворачивает свой фотоагрегат и начинает им щелкать.

Едем мимо биллборда с рекламой концерта DDT, установленного неподалеку от печально известного холма Тынисмяги, где год назад эстонские власти демонтировали Бронзового солдата, тем самым вызвав в Таллинне невиданные до тех пор беспорядки. Об этом по дороге нам рассказывает Алексей.

Очередной звонок ЮЮ на мобильник – на этот раз кто-то из российских журналистов просит дать комментарий по поводу войны в Южной Осетии.

– Я на гастролях сейчас, – говорит Шевчук. – Мы так бились за мир… я как личную трагедию это переживаю... Все стороны виноваты… и теперь я считаю главной задачей, чтобы интеллигенция осудила эту войну.

Подъезжаем к зданию-ангару, где среди прочих СМИ разместилась и редакция «Радио 100 FM». Нас встречает Иван, один из сотрудников станции. «Радио 100 FM» – это русскоязычная радиостанция, существующая уже без малого пятнадцать лет и претерпевшая за это время неоднократное изменение формата. Программа, на которую приглашен ЮЮ, называется «Свои люди» – разговор со звездой в прямом эфире. Иван говорит, что в эфире (на разогреве, так он пошутил) пока работает Володя Чердаков, лидер группы АВЕНЮ, а интервью с ЮЮ начнется минут через десять. Идем пить кофе в гостевую и опять говорим про Южную Осетию – о том, какое полярное отношение к этой войне у общества в Эстонии, у русских и эстонцев.

– Как обстановка в Таллинне? – спрашивает Ивана ЮЮ, затягиваясь сигаретой.

– Ну, с «Солдатом» год назад шума было много. Теперь правительство задумалось, – рассказывает Иван. – Освещение событий в Осетии здесь однобокое. Протрубили о том, что в восемь тридцать восьмого августа вошли в Осетию российские войска. А о том, что накануне ночью седьмого августа Михаил Саакашвили стер с лица земли Цхинвал – не сказано было ни слова».

Тридцатиминутное радиоинтервью начинается с вопроса о том, что порадовало ЮЮ в последнее время. Шевчук отвечает:

– У нас был тур по Украине. Мы работали как миротворцы. Мы со сцены кричали, что Россия, Белоруссия, Украина – это братья-сестры навек!

Я стою за гуманизацию общества. У нас сверхзадача – мирить народы! Это не мессианство. Нужно задавать вопрос – зачем? Зачем ты взял в руки гитару, для чего ты поешь? Сейчас в мире волна зла. Главная задача – это говорить о мире. Главное – это думать и говорить не о том, что нас ссорит, а о том, что нас объединяет.

Такое ощущение, что какая-то братва правит миром. Ни один международный институт не работает… Надо научиться говорить на новом языке. Рок-музыка – это великий Джон Леннон. Без Любви вообще нет искусства.

– Единственный концерт в Балтии, и вы не приезжали к нам десять лет… Почему?

– Бог его знает… Я живу в деревне Лебедевке. Там от силы – сорок человек деревенских, ну и есть еще дачи… Деревня моя умерла. Я об этом сейчас пишу… Я там пишу. За эти десять лет записал шесть альбомов. Там нет суеты. Мой новый альбом – сольный – выйдет в ноябре. Вы помните «Французский альбом» Высоцкого… Мой называется «Ларек», записывал его в мае прошлого года в Париже. Очень интересный опыт для меня. Костя Казанский, работавший когда-то с Высоцким, был моим аранжировщиком и продюсером. Записывались со мной в студии парижские музыканты.

– Вы не ощущаете себя туристом?

– Мы действительно много ездим… Но меня подташнивает от слова туризм. Любимое место в мире – это мой диван, мой «Титаник».

– Несколько нескромный вопрос… Наши радиослушатели интересуются – какой гонорар у группы DDT?

– Самая крупная сумма для нас – это гонорар тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года – тридцать семь рублей шестьдесят восемь копеек – самая первая поездка в Сибирь, наш первый гонорар. Андрей «Худой» (Васильев), гитарист, когда увидел эти деньги, даже заплакал… Никто не предполагал тогда, что за нашу музыку будут платить. Нам дали еще тогда в придачу трехлитровую банку со спиртом…

Сегодня группа DDT – это пятнадцать человек. Мы стараемся зарабатывать так, чтобы самим не было противно: мы не играем на «корпоративах», на политику, выступаем без водочных, пивных и табачных спонсоров. У нас есть десять заповедей. Я ни имею своего бизнеса, зарабатываю только горлом. Мы ничего не рекламируем, потому что мы не имеем право дурачить народ и прежде всего молодежь.

– Расскажите, пожалуйста, про ваш дом.

– Я живу на крыше. Что-то вроде мансарды. В центральном районе Петербурга. С моего балкона виден шпиль Петропавловского собора. Я наблюдаю каждый вечер необыкновенные закаты… Питер – для меня самое любимое место в мире. В этом городе я не родился, но приложил немало усилий, чтобы заслужить честь жить в таком городе.

Мы рубимся с местной администрацией за спасение города. Если вы не знаете, с две тысячи третьего года по две тысячи шестой было уничтожено сто памятников архитектуры в Петербурге. Невский проспект потерял шесть домов. Город разрушается. Это трагедия… Я ругаюсь с городской администрацией и своим детям буду честно смотреть в глаза.

– Как вы считаете, за что надо держаться в этой жизни?

– За веру, конечно. Я тут вижу – у вас в студии открытка со Спасителем… Все меняется – взгляды, ценности, а вот вера – это именно тот камень, за который нужно держаться.

– Наш последний вопрос – что такое «Дэ-Дэ-Тэ»?

– «Добрый День, Товарищи» или «Дарим Доброе Тепло».

 

17:15. Едем на Певческое поле, где у DDT полным ходом идет саундчек.

По дороге ЮЮ рассказывает Алексею любопытные вещи, про которые я сам, разумеется, знаю:

– Я с Ходорковским созвонился – полгода назад. Жалко его стало. Звонил еще Борис Стругацкий, больше никто. Сказал ему, вы уж там держитесь, Михаил… Мученик он! Хотел к нему с концертом поехать, но мне не разрешили. Я ему диски DDT через адвоката передал.

Играли ли в тюрьме? В Сумах последний концерт был – месяц назад. Это тюрьма в городе Сумы, Украина. Я там сказал зэкам: «Теперь я понял суть поговорки «от сумы и тюрьмы не зарекайся». У меня там друг-афганец сидит. Герой Советского Союза, восемь лет за убийство.

 

17:30. Мы на Певческом поле. Неожиданно тепло. Ярко светит солнце, в небе ни единого облачка. А на сцене полным ходом идет саундчек – копошится Борисыч с проводами, пробуют звук своих гитар Паша Борисов и Леша Федичев, позади них за клавишами застыл Костя Шумайлов, ожидая своей очереди. Тут же рядом Иван Васильев с трубой и вокалистки Оля и Таня.

Осматриваю сцену в два метра высотой, поставленную лицом к гигантской ракушке-эстраде, на ступенях которой через пару часов разместятся зрители. А пока там пусто, только рабочие где-то на уровне десяти метров над сценой обустраивают VIP-зону. Слева и справа от порталов на подвешенных светодиодных экранах тестируется видеокартинка к песне «Облака» с пролетающей на метле Бабой-Ягой. Проходящий мимо меня в сторону режиссерского пульта Саша Бровко хвастается:

– Нравится? Это я ее нарисовал.

Позади сцены на лужайке разбиты две палатки – синяя для музыкантов и белая для проведения пресс-конференции. ЮЮ, как правило, предпочитает говорить с журналистами после выступления, чтобы обменяться впечатлениями от увиденного действа.

 

17:50. Проба звука продолжается. ЮЮ в задумчивости бродит по сцене и что-то обсуждает с Бровко. Костя встал за клавиши, появился Иван с трубой, вышли девушки-вокалистки. ЮЮ в микрофон:

– Раз-два-три… Я ничего не слышу… Проверьте мониторы. В мониторе ничего нет. Раз-два-три… Теперь нормально.

«Закрылась дверь, он вышел и пропал, навек исчез, ни адреса, ни тени…», – ЮЮ запел первый куплет из «Пропавшего без вести»

 

18:55. Саундчек DDT заканчивается исполнением «Родины». От первых же аккордов у меня сразу идут мурашки по коже. Надо же, удивляюсь я сам себе, раз сто я слышал эту песню, и по-прежнему какой эффект! Похоже, что песня заново аранжирована, – звучит намного интереснее!

 

19:05. Время поджимает. На сцену для настройки инструментов выходит АВЕНЮ. Шевчук фотографируется на память с техперсоналом в красных футболках.

Едем в гостиницу – у нас полтора часа свободного времени. Решено – DDT играет «украинский» вариант, по времени концерт будет идти два часа или чуть больше, если получится. Но все должно закончиться ровно в 23:00 по местному времени – это непременное условие хозяев площадки.

 

20:45. Холл гостиницы. Все в сборе после короткого отдыха. Ждем ЮЮ. К подъезду отеля подана представительская «Чайка» темно-вишневого цвета, как будто приехавшая сюда из далекого советского прошлого. Наверное, для ЮЮ. Но сосредоточенный Шевчук, даже не удостоив ее взглядом, не раздумывая, садится вместе со всеми в автобус.

– Ко всем просьба расслабиться, – говорит он.

Тронулись. Впереди «Чайка», следом за ней наш автобус.

 

21:05. Мы на Певческом поле. Площадку объезжаем слева. Здесь уже давно рубятся АВЕНЮ. Весь «пятак» перед сценой плотно забит народом. ЮЮ сразу же проходит за кулисы, чтобы посмотреть на нарвитян. Володя Чердаков, лидер и певец группы, в это время шаманит на авансцене, исполняя песню «Корова». После ее завершения ЮЮ показывает мне большой палец в знак восторга и кричит: «Чиф, это Моррисон!»

Толпа тем временем заволновалась и скандирует: «Дэ-Дэ-Тэ! Дэ-Дэ-Тэ!» Конечно же, все зрители уже в курсе, что на Певческое поле прибыл сам батька Шевчук. Чтобы разрядить обстановку Чердаков приглашает на сцену ЮЮ.

– Здравствуйте, дорогие! – говорит Шевчук в микрофон. – АВЕНЮ – прекрасная группа! – и по-братски обнимает Чердакова. После этого АВЕНЮ играют еще несколько песен.

 

21:25. Нарвитян на сцене сменяют быстро подключающиеся к аппарату «дэдэтэшники». А толпа без устали в это время скандирует то «Пи-тер!», то снова «Дэ-Дэ-Тэ!».

Борисыч в футболке с надписью «STAFF» орет музыкантам:

– Темп!.. Темп!.. – и потом вроде как зазевавшемуся Косте Шумайлову, расслабленно стоящему в сторонке, – Костя, уже на сцену пора!

Костя спокойно ему отвечает:

– У меня все работает...

Спрашиваю у Шумайлова:

– Вы в каких футболках обычно выступаете?

– Кто на какие заработал.

ЮЮ снимает куртку, наливает чай из термоса в пластиковый стаканчик, отхлебывает из него и, глядя в небо, которое никак не хочет темнеть, с сожалением говорит:

– Эх, светло еще… света не будет видно… Ну, с Богом! – И перекрестившись, выходит под море оваций на сцену как раз в тот момент, когда Леша Федичев со святым ликом Хендрикса на груди берет первый гитарный аккорд инструментального вступления к песне «Ангел».

В следующие полтора часа ЮЮ как заведенный без устали читает стихи, играет на акустической гитаре и малых барабанах, в паузе между песнями выбегает за кулисы, чтобы обтереть лицо полотенцем, глотнуть чаю и спросить у нас, стоящих за кулисами: «Ну как, ребята? Нормально?», танцует, жестикулирует, прыгает и носится по сцене как угорелый и поет, поет, поет… По словам самого Шевчука, он за концерт теряет до двух килограммов веса. Впрочем, и набирает потерянные килограммы также быстро.

 

23:10. DDT исполняют двенадцать песен и концертный марафон – его основная часть – завершается песней «Просвистела» (на запланированный после нее «Ленинград», похоже, просто не осталось здоровья). Музыканты покидают сцену, чтобы через пару минут выйти вновь. Зал в это время, как заведенный, скандирует: «Дэ-Дэ-Тэ!.. ДЭ-ДЭ-ТЭ!»

И группа дважды выходит на бис – сначала исполнив «Родину» в новой аранжировке, а затем уж, чтобы таллиннцы смогли отпустить с миром музыкантов, другую всенародно любимую песню…

Шевчук, не называя ее, говорит в микрофон:

– Друзья, завершающая песня… Последняя – не говорю. Угораздило меня написать одну песню… Спою так, как я ее написал тогда в подъезде.

От первых аккордов «Осени» зал разлетается во все стороны на мелкие кусочки. В свете прожекторов видно, что от поющего ЮЮ идет пар, как от доброго скакуна на финишной прямой ипподрома. А я… я в это время танцую за кулисами, отчаянно виляя задом, ну прямо как в премьерные дни «Черного пса»… В середине песни, после соло на саксофоне, ЮЮ ведет диалог с таллиннцами:

– Традиционный вопрос… Кто в этом зале сейчас самый умный?.. Кто знает, что с нами будет?.. Никто. Нужно самим думать!

Еще один куплет, припев и… завершающая кода! Это достойный финал. Тройной поклон артистов на авансцене и заключительная фраза ЮЮ, сказанная им в стонущий от восторга зал, перед тем как покинуть сцену:

– Слава богу, что война закончилась… Мы сейчас работаем над новой программой… Будем живы – не помрем!

 

23:40. Пресс-конференция в белой палатке. Журналистов около тридцати человек, в том числе и эстонские, работает пара видеокамер. Со стороны сиротеющей арены слышны истеричные крики фанатов: «Юра! Юра! Юра!»

Шевчук рассказывает о том, что сейчас пишет стихи про деревню как отдельно взятую страну, о том, как он маялся перед этим концертом, не зная, как его строить, но в конечном итоге они правильно сделали упор на патриотическую тему, но без плакатной «агитки»; подтверждает, что слова в его текстах – это мелодическая основа музыки DDT, и соглашается с мнением, что DDT, считаясь флагманом русского рока, при этом исполняет современную музыку европейского уровня.

Само собой, разговор заходит и о российско-грузинском военном конфликте. ЮЮ дает свою оценку событиям на Кавказе, сказав, что в этой войне виновны в разной степени все четыре стороны. И еще виновата пятая сторона – он сам. Он лично проиграл этот мир и потому чувствует себя очень паршиво.

Последний вопрос от русской девушки-журналистки, напоминающей ЮЮ, что сегодня, 15 августа – день памяти Цоя.

– Сегодня? – переспрашивает ЮЮ, непроизвольно встретившись со мной взглядом, и, ойкнув, крестится. – Я помню, как впервые появился в ленинградском рок-клубе. Меня туда мой друг Гена Зайцев, главный питерский хиппи, привел. Я был в очках кондовых со сломанной дужкой, залепленной скотчем, с волосами до самих яиц… И мимо нас, как сейчас принято у молодых говорить, продефилировали четверо красавцев из группы КИНО – все в черных плащах. Гена тогда по их поводу так сказал: «Отрабатывают походку».

 

16 августа, суббота

00:15. Едем в гостиницу – уставшие, но счастливые. Впереди нас снова «Чайка». Федечко вместе с РАДУЙСЯ решил прокатиться в лимузине. Как потом расскажет Андрей, девушки всю дорогу до гостиницы распевали украинские народные песни, наверное, для того, чтобы сделать приятное Андрею, фотографировавшему их.

Уже в гостинице Андрей и ЮЮ заходят в «лимонное» казино, не для игры, а чтобы немного расслабиться, зовут и меня, но я валюсь с ног от усталости и поднимаюсь в номер.

Как мне потом «доложил» Федечко, он сам заказал виски, а Шевчук – джин с тоником. Тема беседы – только что прошедший концерт.

 

11:15. После завтрака отправляемся с Андреем в номер ЮЮ, чтобы сфотографировать его в апартаментах. Шевчук угощает нас коньяком (тем самым, для важных персон). Видно, что он очень доволен вчерашним концертом. На улице моросит противный дождик, но после ударного концерта, похоже, для ЮЮ такая погода в самый раз. Он с удовольствием выходит под дождь на балкон и позирует Андрею на фоне башни Длинный Герман с развевающимся на ветру агрессивного вида черно-сине-белым стягом.

Я вспоминаю саундчек и рассказываю, как меня прошибло на песне «Родина».

– Это Кости аранжировка, – рассказывает Шевчук. – Начали играть на Украине в середине тура. Я предложил переанжировать. Ну сколько можно играть по-старому?!

ЮЮ вспоминает, как написал песню. Зимой 1989 года это было – у него как раз умирала бабка в деревне, а мать от этого была не в себе… Он только что прочитал роман Пастернака «Доктор Живаго».

– Я книги читаю всегда с осмыслением, делая выписки какие-то, – говорит Шевчук, – и сочинил «Родину» под впечатлением от прочитанного.

 

12:50. Хорошая новость – в гостинице продлили выезд до 15:00.

Едем в сторону Ратушной площади в «Пивной дом» втроем: ЮЮ, я и Андрей – на черном внедорожнике Саши, второго организатора концерта. ЮЮ попросил свозить его туда, чтобы выпить нефильтрованного пива и поесть свиных ушек. Вся дорога занимает не более семи минут. Опять проезжаем мимо биллборда с бородатым лицом ЮЮ – эффект дежавю! – концерт уже прошел, а реклама все еще работает.

– Я всегда против того, чтобы на афише был только я, – замечает Шевчук, глядя на свой портрет. – На Украине я предложил переделать афиши, чтобы на них присутствовала вся группа. Но там для этого было время.

Мы в «Пивном доме». Проходим через два огромных зала, стилизованных под средневековые интерьеры, в отдельный кабинет, но выясняется, что там нельзя курить, и мы решаем выйти на террасу. Продолжающийся дождь не пугает – под тентом сухо. Радует, что вокруг нас все лавки свободны. Делаем заказ симпатичной молоденькой официантке, эстонке Аннет, – просим принести нефильтрованное «медное» пиво, свиные ушки и ножки поросят. Аннет уходит, а у нашего стола возникает еще один официант. Поздоровавшись, он просит с характерным эстонским акцентом:

– Каспадин Шефчук, посфольте афтограф. Моя жена фас просто обожает.

– Как вас зовут? – спрашивает ЮЮ.

– Йак.

– А жену?

– Женя.

Шевчук подписывает листик бумаги и читает вслух, что пишет: «Женя, берегите Йака! Добра! Юрий Шевчук».

– Мы не звезды… Звезды в небе, – улыбается ЮЮ и с наслаждением затягивается сигаретой. Вскоре Аннет приносит пиво и закуску. – Ушки – это чудо… Я их ел в Париже, но здесь вкуснее, – жмурится от удовольствия ЮЮ.

Вскоре к нам присоединяется и Алексей Морозов. На нем черная бейсболка с лого журнала «Billboard» и черная удлиненная куртка в стиле «милитари» с нарукавной нашивкой группы RAMMSTEIN… В связи с чем возникает новая тема разговора, и мы делимся впечатлениями по поводу последнего концерта немцев в родном Петербурге; тогда они выступали на открытом Петровском стадионе. ЮЮ говорит:

– Белая ночь «раздела» их донага, не оставив и следа от коронного огневого шоу.

А Морозов в свою очередь вспоминает, при каких обстоятельствах он впервые столкнулся с группой DDT:

– Я в середине восьмидесятых срочную службу проходил на острове Сааремаа в пограничных войсках. Так вот у нас в части служили башкирские ребята, и у них оказались первые записи DDT. «Цэ-э Уфа?» – эта смешная фраза из «Периферии» навсегда осталась в моей памяти.

ЮЮ в ответ говорит:

– Мы специально показали этой песней, что надо уважать украинский и русский языки.

Тут мне кажется уместным задать вопрос Алексею о смешанных браках – много ли их здесь? Алексей говорит:

– Бывают… Вот, к примеру, я в браке с эстонкой состою пятнадцать лет. У нас маленькая дочь, ходит в детский сад.

Спрашиваю, на каком языке общаются у них в семье.

– Эсперанто, – смеется Алексей. – Если серьезно, говорим на трех языках – русском, эстонском и английском, чтобы у дочери в будущем не было языковых проблем.

Узнаем с интересом, что жена Алексея – экс-«Мисс Тарту», восемь лет не работала, занималась домашним хозяйством, а вот год назад устроилась на работу.

– Кем? – спрашивает Шевчук.

– Главным редактором эстонской версии «Playboy»!

Гуляющие по улице люди все время оглядываются – неужели сам Шевчук?! Наиболее смелые громко приветствуют: «Здравствуйте, Юрий! Отличный был концерт вчера! Разрешите пожать вашу руку!» ЮЮ с чувством пожимает всем руку.

– Весной сделаем альбом, а осенью приедем в Таллинн с новой программой, – обещает Шевчук организаторам.

Пора прощаться.

Алексей знакомит ЮЮ с подъехавшей женой. Она и вправду красавица – блондинка с голубыми глазами, одета под цвет глаз в джинсовый голубой костюм, расшитый яркими цветами…

– Тайри, – представляется она.

Тайри пришла познакомиться со звездой русского рока вместе с малолетней дочуркой. Подумать только, ей нет еще и семи лет, а она уже владеет тремя языками, – прелестная девчушка в брючном костюмчике, копия своей очаровательной мамы. Шевчук смотрит на ребенка враз потеплевшими глазами и восклицает:

– Какая прелесть!.. – Вдруг посерьезнев, осведомляется: – Кем хочешь стать, когда вырастешь?

– Не знаю… – смутившись, тонюсеньким голоском отвечает девочка, а ЮЮ вполголоса сообщает ее маме:

– Я дочку хочу родить… Работаю над этим.

 

15:40. Возвращаемся в гостиницу.

 

16:00. Жду отъезда – пью зеленый чай с жасмином в баре лобби и просматриваю свои записи. В моем дневнике добавилось еще около пятидесяти страниц. Совсем неплохо, будет с чем поработать.

 

16:15. Отъезжаем домой в СПб.

 

21:20. Мы на границе, на нашей, российской стороне. Рекомендовано перейти на московское время.

Статная женщина-пограничник с погонами прапорщика и высоким бюстом входит в автобус. ЮЮ игриво спрашивает у нее:

– Как к вам обращаться?

– Товарищ прапорщик, – сухо отвечает та. Быстро завершив осмотр, она покидает автобус.

Шевчук ей кричит вслед:

– Товарищ прапорщик, куда же вы, постойте!

Но серьезная женщина-пограничник не удостаивает его ответом. ЮЮ, бросая хищные взгляды на ее плотно обтянутый форменной юбкой зад, вдруг говорит:

– Я ее представляю в черной коже… с хлыстом! Эх, где мои семнадцать лет?!

 

У ЮЮ шаловливое настроение, он уже битых два часа сидит впереди всех, чуть ли не на месте водителя, и рассказывает разные хохмы, теша народ. Ему явно хочется почудить.

– Все, не могу пить крепкого, – жалуется он. – Борисыч, хочется чего-нибудь сладенького.

Борисыч тут же без слов достает из своего багажа бутылку с ликером, явно припасенную для любимой жены.

ЮЮ продолжает веселиться, и до меня, в хвост автобуса, долетают его отдельные фразы:

– Танечка, как у тебя в семейном плане… мы все переживаем… они боятся ответственности… мы дядю Мишу качаем-качаем, а он все растет и растет… Алик, я вчера договорился с журналом «Playboy»… ты будешь позировать с голыми девушками… – И еще что-то про каких-то тайваньцев, которые мирные люди… и прочее, и прочее.

 

22:15. Проехали таможенный контроль. ЮЮ толкнул речь перед личным составом таможни о том, как DDT взорвали Таллинн своим концертом. Фото на память. «Добра! Любви!»

 

23:59. На дороге густой туман. Видимость не больше десяти метров.

Останавливаемся на том же месте, где подобрали Доцу днем 14 августа, но теперь чтобы его высадить. С ним неожиданно для всех выходит и ЮЮ:

– Я еду к Доце. Мне дома делать нечего. Послезавтра собрание в офисе.

 

17 августа, воскресенье

00:25. От нечего делать подыскиваю новый телефонный зуммер и вскоре нахожу то, что мне нужно… Потом, чтобы размяться, решаю пройтись по салону – уж больно затекли ноги. Практически все музыканты, вырубившись, спят на своих местах. Вот что значит бывалые люди, а я в дороге спать не могу.

Бодрствует из всей честной компании один лишь звукооператор Андрей – экран его ноутбука ярко светится в темноте. Там все тот же самый хмурый доктор Хаус снова и снова спасает от смерти бедных пациентов. Я щелкаю языком, как давеча делал Костя, и в тот же миг в моей голове эхом отзывается та самая песня.

 

01:25. Под неутихающий ни на секунду в моей голове аккомпанемент бристольских трип-хопперов наконец-то подъезжаем к офису DDT.

Прохладно, но дождя нет. От долгой дороги меня слегка покачивает. Прощаюсь с «дэдэтэшниками» и иду домой.

 

01:55. Дома не спеша выпиваю бокал красного вина и долго стою под душем – пытаюсь расслабиться, но главная музыкальная тема из «Доктора Хауса» не дает мне этого сделать, не отпускает меня, наверное, уже в тысячный раз прокручиваясь в ушах.

Так я, пожалуй, и не засну. А спать-то хочется! Чисто интуитивно решаю действовать от противного…

Скачиваю из инета заигранную в моем мозгу до чертиков мелодию, потом четырнадцать раз подряд – сколько места хватило – записываю ее на болванку, ставлю диск в си-ди-проигрыватель, полностью вырубаю громкость, нажимаю кнопку «repeat», потом – «play» и после этого со спокойной душой ложусь спать…

Уже проваливаясь в пустоту горячих и влажных сновидений, я слышу беззвучный ернический голос ЮЮ: «Я на Тайване был… меня там на руках носили… тайваньцы очень мирные люди», и помню, как сквозь сон у меня пронеслась мысль: «А действительно интересно узнать, был ли…»

 

На этом записи в дневнике обрывались.

Мишель с шумом захлопнул ежедневник.

Если вы думаете, что он прочитал его от начала до конца, то это не так. Он не прочел даже страницы, с детства усвоив правило, что читать чужие письма скверно. Он просто пролистал блокнот, прикинув про себя, как ему распорядиться этим добром. И ничего пока не решив, он положил мой дневник обратно в портфель. Туда же сунул ключи, повертел в руке сидюк, на лицевой стороне которого синим маркером было написано «Teardrop», и со словами: «Наверное, это Чифу понравилось бы…» – передал его нашему водиле и попросил проиграть.

Наверное, в этом и правда был некоторый смысл, своего рода церемония прощания.

Да, совсем забыл сказать про виски. Моя бутылка полностью выполнила свое предназначение. Ее тут же пустили по кругу. Так сказать, приняли на грудь по глотку вискаря за упокой моей души.

…Музыка заиграла из стереодинамиков «мерса» одновременно с новым оглушительным «Бо-о-м!», прозвучавшем на моем мобильнике, и дальше колокол бил не переставая до самого города.

Честно говоря, от всего этого шума водитель в конце маршрута просто одурел и не возникал по этому поводу лишь потому, что ему щедро надбавили за доставку покойника… Что до моих «питонов» – они, конечно, недоумевали, чего ради их воспитатель столько раз подряд записал такую занудную песню (мой замысел для них остался неразгаданным), но в конце концов сошлись на том, что это было сделано в свойственном мне стиле – быть непохожим на других.

Когда мы подъехали к крематорию, MASSIVE ATTACK уже начали играть в двенадцатый раз... Машина, взвизгнув тормозами, остановилась у входа в морг, и заигранная пластинка к облегчению всех присутствовавших вырубилась на полуноте.

Предварительный ритуал прощания с телом завершился. Миссия исполнена, а миссионеры, вздохнув полной грудью, отправились по домам. На моих призрачных часах в это время было без пяти минут десять.

Да, доложу я вам – ночь в мертвецкой провести, это вам не по набережной Фонтанки фланировать с любимой за руку, встречая рассветы…

Коротая свою первую ночь небытия, я весь без остатка погрузился в теперь абсолютно бессмысленные размышления о том, чего ради мне был дарован последний «подарок судьбы» в виде маленького непрожеванного кусочка мяса.

Трагическое происшествие? Фатальная случайность? Злой рок?

И что со мной было бы, если, к примеру, я не поехал бы на озеро и остался дома?

Был бы жив, наверное. Заканчивал статью. Готовился спать.

Впрочем, что толку об этом рассуждать – ведь я уже скоро сутки пребывал на другом свете.

Я огляделся по сторонам. По соседству с оголенными телами, лежавшими на каталках, застыли их безмолвные призраки. Я насчитал более десяти теней… Никак не могущие поверить в то, что пришел их черед. Их конец. Неужели это случилось со мной? – вот главный вопрос, терзавший их души.

Все то же самое, что у меня. Ничего нового!

Но что это?.. Там, в углу, слева от меня … Чей-то шепот?.. Я прислушался. Похоже, не безмолвные?

Из ближнего темного угла до меня донеслось нечленораздельное бормотание и чей-то тихий всхлип… Снова прислушавшись, я разглядел в темноте сгорбленную бабку лет восьмидесяти, ритмично раскачивающуюся из стороны в сторону, точно маятник. Не переставая ни на секунду, беззубым ртом она пережевывала свою длинную тяжкую историю. Рядом с нею, словно запертый зверь в клетке, взад-вперед метался, всхлипывая, другой призрак.

Это был юноша. Черты его лица искажала мука боли, он в исступлении затыкал уши, грыз ногти и рвал на себе волосы… Но уверяю вас, ни один волос – даже самый малый иллюзорный волосок – не упал с его головы на пол, потому что он был призрак, такой же, как и я сам.

Мало-помалу надоедливое бормотание старухи начало меня донимать – будь я живой, у меня б давно от нее разболелась голова или стошнило. Она, наверное, по сто первому разу рассказывала одну и ту же историю про какие-то макароны – механическим голосом робота, без всяких пауз, вываливая изо рта непрерывный поток словесной абракадабры: «…макароны макарончики ей-ей была погодка как в феврале с топором за мной бегал сволочь такая точно сдохнет от спида макароны макарошки муж мой рано или поздно на завалинке все лежал пил песни горланил морозы ей-ей тогда стояли лютые под гармошку тут же ноги раздвигала бедный бедный мой сыночек шлюха распоследняя зачем глаза б мои ее не видели муж в запой ушел ей-ей воровала все подряд илюшенька сынок от люминивой посуды до чугуневой кочерги слышишь ли меня на две недели запой где ты ох душно мне душно ей-ей совсем дурной стал от водки что соседи который год в сырой земле лежит стерпится слюбится вот где он говорили мне только он все бил бил бил вот ее любимая жратва за них душу черту готова продать ей-ей как в феврале погодка была макароны макарончики…»

– Слышь ты, дура февральская! А ну заткнись! Достала уже своими макаронами! – крикнул ей из дальнего угла другой призрак. Я глянул в его сторону и, честное слово, обомлел. Было отчего, поскольку у кричавшего призрака вместо носа зияла черная пустота – или, выражаясь по-другому, была дырка от черствого бублика, ей-ей, говорю без дураков.

Но бабка, словно ничего не услышав (а может, и вправду не услышав), не замолкала. Как заведенная продолжала бубнить о шлюхе-невестке, умершем сыне, муже-алкоголике, макаронах и февральской погоде.

Я уже толковал вам о том, что с трудом схожусь с людьми. Что уж тут говорить о призраках в мертвецкой… Я появился там, ни с кем не поздоровавшись, впрочем, и меня никто не приветствовал, никто не задавал никаких вопросов. В этом не было никакой необходимости. Сейчас поясню.

Распрощавшись с жизнью, как вы помните, я навек лишился чувств осязания и обоняния, но зато приобрел способность лучше видеть и, к моему изумлению, еще кое-что! Последнее мне открылось не сразу, и я осознал неведомую для меня силу только уже в морге, очутившись бок о бок с такими же горемычными мертвяками, как и я сам. Скажу со всей прямотой, я предпочел бы не владеть этим новым для меня потаенным чувством. Судите сами: чуть ли не сразу, оказавшись в мертвецкой, я ни с того ни с сего обнаружил в себе одну странную способность – считывать жизненную информацию моих соседей, не зная об этих умерших ровным счетом ничего. У меня перед глазами вставали ожившие картинки их жуткого финала, для этого достаточно было обменяться с ними телепатическими взглядами. Причем обмен информацией был взаимным. Вот почему здесь никто не вел душещипательных бесед. К чему эти глупые ненужные разговоры, когда и так все ясно про каждого из нас.

Вот, к примеру, «безносый»… Вам, наверное, интересно узнать в каких баталиях лишился носа мой сосед справа?

Рассказываю, как было дело. Все достаточно банально. После обильных возлияний на работе по случаю удачно завершенной халтуры он свалился от апоплексического удара прямо перед дверью своего подъезда, не дойдя до квартиры. Пока жена бегала вызывать «труповозку», на него как раз крысы налетели. Чуют смерть, божьи твари, лучше всех на свете! Пока бегала туда-сюда – он уже без носа остался. Известная история – крысы сбегаются, когда еще не умер как следует. Сам он, похоже, по этому поводу теперь особо не переживал, вынашивая план, как побыстрее разделаться с рехнувшейся старухой.

Мертвой хваткой она держалась за свою жизнь до последнего своего часа. Ушла в мир иной только после того, как свела в могилу своего мужа – восьмидесятилетнего, еще крепкого старикана, любившего по вечерам крепко заложить за воротник, но в конце концов просто уставшего жить от нескончаемо-бессонных монологов своей благоверной о том, как он загубил ее век. Шестой инсульт ее все-таки прикончил. Но это произошло уже после того, как «сыграл в ящик» ее муж.

А ведь когда-то она была просто чудесной женщиной. И, как говорят, писаной красавицей. Ну вот скажите мне – куда только вся красота девается? Не знаете? Я тоже.

Знаю только, что от стенаний февральской бабки, бубнившей и днем и ночью, мой сосед слева – сутуловатый паренек, тот, что всхлипывал в углу и не находил себе места, – готов был вторично наложить на себя руки.

Ну тут вообще слов нет, и у меня остались одни буквы… Только представьте себе, восемнадцатилетний девственник свел счеты с жизнью всего через несколько дней после своего совершеннолетия. Шагнул вниз с крыши родной девятиэтажки из-за какой-то жалкой бумажонки, полученной накануне из военкомата, где его заботливо пасли с пятнадцати лет, чтобы он не потерялся.

Бедняга! Не смог пережить тягостного ожидания призыва в армию… А теперь, не в силах больше выносить сумасшедших причитаний бабки, бился головой о бетонную стену.

– Ну, старая карга, – возопил сызнова «безносый», – ты у меня сейчас навеки успокоишься!

Он бросился к старухе, пытаясь схватить ее за горло. Но тщетно! Его бестелесные руки насквозь прошили эфемерное тело старушенции, не причинив ей никакого вреда. А бабка, как ни в чем не бывало, продолжала бубнить свою макаронную историю…

– Заткнись, сволочь! – вопил «безносый», нанося удар за ударом…

И тут началось. Со всех сторон к бабке и «безносому» устремились черные тени призраков. Одни из них защищали старуху, другие требовали немедленной расправы над нею. Все орали, точно буйно-помешанные, каждый пытался схватить другого, чтобы оторвать хоть что-нибудь, но был не в силах этого сделать. Вскоре образовался единый фантомный клубок, из которого на секунду выдергивались то нога, то рука, а то и голова… Юноша, несколько мгновений безмолвно следивший за происходящим, опять схватился за голову и начал голосить, словно его резали по живому.

А я стоял в сторонке, с ухмылкой посматривая на фантомную кучу-малу. Не было ни крови, ни ссадин, ни синяков с кровоподтеками, вообще ничего не было… Наконец, уяснив бессмысленность действий, свалка бестелесных душ расползлась по углам, откуда время от времени доносились раздраженные обидные выкрики…

Призраки озадаченно примолкли, когда ровно в полночь в морге объявился незнакомый доктор. Он был в белом халате (потому-то все и решили, что он доктор) и пришел в сопровождении двух ассистентов (тоже в белых халатах) и нескольких грузчиков, занимавшихся доставкой какой-то аппаратуры. Оборудование вытаскивали из картонных ящиков и тут же монтировали рядом с трупами, опутывая мертвецов, лежащих под простынями на каталках, километрами черных проводов.

На самом деле этот «доктор» оказался вовсе никаким не доктором. Он не был ни врачом-патологоанатомом, ни врачом-танатологом, для которых морг что дом родной; человек этот был просто старший научный сотрудник одного из петербургских вузов и занимался изучением вопросов жизни после смерти. От анализа теории в институтских стенах он перешел к практике замеров излучения у людей в постлетальном периоде, то есть, иначе говоря, у покойников, пребывающих пока что между небом и землей – таких, как я, к примеру. В нашей мертвецкой он оказался благодаря старому знакомству с завморга – когда-то познакомились на собрании жовто-блакитнего землячества.

Худой, со впалыми щеками и темными кругами под воспаленными красными глазами (я его окрестил «безумным профессором», хотя на самом деле он являлся доцентом кафедры), он был одержим идеей – нащупать порог между земным существованием человека и загробной жизнью души. Насколько односторонен переход через этот порог? И в какой момент еще возможно возвращение? Вот чем он занимался на практике, вот что его волновало больше всего в жизни.

Спецоборудование весом в полтонны и общей стоимостью в две с половиной тысячи, черт их дери, баксов (сам слышал от «профессора», сколько стоит его «железо», когда он собачился с работягами, небрежно кидавшими коробки с аппаратурой прямо на пол) он развернул с помощью своих ассистентов – студентов старших курсов из НОСа (Научного общества студентов).

Это были совсем молодые ребята, которым только стукнуло по двадцатнику, и по внешнему виду, и своим интересам настоящие антиподы, объединенные общими научными интересами.

Один из них, невысокий, почти коротышка, был с рыжими волосами, заплетенными в длинные косички, торчащие в разные стороны из-под яркой шапочки с вывязанным спереди листиком конопли, и в его наушниках, как я понимаю, могла звучать только одна музыка – солнечные позитивные вибрации регги.

Второй, высокий ладный парень, был лохмат, ну точь-в-точь как новоявленная голливудская звезда Роберт Паттинсон. Да и типаж был схожий, особенно в профиль – прямо вылитая копия знатного вампира-вегетарианца. Серьезно говорю! Я кино, в отличие от телика, смотрел регулярно и, пока не отбыл на другой свет, был в курсе всех киноновинок.

«Паттинсон» и «Марли» зря время не теряли: оттянулись в полный рост, воспользовавшись тем, что их руководитель в это время тестировал аппаратуру, развернутую в кабинете завморга, прямо под портретом Президента Российской Федерации. Хихикая, они фоткались по очереди на свои мобилы чуть ли не в обнимку с мертвецами – будет чем пощекотать нервы однокурсницам во время занятий!

Горе-экспериментаторы уже слегка «дунули» для храбрости – все-таки для них это был первый поход в морг, и предстояло всю ночь делать замеры на трупах.

Они заблаговременно натянули резиновые перчатки, чтобы не подцепить какой-нибудь заразы, и теперь расслабленно смолили в закутке подвала, передавая друг другу косяк, что было непросто – перчатки попались большого размера, – и куря, старались не касаться резиной губ.

Их руководитель, не зная о том, что его подопечные запаслись «травой», для релаксации разрешил им раскатать бутылку портвейна… И теперь они пьянели прямо на глазах у притихших призраков, не ведающих, что им делать со свалившейся на них бедой.

Общая опасность объединяет. Не только людей. И призраков тоже.

Наконец в подвале появился и сам «безумный профессор». Он достал из кармана халата диктофон, включил его на запись и начал наговаривать в микрофон: «Понедельник… восемнадцатое августа… половина второго ночи… я, старший научный сотрудник такого-то института, Савченко Юрий Сергеевич, провожу эксперимент в морге по поводу регистрации свечения… задействовано двенадцать объектов… объекты мужского и женского пола … возраст от восемнадцати до восьмидесяти двух лет… характер смерти у объектов разный».

Потом руководитель Савченко показал своим помощникам, как крепить к голове трупа специальное приспособление для замеров излучения – что-то на манер тех самых металлических распорок с линзами, зажимами и проводами, которыми врачи закрепляли веки у подопытного уличного головореза Алекса из «Заводного апельсина» (если вы читали книжку или смотрели фильм, вы, наверное, без труда поймете, о чем я здесь веду речь), а после этого – как обращаться с «железом» и делать замеры. Кстати, распорок с линзами хватило на все трупы и даже остались лишние на тот случай, если в морге объявятся свеженькие.

Наконец все было закончено. Трое в белых халатах собрались для короткого совещания как раз рядом с каталкой, на которой лежало мое тело.

– Характер ухода из жизни каждого исследуемого объекта в буквальном смысле слова будет высвечиваться на наших приборах, – начал инструктаж «безумный профессор». – Сама смерть – не обрыв, а процесс постепенный. Это переход, по времени для каждого разный. Первая задача нашего эксперимента – разбить все объекты на группы в зависимости от изменений во времени интересующих нас параметров…

Итак, нам известно, что наиболее характерными излучателями у человека являются глаза. Вы будете фотографировать свечение глазных впадин через каждый час у каждого объекта, двигаясь по кругу, согласно моему списку. Обращаю внимание, что очередность в списке может не совпадать с реальным номером объекта, имеющемся на бирке, – Савченко махнул рукой и все дружно глянули на мой персональный номер «шесть». – Чтобы не было путаницы, вот каждому по экземпляру списка.

Я выглянул из-за дредов «Боба Марли» и обнаружил, что мой персональный номер «шесть» непонятно по какой причине значится в хвосте списка. Впрочем, это ровным счетом ничего не меняло – в конце или в начале я стоял, мое тело все равно выступало в роли подопытного кролика. Не скажу, что такая перспектива была встречена мной с восторгом, что уж тут говорить про других призраков, смотрящих на «белые халаты» с лютой ненавистью.

– Чем это пахнет? – вдруг спросил, принюхиваясь, Савченко, наконец-то почуявший сладковатый запах «травы».

– Ничем – это просто трупный запах, Юрсеич, – попытался отшутиться хозяин «травы», тряхнув в подтверждении сказанного дредами. И, хотя язык у «Марли» заплетался, «безумный профессор» с ним согласился, продолжая вещать своим хихикающим в рукав вагантам.

Подойдя к телу юноши, он сказал:

– Смотрите, при самоубийстве тонкое тело беснуется, кричит, протестует… Оно не подготовлено к уходу. Вот и бродит неприкаянно рядом со своим телом… Чувствуете? – спросил он, и в этот самый момент от сквозняка громко хлопнула дверь. Обкуренные студенты вздрогнули. А «профессор» с упоением продолжал: – Свечение у такого объекта никак не успокаивается и примерно с полуночи до трех часов ночи наблюдаются всплески его интенсивности. Вот это мы и должны зафиксировать нашими приборами… Что ж, коллеги, пожалуй, начнем наш эксперимент с объекта, покончившего с собой.

Савченко уставился с пустым выражением лица как раз в ту сторону, где в это самое время дрожал от душащего его страха, точно одинокий лист на ветру, призрак самоубийцы. Но на самом деле «безумный профессор» не видел тонкого тела юноши и глядел в черную пустоту подвального окошка. Потом набожно перекрестившись, он распорядился:

– Делайте по пять-семь снимков и переходите к следующему объекту. За работу!

Два «Боба» разошлись по своим местам. «Марли» взялся за громоздкую приставку для фотографирования, а «Паттинсон» обустроился рядом с газоразрядным аппаратом – черным тяжелым ящиком, панель управления которого была усеяна многочисленными переключателями, датчиками и шкалами. Его запуск осуществлялся с помощью выносной педали, весьма смахивающей на гитарный «фузз».

Работа у них спорилась неважно, поскольку оба были пьяны, координация нарушена; им раз двадцать пришлось начинать сызнова, но синхронизации в действиях «тезки» так и не достигли. Впрочем, все-таки сообразили, что в подобном состоянии проще жать на кнопку фотоаппарата и педаль агрегата одновременно одному из них и по очереди. Бросили на «морского», и тогда работа пошла…

Мертвецкая озарялась короткими яркими вспышками света, от которого на мгновение в подвале становилось светлее, а из мрака выхватывались очертания тонких тел притихших призраков. Но экспериментаторы их все равно не замечали – вспышки слепили глаза. Сфотографировав глазные впадины юноши, ассистенты начали подключать провода к февральской бабке.

– Все, старая ведьма, кранты тебе! – злорадно захихикал мой сосед справа, забулдон без носа, когда «Марли» начал перекидывать провода с трупа юнца на мертвое тело старухи. Она была вторая в списке. – На тот свет отправишься без головы, сварят тебе мозги вкрутую!

То ли «безносый» накаркал, то ли дунувшие студенты совсем окосели от выкуренной «травы», но пока Савченко, сидя в кабинете завморга, в научном экстазе пожирал глазами выведенные через принтер первые результаты замеров, его опьяневшие студенты перепутали электрические концы, присоединяя их к голове старухи. В довершение всего они включили аппаратуру, нарушив масштаб, и дали слишком большой разряд тока, да такой, что мертвое тело старухи подбросило на добрых двадцать сантиметров. Седые редкие волосы задымились, встав дыбом, – совсем как в древнем голливудском «ужастике» «Блуждающий мертвец», виденном мной в отрочестве, где «белые халаты» с помощью трансформатора Теслы пытались оживить труп, помещенный в железную клетку.

Одновременно с электровспышкой короткого замыкания призрак старухи издал душераздирающий вопль, и она наконец-то вышла из бредового ступора. Впрочем, не вопль возвестил об остановке эксперимента его руководителю, потому что этот выворачивающий наизнанку душу крик слышали, само собой, одни только жмурики. Дело в том, что по всему моргу моментально (здесь вентиляция удружила) разнесся тошнотворный запах горелой кожи и волос, отчего «Паттинсона» тут же вывернуло на покойника, и пожар был, к счастью, потушен.

Немедленно прибежал запыхавшийся, с отхлынувшей от лица кровью «безумный профессор».

– Ганджа! Шмаль! – заорал он. – Что вы тут творите, недоумки?!

– Ошибчка вшла… Юрсеич… прстите… счас… се… справим! – залопотал «дредовый» Ганджа (вы будете смеяться, но Ганджа была его настоящая фамилия, равно как и Шмаль – подлинная фамилия его напарника), аккуратно стряхивая с головы старухи рвотные массы.

А «вампирный» Шмаль в это время, совершенно ошалев от происшедшего, решил скрыться от новых рвотных позывов, кинувшись к лестнице и зажимая ладонью рот, но, к своему несчастью, поскользнулся на кафеле, упал, и его тут же вывернуло под каталку с безносым трупом…

Савченко едва не рыдал! Надо же, из-за каких-то засранцев весь эксперимент катился под откос!

И речи не могло быть, чтобы в таком непотребном состоянии студенты продолжали замеры, – «дреды» и «легкий беспорядок на голове» с позором были отстранены от эксперимента и оправлены «отдыхать» на кушетку в канцелярию морга до первого трамвая.

Скоро дело дошло и до меня, вернее сказать, до моего тела. К этому времени все замеры делал сам руководитель – сосредоточенный и, разумеется, трезвый как стеклышко. Ведь это была его диссертация, не дядина.

Он спускался в мертвецкую каждый час на двадцать-тридцать минут, делал замеры, часто озираясь по сторонам. Чуял, чуял он, что здесь что-то неладно… В его бегающих глазах читался животный страх. Еще бы! Все призраки морга сверлили его ненавидящим взглядом, объявив ему тотальную войну. И, клянусь вам, он чувствовал это!

А сами призраки стали терпеливо ожидать прихода часа расплаты, беззвучно сговорившись между собой жестоко отомстить «безумному профессору». И пока что потихоньку высасывали его энергию. Вот тоже мне – ирония судьбы! Я ведь раньше смеялся над всей этой чертовщиной, а теперь сам стал… ну, если не участником бесовского заговора, то свидетелем дьявольской расправы – это точно.

Около шести утра, когда «безумный профессор» уже валился от усталости с ног, в морг привезли очередное тело…

– Пол мужской… возраст тридцать семь… полных лет… причина смерти… многочисленные открытые и закрытые переломы костей… полученные в дэ-тэ-пэ… – читал вслух с регистрационного листа Савченко и, довольный, констатировал: – Так, значит, из новой группы… Дождался… То, что мне надо!

Сделав замеры на новом объекте, Савченко дрожащей от бессонной ночи рукой вновь схватился за диктофон:

– …семь часов утра… все этапы исследований квазинезависимы… аппаратура стабилизирована… метрологически проверена… начинаю обрабатывать результаты замеров объекта номер тринадцать бэ… характеристика объекта…

Старшой наговаривал в диктофон, не замечая, как из-под резиновой перчатки капает на пол кровь. Прямо под его ногами на кафеле расползалась багровая лужа… Это была месть призраков!!!

Высосав из него энергию, они притупили бдительность «безумного профессора». Он перестал осторожничать и проколол перчатку оголенной костью объекта «тринадцать бэ», расцарапав до крови руку, что заметил не сразу, а погодя, когда кисть у него стала влажной... Сняв перчатку и замотав руку бинтом, он сразу же забыл о случившемся и с одержимостью обреченного на близкий конец продолжил эксперимент.

А я сам мечтал лишь об одном – как бы поскорее вырваться из этого привиденческого паноптикума. В отличие от моих соседей по мертвецкой, я не был расположен сторожить собственный труп. Чего ради? Как говорится, песенка моя спета. Пора на волю!

В голове вдруг сама собой всплыла давнишняя фраза из тибетской Книги мертвых, которую я раскопал как-то бессонной ночью в «Буквоеде» на полках с эзотерической литературой: «…отныне ты наделен чудотворной силой… ты можешь в мгновение ока попасть в любое место, какое пожелаешь».

Задумайтесь над этими словами!

Помнится, я еще тогда подумал о том, что при случае надо бы проверить… Шальная мысль!

И случай пришел!

Я вовремя вспомнил эти слова.

Да, пожалуй, самое время испытать – так ли это или нет!

Для этого достаточно просто решиться на поступок, тем более, что высшие силы не собирались меня приковывать цепями к моему холодному телу.

Так что – «адью»!!!

Не поминайте лихом, господа призраки!

Отныне и вовеки – я свободен!

Я свободен словно птица в небесах!

СВО-БО-ДЕН!!!

Можно, кстати, крикнуть еще раз и погромче… Только зачем?

Кто меня услышит в этой безвозвратной пискаревской пустоте, из которой мне, единственному из всей мертвецкой «чертовой дюжины», посчастливилось вырваться на свободу?!

Мгновение – и я в центре города, рядом с «шайбой» станции метро на площади Восстания. Город уже проснулся. Люди спешили на работу, но мне до них не было дела. У меня нашлись свои заботы.

Прицепился за рюкзак к парню-роллеру, катящему с ветерком по Невскому. И враз почувствовал себя мальчишкой…

Так мы и неслись с ним навстречу Адмиралтейской игле, все ближе и ближе подбираясь к центру города. Впрочем, до самого Адмиралтейства мы так и не домчались – парень решил срезать путь, свернув с Невского в сторону арки Главного штаба.

На Дворцовой площади перед Александровской колонной я от него отцепился. Он двинул дальше – через мост на Ваську, а я решил заглянуть в Эрмитаж. Там ведь по понедельникам выходной! Когда еще представится такая уникальная возможность пройтись по пустым залам и взглянуть в уединении на любимые полотна?!

На всей скорости вкатился на воображаемых роликах через запертые ворота мимо заспанного постового в будке во внутренний двор дворца. Вот что значит сила воображения!

Долго бродил по пустынным гулким помещениям второго этажа, пока, в конце концов, в одном из залов с фламандской живописью – там, где всю длину стены занимают пять огромнейших натюрмортов – не столкнулся нос к носу с хмурым младшим Пиотровским, «хозяином» Эрмитажа. Он оказался не в духе, мрачно посматривал на широкие кухонные столы, заваленные грудами овощей, фруктов, битой дичью и другой снедью… Наверное, аппетит себе нагуливал перед обедом.

Не смея тревожить покой мэтра, я отправился прямо через потолок на третий этаж к импрессионистам.

Здесь я любил бывать. Ренуар, Дега, Писсарро настраивали на лирический лад… Особенно нравился мне последний – Камилль Писсарро. Его «атмосферный», наполненный прозрачным светом «Бульвар Монмартр» – это что-то! Сколько ж раз я релаксировал перед этим полотном?! А весь секрет в том, что художник просто выбрал необычный ракурс – писал картину, глядя на бульвар из верхних окон снятого для этого гостиничного номера. Прежде, глядя на это полотно, я чувствовал себя птицей, парящей над парижским бульваром. А сейчас?.. Разве я не птица, которой доступны любые высоты? Разве мне не подвластны несбыточные прежде желания?

Оказавшись перед «Люксембургским садом», бьющим в глаза своими яркими красками, – картиной французского примитивиста Анри Руссо, прозванного художественной братией Парижа «таможенником» за то, что всю жизнь прослужил на таможенной заставе, – я понял, что мне больше по сердцу приходится другая его картина: «Нападение ягуара на лошадь». Но «Ягуар» в Москве, в Пушкинском музее… Что же делать? Телепортироваться?! Да, вхожу во вкус своего нового состояния… Как говорится, попытка не пытка!

Перенестись на Волхонку оказалось проще простого – я только представил, что передо мной вместо «Сада», кричащего буйными красками, висит не менее буйный «Ягуар», и мгновенно – главное захотеть! – оказался на втором этаже столичного музея.

Здесь также был выходной. И также безлюдно. Но, в отличие от Эрмитажа, мне никто не попался на глаза, а я прошел все залы на двух этажах. И «хозяйки» музея на Волхонке – директрисы госпожи Антоновой, элегантной и седовласой, нигде не обнаружил. Вообще, это был существенный опыт для меня – я впервые покрыл пространство в несколько сотен километров и вернулся назад тем же способом – с помощью пространственного канала, соединяющего два полотна Анри Руссо, но теперь в обратной последовательности, представив, что вместо «Ягуара» передо мной на стене висит «Люксембургский сад»… Потрясающе!

С наступлением темноты я окончательно освоил телепортацию и мог без особых усилий оказаться в любой части города и даже далеко за его пределами, как это произошло со мной в Эрмитаже, когда мне вдруг взбрело в голову насладиться живописью Анри Руссо… Я радовался, строя планы очередных путешествий сквозь стены, потолки, полы и даже… пространства континентов.

Около полуночи я оказался в башне Адмиралтейства – на иссушенной временем деревянной лестнице, ведущей к смотровой площадке.

Последний раз я здесь был тридцать пять лет назад, когда первокурсником, дежуря в пожарном отделении, проверял, все ли там в порядке. Помню, что деревянные ступени под моим весом тогда надрывно скрипели. Теперь лестница, по которой я с любопытством поднимался наверх, безмолвствовала: два грамма невидимой субстанции моего тонкого тела – разве это вес для нее?! Слышны были только завывания ветра наверху, в окнах смотровой площадки.

Вот я и на месте. Глянул вниз. Ух-ты! Высоко!

Вцепившись руками в перила железной решетки – порывистый ветер пытался сбросить меня оттуда, – я наслаждался парадным видом пустынной Дворцовой площади, красиво подсвеченной прожекторами со всех сторон. Еще большей величественности этой изумительной картине добавляла повисшая над крышей Главного штаба половинка луны, мерцавшая в черном небе холодным тусклым светом.

Всего один миг, и я уже шел по брусчатке мимо Александровской колонны. Надо мной неторопливо звенели куранты Зимнего дворца, и после недолгого четырехкратного перезвона, не дождавшись традиционно-кремлевского полуночного боя часов – почему так? – вдруг наступила пятнадцатиминутная тишина до следующего короткого перезвона. Петербургское время: ноль часов, ноль минут… Жутковатое мгновение. «Пустота, пустота, пустота!» Вскинул для сверки свои призрачные часы.

Свернул на набережную Мойки и дальше пошел через Зимний мост № 2 мимо японского консульства, чтобы в следующее мгновение оказаться на Петровской набережной рядом с крейсером «Аврора».

Я много где еще побываю после этого, где не удалось при жизни…

Увижу заоблачный таинственный Мачу-Пикчу и ослепляющий белизной сказочный Тадж-Махал, пройдусь по плоской заснеженной верхушке Килиманджаро и нескончаемым километрам белоснежного песка южного Гоа, доеду на допотопном паровозике до скалистой Лхасы, взгляну в бездонную пропасть величественного Гранд-каньона и под залихватские ритмы гармошки «зайдеко» вперемешку с веселым ква-ква-ква-аккомпанементом жирных лягушек скоротаю душную ночку на заболоченном берегу в устье Миссисипи… Нет, сюда я не отправлюсь – здесь много крокодилов, змей и прочих ползучих тварей, которых я не переношу.

Зато я увижу небо Лондона, когда на рассвете под утренние трели соловья, приманивающего самку, прогуляюсь по мокрой от росы траве абсолютно безлюдного Гайд-парка… Конечно же, влажности травы я не смогу ощутить (по понятным причинам), зато услышу шелест листвы дубов-колдунов, и он меня успокоит…

Если вы не в курсе – собственность Ее Величества в Соединенном Королевстве на ночь закрывается. В этом-то и заключена вся прелесть этой прогулки – побыть наедине с самим собой среди вековых деревьев.

Да, я много где еще побываю, прежде чем отправлюсь в свое последнее путешествие…

И, пролетев через безмерные космические миры, растворюсь в абсолютной пустоте межзвездного пространства, чтобы наконец-то оказаться в том самом месте начала всех начал и отыскать там свой бессрочный покой.

 

                                       …ЭТО…

                               …СОСТОЯНИЕ…

                       …ПОЛНОЙ… СВОБОДЫ…

               …АБСОЛЮТНОГО… БЛАЖЕНСТВА…

         …НЕСКОНЧАЕМОЙ ЛЮБВИ… И СЧАСТЬЯ…

…КОГДА У ТЕБЯ НА ДУШЕ ВСЕГДА СВЕТЛО И ПОКОЙНО…

 

Оно ни с чем не сравнимо.

Его не передать словами.

 

Но время еще не пришло. Час мой не пробил.

Хотя финал уже близок. Скоро, очень скоро наступит развязка.

Впрочем, не будем отвлекаться.

Почему-то вокруг меня совсем не было людей, словно город сделался необитаем. Я бродил по безлюдным гранитным бастионам Петропавловки, точно в какой-то прострации, чего-то смутно ожидая, даже волнуясь…

По давней традиции в полдень выстрелила пушка Петропавловской крепости. Вслед за тем раздался еще один залп... В недоумении я остолбенел, если применим к моему бестелесному состоянию подобный термин, с ужасом обнаружив, что время живых и мертвых не совпадает. Там внизу, люди продолжали суетиться, спешить, стремиться, намереваться, да мало ли еще что. А я парил над всем и вся в блаженном и беспомощном оцепенении. И их сутки равнялись моему мгновению?!

Более того, мои призрачные часы вдруг перестали показывать время. Они по-прежнему были надеты на запястье левой руки, но стрелки стали настолько прозрачными, что по ним невозможно стало определить, который теперь час… Время для меня обнулилось, встало для меня навеки.

После второго выстрела меня пронзила мысль: «Пора!» Но куда?..

Господа, вы задаете странный вопрос. На 12:30 были назначены мои проводы. Считайте, что меня об этом проинформировали высшие силы по своим каналам связи, и опоздать или тем более не прийти на собственные похороны – это перебор даже для такого оригинала, как я.

Мгновенно телепортировавшись к входным дверям крематория, я увидел, что в сторонке, у стены, где висела реклама похоронного агентства «Мементо мори» с длинным перечнем ритуальных услуг (от вызова похоронного агента до отправки праха на Луну), кучковалась, переминаясь с ноги на ногу, рок-н-ролльная троица в составе ЮЮ, Андрея Тропилло и Саши Долгова, моего бессменного главреда.

Шевчук заявился в крематорий в том же, в чем выступал на таллиннской сцене. По случаю траура он надел черные круглые очки «а-ля Джон Леннон» в отливающей золотом оправе. Да, прошли те времена, когда в таких случаях люди облачались в черное… И слава богу!

Долгов, одетый с иголочки, как и ЮЮ, не обремененный условностями траура, как всегда подтянутый, аккуратный и чисто выбритый, приятно благоухал дорогим парфюмом. Впрочем, в последней детали его портрета я не совсем уверен. Как вы помните, я лишился чувства обоняния, а сам Долгов по своей рассеянности не всегда прибегал к услугам приторно-сладкого «Фаренгейта».

Тропилло, единственный из всей тройки пришедший в костюме, но, правда, мятом, с «пузырями» на коленях, выглядел, мягко говоря, неряшливо. Обычно перед «мероприятием», к которым смело можно отнести и похороны, он просто покупал себе новый костюм… Но, похоже, моя кремация застала его врасплох.

В руках Долгова я приметил цветастый экспонат № 3 с лондонскими видами. Вот это да! Автор уж третий день как отбросил копыта, а его произведение продолжает здравствовать. Это ли не свидетельство бессмертия?!

Долгов с рассеянным видом перелистывал мой блокнот, когда к крематорию с включенной сиреной подъехала карета «скорой помощи» и припарковалась недалеко от троицы. Из машины вышла женщина-врач с чемоданчиком в руке, одетая в синие брюки и синюю куртку с нашитыми на рукавах и штанинах светоотражательными полосками. «Сюда, сюда, доктор!» – подхватил ее под руки кто-то из персонала крематория, увлекая внутрь здания. Долгов проводил врача тревожным взглядом.

Вечером после моих поминок Саша Долгов в подавленном состоянии (так на него всегда воздействовали похороны) и трезвый как стеклышко (он не пил даже на похоронах) отправится вместе с экспонатом № 3 на станцию метро «Выборгская». Туда, где возле метро находится пятиэтажный бизнес-центр с серым параллелепипедом двухэтажной надстройки вместо крыши, где на четвертом этаже в тридцатишестиметровой комнате, перегороженной временной стенкой, располагается редакция журнала. Там он передаст мои записки одному из своих редакторов (по штатному расписанию называемому «литературным») со словами, сказанными им в свойственной одному ему деликатной манере – то ли просьба, то ли приказ, сразу не понять,– обмолвившись лишь о том, что объем текста большой и что его надо сильно резать; работа срочная, поскольку этой публикацией он намерен отдать дань памяти автору. В редакции о моей кончине, безусловно, знали.

Литредактор, высокая женщина средних лет с сутулыми плечами, в синих джинсах и черном свитерке, небрежно растрепанная, как Патти Смит, любимая исполнительница ее юности, между делом чертыхаясь про себя по поводу моего неразборчивого почерка, сядет за компьютер и с остервенением застучит, словно заяц на барабане, пальцами по клавиатуре – как всегда, сработает привычка, приобретенная ею благодаря долгой работе на пишущей машинке с тугими клавишами. Главред нервно поморщится, но вслух ничего не скажет, а только подумает: «Сколько лет Катя не печатает на машинке, а стучит по-прежнему громко! Точно стреляет из пулемета! Зато работает быстро, и редактор она замечательный».

Пока литредактор Катя будет набирать текст статьи, главный распорядится насчет будущих фотографий к моему материалу, который пойдет на три разворота с подверстанным небольшим некрологом. Этим заданием он озадачит другого редактора, по штатному расписанию называемого «ответственным», – неулыбчивого брюнета тридцати шести лет от роду с короткой стрижкой и в мешковатых штанах, повернутого на японских ужастиках и эстетской музыке Бьорк.

Мой текст окажется слишком большим – более ста рукописных страниц, это не шутка! – и Катя отправится допечатывать его домой.

Причесав после набора мой рваный репортажный стиль под журнальные стандарты, она урежет текст чуть ли не вполовину и снабдит его стерильным заголовком: «Дорогой миротворцев (путевые заметки нашего спецкора)». Уже глубокой ночью, завершив дело, она вышлет статью в редакцию по электронному адресу: fuzz@fuzz-magazine.ru, куда и я сам сбрасывал не раз свои тексты.

Утром, придя на работу, фанат Бьорк создаст в компьютере ответственного редактора отдельную папку, куда по сети с одного компьютера на другой отправит выправленный Катей текст объемом семнадцать страниц, и продолжит работу.

«F…cking Hell!» – выругается сквозь зубы ответред Леша, открыв письмо, только что полученное от Федечко, в котором вместо запрошенных тридцати фотопревью обнаружит в пять раз больше. На сортировку и выбор трех десятков фоток он угробит полтора часа времени, после чего вдогонку к тексту перешлет картинки на верстку дизайнеру, называемому по штатному расписанию «художественным редактором».

Я кое-что упустил… Накануне главный передал ответреду несколько артефактов, позаимствованных им из моего дневника, а именно: две банкноты – достоинством пять и десять эстонских крон, карта гостя ЮЮ из отеля «Мариотт» и сет-лист с перечнем песен, сыгранных DDT на Певческом поле… Все эти бумажки, чудом сохранившиеся благодаря тому, что я их использовал в качестве многочисленных закладок, когда писал дневник, теперь, по замыслу Долгова, должны будут украсить первый разворот статьи – ему нравится, чтобы в больших материалах присутствовало обилие разнообразных визуальных деталей, разных интересных мелочевок. И ответред, исполняя волю главного, оставит всю эту «макулатуру» для сканирования с приложенной пояснительной запиской на столе художественного редактора (кстати, тезкой «в квадрате» главреда – по имени и отчеству) – перед его двадцатисемидюймовым монитором.

Ваше слово, товарищ дизайнер! Худред Саша, любитель восточной экзотики, страстный гурман и истый поклонник MASSIVE ATTACK, кстати, играет в собственной банде псевдоэтническую музыку. На сцене он выступает под странным сценическим псевдонимом «Федор Сволочь», но на самом-то деле он душа-человек, и я ни разу не слышал за все время нашего знакомства, чтобы он хотя бы раз на кого-нибудь повысил голос.

К вечеру дизайнер Саша передаст на рассмотрение своему старшему тезке динамично сверстанные черновые полосы с моими записками в количестве шести страниц и – о, ужас! – снова попросит подрезать и без того убитый сокращениями текст. По его мнению, вошли не все интересные фотографии.

По-моему, я вас уже порядком утомил всеми этими скучными подробностями нашей редакционной кухни, и вы совсем не врубаетесь, к чему я клоню… А дело-то ведь очень простое!

Вы только подумайте, что эти мои никчемные – как мне теперь представляется – писульки, которые я так тщательно карябал на протяжении всех трех дней, должны были по всем законам жанра сгинуть вместе со мной в огне или еще где, не оставив даже пепла, а вместо этого ими уже занимаются как минимум три редакционных «червя», а когда дело дойдет до печати, в этот процесс будет вовлечено и вовсе неимоверное количество полиграфических людей, чтобы через сорок дней – и ни днем позже! – после моего ухода, словно следуя неписаному закону о соблюдении бесспорной справедливости в мире, рукописные буквы, начирканные мною шариковой ручкой с синей пастой, отлились в траурные печатные литеры на трех журнальных разворотах белой глянцевой бумаги.

И уже утром сорокового дня после ночного выхода из печати свеженький FUZZ с красным клеймом приманки на белой лакированной обложке станет доступен в продаже, а другая партия тиража отправится к подписчикам по городам и весям нашей необъятной Родины. В том числе и в библиотеки: сельские, поселковые, районные, городские, детские и взрослые, словом, разные. Включая и самую главную – Российскую национальную. Туда – на вечное хранение!

И таким образом обессмертит на века – или, по крайней мере, до ближайшего глобального термоядерного конфликта – имя автора путевых заметок, к которым, как вы помните, сам автор так и не придумал название.

Вот уж воистину – «рукописи не горят»!

Словно телепатически поддержав ход моей мысли, только что рожденной моим призрачным сознанием, Андрей Тропилло посмотрел на своих собеседников со скорбным сочувствием и очень к месту процитировал русского классика:

– Да, человек смертен, но, к сожалению, он внезапно смертен!

Не удивляйтесь: просто я знал, что «Мастер и Маргарита» – один из его любимых романов.

Признаться, я был несколько разочарован невольно подслушанным разговором. Нет чтобы вспомнить обо мне что-то хорошее, а еще лучше – веселое или смешное…

– Подумать только, – вторил ему ЮЮ, – всего несколько дней назад мы вместе съездили в Таллинн, и тут вдруг такое… Вот уж судьба-злодейка!

– Да-а, у каждого свой срок, – философски произнес Долгов.

– А какие фестивали мы с ним делали, – продолжил ЮЮ, – в прошлом веке… Да, теперь все в прошлом.

Помолчали.

И тут Тропилло с сожалением заметил, что в свое время не добился от меня официально оформленного согласия на криогенную заморозку тела. Кто ж знал, что я так рано сыграю в ящик?

– Смерть – ошибка, особенно такая, как у Чифа, – заявил своим собеседникам Андрей Владимирович, – а ошибки надо исправлять. Я был готов это сделать… хотя бы его мозг сохранить… Но с юридической точки зрения не имел право это сделать.

Тропилло «сел» на своего старого и любимого конька – вечную заморозку.

Шевчук с Долговым только переглянулись в недоумении.

– Ты что, мог бы Чифу отпилить башку? – ужаснулся ЮЮ.

– Вне всяких сомнений! Если бы было завещание, – ответил Тропилло и ехидненьким голосом, как это умел делать только он, спросил: – А что, есть сомнения?!

Никто ему не ответил.

– Уже сейчас ясно, – начал свою просветительскую лекцию Андрей Владимирович, – что крионика – дело перспективное и прибыльное. Все спецобуродование для заморозки у меня, кстати говоря, есть. А азота в России хватит на всех и даже еще останется. Сам Чиф, между прочим, был горячим поборником крионики!

Вот так сюрприз! Ну, ты даешь, Андрей Владимирович!

Представляете, мы с ним всего лишь раз обсуждали эту тему, и я, помнится, обмолвился о том, что «это любопытно», – и все! А он уже меня успел записать в адепты поголовного замораживания особей человеческого рода.

– Я б его заморозил, – продолжал Тропилло, – но обстоятельства помешали. К сожалению, был в Хельсинки, когда Чифа не стало. Вчера вернулся. А замораживать надо сразу же после смерти. Через день делать это уже бессмысленно – необратимые процессы с клетками начинаются… Так что крути не крути – все равно бы опоздал. Все мы под Богом ходим, поэтому советую о заморозке подумать при жизни, чтобы потом поздно не было.

– Ну а сам-то что? – поинтересовался ЮЮ.

– Что?

– Дал согласие на свою заморозку?

– Все мы потенциальные криопациенты, – начал издалека Тропило. – Замораживание в Штатах стоит дорого, а я хочу организовать собственное криохранилище здесь, в Петербурге, чтобы у меня все было под рукой – от криостатов до электронного банка данных с подробной историей жизни пациента, идентифицирующей его личность. Дело это серьезное, требующее больших денег. Сегодня их нет, но завтра – будут! Так что спешите на заключение контрактов.

А по поводу моей заморозки… мне некогда об этом думать, я инвесторов для строительства криоцентра ищу и потому на тот свет не собираюсь. Я не хочу доверять собственное тело чужим людям, а в свой криодепозитарий, когда его открою, сам первым подпишу контракт на заморозку.

Дальше разговор пошел привычный, с обсуждением последних новостей… ЮЮ, переключившись на собственное творчество, рассказал о том, что готовит концерты мира «Не стреляй!» в Москве и Петербурге с участием грузинских, осетинских и российских артистов.

Вот это новость! Воображаю, как возрадуется водила «мерса», когда увидит в городской расклейке афиши с рваным логотипом любимой рок-группы!

– Вы не представляете себе, каких трудов мне стоило убедить грузин принять участие в концерте! Я всю ночь говорил с барабанщиком Нино Катамадзе… У него от военных действий пострадала семья. Мы с ним долго философствовали, и все-таки мне удалось уговорить их поучаствовать.

– А он, этот барабанщик, что, за главного у них? – поинтересовался Тропилло.

– Вроде того, – пробурчал ЮЮ. – Крови мне этот разговор стоил большой.

И тут ЮЮ снова сменил тему, вспомнив обо мне.

– Слушай, Шура, – сказал он, обращаясь к Долгову, – надо фото Чифа на обложку «FUZZ» поставить!

Долгов молчал, переваривая услышанное.

– Неужто Чиф не достоин этого?

– Достоин, конечно, – отозвался Долгов, – только издатели этого не позволят сделать.

За свою бытность главреда Саша Долгов уже дважды отказывал ЮЮ в просьбе сделать героем номера умершего человека. В первый раз это было восемь лет назад и тоже в августе – ну прямо роковой месяц какой-то! – когда скончался скрипач Никита Зайцев, и вот теперь во второй раз…

Долгову стало совестно. Словно оправдываясь, он сказал:

– Юра, я даже не припомню, чтобы на обложку музыкального издания когда-либо попадала физиономия журналиста… Не было такого! Да и Чиф этот пафос не любил. Ты же сам это знаешь! Чифу на это уже наплевать – на обложке он или нет, – добавил Долгов и, помолчав немного, вдруг предложил, озадачив тем самым уже Шевчука: – Юра, лучше напиши о нем для некролога… коротко, там много не надо, всего пару абзацев… Ты можешь, по глазам твоим вижу…

– Уж напишу, – мрачно сказал ЮЮ, выдыхая сигаретный дым под щелчок фотоаппарата.

– Вот это правильно, – заметил до этого молчавший Тропилло, застегивая на пуговицы пиджак. – Однако, господа, похоже, нам пора принять более серьезный вид…

Фотоаппарат щелкнул еще два раза подряд, и ЮЮ с раздражением заметил:

– Андрей, завязывай! Неужели ты не понимаешь, что здесь не место для фотосессий?!

Андрей Федечко без слов убрал фотоаппарат в кофр, но в глазах его читалась обида.

ЮЮ по-дружески потрепал его по плечу, и сказал уже другим тоном, примирительным:

– Э-э-х, старик, какого парня мы все потеряли!

Верилось, что для ЮЮ эта фраза не была дежурной.

Появился Мишель и сдержанно пригласил всех пройти в траурный зал № 4. Все заторопились, как вдруг в дверях крематория материализовались здоровенные санитары с носилками, на которых под одеялом лежало безжизненное тело. Лицо не было закрыто, и я признал своего старого знакомого – «безумного профессора»! Похоже, что призраки с ним разделались.

«Сепсис…» – донеслась до меня реплика врача, сказанная водителю, и тотчас кладбищенскую тишину крематория разорвала сирена спешно отъезжающей «скорой помощи».

«Как странно все это, – подумалось мне, – везут куда-то, чтобы вернуть обратно через несколько часов, но уже вперед ногами. Грустно и смешно!»

В зале прощания было никак не меньше сотни человек. Откуда столько народу набралось? Некоторых я даже не признал. Много кто здесь был. Даже прилетел из Будапешта мой одноклассник по «Дзержинке» Серега Полетаев; объявился и другой мой одноклассник – Шурка Переслегин, с которым я не виделся, по-моему, лет сто, не меньше, чуть ли не с самого выпуска…

Много, много было знакомых лиц. Мои воспитанники, сослуживцы, коллеги, друзья, одноклассники, приятели, знакомые, родственные души, читатели и почитатели обсуждали между собой мой нелепый уход из жизни, и как мне не повезло, и все такое в этом же духе… К сожалению, в этом зале не было двух дорогих для меня людей – я не увидел там жены и сына.

Я не удержался и взглянул на свое тело в гробу. Какой кошмар! Я был причесан на прямой пробор, словно какой-нибудь приказчик или половой из трактира. Сроду не носил такой прически! Да, ничего не скажешь – постарался на славу душка-гример. Хиппи проклятый!

Я сам себе казался чужим. Возможно, еще потому, что был облачен в парадную военно-морскую форму, которую не носил шестнадцать лет, – с золотыми погонами еще тех, советских времен, несколько отличавшуюся от современной. Одно хорошо – на тужурке отсутствовали ненавистные мне «песочные» побрякушки. Что ни говори, вовремя я их слил!

С правой стороны на груди, там, где и положено, были прикручены два выпускных значка – бело-золотой «поплавок», свидетельствовавший об окончании «Дзержинки», и нахимовский экспонат № 2 в оригинале. Вот тут я порадовался, очередной раз подивившись расторопности Мишеля.

И как он только все успевает?! Просто диву даешься – отец трех малолетних детишек, и днем и ночью работает в конторе, которая занимается утилизацией радиоактивных отходов, в том числе и тех самых – с атомных советских подлодок.

И снова – ирония судьбы! Я, помнится, четверть века тому назад эти самые отходы активно производил, сидя на двух реакторах в подлодке, а теперь Мишель в довершение ко всему занялся еще и моей собственной утилизацией. До сих пор не перестаю удивляться странному стечению обстоятельств, которое со мной по жизни всегда почему-то дружно шагало в ногу.

Ритуал прощания был короток – толкнули небольшую, но проникновенную речь, душевно высказались в непродолжительных прениях, а потом, гуськом пройдя по кругу вокруг гроба, каждый коснулся рукой моего плеча с золотым погоном капитана третьего ранга.

Все. Пора. Труба зовет!

Откуда-то из под потолка зазвучала траурная органная мелодия, от которой у доброй половины присутствующих перехватило дыхание. Дрогнув, гроб вместе с платформой, на которой стоял, стал опускаться вниз – туда, где в геене крематория стояли в очередь на сжигание другие гробы: с февральской бабкой, безносым алкашом, юношей-самоубийцей…

Но тут нежданно-негаданно подкачали цифровые технологии звукотрансляционной сети, чего никак не ожидал от них человек, работавший в местной радиорубке… На тридцать первой секунде – впервые за всю историю крематория! позор! позор! – запись траурной мелодии застучала, как это бывает, когда попадается компакт-диск с браком. Стук длился не более пяти-шести секунд, а затем звук и вовсе оборвался – радист опомнился и обрубил сигнал.

Повисла гнетущая тишина, нарушаемая разве что скрипом проваливающейся вниз платформы, – гроб с телом уже пропал из поля зрения, выдавливая из преисподней крематория зазевавшуюся пустоту. Он шел все дальше и дальше, опускался все ниже и ниже, неотвратимо приближаясь к конечной остановке своего недолгого путешествия под названием «самое пекло крематория» или «огненная геенна» (выберите сами наиболее предпочтительный для вас вариант).

Да. Цифровой сбой – это вам не зажеванная пленка в магнитофоне или «запиленная» виниловая пластинка. Что это такое, цифровой сбой, – даже не понятно, поскольку на диске не видно никаких следов механического повреждения.

Радист продолжал борьбу за звук, но тщетно. Музыка все не звучала.

Вдалеке раздался гудок тепловоза. Мимо меня, назойливо жужжа, пролетела жирная муха. Кто-то нервно прокашлялся. Шурша резиной по гравию, к крематорию подъехал автобус с задумавшимися о скоротечности жизни людьми.

В соседнем зале их давно дожидался очередной покойник.

Конвейер смерти.

Пауза, однако, явно затянулась. Все чувствовали себя неловко. Радист уже был готов провалиться в тартарары или просто повеситься в рубке.

И тут вдруг зазвучал голос ЮЮ… Сначала тихо, а потом все более уверенно, с каждой секундой набирая силу. Он начал читать стихи. Наверное, что-то новенькое, из только что написанного, и для меня совершенно неизвестное…

Он декламировал в своей обычной манере – чуть-чуть нараспев, не сильно интонируя, но к концу второго катерна его голос уже звенел в тишине:

 

Ты вползаешь в меня,

Тянет в пропасть твоих глаз.

Я становлюсь тобой, ты становишься мной,

И сгорают имена и превращаются в газ.

И, шагнув в ничто и оказавшись в «нигде»,

Где ничего нет, от всего чиста

Ты поешь свои песни мертвой звезде,

Пока я, исчезая, сжигал счета…

 

Я увидел, как округлились глаза у нескольких гостей, уловивших в первых строках первого четверостишия намек на совокупление… В прощальном зале запахло сексом! Как говорится, у кого что болит, тот о том и говорит.

Впрочем, все по-прежнему молчали и внимательно слушали ЮЮ. А Шевчук продолжал осыпать присутствующих своими нестандартными художественными образами:

 

…И пропали толпы людей,

Что качались на этой волне,

Вставая на колени, молились ей.

Я стал частью их, они – дырой во мне.

В пустоте ни зла, ни границ,

И опять мой разум гол.

Провожаю взглядом вереницы лиц.

Я готов – я золотой укол.* <>

 

В конце четвертого катерна провожающие и вовсе ошалели, поймав фразу из наркоманского лексикона… И при чем тут наркотики? – беззвучно спрашивали их непонимающие глаза. Мозги набекрень идут от всей этой поэтической хрени… Впрочем, все расставили по местам заключительные слова ЮЮ, из которых стало наконец-то ясно, с кем это автор вел свой диалог…

Весьма профессионально выдержав паузу – вот что значит настоящий артист! вот что значит тридцатилетняя практика декламаций! – ЮЮ, с тоской глядя в черный провал над гробом, произнес дрогнувшим от переполнявших его эмоций голосом:

– ПУСТОТА… Пустота… пустота… пус-то-та.

Во-о-от! Дождался!!!

Наконец я услышал то самое слово, которое, скрывать не буду, в последнее время для меня, да и для самого ЮЮ стало настоящим пунктиком!

Наверное, это был крик души… И его услышали! Кто-то из дам, не удержавшись, громко и с чувством разрыдался.

Гроб покачнулся в последний раз и замер на платформе, достигнув намеченной цели. Створки над ним автоматически сомкнулись, и пустота исчезла, отозвавшись во мне эхом так и не придуманного названия:

                                         Я, ЮЮ и ПУСТОТА

В последний день лета, который выдался по-осеннему ненастным и холодным, когда с неба лило не переставая несколько суток подряд, так что затопило весь Петербург вместе с половиной Ленинградской области, некий человек, озабоченный проблемами развода с женой, выдал по квитанции урну с пригоршней пепла другому человеку, отягощенному заботами о моем погребении.

Урна была обычная, из самых недорогих, с легко открывающейся крышкой, и стоила, если верить квитанции, всего 1999 рублей вместе с услугами по кремации.

Тут же, под окошком с унылой надписью «выдача праха», керамический сосуд мышиного цвета перекочевал в темное чрево абсолютно пустого экспоната № 1, одолженного у меня без всякого на то разрешения.

Не прошло и часа после этого, как урну достали из сумки, открутили крышку и с положенными для этого момента напутственными словами: «Прощай, Чиф!.. Покойся с миром!» – опрокинули вниз, высыпав из нее содержимое – все до последней пылинки – в темно-свинцовую воду Невы, расстреливаемую непрекращающимся ни на миг холодным дождиной.

В этот незабвенный для меня час я сидел на парапете моста и наблюдал за тем, как пепел таял на моих глазах, сначала сворачиваясь в маленькие серые комочки грязи, а затем, бесследно растворяясь, летел прямо вниз с дождевыми водяными струями – в многометровую пустоту стального проема Литейного моста. Секунда – другая и от меня не осталось – ровным счетом… НИ-ЧЕ-ГО.

Странно, я не испытывал особого трепета. Мешала настроиться на должный лад и гулко хлопающая от порывов ветра крышка моей сумки, висевшей на левом, уже чужом плече, – она по-своему прощалась с бывшим хозяином.

Ставший одним целым с водной стихией Невы мой прах течением реки быстро понесло в сторону Финского залива… А потом, подгоняемый попутным ветерком, он отправился через всю Балтику в тесный Кильский канал, длинный, как кишка, набитый судами, идущими встречными курсами, чтобы затем выйти в Северное море и дальше, мимо гигантских нефтяных платформ, блистающих мириадами разноцветных огней в непролазной ночной мгле, в открытую Атлантику…

На север и северо-запад (курсом норд и норд-вест). Все дальше и дальше. В северные широты. К самому предбрюшью Гренландии.

Туда, где я не раз бывал и сам, когда, совсем молодым человеком, путешествовал под водой в компании любопытных касаток, орущих от звериного экстаза на весь океан.

Это ли не место для достойного погребения моряка?..

 

Скрыть

 Ну, а пока, для затравки расскажу хотя бы о трех составляющих – тьфу ты черт, чуть не сказал прям по-ленински – про три источника, три составные части м-м-м… м-оей устоявшейся спокойной и одновременно, как мне кажется, нескучной (увы и ах! –  уже прошлой) жизни.

 Все три – женского рода. Все три – остро необходимые для комфорта современного мужчины.

Итак, по порядку:

 КВАРТИРА.

 РАБОТА.

 МАШИНА.

Что? Где ЖЕНЩИНА?

 Не торопите события, друзья, – всему свое время. «Клубничную» историю для вас  я припас на десерт.

Короче, слушайте и не перебивайте.

 

Последние десять лет я жил в центре Петербурга. В десяти минутах ходьбы от Московского вокзала.

Когда-то эти улицы назывались Рождественскими, а в двадцатые годы прошлого века, по-моему, к шестой годовщине Октябрьского переворота, их переименовали в Советские –  в честь одноименной власти, которая всем нам когда-то казалась несокрушимой, как скала. Их десять этих улиц. Одна за другой идут параллельно Старому Невскому в сторону Смольного, бывшего штаба революции.

 Слышал, что отцами города принято решение вернуться к первоначальному названию. Признаться, меня от этого ничуть не коробит, даже наоборот. Хотя я и привык относиться с пиететом к стирающемуся из памяти великому прошлому. Впрочем, неизвестно, когда это решение будет претворено в жизнь – на уличной табличке моего дома по-прежнему красуется знакомая надпись «4-Я СОВЕТСКАЯ улица», как и двадцать, и сорок, и шестьдесят лет тому назад…

Стоп! Как мне рассказывали местные старожилы из близлежащих коммуналок, когда-то здесь был пустырь. Эхо блокады, знаете ли. Ленинград, в отличие от Парижа, не был открытым городом. Его нещадно бомбили. Именно поэтому классическая «сталинка» в центре Петербурга – не такая уж редкая штука.

Да, да. Дом мой  типичный образец  сталинского ампира, почти  шедевр, правда, без излишних архитектурных наворотов в виде барельефов с советской символикой или помпезной скульптурной группы рабочего и колхозницы, установленной  на широкой крыше. Стандартный для  большинства «сталинок» высокий бельэтаж с мраморными колоннами  отдан под детскую стоматологическую поликлинику. Лично для меня это существенный недостаток дома – нет, нет, детей я как раз люблю, но, согласитесь со мной, что обливающиеся горькими слезами малолетние детишки под дверями поликлиники – не самая веселая картинка.

В остальном, здесь все хорошо – высокие за три метра потолки, теплые стены, широкие – во всю стену –  светлые окна и большие комнаты. Правда, все же есть одна проблемка. Но об этом поподробнее расскажу позже.

Что самое удивительное, дом оказался моим ровесником (не скрою, было приятно), и  как я  потом узнал, покопавшись в документах, выложенных в сети,  был досрочно сдан – не удивляйтесь, это нормальная практика для того времени –  к двадцатому съезду КПСС.

  Ну, чем  знаменит этот партийный форум, думаю, вам известно. Покойный отец народов был заклеймен позором в секретном докладе его волюнтаристски настроенного преемника. Добавлю, что вкупе с историческими решениями по развенчанию культа личности человека, чьим именем по сей день именуется  помпезно – имперский  стиль,  доминировавший в архитектуре  страны Советов на протяжении четверти века, съездом была свернута и имперская градостроительная политика.

 Смена караула, так сказать. Домостроительного.

Теперь вы понимаете, в каком ДОМЕ я обитал!? Это ж действительно последний реликт ушедшей эпохи!..

Окна моей «трешки» на седьмом этаже  выходят на Мытнинскую улицу и Овсяниковский садик, называемый местными обитателями просто «Овсяшка».

 С балкона мне нравилось наблюдать за тем, как гуляющая в саду детвора резкими взмахами лопаток стращала сизо-серых голубей – они веером взлетали ввысь, с шумом рассекая воздух, проносились под моим  балконом, делали круг, чтобы уже через десять – пятнадцать секунд вновь приземлиться в поисках корма на старое место.

Я и сам там иногда бывал по вечерам, устав от городской суеты, скармливал птахам остатки зачерствевшего хлеба или неспешно прогуливался по дорожкам мимо детского городка, спортплощадки и двух кортов.  Любил смотреть на теннисную игру… Мячик, сильно ударившись о верхний край сетки, вдруг взмывал вертикально вверх. Куда он упадет, на чью сторону? Вперед или назад? Для меня это был самый захватывающий момент… Какие-то доли секунды, и обыкновенное везение оставляло проигравшим одного игрока, даруя победу другому. Матч Пойнт. Игра закончена.

А еще в «Овсяшке» часто тусовались бомжи, алконавты и прочие деклассированные элементы… Как-то раз ради прикола я даже принял участие в импровизированном шахматном турнире, устроенным «овсяниковскими» алкашами на одной из лавочек, которая оказалась как раз напротив окон начальника милиции. (Нет, нет, тогда все обошлось – начальник в тот день отдыхал).

Призовой фонд, помнится, состоял из пары флаконов портвейна «Три семерки», прозванный когда-то в народе «три топора» или «три томагавка», или еще более зловеще – «три удара топором по печени» – «счастливые» семерки на этикетке там и впрямь были похожи на  индейские топорики.  Вот уж не думал – не гадал, что этот «бормотушный» бренд из моего удалого отрочества окажется таким долгожителем!

Впрочем, я про шахматы рассказывал… Честно признаться, шахматный игрок из меня – никудышный. Но, поскольку я не употреблял  бормотуху каждый Божий день и потому имел незадурманенную голову на плечах (в отличие от моих собу… пардон, соперников), то без особого труда добрался до финала. Что означало сразиться с местным корифеем портвейнразлива Мироном – личности неопределенного возраста и непонятного рода занятий, облаченного в грязный промасленный, местами дырявый сигнальный жилет ярко-оранжевого цвета, выдаваемый, как вы знаете, дорожным работягам, водилам городского транспорта и работникам муниципальных служб. Само собой разумеется, что Мирон не относился ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим труженикам перечисленных госструктур. Он вообще нигде не работал, все время ошивался в «Овсяшке» и на прилегающей к ней территории, собирая в видавший виды армейский вещмешок пустые бутылки и жестяные банки. На это и жил… А жилет он носил только потому, что считал его необходимым атрибутом своего безопасного передвижения через улицу, когда был «под балдой». А «под балдой» он был всегда!

 Между прочим, чертами лица Мирон мне жутко напоминал незабвенного Тропилло (вечно мне мерещатся чьи-то двойники!) – ну, прямо, одно лицо, только ростом пониже на полторы головы.

Может, родственник? Вряд ли. К музыке Мирон был равнодушен.  Он любил животных. Пришел на турнир со своей собакой по кличке Лиза –  русской лайкой черно-белого окраса с характерной для этой породы загнутым тугим кольцом хвостом и веселыми живыми глазами. Лиза весь матч «проболела» за хозяина, уставившись на доску с шахматными фигурками, словно там лежала кость или шмат мяса, и с таким умным видом, будто это не ее хозяин играл, а она сама сражалась за шахматный приз. В общем, интересная собаченция. Мне, кстати говоря, Лиза понравилась больше Мирона. И как я понял, очень она не любила, когда ее хозяин напивался вусмерть – норовила от него сбежать.

Последняя партия оказалась самой скоротечной. Мат я поставил Мирону уже на седьмом ходу под громкие утробные звуки Лизы. Вот надо же, как чует псина беду своего хозяина! А чего горевать – я ж по-человечески выставил на бочку все, что выиграл в честном бою. Так сказать разделил  призовой фонд между достойными игроками – собутыльниками. А-а-а, все ясно, только сейчас понял, почему собачка нервничала – боялась, что у хозяина опять запой случится.

Ну, значит, разлил я портвешок по пластиковым стаканам… Вдрогнули по первой (я-то сам едва пригубил для вида – что я  ненормальный лакать эту отраву?)

 Потом, как водится, начали живо обсуждать военно-политическую обстановку в мире. Мне сразу стало скучно. Чем бы заняться? Взял в руки початую бутылку портвейна. Посмотрел на этикетку. «Специальное вино». «Емкость 0,7л».  Внимательно прочитал то, что было напечатано мелким шрифтом. Так, ну, ясное дело – «новодельный» напиток!

Тот портвейн, за которым я бегал когда-то в самоволку был, помнится, из Азербайджана и стоил 3 рубля 40 копеек. Это для первой зоны, для второй и третьей – дороже.

 А  «свеженький» сработан в Новосибирске из сибирского спирта и привезенного из Ташкента узбекского винограда. Вот проныры! Подсуетились и вернули новую жизнь подзабытому продукту, вовремя вспомнив, как все было.

 Одна бутылка нового портвешка, между прочим, стоит два с половиной метрошных жетонов. Вот и разберитесь теперь, когда спаивали больше русский народ – тогда или ныне?

Но я продолжаю свой рассказ… В свою квартиру я въехал через два месяца после знаменитого российского дефолта, когда в «Овсяшке» с деревьев с желто-красными кронами только начали облетать листья. До той поры, сколько себя помню, жил все время в съемных. И тут грянул гром – дефолт!!! Все как полоумные вокруг меня бегают по обменникам, скупают доллары по фантастически вздутым ценам… А у меня  под рукой оказалась кругленькая сумма в «зеленых», вовремя вытащенная мной из одного дельца как раз перед самой «жопой», в которую попала вся страна. Везунчик я, да и только!

Недвижимость тогда упала в цене, что называется за одну ночь,  подешевев наполовину и,  народ, как я помню, больше продавал, чем покупал. Если, конечно, было что продавать… Так что выходит, что квартиру эту я купил за сущий бесценок. И надо было быть полным  дураком, чтобы не воспользоваться таким благоприятным моментом – решить свой жилищный вопрос. Вобщем, повезло!..

Через два дома по моей стороне на 4-ой Советской стоял с виду совсем  неприметный двухэтажный домик  песочного цвета, зажатый с двух сторон огромными шестиэтажками – и не жилой фонд, но и вывесок никаких нет. Два окна на первом этаже, всегда закрыты с внешней стороны  железными жалюзями. По-моему, роллеты они называются – спецустройство против взлома и актов вандализма. Только между нами: в этом домике есть, что охранять!

Входная железная дверь, крашеная белой краской, наверное, еще в прошлом веке, вдоль и поперек исписана торопливыми автографами  доморощенных «райтеров». Дверное граффити, исполненное черной и лиловой аэрозолью, отчетливо читается даже с противоположной стороны улицы. А если подойти вплотную к двери и присмотреться (примерно где-то на уровне живота; ребенок, что ли, рисовал?), то можно различить нацарапанную гвоздем надпись, кое-где местами тронутую ржавчиной, объявляющую о том, что «ЦОЙ – КРАСАВЧИК»!

Последнее слово зачеркнуто черным маркером с короткой злобной припиской, состоящей  из трех букв. Нет, нет, не подумайте плохого, там другое слово... Какое?  Сходите, посмотрите сами!

  Ну, чувствую, вы уже догадались, ради чего я так скрупулезно расписываю этот, на первый взгляд, абсолютно невзрачный дом... Да. Все правильно. Знакомое нам место. Выражаясь по старинке, это – «точка» группы DDT. Я и вправду здесь бывал, едва ли не каждый день. Разумеется, если ЮЮ находился в городе, а не на гастролях или в деревне.

Только, пожалуйста, не надо думать, что я въехал в эту квартиру, чтобы быть поближе к Шевчуку. На 4-ой Советской я оказался на пару-тройку лет раньше DDT. Они ведь в те годы обитали в подвале – вот где был настоящий андерграунд! – на Тамбовской, в ДК Железнодорожников. Они дружили с директором «железки», который им предоставил самые льготные условия аренды, будучи истым поклонником таланта Шевчука.

 Все изменилось для группы после внезапной смерти старичка-директора. Новый глава «Железки», которому был по барабану весь русский рок, а не только DDT, предложил платить музыкантам по искусственно вздутым расценкам – напросто выживал их оттуда… ЮЮ был в трансе. Куда переезжать со всем скарбом, с  тоннами «аппарата» (у них уже была действующая студия)?..

 Не было бы счастья, да несчастье помогло. И еще Его Величество Случай… Кто-то из группы проезжал на машине по 4-ой Советской и заметил на невысоком домишке рекламную вывеску о сдаче его в аренду. До этого, к слову сказать, там был продовольственный магазин. Ничего не скажешь, вовремя он обанкротился!

Но меня что-то опять понесло не «в ту степь», вернемся лучше к моей «хате». Помнится, я обмолвился об одной проблемке…

Дело в том, что в соседней квартире, внутренние стены которой являлись одновременно и моими, жила-была бабуля «божий одуванчик», которую я вообще никогда не видел и не слышал – она тихо доживала свой век в полном одиночестве.

Вот также и ее похороны прошли – совершенно незаметно для меня. Узнал, что старушка  преставилась  только через полгода, когда ее родственники, получив  наследство, затеяли в квартире ремонт.

 Вот тут-то я и понял, что общая стена, разделяющая наши квартиры, слишком тонка. Сознаться, я просто очумел от грохота во время ремонта, который длился больше месяца, и предложил соседям, пока он не завершен,  сделать звукоизоляцию злополучной стены – расходы делим  поровну. Меня очень внимательно выслушали, а затем вежливо сказали, что на такую роскошь у них бюджета нет. Оно и понятно – квартиру-то они собирались сдавать, а не жить там!

С тех пор и начались мои мучения.

Хорошо помню их первого жильца – высокого красивого самца средних лет (я едва дотягивал ему до плеча), с которым мы, наверное, всего пару раз обмолвились словечком, а так только сдержанно кивали друг другу головой при встрече на площадке – вот и все наше с ним общение.

Он работал старшим инструктором в тренажерном зале по соседству, за углом на проспекте Бакунина. Его клиентурой были в основном молодые развратные девки, которых он вечно таскал к себе домой после тренировок. А теперь представьте: ни одна из них не оставалась у него больше чем на одну ночь. Клянусь, так и было на самом деле!

 Что, какая причина?.. – слабая потенция?.. – не удовлетворял?..

 Нет, с этим у него было все в полном порядке. Сладострастные стоны, доносившиеся до меня из-за проклятой стены, свидетельствовали о том, что он в постели – настоящая секс-машина. В общем, не зря качался…

Все дело было в том, что он… храпел. И как храпел! Красотки не выдерживали до утра и, собрав в охапку вещички, скоренько ретировались из тёплой кровати в середине ночки.

 До сих пор не пойму, как это стенка не рухнула от его чудовищного храпа. Лично меня спасали только верные стереонаушники, подключенные к музыкальному центру – я растворялся в мрачном депрессняке раннего Роберта Смита. Так и засыпал с наушниками…

И как вы думаете, куда в конце концов подался наш культурист?

В монастырь! Так сказать полностью и окончательно разочаровавшись в суетной мирской жизни. Об этом он поведал мне, ну, прямо по-родственному, заявившись перед отъездом ко мне посреди ночи с бутылкой водки.

 И теперь я точно могу вам сказать, что Дима на самом деле оказался славным парнем! А тот ощутимый налет снобизма, который, как мне казалось, был ему присущ, ну, так это просто защитная маска у него была.

Раскрылся он мне весь в последнюю ночь… Душа у него, оказывается, болела. Все искал смысла жизни. В общем, рассказал он все про себя и ушел  в монастырь. Да-а, ну, не может жить русский человек, соблюдая золотую середину. Обязательно ему нужно впадать в какие-то крайности! Для остроты ощущений, что ли?..

 Через какой-то короткий отрезок времени мертвое безмолвие пустой квартиры за стенкой сменилось ночным собачьим воем, перемежающимся дневным суматошным лаем – поменялись жильцы – в квартиру въехало сразу трое:  здоровенный рыжий сенбернар с белыми отметинами на башке и брюхе и двое его безалаберных хозяев – друзей-студентов.

 Вот, когда я «полез на стенку» и не один раз по-хорошему вспомнил о бывшем соседе Диме! Да, все познается в сравнении. Я мечтал только об одном – вернуть утраченную тишину. Но куда там! Молодые бездельники без конца срывались в загул, шляясь по модным клубам, оставляя без присмотра горевавшего пса. А он все выл, выл, выл…

Тут уж не выдержало полдома – жильцы нашего подъезда взвыли вместе с Бетховеном, так звали сенбернара, в категоричной форме потребовав от хозяина квартиры немедленно унять пса или пригрозили пристрелить самих хозяев.

 К счастью, до самосуда дело не дошло. Молодые прожигатели жизни съехали сами. Их турнули из ВУЗа за успеваемость. Вернее сказать, за неуспеваемость.

Вскоре после этого появился новый жилец – и я впервые за много лет вздохнул с облегчением – скромная девчушка из Якутии. Тоже студентка, родители которой, работали на алмазном прииске и оплачивали ей учебу, съем квартиры и все, все другое.

 Она жила одна, прилежно училась и была, как говорится, тише воды, ниже травы.

Так продолжалось в течение года, пока я на свою голову не всучил ей… нет, дело было так. Моя соседка несколько раз угощала меня своей выпечкой – (к слову сказать, пекла она на славу; особенно хорошо у нее получалось овсяное печенье с изюмом), так вот, чтобы не чувствовать себя обязанным, я в знак благодарности подкинул ей пригласительный билет на открытие клуба «Цоколь», что на углу 3-й Советской и Греческого проспекта, который получил лично от  директора клуба Юры Угрюмова. Сам я был занят чем-то в этот вечер и сказал ей – вот тебе «проходка» на два лица, клуб классный, сходи  оттянись. Нет, ну, конечно же, я ей сказал – развлекись… Она же скромная девушка была.

Той осенью тихая и спокойная жизнь за стенкой была взорвана …

Той осенью у моей соседки за стенкой наконец-то появился бойфренд…

Наверное, знаете русскую пословицу – «любовь зла, полюбишь и козла». Вот это как раз про нее.

Уже вечером следующего дня после памятного похода в «Цоколь», где моя тихоня подцепила себе отъявленного панка (вот уж действительно – в тихом омуте черти водятся!)  у соседки в квартире началось что-то совершенно невообразимое  – оттуда на меня  вдруг поперли дребезжащие децибелы да так, что разделительная стена заходила ходуном. Это был удар ниже пояса!

Как? Кто? Почему?..

Без всяких сомнений, я музыку люблю, но сами понимаете, уже давно вышел из того возраста, когда предпочитал  слушать на полную катушку. Скоро мои уши свернулись в трубочку от гулявших по квартире вездесущих децибел. Я человек терпеливый, но около полуночи не выдержал…

В первый момент я ее не узнал, что было немудрено – дверь мне открыла какая-то размалеванная панкушка.

Кто это?! Неужели она?! Вот так метаморфозы!

Из  распахнутой настежь двери в тишину лестничной площадки рвался истерический  мужской вопль, многократно усиленный чуть ли не тысячеваттными  колонками: «Улиц-ы-ы-ы-в-о-г-н-е-е-е!!!»

Это надрывался Леха Никонов. Музыкант, поэт и наркоман со стажем.

 Не знаете такого? Не беда. Сейчас расскажу.

Леха Никонов или просто Никон. Натуральный панк-маргинал из города Киборга, в смысле Выборга.

Впрочем, в родном городе он уже лет триста как не появлялся. Выборгскую квартиру сдал навсегда еще в самом начале нулевых. На эти деньги и живет. Хотя сам говорит, что зарабатывает на жизнь музыкой. И еще – стихами. Ну, это так для «галочки», чтобы чуваки (или чувихи?) из налоговой не наехали. Сами посудите, ну, какие в «подвальном» роке могут быть «бабки»?! Так, слезы…

 Помнится, я хохотал до колик, когда прочитал в одной статье (слава Богу, не в FUZZe!), где автор его назвал образованным человеком… Это-то Леху Никонова с трудом окончившего восемь классов школы?! Смех один, да и только.

 А вот то, что он очень хорошо начитан – да, это факт! Ницше может запросто процитировать или еще кого.

Леха, кстати, живет неподалеку от меня. Снимает комнатушку в коммуналке на Суворовском проспекте. Выходит, мы – соседи.

 Как-то раз встретил его зимой, замерзшего как цуцика. Чапал через «Овсяшку» к себе домой на «чердак» с непокрытой головой. Это при минус двадцати с гаком! А я там по морозцу мимо чугунных фонарей прогуливался. Смотрю, Леха мне навстречу бредет весь посиневший, словно покойник.

 Говорю ему: «Никон, ты бы хоть капюшон на репу натянул, что ли, а то менингит заработаешь!»

А он мне в ответ только зубами отстучал барабанную дробь.

Ну, я его затащил тогда в рюмочную на Старорусской, что напротив «Овсяшки». ( Если не знаете, там наливают горячительные напитки круглосуточно – «голубая» мечта ленинградских алкоголиков – популярное место сборищ местных выпивох в ночное время, когда дворники запирают сад на замок). Так парня жалко стало, что я взялся его угостить «для согрева», заказав по полстакана водки на брата, ну, и закусить – по бутерброду с килькой.

А познакомились мы с ним, как водится, у Тропилло. Оно и понятно. Где ж еще, как не в кузнице рокенролльных кадров, студии «АнТроп», встретишь ту самую «молодую шпану, что сотрет…»? Как там дальше у БГ, наверное, знаете сами…

 Шесть лет тому назад дело было. Я тогда по поручению Долгова брал очередное интервью у Тропилло.

Еще хорошо помню, что в тот день у меня «тачка» не завелась – аккумулятор разрядился из-за мороза, и я оставил машину во дворе дома.

Тропилло меня подхватил  на Владимирском проспекте. Его автомобиль был чудовищно грязный – черный «мерин» перекрасился в буро-серый колер от дорожной «каши» настолько, что садясь на переднее сиденье, я сильно испачкал куртку.

 К нему на студию добраться без авто – полдня угробить! Ужасно неудобное место. От метро «Московские ворота» до Цветочной улицы, где и по сию пору находится знакомый  всем меломанам ЛЗГ (Ленинградский завод грампластинок, на котором уж почти два десятка лет никакого винила не штампуют!) – полчаса пешком чесать по колдобинам.

 Когда мы вошли в студию, простояв в пробках часа полтора, я увидел в «предбаннике» в общем-то вполне обычного парня, сиротливо притулившегося на стуле, – черная всклокоченная шевелюра, нездоровая кожа на лице…  При виде ввалившегося в дверь могучего хозяина студии худосочный брюнет вскочил, как на пружинах, но Тропилло жестом усадил его обратно, буркнув: «Жди…  Сейчас я занят!»

Возможно, я и вовсе бы не обратил на парня никакого внимания, но мой взгляд, скользнув вниз по его невзрачной темной одежде, остановился на скрещенных на груди руках, точнее – на коротко остриженных ногтях, выкрашенных черным лаком. Можно добавить – свежевыкрашенных – лак ярко бликовал от яркого освещения.

Мы поднялись по ступенькам в кабинет Тропилло.

– Это что за чел такой? – спросил я Андрея, едва мы переступили порог.

Он ответил со смешком:

– Вижу, маникюр тебе не понравился,  – потом добавил серьезно,  –Расслабься! Наш человек. Леха Никонов. Лидер группы ПТВП и, по моему мнению, – самый актуальный русский  поэт…

В отличие от вас, я, конечно же, был наслышан об этом персонаже.

Еще бы! По роду своих «внеклассных» занятий я знал, что творилось на клубных площадках города. Знаете ли, резать вены себе, чем попало прямо на сцене перед глазами уважаемой публики – на такой сценический «подвиг» горазд не всякий шоумен. Тем более что у Никонова это отнюдь не элемент шоу, а чистой воды психопатический угар, рвущийся изнутри наружу… Нервная личность. Как и положено быть истинному маргинальному поэту.

 Безусловно, мы принадлежали к разным поколениям. Но, как ни странно, контакт состоялся: весьма ощутимая, шестнадцатилетняя разница в возрасте не стала помехой. А все потому, что у нас оказались схожие интересы – как в музыке, так и в литературе.

Мы расходились с ним в частностях. К примеру, у Набокова Лехе больше всего нравился самый сложный по композиции (по представлению Никонова) роман «Дар»  (понимаю его выбор, как поэта,  –  в качестве главного героя «Дара» выступает молодой начинающий Поэт, и сам роман написан прозой с многочисленными поэтическими вставками), а мне нравился больше всего – «Смех в темноте». Самый кинематографичный, на мой взгляд, набоковский роман. Странно, почему  он до сих пор  не экранизирован? Но этот вопрос не к вам, а к кинопродюсерам, у которых свои «тараканы» копошатся в голове.

Что до рок-музыки, то мы оба были влюблены в нервозно-очищающую музыку группы THE CURE. Правда, Лехе больше всего нравился их четвертый студийный альбом «Порнография», работа над которым, как известно, едва не похоронила группу. Ну, а я отдавал предпочтение девятому. «Дезинтеграция», по моему мнению, бесспорная вершина их творчества.

Кстати, THE CURE я умудрился услышать одним из первых у нас. А может и первым – за год до московской Олимпиады, когда маленький Алеша Никонов под руководством бабушки только собирал портфель для  первого похода в школу.

Если быть до конца правдивым, то это была всего одна единственная песня THE CURE – тот самый первый сингл, обозванный критиками расистским. Сборник на магнитофонной кассете с совершенно неизвестными для меня именами британского мрачно-холодного пост- панка, которым в следующем десятилетии было суждено стать звездами мировой величины, мне подкинул на прощание в качестве презента один артист-фирмач. Был такой эпизод в моей жизни, о чем я поведаю вам подробно в другой главе. История стоит того! Хотя бы потому, что  благодаря этой встрече я полностью переменил взгляд на современную музыку. Я ведь в то время был сдвинут на американском рафинированном джаз-роке, чем тогда очень гордился.

Вообще-то принимая во внимание мой возраст, я скорее должен был фанатеть от каких-нибудь DEEP PURPLE или BLACK SABBATH, к которым до сих пор не равнодушен наш действующий президент. Кстати, он младше меня почти на десять лет. Но я же говорил уже, что не такой, как все, в том числе и в плане музыкальных пристрастий.

Впрочем, вернемся к Никонову… Он оказался занятным парнем: на полном серьезе сам себя называл выдающимся поэтом России!? Насчет сего утверждения сказать ничего не могу. Я не разбирался в вопросах стихосложения и вообще к поэзии всегда был равнодушен. Для меня, что Борис Слуцкий, что Мирослав Немиров, поэзией которых так восторгался Леха, все едино – пустой звук! Впрочем, погодите… Имя последнего мне все же знакомо – как создателя  тюменского рок -клуба и панк-группы ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫЖИВАНИЮ. Да, похоже, кое-что еще помню…

За все время знакомства с Никоновым я побывал всего на паре концертов ПТВП. Леха приглашал меня, когда у них случались в клубах редкие выступления. То ли в «Молоке» это было, то ли в «Орландине»… Точно сейчас уже не вспомнить, а может, и там, и ТАМ…

Что? Услышали знакомое названьице?

 Нет, в панк-притоне «Тамтам» (так в шутку как-то назвал сам основатель своего детища Сева Гаккель) я ПТВП не видел ни разу. Но у меня есть точная информация (что называется, из первых рук, вернее из уст Лехи), что свежеиспеченная группа Никона  ПОСЛЕДНИЕ ТАНКИ В ПАРИЖЕ успела отыграть у Гаккеля перед самым закрытием «Тамтама».

 Вот прямо сейчас сказал про это и тут же себя поймал на мысли, что, наверное, тысячу раз там бывал, как теперь официально принято говорить, «в этом легендарном месте Васильевского острова на пересечении Малого проспекта и 16-ой линии…», а вот как писать правильно – «по-тамтамовски» – название клуба,  где кириллические буквы вперемешку с латинскими «прыгали» как попало, не мог запомнить ни в жизнь: уж больно заковыристое написание. Ну, это так, к слову. A propos…

Когда у ПТВП после трехлетнего перерыва вышел на «АнТропе» новый альбом (как сейчас помню – в четверг 11 ноября), мне его сразу же передал Тропилло: «Это лучшее, что записывалось у меня за последнее время!»

 По ходу представления мне альбома «2084» (чуете, откуда уши растут? да, без оруэловской антиутопии здесь дело явно не обошлось) Андрей Владимирович с большим воодушевлением много и путано говорил о некоей революционной ситуации, по его мнению, сложившейся в российской поэзии и рок-музыке. И группа Лехи Никонова по видению Тропилло должна была стать, ни много ни мало, катализатором этой поэтико-рокенролльной революционной ситуации и движущей силой новой революции! О как!

 Сам альбом я на следующий же день приволок в редакцию, успев прослушать два раза в машине, пока добирался через пробки на «Выборгскую».

Ну, что сказать? Симпатичная работа, совсем непохожая на предыдущие альбомы ПТВП, и в этом весь смак. Там совсем мало политики, но зато много интимного, он очень лиричен… Забегая вперед скажу, что потом в интернете я читал многочисленные отклики на альбом.  Что хорошо  –  его так же ругали, как и хвалили. Равнодушных не было. Это ли не лучшая оценка творения художника?

 Писали, в частности, что альбом этот «о невозможности любви в тоталитарном обществе». Или даже – «прощальный гимн уходящей любви». Во-о-о как загнули!  По мне – так он просто о двух-с-половиной стаканах травы, спрятанных в тумбочке, и человеческом безразличии…

Я всучил сидюк в руки Долгову со словами:

– Саша, вот кого следует номинировать! 

В моих словах, конечно же, звучал упрек в адрес главреда. Ежегодная рок-премия журнала FUZZ – детище Долгова –  на глазах превращалась в мероприятие, безусловно, масштабное, но, что печально – предсказуемое: награждения из года в год одних и тех же «зубров» русского рока, несомненно, портило общую картину.

 Долгов в ответ попытался укорить меня:

– Вечно ты, Чиф, со всякими панками водишься!

То, что Леха – одиозная личность, бунтарь-анархист и вообще отморозок №1, Саша был прекрасно осведомлен. Его журнал как раз и приложил руку к  созданию образа бескомпромиссного борца с системой, время от времени публикуя провокативные интервью с социально-нежелательными ответами Никонова, а также скандальные репортажи с клубных концертов ПТВП.

Долгов покрутил в руках альбом с «минималистской» обложкой, выдержанной в оранжево-черных тонах, глянул на оборот, где был тиснут перечень песен, довольно хмыкнул, что-то прочитав там про себя, и, вложив диск во чрево редакционной аудиосистемы, нажал нужную на дисплее кнопку. Пятую по счету…

Тишину в редакции разорвало акустическим разрывом инструментального вступления «Улиц в огне», и Саша мгновенно крутанул рукоять громкости влево. Начало песни его впечатлило…

 Выбор «трека», сделанный Долговым, не был случайным. Кому как не мне было знать, какие ассоциации в его сознании рождает субстантивное именное словосочетание – «улицы в огне»…

 Фрэнк Заппа весьма справедливо заметил, что «говорить о музыке – все равно что танцевать об архитектуре». Прав был мэтр тысячу раз! И все же…

И все же мне как-то надо ввести вас в «тему», чтобы вы смогли просечь эту песню.

 Так вот. «Улицы в огне» начинаются пятнадцатисекундным какофоническим взрывом клавишных, гитары, баса и ударных. Такое, знаете ли, своеобразное мощное «крещендо наоборот», которое завершается очень нежным пианиссимо. Потом вступает группа, а вокалист, то есть Леха, слегка фальшивя (за этот грех, честно говоря, никому не стыдно, поскольку Никонов неоднократно заявлял о том, что он ни петь, ни играть не умеет) вещает нам про «Два-три стакана травы…»:

«И мы бы взорвали все лужи

Мы здесь никому не нужны

И нам здесь никто не нужен…»

Скоро вниманию слушателя открываются две сквозные темы «Улиц» – одна лиричная, другая – истеричная. Они дважды сменяют друг друга, чтобы в финале все завершилось душераздирающим воплем: «Улиц-ы-ы-ы-в-о-г-н-е-е-е!!!», внезапно обрывающимся… Чуть ли не шепотом Леха заканчивает под мелодичные звуки фортепиано: «…не светят».

Все. Песня окончена. И здесь можно было бы поставить точку, но…

…именно в этот самый момент моя соседка, наконец, поняла, зачем я появился перед ее дверью. Она крикнула вглубь квартиры, где воцарилась недолгая – всего на пару секунд – гарантированная тишина между пятым и шестым треками альбома: «Стас! Вырубай пэтэвэпэ!!! Соседи пришли»…

 

 

Той осенью в моем списке активов появился еще один новый пункт.

Напару с Максимычем, давнишним флотским товарищем,  мы открыли круглосуточный продуктовый магазин на углу Куйбышева и Чапаева. (Служили  с ним когда-то в одном подводном экипаже – я управленцем или попросту оператором ядерной установки, а он корабельным доктором).

Вот ведь, ирония судьбы – сколько помню, там всегда находился магазин. Сам  бегал туда  в самоволку семнадцатилетним «питоном» с уже пробившимся темным пушком под носом за «индейским» портвейном, а позже – уже офицером, когда служил в воспитателях, заходил, чтобы купить армянского коньяка или дорогой водки… Да-а, не поверил бы никогда, если б кто-то тогда мне напророчил, что я стану торгашом. Однако ж стал.

 Крылатый шлем, сандалии и денежный мешок – вот в ту пору мои атрибуты. Надо же, приторговывал в памятных по юности местах под знаком Меркурия! И  тайна моего обогащения была выражена нехитрой формулой: «Купи дешевле, продай – дороже!» В успешной торговле другой правды быть не может.

  Вообще-то, если быть точным, под будущий магазин я осмотрел с Максимычем более сотни помещений. В разных концах города. И ни одно из них нас не зацепило. Вернее сказать, то меня там что-то не устраивало, то ему почему-то не нравилось. В конце концов, мы чуть с ним не разосрались, и я про себя даже решил – все, хватит, буду работать один! Ну, это, конечно, эмоции захлестнули.

 В тот драматический для общего бизнеса момент приезжает Макс и спрашивает меня:

– Чиф, не желаешь вспомнить молодость?

 – Какую молодость? –  не понял я.

 – Ну, твою борзую, питонскую!

 – Ты это про что?

 – Да все про то же. Про магазин на углу Чапаева и Куйбышева. Помнишь такой?

– Спрашиваешь!? – говорю ему.

 – Ну, так вот – помещение свободно!

 – Не может быть! – ахнул я.

А в нынешней жизни, как оказывается, все может быть.

Вот ведь как дело повернулось – бегал-бегал и добегался до того, что сам здесь открыл магазин. Только знаете, самое первое, что я сделал, когда  набрал персонал? Предупредил моих будущих продавцов строгим тоном: «Если узнаю, что продаете алкоголь и табак нахимовцам, сразу – уволю!» А что еще я им мог сказать с моим-то багажом житейских впечатлений!?

 Без лишних разговоров и раздумий мы с Максом моментально замутили это дело, пока конкуренты не объявились на горизонте.

 Новичкам везет! Местоорасположение – просто шикарное! Да, что там говорить – в радиусе полутора километров от него ни одного большого продмага. А рядом – Нева и крейсер «Аврора», около которого круглый год пасутся нескончаемые стада туристов. Это ж Клондайк!

Все лето мы проволандались с ремонтом, регистрационными заморочками, покупкой оборудования и набором персонала.  Я собирался в отпуск в Венесуэлу – давно мечтал побывать на родине Уго Чавеса…

 Юношеские впечатления – они самые сильные. Латинская Америка меня манила с тех самых пор, как я «карасем» в пустом воскресном клубе Нахимовского училища (все ушли в увольнение, а я заступал дневальным по роте) посмотрел документальный фильм «Пылающий континент».

Так, надо вспомнить… Панамский генерал Торрихос… чилийский президент Альенде… э-э-э… запамятовал, кто там третьим был, (а говорил, что память хорошая!)… так сказать, «возмутителем спокойствия дяди Смита»… Уго Чавес?

 Нет, этот борец с американским империализмом ходил тогда в детсад. Шутка! В Военной академии он учился, где, как говорят, основал свою первую подпольную организацию.

План у меня был такой: автостопом объездить все северное побережье Боливарианской Республики Венесуэлы (не правда ли красивое название? кстати, в оригинальном варианте – на испанском – прозвание страны еще звучнее) с заходом на прибрежные острова в Карибском море.

 Хочу вам сказать, что для меня лично пролежать весь отпуск (три недели от звонка до звонка) на пляже пятизвездного отеля – просто скука смертная, хоть и перебиваются всякими разными экзотическими экскурсиями, которых, честно говоря, всегда терпеть не мог, предпочитая нерегламентированный авантюрный вояж подобной курортной дремоте.

Так что никаких гостиниц и комфортабельного счастья за забором мне не предлагайте! Путешествовал в заморских странах исключительно дикарем и даже без палатки. К чему на своем горбу таскать лишнюю тяжесть? Погода там круглый год комфортная: солнечно, умеренно жарко и днем, и ночью. А для того, чтобы поспать на мягком, у меня имелся проверенный временем надувной матрас. К нему в придачу для поездки на Карибы я прикупил отличную противомоскитную шляпу.

Спал, где попало. Чаще на песчаных пляжах и поближе к морю, чтобы ночью морской ветерок отгонял москитов. Но, бывало, располагался на ночь (не поверите!) на самой верхотуре недостроенных отелей, откуда – уже с пятнадцатого этажа открывался прямо-таки завораживающий вид. А какое там звездное небо!..

Больше всего мне приглянулся пляж Пергуито на острове Маргариты – песчаная полоса, местами довольна узкая, усеянная высокими кокосовыми пальмами, протянувшаяся почти на три километра от одного  горного массива до другого. Весьма живописное местечко, к тому же знаменитое среди серфингистов характерными для него высокими волнами во все времена года.

Серферы, кстати, здесь со всего света, а вот из России – ни одного. Ну, кроме меня. Ха-ха! Покататься на доске, предварительно привязав ее к моей правой ноге, мне любезно позволили молодые англичане, рьяные фанаты клуба «Арсенал», узнав о том, что я являюсь земляком Аршавина.

Вечером после продолжительного заплыва в «парном молоке» можно было сбить с пальмы пару-тройку орехов и вдоволь напиться терпкого кокосового «моря». А потом улечься на ласково-теплом песочке лицом кверху, но непременно между пальмами, чтобы ненароком кокосом не пришибло (они от ветра частенько валились с веток) и любоваться звездной панорамой южного небосвода.

 Впрочем, что я тут вам втираю мозги своими баснями! Не было никакого серфинга и лежки на надувном матрасе. Да и противомоскитная шляпа мне тоже не понадобилась.

Хотя… хотя пляж Пергуито все-таки был. И все звезды южного небосвода в ту единственную для меня венесуэльскую ночь надо мной, конечно, мерцали.

Это я вам про свое посмертное путешествие только что рассказал – телепортировался на побережье Карибского моря сразу после посещения перуанского Мачу-Пикчу. Благо это почти рядом. Ну, по вселенским масштабам.

В общем, вы поняли, что поездка в Венесуэлу из-за готовившегося к открытию магазина была благополучно мной похерена. Купленный заранее билет из Петербурга в Каракас и обратно пришлось сдать в «Люфтганзу» (получил за вычетом комиссии что-то около 18000 рублей, которые тут же с горя пропил; шучу, конечно, – деньги пустил в дело, заказав для магазина прилавки из пластика), а известную новую шляпу забросил куда подальше на антресоли, поближе к походному матрасу.

Максимыч тоже сдал билет, героически спровадив в Крым жену с двумя малолетками без главы семейства. А как иначе? Он же – мой компаньон и друг по жизни, и «шила» (спирта, по-флотски), как водится, мы с ним выпили в свое время немереное количество. За себя, за тебя и за того парня, что не вернулся с морей…

 Скажу по правде, известные препоны – «огонь и воду» – мы с Максом прошли относительно спокойно. В том смысле, что хоть и тонули и горели на одной подлодке, но оба, к счастью, остались в живых. Дуракам и пьяницам везет!

И вот теперь, после двадцативосьмилетней дружбы, надо полагать, мы с ним добрались до пресловутых «медных труб», чтобы пройти последнее испытание деньгами, занимаясь общим бизнесом.

Мы открылись к первому сентября. А что? Хорошая дата. Начало  нового учебного года. В том числе и для нас с Максом. Есть повод сходить в магазин за продуктами – сладкое (для ребенка) купить и горькое (для себя любимого).

Я мог бы запросто устроить рок-концерт по сему значительному поводу, используя свои старые связи. Не бесплатно, конечно, но на разумных началах, договорившись обо всем с музыкантами. Была, была у меня первоначальная идея устроить на пересечении двух улиц такой, знаете, open air в стиле ритм – энд – блюз, дабы оправдать столь удачное месторасположение  нашего фудшопа. Только зачем народ пугать?!

Поэтому я придумал лучше. Залепил фасад дома с двух сторон воздушными гирляндами разных цветов, детям на радость. Нанял с пяток ряженых-зазывал.  Выставил столы прямо на улице Куйбышева для бесплатной дегустации фирменных продуктов и напитков, устроив народу праздник живота.

Да, совсем забыл. Еще я арендовал гигантский аэростат с мотором, который курсировал по кругу от Петропавловки до крейсера «Аврора». С двух бортов его отчетливо читалась надпись: «ПРОДУКТЫ 24 ЧАСА». Ну, а ниже – известный адрес.

Полет проходил под вечно живой репертуар Льва Лещенко и Иосифа Кобзона, как мне показалось, наиболее подходящий для создания «гастрономического» настроения у обывателей, проживающих в нашей округе.

Что? Почему музыка такая ископаемая? Отвечаю вопросом на вопрос – а чем, спрашивается, в наше время еще можно привлечь внимание широких масс?

Мелодии, звучавшие из мощных динамиков аэростата, проливались с небес на макушки прохожих и зевак, которые, едва услышав «старые песни о главном», как по команде задирали нос и показывали пальцем вверх. Мой расчет, как я и предполагал, оказался верным.

А где-то через месяц после шумного открытия к нам нагрянула проверка из ЖЭСа. Меня об этом оповестила наш главбух, милая девчушка двадцати трех лет, истеричным звонком на мой мобильник. Я немедля примчался, а Макса не было в тот день в городе. Ну, известное дело – опять мне за двоих отдуваться!

Я слышал краем уха, что глава местного ЖЭСа пасет «куйбышевских» торговцев – все эти мелкие лавочки, ларечки, киоски и «точки» на улице имени данного героя революции были обложены им непомерной данью. И в принципе был готов к приходу «кровососов»…

Сразу выяснилось, что мы с Максом действительно лопухнулись, не установив в магазине щита электроавтоматов, что, по словам начальника ЖЭСа, «делает просто невозможным продолжение работы КРУГЛОСУТОЧНОГО магазина!»

– Вы, что – хотите спалить дом!? – вопил он на всю улицу Куйбышева.

 Такого желания у меня, естественно, не было. Но и платить кровопийце шестизначную сумму, которую он нашептал мне на ухо в закутке нашего подсобного помещения, я тоже не собирался. Деньги, конечно, вполне посильные, только вот платить этому гаду мне действительно не хотелось.

Что делать? Приехал Макс. Я ему рассказал все. Он помолчал и говорит:

– Ну давай заплатим, что мы этих денег, что ли, не отобьем?!

 А я ему:

– Ты что, не понимаешь, что после этого этот упырь от нас уже не отстанет до гробовой доски?!

Макс призадумался. А я решил податься в «ментовку».

 Только вот идти за помощью в районный отдел криминальной милиции – глупее решение трудно придумать. Знаю наверняка, что они завалены подобными бумажками  от обиженных граждан, и, конечно, там меня бы попросту продинамили. И тогда воспользовался проверенным способом: через друзей-питонов вышел прямо на городской отдел «крипо».

 На следующий день пришел туда к ним, на Литейный. Отрапортовался. Так, мол, и так. Офицер-подводник. Служил в Гремихе.  Краснознаменный Северный флот, если не знаете. Участник девяти автономок. В том числе четырех подледных. Под водой прожил три года из восьми «заполярных». Горел. Тонул. Остался жив. Теперь – предприниматель. Как директор магазина вчера подвергся вымогательству со стороны чиновника-коррупционера.

– Сколько просит? – с неподдельным интересом спросил меня  хмурый мужчина лет сорока – сорока пяти с холеными седыми усиками, одетый в цивильный серый костюмчик с неприметным галстуком. Они там, кстати говоря, все спецы этого отдела – и молодые и не очень – одеты по гражданке. Ну, это понятно, почему.

Я назвал сумму.

– Бывает и больше, – сказали мне «усики». Я заметил, что у него перебита левая рука. Как я узнал позже – это было следствие ранения, полученного им во время одной переделки  в горах Чечни. Это он по своему обманчивому виду гляделся «шпаком», сугубо гражданским человеком, а на поверку оказался боевым офицером, замом начальника отдела в звании подполковника МВД.

– Вот что, мореман, – так он меня сразу окрестил, – давай-ка для начала присаживайся к столу. Выпьем сейчас с тобой… горячего чайку, не торопясь потолкуем обо всем. Не думай – проблем не будет.

Правой здоровой рукой он придвинул мне к своему обшарпанному столу, от края до края заваленному рабочими бумагами, такой же обшарпанный стул. Распорядился, чтобы нам приготовили чай.

Похоже, я ему пришелся по душе. Да, поди ж, к ним, в криминальную милицию, не каждый день заходят моряки-подводники. Хоть и бывшие, что с того? Офицер офицера всегда поймет! 

– Не ссы, мореман, мои ребята в два счета возьмут твоего упыря за яйца. Проблем не будет! – говорил мне подполковник, прихлебывая крепкий чай из большого стакана, – место этого чинуши у тюремной параши! Ты только, североморец, выполни наши инструкции. А пока – вот тебе бумага, ручка – пиши заявление.

Под конец нашей беседы он меня очень развеселил, между прочим, поинтересовавшись у меня о том, как мы, подводники, в автономке перебивались без баб. Ну, я ему рассказал во всех интимных подробностях про ЭТО, чем привел его в непередаваемый ужас.

– Нет, – убежденно сказал подполковник, – нам такого лодочного горя не надо!

Когда я пришел к ним через день на заявленное накануне учение (проведено за сутки до намеченной операции по захвату вымогателя с поличным), вывалив на стол свою кровную рублевую «котлету», составленную из ста двадцати бумажек бело-голубого оттенка с видами Ярославля, на моих глазах билет за билетом пометили невидимым спецраствором.

Провели инструктаж – это делать можно, а то – запрещено. Показали на практике, как работают разные шпионские штуки: довольно увесистая рация – черная коробка в килограмм веса, которую  приладили мне на ремень под куртку, а также микровидеокамера, встроенная в головку шариковой ручки (чудо отечественной техники, опытный образец), которую всучили мне в руки: «На, пользуйся, мореман!»

Напомнили о том, чтобы я обязательно перед «встречей» не забыл включить спецсредства – «а то у нас улик не будет!» – при этом рацию перевел в режим непрерывной «передачи».

  Перед расставанием договорились о том, что сигналом для штурма будет кодовая фраза, самая что ни есть обыденная и, кстати, типичная для лексикона подполковника. Я должен был сказать ее после передачи взяточнику денег, как бы невзначай.

Час «икс» был назначен как раз на утро следующего дня вышерассказанной «децибелльной» истории про «Улицы в огне». Надеюсь, помните?

Теперь вы понимаете мотивы моего ночного прихода к соседке –новообращенной панкушке. В ту ночь мне тривиально надо было выспаться, чтобы к утру быть «огурцом» и не провалить операцию.

Выспаться то я выспался, а вот после этого все пошло шиворот на выворот…

Начальник ЖЭСа встретил меня как самого родного, как самого дорогого на свете для него человека. Еще бы – деньги, которые я ему принес в «котлете», сами понимаете, на дороге не валялись.

Он сидел в кабинете за столом под портретом дружелюбно улыбающегося Президента России, улыбаясь мне в унисон с Дмитрием Анатольевичем, ой, прошу прощения! – Владимиром Владимировичем. Ведь президент-меломан еще не заступил на кремлевскую вахту. Чиновник улыбался, не в пример нашей первой встрече, когда он криво скалил желтые зубы, точно голодный волчара.

 Я мило улыбнулся им в ответ и глянул в наглые глазенки «хищника-жилищника». Вот, подумалось мне, наверное, это и есть – типичная харя российского взяточника.

Выглядел он омерзительно: заплывший жиром хряк лет так… хрен его знает сколько (с толстяками всегда такая история, ни в жизнь не угадаешь, какого они возраста) в белой рубахе с мокрыми разводами под мышками. Из-под широко расстегнутого ворота рубахи выбивалась на свободу густая черная поросль, кое-где тронутая сединой. На толстой бычьей шее блистала златая цепь толщиной, наверное, с большой палец моей ноги.

Да, уж не думал, что такие бандитские побрякушки родом из лихих 90-х носят у нас до сих пор, наивно полагая, что подобные «примочки» сегодня являются украшениями одних лишь звезд американского ганста-рэпа. Как выяснилось, они по-прежнему в ходу.

 А вот голова у нашего «хряка-рэппера» – по форме напоминавшая куб – была с большими «непредставительными» залысинами. Давно приметил, что мужики с буйной  растительностью на телесах рано начинают лысеть.

Честно говоря, я внутренне уже торжествовал победу, настроив в сторону начальника ЖЭСа шариковую ручку с видеокамерой.

– Вес взят! – блаженно проблеял он, принимая из моих рук «котлету».

– Что? – не понял я.

– Все в порядке, мой хороший. ПРОБЛЕМ НЕ БУДЕТ!

 Я опешил. Откуда он знает кодовую фразу?! Догадался?! Самые невероятные мысли сами собой лезли ко мне в башку. 

Выйдя из секундного ступора, я переспросил его:

– Точно не будет… м-м… проблем?

 – Теперь – точно не будет, дорогой! Никаких проблем больше не будет. Слово начальника ЖЭСа!

 Не пересчитывая деньги, чем меня очень удивил, он сунул «котлету» в ящик стола. Почему не в сейф, подумал я?

 Но  поглядев вокруг, я увидел, что никакого сейфа здесь и в помине нет. Ясно, все деньги при себе носит.

Странно, подумал я, уже дважды – или трижды? произнесена кодовая фраза, а никто не бежит. Никого не вяжут. Тишина вокруг.

 Я попросил налить воды, мол, жарко тут у вас, пить хочу.

 Выпил. И начал как заведенный вслух читать мантру про проблемы, которых не будет. А что мне еще делать??? Начальник ЖЭСа смотрел на меня в это время как на абсолютно сбрендившего человека.

Однако все было напрасно. Никто все равно не бежал. Никто не стучал подошвами грубых ботинок по полу коридора. Никто не врывался в кабинет. И не орал во всю глотку: «Руки за голову! Су – у – уки!!!»

Все было тихо. Никаких звуков. Весь ЖЭС как будто вымер.

Значит, какой-то сбой, догадался я. Значит, они почему-то меня не слышат.

– С тобой все в порядке, дорогой? – с некоторым опасением вдруг спросил меня кабаноподобный начальник, наверно, подумав, уж, не бешеный ли я, вдруг брошусь, покусаю его.

И тут меня выручила припасенная для оперов бутылка вискаря. Вытащил ее демонстративно из-за пазухи:

– Может, стоит обмыть наше соглашение?

 Начальник осклабился:

– Вот с чего надо было начинать, дорогой!

Он явно был не дурак выпить на холяву. Тут же, по-кабаньи кряхтя, полез за рюмками в шкаф.

Пока он доставал хрустальные рюмки,  я, не мешкая, набрал на мобильнике номер руководителя захвата, положил телефон на колени и начал намеренно громко провозглашать тост за то, чтобы не было проблем.

Сработало!

Буквально через десять секунд после этого – я не успел даже толком открутить винтовую пробку, а не то, что разлить по рюмкам, – дверь, едва не слетев с петель, с треском распахнулась, застучали с десяток подошв, и над моей головой раздалась истошная команда: «Руки на стол, су – у – ука!!! Всем сидеть!»

Начальник-взяточник, к моему удивлению, в этой ситуации повел себя очень нестандартно. Еще до того, как старший опер проорал во всю оперскую мочь, он успел быстро выдвинуть верхний ящик стола, вытащить оттуда «котлету» и бросить ее мне. И, знаете, все так стремительно произошло и главное – прямо по-дурацки, очень неожиданно для меня, что я даже не успел ничего сообразить – оп-па – и «котлета» снова оказалась в той же самой руке… У «хряка» в отличие от меня реакция оказалась превосходная, ну, и опять же – практика: я-то со своей дурной инициативной первый раз в жизни взятку давал, а он, видно сразу, бывалым оказался, не одного пса на этом деле съел.

Мне заломили за спину ласты и поставили к стене вместе с взятым начальником (увы, без поличного), непрерывно верещавшим, что это провокация.

 На нас глазели опера с пистолетами в масках, ошалевшие от всего увиденного понятые и даже съемочная группа одного из петербургских телеканалов… Кстати,  сюжет об этом происшествии прошел в тот же вечер. «Нечистый на руку начальник ЖЭС просил за коммунальные услуги 150 тысяч рублей» – под таким «соусом» была дана картинка с задержанием взяткодателя и взяткопринимателя, а главный вещдок – мою «котлету» – показали крупным планом. Вообще-то сумма была на тридцать тысяч меньше, видимо, телевизионщики округлили ее для большей сенсации…

О телесюжете мне сразу же сообщил Макс, включивший телевизор, когда следовало. Тут же звякнул по телефону и рассказал во всех красках, покатываясь со смеху, – уж больно я фальшиво, по его мнению, прикрывал от телевизионной камеры лицо руками, схваченными стальными наручниками. Да-да, все было взаправду! Как мне еще тумаков там для достоверности ситуации не навесили, просто не знаю. Ну, и жалко мне, конечно, что бутылка вискаря пропала, так и осталась на столе у этого «хряка».

Я вам главное еще не рассказал. Про то, из-за чего вышла заминка.  Выяснилось в итоге, что рация не работала – слишком толстые стены в ЖЭСе были – не смогла их «пробить», а у видеокамеры в шариковой ручке банально сели батарейки. А на учении все работало! Ну, прямо, как на подводной лодке у нас перед выходом в море было, когда все «железо» в нужный момент накрывалось медным тазом…

 

 

Той осенью у меня появилась еще и новая машина.

Да, теперь можно уверенно сказать: судьбе было угодно, чтобы этот миниатюрный автомобильчик с крылатой эмблемой на капоте и багажнике стал в моей жизни последним.

До него я два года проездил на черном внедорожнике «Range Rover». Приверженцем британского автопрома, думаю, я стал  потому, что всю жизнь питал нежные чувства к тамошней рок-музыке. Во какой мостик!

 Меня все устраивало в «джипаре»… Ездил на нем без проблем, ежегодно проходя положенное для новой машины техобслуживание. Но, честно говоря, в какой-то момент мне просто надоело возить за собой три лишних кубометра пустоты – я ведь обычно один в салоне нахожусь, а про расход бензина вообще молчу. И еще: с такими «элефантскими» габаритами, как у моего «дредноута», парковка в центре города весьма проблематична. Но обо всем этом я узнал уже после того, как пересел с коренастого «японца» на крупного «британца».

Но… все познается в сравнении. С машиной так же было.

Помню, как совершенно неожиданно поймал себя на мысли (я уже вовсю катался на английском «внедорожнике»), что уж часто присматриваюсь к совсем другим машинам, изредка встречающимся мне на дорогах, –  аккуратным, небольшим, почти игрушечным автомобильчикам и, кстати говоря, приходящимися земляками моему гиганту.

 Я их называл про себя «реактивными картами» – они и вправду быстро набирали скорость, срываясь с места, точно гоночная машина. И то, что крыша автомобильчика была чуть выше колес моего «внедорожника», нисколько не смущало. Я ведь и сам невысокого роста, «метр с кепкой», едва дотягивал до 165 сантиметров.

Видимо, потаенное внутреннее желание пересесть в новый автомобиль, я сполна оплатил душевной энергией, потому что на третий год езды на новом «Ровере», то о чем я мечтал, сбылось.

Дело в том, что, наслышавшись от меня бездну восторгов в адрес «Мини Купера», Макс сдуру приобрел этот действительно карликовый для его многочисленной семьи автомобильчик, загодя ничего не сообщив домочадцам. Видимо, желая сделать им сюрприз. Сюрприз-то он, конечно, сделал… – мне!

 От нового авто Макса его дородная супруга пришла в неописуемый ужас, и ему всю плешь проела после этого «подарка». Да, забыл сказать, что бедный Максимыч действительно порядком подрастерял волосы за шесть десятков лет своей отнюдь «не пресной» жизни – о том, как неудобна и мала эта «кошмарная букашка», ну, прямо как «Ока» какая-нибудь или другая «консервная банка» вроде старого советского «Запорожца», (правда, стоившая непонятно почему – для благоверной Макса – в триста раз дороже)!

У Макса существовали вечные проблемы с выездом семьи на дачу, с покупкой же нового автомобиля и продажей старого они вообще обострились не на шутку. Поэтому под нажимом супруги  Максимыч и предложил мне обменяться машинами – в сложившейся ситуации для него это было единственно верным решением.

Как вы правильно понимаете, я махнулся с ним, особо не раздумывая, очень вовремя избавившись от приевшегося «внедорожника». 

По моему твердому убеждению, реальные мечты – материальны, как правило, они сбываются! Как и в случае с машиной…

Новый автомобиль выглядел просто первоклассно –17-дюймовые колеса, на дисковых колпачках которых также красовалось знакомое клеймо, темно-синий плавно-обтекаемый корпус, белоснежная пологая крыша, остовы наружных фар расписаны под национальный флаг страны-изготовителя, внутри – кожаный «чилл-аут» и царство хрома!

Не скрою, став полновесным обладателем эффектного «Мини Купера», теперь уже я, (роли поменялись на дорогах!) к своему удовольствию, ловил завистливые взгляды из проезжающих мимо меня машин.

По городу «тачка» ездила резво, ловко маневрируя в пробках. Но мне хотелось проверить машину на длинной дистанции, чтобы посмотреть, как она будет вести себя за городом, включая езду и по совсем уже плохоньким проселочным дорогам.

И тут как раз подвернулся случай. Позвонил Долгов и дал очередное редакционное задание – проинтервьюировать Шевчука, а точнее – получить от ЮЮ исчерпывающие ответы на вопросы читателей журнала. Есть в FUZZе  одна замечательная рубрика, пожалуй, самая популярная в журнале, где звезды русского рока ведут диалог напрямую с читателями, проливая свет на свое туманное творчество, пардон, оговорился –  дотворческое прошлое, а порой – даже раскрывая душу, (такое случалось не однажды!) отвечая на особенно проникновенные вопросы.

Рубрика называется незамысловато – «Ответы на вопросы» – и была, честно признаться, стибрена по моему наущению редакцией FUZZа еще лет десять тому назад из одного уважаемого британского издания, наверное, годка на три постарше своего русскоязычного собрата.

Ну, как стибрена?  Просто взята за основу, как идея и успешно развита для условий нашего российского рокенролльного процесса. Так что никаких угрызений совести по этому поводу ни у меня, ни у Долгова не было и в помине. Тем более что подходы к делу абсолютно разные.

К примеру, лондонские коллеги с непонятной для нас маниакальной расточительностью ежемесячно выплачивали нештатным корреспондентам премиальные суммы в английских фунтах-стерлингах за лучший вопрос, заданный буржуйской рок-звезде, материально стимулируя, таким образом,  журналистские начинания своих читателей. А мы здесь считали мзду совершенно неуместной и награждали победителя конкурса-рубрики только что выпущенным новым альбомом интервьюируемого рок-артиста или, на худой конец, просто фотографией с ликом любимого музыканта. И в том и в другом случае, с обязательной дарственной надписью на подарке для конкретного лица. Призы вручались в редакции, а иногородним высылались по почте заказной бандеролью. И знаете, скажу вам, не кривя душой, проблем с компоновкой вопросов для  рубрики в редакции FUZZа не возникало никогда – письма со всего бывшего Советского Союза мешками доставляли в Петербург на улицу Смолячкова. А все потому, что в отличие от «одноразовых» поп-звездочек  рок-героев у нас почитают самозабвенно и преданно, отдав свои сердца и души раз и навсегда!

Получив в редакции от ответсека Леши бумажную распечатку с вопросами для ЮЮ (аж на семи страницах, больше, чем у кого-либо, ну, любят, безумно любят наши читатели Юру Шевчука), я двинул в путь. Как вы возможно догадались – в Лебедевку – в родное для ЮЮ место, где он как раз находился на послетуровой реабилитации:  зализывал душевные раны, собирался с мыслями и пробовал писать новые песни.

Помню, я выехал из города где-то после полудня с небольшой головной болью, размышляя по дороге о том, как бы не разболелось сильнее.

 Проехав пост ГАИ на выезде из города, поддал газку и включил магнитолу. В проигрывателе у меня стояла специально поставленная для длинной поездки верная «Дезинтеграция», слышанная мною, наверное, никак не меньше тысячи раз.

 Все тексты Роберта Смита я давным-давно знаю наизусть. Вот и теперь, несясь по Приморскому шоссе мимо елово-соснового леса, тихо подпевал себе под нос вместе с фронтменом THE CURE выученные назубок песни. Как вдруг – где-то на подъезде к Сестрорецку – когда заиграла любимая «Lullabye», обнаружил, что головная боль прошла! То ли на меня успокаивающе-благотворно подействовали живописные сосново-еловые пейзажи, быстро проносящиеся за окном, то ли сказалось целительное воздействие музыки уважаемой рок-группы, став для меня животворным лекарством в полном соответствии со своим названием.

Кое-кто говорит, что от города до Лебедевки сто километров. Ну, это как ехать. Когда я подкатил к невысокому дощатому заборчику, за которым высилась двухэтажная деревянная дача, – на счетчике спидометра стояла отметка в семьдесят шесть с половиной километров. В тот момент Роберт Смит принялся распевать – после жизнеутверждающего инструментального вступления – (уже, кстати, по второму разу) четвертый по счету трек альбома – «Pictures Of You». Я без колебаний вырубил его на полузвуке, выключив зажигание машины.

Из кирпичной трубы дома живописно курился сизый дымок, а дровяной сарай с банькой и летняя беседка навевали ощущение покоя. Уставшее за лето солнце лениво пряталось за черно-серую дождевую тучу. Над озером вспорхнула стая уток, выстраиваясь на лету в перелетный косяк, чтобы двинуть в сторону юга. Их предупреждающее кряканье возвещало меня о том, что температура «действительно падает». Я посмотрел на озеро, раскинувшееся под моими ногами, – застывшая гладь воды отливала чернотой – и в который раз я подивился  несоответствующему названию – «КРАСНОЕ». Впрочем, почему не соответствующее, вдруг озарило меня!? Красное – наверняка в значении «красивое»! (Что это меня на соответствии и несоответствии зациклило?)

А Шевчук за забором, не обращая внимания на объявившегося «пришельца», продолжал заниматься важным делом – кормил с рук местных дворняг. Я слышал, как они нервно поскуливали, в томлении ожидая получить от благодетеля заветную кость. Деля между ними собачью еду и ласково разговаривая с дворнягами, ЮЮ посматривал в мою сторону, близоруко щурясь, – кого там еще принесло? Он был без очков и никак не мог разглядеть гостя.

 Внезапно мне навстречу из распахнутой калитки с лаем и визгом  кубарем вывалилась на дорогу ватага дворовых псов. Надо же – опомнились! Наконец-то прервали жрачку и занялись положенным сторожевым делом!

 Щевчук закричал на них:

– Фу, барбосы, фу! Это – свои!!!

 И скоро все псы действительно унялись, обнюхав меня со всех сторон,  вполне миролюбиво завертели хвостами.

 – Чиф, ты, что ли?.. Здорово! Я уж заждался тебя. Вот, видишь, собак кормлю…

Конечно же, он знал о моем приезде, я его предупредил об этом накануне, а он в свою очередь попросил меня захватить у них на студии очередной сведенный трек. Что я и сделал, зайдя в полдень к Игорю Тихомирову.

 Мы обнялись. В сторону моей новой машины Шевчук даже не взглянул. Да без очков он бы все равно ничего не увидел, разве что одно расплывчатое цветное пятно. А я не стал хвастать своим приобретением, решив разобраться для начала с редакционным поручением.

 

Заморосило.

Мы зашли в дом. В холле было уютно и тепло, в камине весело потрескивали сухие дровишки. Шевчук подбросил еще.

 Я отдал ЮЮ «болванку» и вручил листы с вопросами. Шевчук поднес белые страницы, испещренные черным шрифтом («Times New Roman», кегль № 12), чуть ли не к самым глазам – «очки наверху забыл!» – глянул в них, пролистав перед носом и уткнувшись в последний лист, пробежал глазами по строчкам.

– С ума сойти! Сколько вопросов!

– Семьдесят три, – уточнил я, – вообще-то их было в два раза больше, но многие вопросы повторялись, едва ли не буква в букву, поэтому осталось всего семьдесят три. В общем, обычная редакционная селекция… Долгов, кстати, просил передать привет.

– Угу. Ему тоже. От меня.

ЮЮ продолжал внимательно изучать вопросник.

– И вопросы-то какие интересные! Умные! О! вот, Чиф,  послушай, например, такой – зачитал  вслух вопрос, – нет, без подготовки отвечать не буду. Мне надо посидеть, поразмышлять… Это ж все-таки читатели журнала FUZZ, а не «Мурзилки». Здесь подумать надо.

 Шевчук уже дважды был участником рубрики «Ответы на вопросы» и прекрасно знал, как надо правильно отвечать на вопросы уважаемых читателей, чтобы потом, после публикации, его не посещало чувство разочарования. Главное здесь – не торопиться!

Я, кстати, предполагал, что вернусь в город с пустыми руками, о чем заранее предупредил Долгова.

– Это не так важно, – сказал мне на прощание Саша, –  просто передай вопросник ему, пусть мозгует над ответами. А в номер, если что, поставим кого-нибудь другого.

Тут Шевчук внезапно отложил листы в сторону:

– Чиф, ты в курсе, что творится в Будапеште?

– Нет, – ответил я, – а что там творится?

 Чудные вообще вопросы мне задаются, подумал я. Он же знает, что я телевизор не смотрю с конца прошлого века. Ну, а радио? Слушаю? Да, изредка, когда еду в машине. Правда, вот сегодня еще не включал…

– Бунт. Народный бунт, – продолжил ЮЮ и  взглянул на часы, – сейчас, кстати, новости будут по НТВ. Все сам увидишь.

Шевчук нажал на кнопку пульта, переключил на нужный канал как раз в тот момент, когда пошла заставка новостного блока, и пошел наверх за очками.

Мне и в голову не могло придти, что его вопрос тогда обозначит новый этап моей, именно моей жизни. И странно, что увиденное тогда по ящику мне запомнилось до мельчайших деталей.

 «Горячие» новости из Будапешта начинали программу.

Картинка впечатляла: обуглившиеся искореженные скелеты машин на площади Свободы, раскуроченные булыжные мостовые, разбитые окна венгерского телецентра, облитый красной краской и сильно поврежденный памятник советским воинам-освободителям, стоящий по  соседству со зданием ТВ… В общем, зрелище… после битвы.

Накануне вечером, как сообщил диктор, на площади Свободы перед венгерским парламентом собралось более десяти тысяч протестующих демонстрантов, в основном сторонников  правых и крайне правых партий, требуя отставки премьер-министра (сам премьер-социалист, как ни странно, в это время отсутствовал в Венгрии, находясь с однодневным рабочим визитом за рубежом).

 Поздно вечером часть орущей толпы, в которой выделялись экстремистски настроенные бритоголовые и молодчики в камуфляже, попыталась взять штурмом находящийся неподалеку от парламента телецентр, чтобы зачитать в прямом телеэфире свои требования об отставке правительства. Их не пустили засевшие в здании полицейские, и тогда началось побоище.

 В ход пошли все подручные средства: дубинки и гранаты со слезоточивым газом, с одной стороны, камни, металлические прутья и доски – с другой. После полуночи нападавшим все-таки удалось прорваться на первый этаж телецентра. Выломав двери, выбив все стекла, они устроили там пожар – эти самые кадры, по единодушному с ЮЮ мнению, напомнили нам неизгладимый из памяти штурм родного «Останкино» в смутные октябрьские дни 1993 года.

Только по счастливому стечению обстоятельств на площади Свободы обошлось без трупов, но счет раненых шел на сотни. Как среди «копов», так и среди бунтарей.

Неудивительно, что официальные российские власти в подобной ситуации рекомендовали своим гражданам воздержаться от посещения Венгрии.

Как следовало из комментария к репортажу, волна насилия в венгерской столице была вызвана обнародованием аудиозаписи с откровениями премьер-министра о том, что правительство врало венграм об успехах в экономике ради победы социалистов на парламентских выборах, состоявшиеся за пять месяцев до того.

Второй сюжет как бы шел в продолжение первого, хотя и рассказывал о событиях, произошедших также днем раньше, но не в Венгрии, а в России. Точнее в Сочи, в резиденции президента РФ, где состоялась встреча между руководителями Венгрии и России.

В финале теленовостей долговязый венгерский премьер с трудно запоминаемой фамилией Дюрчань, Ференц Дюрчань, дал короткий комментарий событиям, происшедшим в Будапеште в его отсутствие, назвав прошедшую ночь – «самой длинной и самой темной» в современной истории Венгрии с момента падения коммунистического режима в Венгрии в 1989 году. И пообещал перед телекамерой, ну, совсем в духе своего русского  коллеги, «мочить в сортире» всех взбунтовавшихся отморозков, если те попытаются устроить на улицах Будапешта очередные беспорядки.

Из всего увиденного следовал неутешительный вывод – столица Венгрии (или как ее называли в туристических проспектах – «блистательный Будапешт», «жемчужина Дуная») – погрузилась во мрак ночного насилия и уличного вандализма. Не было никакого сомнения, что бунт на этом не завершится.

 Мы долго сидели в холле у горящего камина и говорили, говорили, говорили… Шевчук без конца курил.

 Он вспомнил  давнишний вояж в Будапешт, когда DDT напару с АЛИСОЙ отыграли концерт для горожан на открытом стадионе. К сожалению, я не стал свидетелем той поездки в Венгрию, будучи тогда невыездным.

А ЮЮ очень хорошо все помнил, особенно ту удивительную атмосферу всеобщей эйфории избавившихся от ненавистного ярма людей – проснулись и вдруг стали свободны, за одну тихую ночь…

 Интересное было время. Только что венгерские коммунисты без крови сдали власть. Вслед за Венгрией «бархатные» революции прокатились по всем странам «Восточного блока» – коммунистические режимы, как карточные домики, рушились один за другим в Европе. Окрыленные от победы с опостылевшим общественным строем, венгры надеялись на скорую лучшую жизнь. Но надежды остались несбыточными. Не прошло и двадцати лет с тех пор, как в Будапеште грохнул не виданный с 1956 года социальный взрыв.

Почему так?..

Ответ на этот, отнюдь не риторический вопрос, я отыскал, побывав на огненных улицах Будапешта через месяц и пять дней после посещения Лебедевки.

Какого лешего я поперся туда, спросите вы?

Ну, уж точно не ради адреналиновой накачки.

Дело в том, что приближался очередной день моего рождения, отмечать который совершенно не хотелось. Я уже давно перестал собирать сабантуй по сему поводу, стараясь в этот день оказаться где-нибудь подальше от родных мест. И совсем неважно – с кем-то или один на один с собой любимым. Главное – в другом месте, подальше от Петербурга.

Вот и теперь, за несколько недель до круглой даты, я стал подумывать о том, куда бы ненадолго сорваться. Само собой, – по индивидуальному туру. Экскурсионные, если вы помните, я терпеть не мог.

Лететь в Венесуэлу, как планировал ещё летом, было нереально – тогда Макс съел бы меня с потрохами.

Я уж было собрался в Лондон на пару деньков, подумав о том, что это был бы во всех отношениях приятный подарок себе, и даже представил, как только что разменяв пятый десяток, чинно прогуливаюсь, как бы сказали в прежние времена – фланирую, там по Пикадилли или Гайд-Парку…  Но тут вдруг объявился Серега Полетаев, тот самый, из Будапешта, позвонивший как-то вечером.

 Поинтересовавшись, как я поживаю, он с гордостью сообщил, что его старший сын, Михаил, получил венгерское гражданство, фиктивно женившись на мадьярке, а младший, Егор, поступил в медицинский лицей. Сам же он занимался семейным бизнесом вместе с женой и старшим сыном – торговал икрой, которую сам и производил!?

Потом посетовал, что мы уж сто лет как не общались живьем и спросил, мол, не слабо ли мне прилететь в Будапешт?

 Сам-то он не мог. И причины для этого у него имелись веские, о чем сообщу вам в свое время. Я с ним не виделся с тех самых пор, как Серега вынужден был эмигрировать. Десять лет тому назад дело было.

Выбор Венгрии в качестве постоянного места жительства для него не был  случайным. Жил в Будапеште еще мальчишкой вместе с родителями, и, кстати, уже в то время научился сносно говорить по-венгерски, хотя и учился там в русской школе.

Его отец, армейский полковник, с середины шестидесятых служил военным атташе при советском посольстве в Будапеште. Поступив в один год со мной в Питонию, Серый, к восхищению мальчишек-одноклашек, каждый раз на каникулы отправлялся к родителям в Венгрию – никто из нас никогда за границей не был, и поездка за кордон, пусть даже социалистический, неважно, воспринимался как полет на Луну. Никак не меньше.

Кстати говоря, именно Серый привил мне любовь и уважение к венгерскому року. Помню, из Будапешта он привозил чемоданами тамошние виниловые пластинки – он их называл «пластами» – в шикарных глянцевых обложках из плотного картона, не чета нашим совковым, упакованным в жалкие конвертики из тонкой оберточной бумаги в цветочек с круглыми дырками по центру. Это для удобства тогда так делали, чтобы просмотреть список песен, не вынимая пластинки.

Да, это был продукт западного образца! Хотя, по правде говоря, ни я, ни мои товарищи по классу еще и в глаза не видели ни одной западной рок-пластинки. А вот это двухстороннее глянцевое чудо уже лежало перед нами, и мы могли его пощупать, повертеть, рассмотреть во всех деталях! И, конечно, послушать…

 Венгерское правительство как раз закупило на валюту у австрийцев для своей фирмы грамзаписи «Пепита», специализировавшейся на выпуске отечественной рок-музыки, современное оборудование для штамповки грампластинок, включая и типографский комплекс для печати обложек альбомов, каждый из которых, смею вас заверить, – настоящее произведением искусства.  Во всяком случае, мы могли часами рассматривать шикарные обложки, на которых красовались патлатые модные парни в клешах, и что самое главное! – без всякого опасения обрести ярлык в преклонении перед Западом. Подумаешь хиппи! Это ж свои, родные парни, из дружественной народной Венгрии! Какое тут тлетворное влияние Запада!? Нашему офицеру-воспитателю родом из Вологды крыть было нечем.

Под конец телефонного разговора, как бы между прочим, Серый сообщил, что меня в Будапеште дожидается один замечательный подарок. В общем, отчасти эта деталь и решила дело – подарки-то я любил получать! Да и старого друга обижать отказом не хотелось. Словом, как ни крути, получалось – ехать стоит!

Что же до уличных беспорядков, которые, между прочим, продолжались после вышеописанного штурма будапештского телецентра еще в течение двух недель и про которые я, честно говоря, и думать забыл, – меня не страшили. После службы на советских подводных атомоходах, мне, знаете ли, вообще любое «море» – по колено.

Не теряя времени я за пять дней оформил срочную визу, забронировал номер в отеле, купил авиабилет… собрал вещи в сумку поставил тачку на автостоянку зарядил телефон набрал нужный номер сделал заказ подсчитал наличные сунул деньги в бумажник надел чистые трусы футболку носки взял с полки новенькую книгу принял звонок оделся присел на дорожку запер квартиру на все замки спустился на лифте сел в машину хлопнул дверью сказал

ШЕФПРИВЕТПУЛКОВОДВАПОЖАЛСТА

послушал дорожное радио посмотрел налево направо вперед назад достал бумажник расплатился хлопнул дверью вошел в зал отлетов встал в очередь показал билет паспорт зашел в закрытую зону снял ботинки поставил вещи на транспортер прошел под рамкой чертыхнулся вернулся назад снял ремень часы выгреб из кармана мелочь положил все в корзину поставил на транспортер снова прошел сказал

УУУФСЛАВАБОГУОТБОМБИЛСЯ

надел ботинки часы ремень сгреб мелочь сунул в карман джинсов подхватил сумку встал в очередь пересек красную черту подошел к будке улыбнулся отдал паспорт посмотрел в глаза забрал обратно снова улыбнулся сказал

СПАСИБОКРАСАВИЦАХОРОШЕГОТЕБЕМУЖА

прошел зеленый коридор остановился у стойки прогнал смешинку с лица ответил на вопрос насупился чертыхнулся про себя показал вещи валюту закрыл бумажник сумку пошел дальше сказал

ЧТОБТЕБЕТАМОЖЕННАЯКРЫСАПУСТОБЫЛО

встал в очередь показал билет зарегистрировал себя ручную кладь получил посадочный талон зашел в магазин посмотрел что продают приценился ничего не купил зашел в бар сел на табурет заказал капуччино посмотрел по сторонам подумал о своем выпил в три глотка рассчитался прошел на посадку встал в очередь показал посадочный прошел по коридору вошел в дверь улыбнулся сказал

ГУТТЕНТАГФРОЙЛЕНДАНКЕШЕН

прошел в хвост самолета извинился перед соседом-земляком сел в кресло у окна с правого борта повертел ремнем с пряжкой звонко щелкнул…

Вздохнул.

В своих мыслях я уже давно был на берегах Дуная…

Вот так всегда – спешим куда-то, живем, не ставя точек и запятых.

А  стоит ли безудержно гнать время, слепо торопить события, совсем не принимая в расчет жизненно важные для здорового роздыха «знаки препинания»?

Тысячу раз – нет!

Да. Не спешите жить.

Наслаждайтесь каждым мгновением. Каждым своим вздохом и выдохом. Помните о «препинаках»!

И тогда, быть может, вы избежите той печальной участи, что постигла меня…

Ну, ладно, довольно увещеваний! Пока мой самолет с «журавлем» на фюзеляже летит на ЗАПАД, свершая адюльтер московскому времени, я вам лучше дорасскажу историю про Никона. О том, как панкующий анархист стал лауреатом.

 

Вернемся мысленно в тот день, когда я подкинул Долгову «теплую булочку» от группы ПТВП.

Саша, если помните, выбрал для прослушки пятый трек из шестнадцати предложенных.

Включил.

Убавил громкость.

Послушал. Кстати, полностью. От начала до конца?! Такое с ним бывало редко. Как правило, он слушал «мелких» на быстрой перемотке и, если выходило по двадцать секунд на песню, то и это было круто. Ну, для мелкотравчатой группы, конечно.

А тут – вся песня! Ну, я же говорил о том, что словосочетание «улицы в огне» рождало в  мозгу Долгова особые, сугубо личные, аудивизуальные ассоциации.

Вытащив диск из проигрывателя, Саша сказал:

– Неплохо.

– Что еще скажешь?

– Ничего. Надо подумать.

– Как долго?

– Недельку. 

Думал он не недельку, а целых три, и в начале декабря наконец позвонил мне, сообщив о том, что  пластинка «2084» заявляется в номинации «лучший альбом года» и тут же предложил выступить ПТВП на ежегодном фестивале в апреле следующего года: хоть и бесконфликтный человек Долгов, но культурные провокации время от времени делать отваживался.

Потом последовала пауза в три с половиной месяца. Уже давно был продан январский FUZZ, в котором опубликовали длинный список номинантов на получение одноименной премии, и редакция вовсю готовила к выпуску апрельский номер и параллельно – девятую церемонию награждения. Журнал, если не знаете, был сам себе промоутер – все фестивали, концерты и клубные акции неизменно проводились без какого-либо подряда, исключительно редакционными силами.

 Весь Петербург к тому времени был заклеен сине-черными афишами предстоящего фестиваля, о котором, наверное, уже знала каждая собака в городе.  Группа ПТВП стояла в самом подвале афиши, как и положено истинным нонконформистам от рока, как раз перед другой культурной провокацией того фестиваля – рычаще-скрежещущей банды неоперившихся ню-металлистов AMATORY, английское название которой, к возмущению участников группы, было напечатано на афишах организаторами без положенных для правильного написания – вот сволочи! – квадратных скобок.

Список групп тиснули в столбик ярко-желтой краской прямо по сине-черному частоколу взметенных рук (кульминационное фото многотысячного стоячего партера, сработанное в финале прошлого фестиваля). В этом дизайнерском приеме мерещилось нечто футуристическое, обгоняющее само время: заявленные группы на девятый по счету фестиваль еще не сыграли, а зал уже как будто бы собран под завязку.

 Долгов не боялся сглазить, он не был суеверным человеком. Чего тут бояться, если билеты на FUZZ и вправду шли хорошо: звездный «паровоз» фестивальных хедлайнеров  железно стимулировал продажи.

Где-то в середине марта Долгов пригласил меня на пресс-конференцию, по старой  традиции проходившей на Садовой 38 – в пресс-центре «ИТАР – ТАСС». (Саша поддерживал хорошие деловые отношения с тамошней директрисой.)

Помню, мы стояли с Лехой под низким сводчатым потолком огромного «итаровского» туалета, выстуженного последними ночными морозами, передавая из рук в руки лехину «трубку мира», и обсуждали актуальную для нас тему – когда группа THE CURE наконец разродится новым альбомом? Сошлись на том, что не раньше чем через год, поскольку два предыдущих выходили у них с паузой в два года.

Тут в туалет вбежал Долгов с вытаращенными глазами, недовольно поморщившись от ударившего в нос специфического запаха дури, и закричал на нас:

– Вы что тут, черти, делаете?

– Саша, зачем орать! – обиделся я. Никон как ни в чем не бывало продолжал пыхать.

– А ты вообще молчи… – прошипел Долгов, – почему трубку не брал?

- К - как не брал? –  опешил я и было протянул руку к лехиному «косяку», но вовремя «очнулся», сообразив, что имел ввиду Долгов,  – а мне кто-то звонил?

 Саша только хмыкнул, закатив глаза.

Взглянув на дисплей телефона, я обнаружил, что нет сигнала. Видимо, мощные дореволюционные стены уборной внесли свою лепту в борьбу с прогрессом. Показал еще светящийся экран Долгову.

– Понял, не дурак… Слушайте, там директриса уже нервничает. Следом за нами еще одна прессуха! Давайте быстрей!

Я хотел было представить Никона, но Долгов опередил меня, кинув взор в слегка поехавшие глаза Никонова, спросил его:

– Алексей?

Никон кивнул, расслабленно подал руку и сказал:

– Леха.

– Александр, –  почти официально ответил Долгов.

 Они пожали руки. И потом мы гуськом направились в пресс-центр.

 Там оказалось весело: весь зал переполнен молоденькими журналистками. А вы что думали? – «танцевать об архитектуре» в наше время – это как раз удел сопливых девчонок, мечтающих всю молодость провести рядом с вожделенными звездами! Правда, звезд там никаких и не было. Вот в чем все дело.

Заарканить именитых музыкантов на пресс-конференцию, предварявшую фестиваль, было архисложно: они ж, как правило, в концертном «чесе» по стране разъезжают… Вот и пришлось Долгову прибегнуть к помощи молодых талантов, заявленных в хвост афиши культурных провокаторов. У них со свободным временем пока что все в порядке.

 Когда Никон вошел в зал и увидел широкий стол, стоявший под фирменной вывеской «ИТАР – ТАСС», уставленный микрофонами, стеклянными бутылками с водой и двухсторонними пластиковыми табличками с бумажными вкладышами, на которых значились имена участников пресс-конференции и в том числе его, Алексея Никонова, у него сразу же испортилось настроение. Это было видно по вспыхнувшему недоброму огню в темных глазах Никона.

Долгов, усевшись, как ему и положено, за стол в центре «президиума» предложил своим гостям занять забронированные места: Никонову слева от себя, а юному вокалисту с крашеными иссиня-черными волосами из группы AMATORY – справа.

Я стоял рядом у стола и видел, как у Лехи на лице заиграла злорадная ухмылка, мол, «щас я вам здесь устрою прессуху-веселуху». Как Никон мне потом приватно объяснил, он был взбешен пафосностью мероприятия – эти тупые именные таблички, чтобы помнить до смерти, кто ты есть такой,  бутылки с мажорной водой «Pierrie», огромный щит саморекламы и ненавистная ему интеллигентная, чуть-чуть нудноватая манера Долгова вести разговор – он уже трижды, кстати говоря, в своем обращении к прессе назвал Никона Алексеем, что тот просто не выносил, (для него такого имени не существовало в принципе), – все это вместе взятое ему было чуждо, отвратительно, непонятно и выводило из себя.

Не будем его строго судить. Просто у Лехи совершенно не было подобного опыта. На Садовой 38 он вообще появился впервые в жизни. Но все же, справедливости ради, надо заметить, что на той пресс-конференции, помнится мне, не было никакого особенного пафоса, а стояла обычная рабочая, может быть, даже чуть скучная обстановка заурядного пресс-раута… до тех пор…

До тех пор пока  чувства омерзения от инородности окружающей среды не переполнили душу Никона настолько, что он, повернув голову немного назад, демонстративно харкнул через левое плечо прямо на стенку, где висел означенный баннер с фирменным клеймом заведения. Хорошо, что еще не блеванул. А ведь запросто мог!

По лицу Долгова пробежала мрачная тень досады. А вот на лице директрисы, интересной породистой женщины бальзаковского возраста, – она стояла в зале позади всех, не вмешиваясь в процесс –  не дрогнул не единый мускул. Поразительная выдержка!

Совершив хулиганский демарш, Никон решил «брать быка за рога» (благо в пресс-центре все замолчали), и без всяких предисловий начал читать стихи, нервно дирижируя кистями рук. Зал нервозно ему внимал.

Знаю, знаю это его стихотворение.  Называется – «Интервью с двумя неизвестными».

Чтоб вы знали, два неизвестных – это просто два Никона. Прошлый Никон и Никон настоящий, сегодняшний.  По признанию Лехи, он сам до сих пор не может познать самого себя – ни прошлого, ни настоящего… Что уж тут говорить про других?!

Ну, так вот, основная мысль стиха была выражена в двух последних строчках, возвещавших о том, что «лучше быть плохим поэтом, чем хорошим журналистом». В зависимости от ситуации Леха иногда заменяет последнее слово на  – «жополизом». Ну, на этот раз, сами понимаете, он прочитал – «журналистом», обстановка того требовала. Он умолк, в пресс-центре воцарилась гробовая тишина.

Девчонки – журналистки, втянув головы в плечи, все как одна оцепенели. Они завороженно смотрели в сторону «президиума», переваривая ключевые строчки. Происходившая перед моими глазами сценка напомнила мне в подробностях памятный кадр из любимого мультика позднего детства: гипнотический сеанс беспощадного удава Каа перед скорой расправой над жалкими бандерлогами, засевшими в руинах.

Да, после подобной декламации задавать вопросы желающих не оказалось.

Все молчали, как будто воды в рот набрали.

Дело спас Долгов. Прокашлявшись, он поинтересовался у Никона – уже в четвертый раз назвав его Алексеем, – чем навеяны «Улицы В Огне»?

– Всем понемногу… Я очень книжный человек, – сказал Леха, задумался и уточнил, – когда трезвый, конечно… люблю Селина, Набокова, Толстого. Неоднозначно отношусь к Достоевскому. Люблю Розанова, Ерофеева (разумеется, не Виктора) и в то же время дневники братьев Гонкур. Люблю книгу Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» и Джека Лондона «Морской волк». Чарльза Буковски и «Улисса» Джойса. Люблю Зощенко… Я знаю, что начну читать книжку, а лет через десять найду в ней что-то новое. И это и есть, по-моему, признак классики.

 Пока Никон толковал про свои литературные пристрастия, Долгов пялился  на его маникюр – лехины ногти были выкрашены вразнобой: правой руки в традиционный для него траурный черный цвет, а левой – тронуты бесцветным лаком. Смотрелось вызывающе.

Признаться, Долгов был разочарован полученным ответом. Я-то знал наверняка, что он рассчитывал услышать от Лехи, задавая ему вопрос об источниках вдохновения.

Мне кажется, что голливудский блокбастер про улицы в огне, бывший когда-то лидером советского видеопроката и по сию пору так любимый Долговым, конечно, мог стать отправной точкой для сочинения одноименной песни, но все дело в том, что мои герои любили смотреть разное кино. Скажем, Никон обожал фильмы ужасов, где проливается море крови, особенно те, что снимались во времена его тинейджерства: трилогию Джорджа Ромеро про мертвецов он без труда может воссоздать в мозгу покадрово. А вот Долгов кровавое кино терпеть не мог – ему хватало за глаза тех ужасов, которые случаются в реальности.

Из глаз Долгова разом пропал огонек.

Снова пауза.

Исправил ситуацию уже я, попросив Никона почитать что-нибудь еще.

Я, было, подумал, что он сейчас сгоряча выдаст этакое эпатажное, на грани «фола», с матерными словами, – «с использованием арго», как он сам поясняет. Но… видимо, он уже выпустил пар поэтической ярости.

 Сдержанно извинился насчет того, что если забудет строчку, мол, не обижайтесь, потому что обычно читает стихи не на память, а с листа, которого теперь у него нет под рукой – не предполагал, что его здесь попросят читать. И потом выдал что-то не очень длинное, что я сам слышал впервые, но весьма эмоциональное, и если говорить в двух словах, то это был неожиданно лиричный, пронзительный рассказ об утраченной любви.

Манера читать у него, кстати, своя, особая: он по нескольку раз меняет тембр прокуренного голоса, а в финале под конец стиха может сорваться на истерический вопль. И, честно говоря, когда Никон читает стихи на концерте под зубодробилльный инструментал своей банды, слов вообще не разобрать – и не столько из-за грохота музыки, сколько из-за его отвратной дикции.

 Секунды две стояла тишина, а потом все дружно захлопали в ладоши. После этого все пошло, как по маслу. Аудитория вышла из шока, забыв про свой позор, пришла в себя и стала активно спрашивать. Не только Никона. По паре вопросов досталось Долгову и его соседу справа – юному вокальному дарованию с готическим окрасом волос. Игорь, по-моему, его звали.

Но главным героем вечеринки, бесспорно, сделался Никон.

Какая-то девчонка задала Лехе смешной вопрос о том, катался ли он на танке.

– Никогда не катался. Я залезал на него в пионерском лагере, а внутри не был, – и после короткой паузы немного подумав, мечтательно добавил, – э-э-х, я бы прокатился по Кремлю!

Все рассмеялись.

Под самый конец пресс-тусовки Никон договорился до того, что заявил: «нынешний политический режим в России не имеет права на существование», порассуждал еще о постмодернизме и толкнул программную речь о своей поэтической задаче, как он ее видит, – быть вместе с теми пацанами, которые сидят в подвалах и не могут выразить словами свои чувства. А Долгов «на посошок» бросил забавно-потешный клич: «Все на ФУЗЗ, чтобы девятого апреля зафуззило на полную катушку!!!»

Самое любопытное, что когда все завершилось, Долгов спросил мнение об увиденном у директрисы, на памяти у которой, как выяснилось, ничего подобного не было, а уж она, будьте уверены, много чего видела в своем родном пресс-центре.

– Вы знаете, Саша, мне понравилось. Особенно поэтическая часть… Было интересно. Этот молодой человек с маникюром… весьма, весьма занимательная персона, – и с легкой улыбкой прибавила, – по-моему он очень талантлив. Такой, знаете…Трибун… Бунтарь… Поэт. Ну, просто… Маяковский нашего времени!..

 

ВАСИСТДАСМАЯКОФСКИЙНАШЕКОФРЭМЕНИ?

Нет, конечно,  германец в будке за стойкой меня спросил о другом. Но сам вопрос с первого раза я не понял. Немецкого-то я не знал.

 Не сообразив сразу, что от меня хотят, я по рассеянности сказал ему по-русски:

– Что?

Не удивляйтесь, что я приземлился не в Будапеште. Что поделаешь, если из Петербурга уже давно нет прямых рейсов в «жемчужину Дуная». Мне предложили в турагентстве лететь «Аэрофлотом» через Москву, но «Люфтганзой» из Петербурга с пересадкой во Франкфурте оказалось дешевле

– Какова цель вашей поездки? – повторил вопрос по-английски голубоглазый Ганс.

– Туризм, – наконец уразумел я.

Второй вопрос служащий терминала, скумекав что я не «ферштейн», сразу спросил по-английски:

– Куда летите?

– Будапешт… там же написано, – махнул я рукой в сторону билета, положенного на стойку. Удовлетворенный немец стукнул штампом мой паспорт и отпустил меня на все четыре стороны, а точнее – в международную транзитную зону, где находились магазины «дьюти-фри», всевозможные закусочные, бары, кафешки, туалеты и прочие нужные заведения.

Прощаясь с таможней, я не смог отказать самому себе в невинной шутке - поностальгировать по далекому прошлому: смешно вскинув вверх правую руку со сжатым кулаком в приветствии «рот фронт», брякнул по-русски совсем в советском духе интернациональной солидарности:

– МИРДРУЖБА!

Ганс прогнусавил мне вслед: «Вас ист дас…м-м-м…» и дальше споткнулся на впервые в жизни услышанной русской абракадабре, которую воспроизвести просто по определению не мог. Он же немец западный оказался…

А я, вполне себе веселый, зашагал по нескончаемым коридорам франкфуртского терминала в поисках ворот под номером «А36». До посадки в самолет на Будапешт оставалось сорок минут…

 

Но вернемся к Никону. В Петербург. На Премию FUZZ.

На саундчеке в «Юбилейном» Долгов подошел к пацанам, чтобы их проинструктировать:

– Ребята, надо сегодня сыграть так, как будто в последний раз.

– Не вопрос для ПТВП, – парировал  Леха, –  если надо, сдохнем как один на сцене!

– Вот этого не надо, – остановил Леху Долгов, – и имейте ввиду, ваш сет короткий – двенадцать минут, так что играете не более трех песен.

– Нет, четырех.

– Я сказал – трех!

– Вы не поняли: у нас все песни короткие, максимум – две с половиной минуты.

– Ладно, пусть будет четыре, – согласился Долгов.

Леха не кривил душой. У ПТВП действительно все песни короткие – за сольный концерт в клубе они умудряются сыграть более пяти десятков номеров.

На деле в «Юбилейном» они сыграли не четыре, а пять песен, и Никон еще почитал стихи, но из лимита времени группа все-таки не вышла.

Перед их выступлением ПТВП наградили за «лучший альбом». Они, между прочим, победили с ничтожным перевесом в один голос – обошли Дельфина с его восхитительным альбомом «Весна». Победа досталась им, возможно, благодаря проявленному нейтралитету со стороны Долгова (его мнение было решающим в случае равного количества голосов) – в тот раз в качестве лучшего он выбрал новый альбом КИШа.

  Бронзовую статуэтку «форте» вручал сам Тропилло. Это была и его победа. Выйдя к микрофону, он показал публике белый конверт, разукрашенный веселыми апрельскими подснежниками, и прочитал то, что было написано на его лицевой стороне:

– Альбом года…

Потом вскрыл конверт, достал сложенный пополам лист, развернул его  и торжественно объявил:

– ДВЕ ТЫСЯЧИ…ВОСЕМЬДЕСЯТ…ЧЕТЫРЕ…

группа…ПЭ…ТЭ…ВЭ…ПЭ!!!

Не скажу, что зал взвыл от восторга, но несметные аплодисменты имели место быть.

Что до выступления ПТВП (они выступали четвертыми после Светы Сургановой и ее оркестра), то по моему однозначному мнению пацаны выгодно отличались от всех, кто в тот вечер играл до них и после них.

И это было удивительно, принимая во внимание, что команда считалась сугубо клубной и почти не имела опыта стадионных выступлений. Но такое порой случается в нашем роке.

Хоть Никон и твердил без конца в своих интервью, что ненавидит выражение «имидж группы», но смотрелись они что надо – раз увидишь, не забудешь: на авансцене бегал туда – сюда и клеймил позором власть импульсивный вокалист в милитаристских штанах защитного цвета, черной рубахе и галстуке из черного атласа, красный бейдж артиста – «проход везде» – нахально пристегнут булавкой к ширинке; по бокам от него рубились два балбеса с гитарами наперевес – басист и гитарист – в пиджаках, одетых прямо на голое тело, и изо всех сил фигачали по струнам; а позади «сдирал» кожу с барабанов тщедушный узкоплечий барабанщик Дэн, студент университета профсоюзов. Его пижонская белая футболка без рукавов с Эйфелевой башней на груди и надписью «Paris» смотрелась как бельмо на глазу рок-банды.

Еще один участник концертного действа был скрыт от глаз публики – под задником за сценой Андрей Владимирович Тропилло, сняв пиджак и закатав рукава рубахи, накачивал насосом огромный шар, на котором загодя нарисовали физию действующего в то время президента. Это был один из элементов шоу, заготовленный специально к протестной песне «Права человека», которую предполагалось сыграть последней, под занавес.

К сожалению Тропилло и к счастью Долгова, надувшись шар обезобразил черты лица В.В. Путина до полной неузнаваемости и искаженную рожу просто невозможно было идентифицировать с оригиналом.

Тропилло, кстати говоря, в тот фестивальный вечер был в своем репертуаре – он, как всегда, опаздывал (ездил куда-то к черту на рога за сценическим реквизитом и застрял в пробках), и в «Юбилейном» оказался благодаря чуду ровно за пять минут до награждения своих подопечных. Долгов, крепко перенервничав, уже начал лихорадочно подыскивать нового кандидата для награждения ПТВП, но тут наконец у сцены материализовался запыхавшийся Тропилло – в новом костюме, при галстуке и белой рубахе с насосом под мышкой и каким-то непонятным резиновым комком, пересыпанным тальком, отчего перепачкался пиджак у главы студии «АнТроп». Так на сцену и вылез для оглашения имени лауреата, припорошенный белым порошком.

Шар, как и предполагалось, выпустили на свободу на первых гитарных аккордах «Прав человека». И он пошел гулять по головам зрителей стоячего партера, перекатываясь с рук на головы и опять на руки по всему партеру, и гулял так, надо заметить,  вовсе недолго – Леха успел проорать всего-то пол-куплета без припева – как вдруг  кто-то из злобных панков проткнул его ножом или вилкой или еще чем-то острым, и он, обмякнув, моментально сдулся.

Но к этому времени никто на шар уже и не глядел, потому что из-за кулис прямо на авансцену, потеснив Никона, выскочил чувак с голым торсом в джинсах. Он забился в конвульсиях под бешеный ритм музыки и начал с себя стягивать штаны, потом белые трусы и, оголив детородный орган, стал демонстративно возбуждать его рукой на глазах ошарашенной публики. Благодаря большому экрану, висевшему на сцене в качестве кинозадника, и видеокамеры, работавшей в режиме онлайн и показывавшей это непотребство во всех деталях  крупным планом – каждому было все прекрасно видно, даже сидя на галерке, в последних рядах стадиона.

 Скоро зрители уяснили, что «сморчок» не желает слушаться своего хозяина, и сколько тот его не дергал, он так и не поднялся. Да, скажу я вам, не такое простое дело на людях поставить свой член по стойке «смирно».

 Непонятно чем бы завершилось это рукоблудство, может, и публичным членовредительством, если б вышедший в народ комедиант не запутался в спущенных штанах и под взрыв хохота с трибун не грохнулся под мониторы. Не пытаясь больше встать, он с белеющей в полумраке голой жопой уполз подобно хвостатой твари обратно за кулисы. Жалкое было зрелище. Кстати, артистом мужского стриптиза выступил Кита, друг и поклонник ПТВП из группы ПСИХЕЯ, Лучше б профи из порнокино позвали, что ли…

 На этом постановочное стрип-шоу исчерпалось. Собственно говоря, музыкальное выступление вскоре также закончилось. Леха на прощание, прочитав короткий стих, бросил вверх в толпу стопку белоснежных листов со своей поэзией, разлетевшейся веером по партеру, и, подхватив, стоявшую на подмостках, персональную статуэтку, довольный убрался со сцены.

 Занавес.

«Улицы в огне», если вы не поняли, в тот вечер не исполнялись.

 

 

 

– Чиф?

– Что?

– Ты зачем «гондон» себе на голову нацепил?

Полетаев с явным неодобрением уставился на мою вязаную черную шапочку, глубоко натянутую на лоб по случаю перемены погоды.

– Вот, сразу видно, что ты, Серый, к современной рок-музыке безразличен, – со смешком сказал я.

– Это почему же? – насторожился Полетаев.

– Да потому, что подобный «презерватив» несметное количество лет носит Эдж.

– Не знаю такого.

– В миру Дэйв Эванс, гитарист ирландской группы ТЫТОЖЕ.

– Впервые слышу.

– Ну, я ж сказал, что к теперешней рок-музыке ты безразличен.

 Да, Полетаев, как всегда, в своем репертуаре. Хотя именно он в свое время и заразил меня бациллами рокенролла, просветив меня по части венгерского рока, но сам давным-давно вакцинировался от этой вредной болезни. Если не ошибаюсь, наверное, курса с четвертого, когда он неожиданно для всех нас обзавелся семьей и для решения финансовых проблем весьма оперативно и выгодно продал свою «вертушку» (навороченный по тем временам «филипс», подаренный родителями на шестнадцатилетие сына) и впридачу к «филипсу» слил предмет моей зависти – коллекцию венгерского винила, трезво посчитав увлечение роком для молодого папы делом постыдным. Так что выходило, что в своем рок-развитии Серый навсегда остался в начале семидесятых, ставшими действительно золотыми временами для венгерского рока.

– И стоило ради любви к ансамблю, название которого я даже не знаю, уродовать себя так, чтобы выглядить полным придурком?

– Слушай, Серый, – зло сказал я, – мне моя шапка, в отличие от тебя, нравится! Так что свои  поганые  комментарии засунь себе лучше в …

– Мои трусы тебе по пояс! – неожиданно выпалил Серый, сделав фальшиво-сердитое лицо.

Это было что-то новенькое. Раньше за ним такие выражения не водились.

Собачиться с Полетаевым из-за головного убора, да еще с первых минут встречи, не было никакого резона. Я рассмеялся. Ну, разве на него можно было обижаться?!

За те десять лет, что мы не виделись, он сильно изменился – поседел, обрюзг, заметно прибавил в весе, кожа на лице побагровела, видимо, из-за частых возлияний,  но внутренне, похоже, он остался прежним – вечно бухтящим Полетаевым.

И вот мы наконец-то утопили друг друга в широких объятиях

 И только тогда, отключившись от нашей короткой разминки-перепалки, я обратил внимание на то, сколько полицейских вокруг нас в зале прилетов, все при оружии, с жужжащими рациями, некоторые с овчарками на поводках. Чем-то серьезно озабоченные, копы сверлили взглядами лица и фигуры проходивших мимо людей, будто просвечивая рентгеном. На мой немой вопрос Серый многозначительно изрек:

– Угораздило тебя, дружище, родиться в один день с будапештским восстанием.

– А в чем дело?

– Чует мое сердце, что завтра будем отмечать твой юбилей не под выстрелы пробок, вылетающих из бутылок с шампанским, а под  разрывы слезоточивых гранат, бросаемых из-за угла. Чувствуешь разницу?

– Неужели так все серьезно?

– Серьезней не бывает… и с каждым днем становится все серьезнее!

– Да-а, – глубокомысленно подытожил я, – все меняется в нашем мире. Только бунт остается прежним.

Садясь на переднее сидение молочно-белого «бумера», я обмолвился о том, что месяц назад наблюдал по ящику «заваруху» на площади Свободы.

– По ящику, говоришь… А я вот в этой «мясорубке» побывал лично. Еле ноги оттуда унес.

Тем самым вечером Серый очутился в ста метрах от телецентра совершенно случайно – возвращался домой на трамвае после вечернего променада по набережной Дуная.

– Я вышел на площади Свободы, потому что трамвай из-за собравшейся толпы встал: решил – дальше пойду пешком, – сказал Полетаев, включая зажигание. Машина медленно двинулась с автопарковки по направлению к шоссе.  Прибавив скорость, он  продолжил свой рассказ. – А тут вдруг на полном ходу в трамвай, из которого я секунду назад вышел, с адским грохотом врезалась легковушка… Представляешь?! Мать честная!.. Тачка от удара встала на дыбы. Капот в гармошку. Все стекла вдребезги… и точно шрапнель, во все стороны полетели… чудом меня самого не зацепило. Бедняга водитель от удара мордой так в руль и въехал – у него почему-то подушки безопасности не сработали, может, их там и вовсе не было, – что даже  клаксон заклинило. Ну, стали его вытаскивать, но какое там: двери не открыть, кровища из него хлещет, гудок, не переставая, надрывается, правда, «скорая» очень быстро приехала…  не прошло, наверное, и трех минут, видимо, дежурила здесь же, на площади, в связи с начавшимися событиями… так и стали оказывать первую помощь прямо через разбитое окно, пока не подъехали пожарные с автогеном. А вокруг шум, гам, все как ненормальные орут, выстрелы раздаются со всех сторон. Что такое? Смотрю, кругом менты в касках… со щитами … Черт побери, что происходит здесь, думаю?!

Да, ничего не скажешь, вовремя мой закадычный друг вышел из трамвая: как раз в тот момент, когда вандальные прапрарправнуки Аттилы из разбушевавшейся толпы, запрудившей всю площадь, принялись громить памятник советским воинам – облепив его со всех сторон, точно назойливые мухи. Они уже скинули с его верхушки золотую звезду, венчавшую монумент, на месте которой водрузили флаг Венгерской республики, и уже норовили сбить герб Советского Союза.

Какая-то часть полицейских, наверное, копов тридцать так или сорок, стоявших на охране близлежащего парламента, двинула в сторону памятника и очень быстро отбила его, вытеснив оттуда всех уродов и, несмотря на то, что погромщики начали забрасывать их булыжниками, свой пост не покинули. Половина из них потом попала в больницу.

– Не сомневайся, – пояснил Полетаев, –  копы держали оборону у памятника не по своей воле. Ясное дело, выполняли приказ: Дюрчань накануне официально провозгласил, что его правительство берет под защиту все советские мемориалы, находящиеся на территории Венгрии, – впервые в истории посткоммунистической Восточной Европы! – чем вызвал, конечно же, лютую злобу со стороны ультраправых.

Штурм телецентра по случайности происходил также на глазах Полетаева. Копам там не помогли ни водометы, ни слезоточивый газ, они так и не смогли остановить разбушевавшуюся толпу. Около полуночи полицейский заслон был сметен, стекла выбиты, двери вынесены вместе с петлями. В момент разграбили буфет, сперли из офисов кабинетов все телевизоры и компьютеры, а что унести с собой не могли – подожгли. Сущая анархия!

– Знаешь,Чиф, на меня эти мудозвоны серьезного впечатления не произвели. Так, самые обычные мародеры, – резюмировал Полетаев, – я убрался оттуда уже ночью, когда начался проливной дождь.

Помолчали.

Серый выехал на трассу и, объезжая стороной восточные окраины Будапешта, двинул на север в сторону своей дачи, которую он иронично величал фазендой. Загородный дом размещался в сорока километрах от города, и по будапештским меркам это было не очень близко. 

Полетаев только вчера прибыл на машине из Парижа – всю неделю работал там на продовольственной выставке вместе со старшим сыном. Вернулся домой специально на день раньше, чтобы меня встретить, а Миха остался в Париже сворачивать экспозицию. Сегодня, в воскресенье, в день моего прилета, кстати, как раз был последний день выставки, и намечалось ее торжественное закрытие. «Пожертвовал таким значительным днем ради старого товарища», – не без удовольствия отметил я про себя.

– Ну, а в чем причина бунта?

– В полсотне миллиардов «баксов».

– ?!

– Столько страна задолжала Западу, – пояснил Серый, – рекордный долг для Венгрии, между прочим… Да, в общем причина банально проста – народ не доволен своей жизнью, поэтому и вышел на улицы. Понимаешь, Чиф, они же фактически все шестнадцать лет после ухода коммунистов жили в долг. «Черные дыры» в бюджете затыкались за счет займов и кредитов, по которым пришло время платить. А денег нет… Для погашения  старых долгов, между прочим, приходилось сливать американцам самые лакомые куски госсобственности. Кстати, скоро и продавать будет нечего, – не без злорадного удовлетворения констатировал Полетаев, – «свободными» остались почта с железной дорогой да… никому не нужные  старые портки. Коллапс, полное и окончательное банкротство, братцы!

В общем, из всего услышанного я уяснил одно – тихая и спокойная Венгрия, во времена «гуляш – социализма», называемая на Западе «самой веселой казармой» Восточного блока,  с недавних пор обернулась в страну резиновых пуль, слезоточивых гранат и распуганных интуристов. А ведь буквально еще вчера Будапешт на равных боролся с Прагой за право называться туристической Меккой Восточной Европы.

Мы въехали в какую-то симпатичную деревеньку. Правда, особо ничего я не разглядел – было темно, тускло светили фонари. Тормознув у одного из домиков, с дверью освещенной гирляндой разноцветных фонариков, Серый сказал:

– Почти приехали, – приглашая меня зайти внутрь одноэтажного домика с фонариками, оказавшегося придорожной корчмой, чтобы пропустить по стаканчику палинки.

Поздоровавшись с барменом – высоким мрачным верзилой («мы с ним вместе болеем за будапештский «Ференцварош», самую популярную футбольную команду Венгрии» – вот это да! к футболу, сколько его помню, Серый был всегда равнодушен), он заказал две стопки яблочной палинки, а потом сразу же еще абрикосовой с медом. Питье мне понравилось: венгерская водка на поверку оказалась значительно крепче нашей русской и при этом еще сладкой, с приятным на вкус фруктовым ароматом, но не такая сладко-терпкая, как скажем, обожаемый иными дамами ликер.

 В корчме сидело человек пять мадьяр и среди них женщина средних лет с красным испитым лицом – все уже крепко поддатые, до нашего прихода тупо глядевшие в экран старенького телевизора, а когда мы появились – молча,  хотя и не враждебно, стали глазеть на нас с Серым. Я, на всякий случай, громко и вежливо поздоровался. Мне хором ответили полупьяными голосами. Тоже в меру вежливо и вполне приветливо, несмотря на свирепые окосевшие рожи.

Покончив с палинкой, мы снова сели в машину, чтобы проехать последние сто метров пути.

Открыв автоматические ворота Серый заехал во двор. Нас встретил радостным лаем дворовый пес Бишка, выскочивший из конуры, за которым  в отсутствие хозяев присматривала пожилая соседка-венгерка Шарольта. Она имела жилье в Будапеште, оставшееся от умершего мужа, ветерана войны, бившегося за хортистскую Венгрию под Сталинградом, но предпочитала жить исключительно за городом, где воздух чистый, а городскую квартиру сдавала – на эти деньги и свою пенсию в придачу она жила и, как мне сказал Серый, вовсе не жаловалась на свою жизнь,  в отличие от своих ровесников в России.

Дом оказался одноэтажным, как и большинство в округе. Построен из кизяка – козьего навоза, смешанного с соломой, или попросту «козлиного говна» (терминология Полетаева). Там, кстати, все дома в этой деревушке были сварганены из него. А что?! Отличный строительный материал, легкий и одновременно прочный, экологически чистый и употребляемый в строительстве с древних пор: стены такого дома дышат круглый год, летом в нем не жарко, а зимой – даже при сильных морозах – в доме сохраняется тепло. В общем, снаружи –  самый обыкновенный такой деревенский домик, ничего особенного, а внутри – полный комфорт: два санузла, ванная, горячая вода, большая гостиная с кухней и две спальни. Серега купил этот дом у одного плюгавого коротышки еврейской национальности за двадцать тысяч «зеленых» и еще почти столько же вложил в ремонт жилища, чтобы там можно было нормально жить.

 Прихватив из багажника увесистый сверток со снедью и объемную картонную коробку, в которой колотились бутылки с коньяком, однофамильцем французского писателя-экзистенциалиста, он пригласил меня в дом. Парижское «бухло», название которого Серый смешно переиначил на хохляцкий манер, он прикупил на выставке с приличной скидкой, намереваясь «грохнуть» со мной целую коробку.

 Всякий, кто попал бы внутрь дома Полетаева, сразу бы догадался о принадлежности его хозяина к флоту, ведь все стены гостиной от пола до потолка были увешены военно-морской символикой – старой, еще советских времен.

 На двух смежных стенах, как бы образовывая эклектичный «красный» угол, в котором была подвешена икона Николы Угодника, небесного покровителя русских моряков, были растянуты два больших стяга. Белое полотнище военно-морского флага с перекрещенными красными серпом и молотом, красной звездой, с синей полосой по низу, символизировавшей одну из трех стихий, и красное полотнище крепостного флага или просто – «гюйс» со звездой во все полотно, окаймленной белой окантовкой, и вписанными по центру звезды вышеназванными перекрещенными советскими символами цвета белого движения, (что само по себе очень странно, – никогда раньше не обращал на это внимание).

 Здесь же рядом со знаменами экспонировались офицерская фуражка из отличного черного сукна с «шитым крабом» и золотыми «дубами» на кожаном лакированном козырьке, морской кортик в ножнах без ремней, распятая гвоздиками тельняшка с длинными рукавами и целая галерея поблекших черно-белых фотографий, с любовью обрамленных самодельными деревянными рамками, –  уже исторические свидетельства героической службы Полетаева в «камчатской» флотилии атомных подводных лодок.

Пока всплывали пельмени, Серый сервировал стол на две персоны и рассказывал интересный случай из жизни русских экспонентов парижской продовольственной выставки:

 – Мы как заехали туда с Михой, сразу же кинулись в бар промочить глотки. Там никого, только француз бармен грустит за стойкой. Рядом с ним стоит табличка с предупреждающей объявой о том, что клиенты с кредитными картами и купюрами достоинством в пятьсот евро не обслуживаются – никаких запрещающих слов на ней, конечно, написано не было, только имелись перечеркнутые символы, но, само собой, все и дураку понятно. А у нас как назло в двух портмоне только такие пятисотные банкноты и имелись – накануне в Будапеште сняли со счета в банке. Наверное, кто-то другой на нашем месте развернулся и ушел, не солоно хлебавши, но русские ведь так не поступают… Перемигнувшись с Михой, мы хладнокровно заказали по два больших бокала темного пива и тут же, как только бармен поставил на стойку наш заказ, но еще не  пробил чека, мы синхронно отпили по большому глотку пива, а уж потом, получив чек, положили на стойку нашу драгоценную купюру. Сдачи, разумеется, не оказалось, и бармен, признаться, после этого впал в ступор. Он не знал, что делать – то ли звать на помощь полицию, то ли выливать обратно в бочку пригубленное пиво, пока никто не видит, – а мы бы его точно не продали… Выручил подошедший работяга-араб, который монтировал для нас стенд, он заплатил бармену четыре евро в счет своего будущего гонорара.

 Я слушал эту забавную историю вполуха, удобно развалившись на диване в гостиной, думая о своем и машинально просматривая записи в ежедневнике – там, где были зафиксированы впечатления от недавнего посещения франкфуртского терминала. 

Как обычно, от нечего делать, в дороге я вел дневник. Не знаю даже зачем, я это делал, ну, явно не для того, чтобы опубликовать когда-нибудь свои мемуары.

 У меня на антресолях скопилось несметное число всяких разных блокнотов, ежедневников, дневников… Дневниковыми записями я стал заниматься еще с нахимовских пор, когда от внутренней потребности начал систематически фиксировать на бумаге события, происходившие вокруг меня, чем, помнится, очень озадачил своего офицера-воспитателя, не знавшего как к этому относиться, а вдруг, думал он, я там напишу  что-нибудь не то что надо… И для того, чтобы отбить охоту к дневниковой писанине он загрузил меня общественным поручением – вести летопись класса, решив, что у меня тогда на собственные записки уже не будет хватать времени. Но я справился – и с летописью, писанной мной в псевдо-старославянском стиле, и с собственным дневником, чирканном на молодежном жаргоне, и само собой со школьными сочинениями, выдержанными в строгом почти классическом стиле, – у меня по литературе всегда была твердая «пятерка». Кое-кто считал (ну, из тех людей, что окружали меня в разное время), что ведение дневника – это вообще удел прыщавых подростков или неуверенных в себе девчонок, а также: одиноких, беспомощных и слабых духом людей, неудавшихся сочинителей, экзальтированных барышень, горе-коммерсантов и просто неудачников по жизни, долбанутых психов, которые, правда, предпочитают вести дневник в онлайне, ну, и, конечно, законченных идиотов. Не помню уж как тогда, в мои прыщавые годы, было у меня с психикой, но вот теперь, когда я с вами тут веду разговор, с ней, бесспорно, – все в  ажуре.

Серый вскрыл первую бутылку с экзистенциальным коньяком-литератором и разлил его, к моему искреннему удивлению, по здоровенным фужерам, скорее предназначенным для вина, нежели для крепких напитков.

Чокнулись. Он одним махом залил коньяк себе в глотку.

– Вот так «САМУСЬ»! – крякнул Серый, сморщив лицо и занюхав рукавом рубахи. От именитого коньяка у него заслезились глаза.

 Я, слегка пригубив, поставил фужер на стол.

– Ты, чего?! – обиделся Серый.

– Не могу пить без закуски.

Серый нарезал колбасы, и я тоже опрокинул фужер.

Наконец всплыли пельмени.

Сели за стол.

– Ну, и как живется на чужбине? – спросил я.

 – По-всякому, Чиф… Не сладкая жизнь у русских эмигрантов. Но назад в Россию дороги уже нет… поздно возвращаться, – ответил он и, продолжительно помолчав, поведал свою будапештскую историю.

Когда после дефолта он с семьей перебрался в Будапешт, там проживало едва не пятьдесят тысяч русскоговорящих. В общем, вполне можно было начинать работать, ориентируясь на этот рынок, запросы которого были близки и понятны. Он, кстати говоря, чуть не открыл FM – радиостанцию для русских в Будапеште, но не срослось. Может, и к лучшему. А занялся он впервые в жизни банным бизнесом и параллельно его жена, Татьяна, открыла тут же при парной салон красоты.

Баня у него и вправду шикарная, сам парился, знаю.

Как-то раз Татьяна сходила в Русский дом развлечься, на творческую встречу с одним именитым российским кинорежиссером. Его фильмы она просто обожала и как талантливого актера тоже очень любила, поэтому после завершения встречи приватно подгребла к усатому мэтру и от всей души пригласила посетить парную своего мужа. Мэтр неожиданно принял предложение.

– Впечатления от этой встречи у меня остались самые… пакостные, –  сказал с обидой в голосе Серый.

– Почему пакостные?!

– Да, потому, что наш уважаемый «оскароносец» – это ж самый  натуральный барин, а все вокруг него – холопы. Вот я себя и ощущал подобным холопом на протяжении всего трехчасового визита – дай, принеси, подкинь…

Несмотря на все неприятные воспоминания  от этой встречи осталась на память фотография, помещенная в рамке на стенке –  и скоро я ее увижу сам, когда зайду через пару деньков в баню к Серому на бывшую улицу Ленина – там распаренный краснолицый Серый сидит в обнимку с таким же распаренным краснолицым высоким гостем, замотанные в белые простыни, как патриции в туники. Вернее, один, как патриций, а другой, надо полагать, как плебей. Хотя плебеи такие туники не носили и в обнимку с патрицаями в римских банях не сиживали… Ну, да ладно. В общем, эти неприятные подробности остались только между нами и были, конечно, за кадром. А Серый все равно свое поимел: со временем уязвленное чувство самолюбия полностью испарится, не будет и следа, а вот фотография на стенке останется.

– Понимаешь, мне жена тогда о нем все уши прожужжала, – вспоминал, как дело было, между двумя фужерами с коньяком Полетаев. –  О! Он такой гениальный! У него такие бесподобные фильмы. Давай его пригласим! Пригласил на свою голову… хотя, конечно, не спорю – он киногений… а в прошлом веке вообще снимал ТАКОЕ кино: что не фильм, так шедевр!  Богом, кстати, отмеченный творец… Ты знаешь, какие у него ногти на больших пальцах рук?

 –?!

– То-то… А я вот видел. Те еще ноготочки, вторые такие не сыщещь… такие действительно только у Богом избранных людей встречаются… но, скажу определенно, в жизни с ним лучше не пересекаться, себе дороже будет, и в следующий раз я на такое не куплюсь!

Ой, кто бы зарекался! Говорю это сейчас, потому что знаю – вскоре после моего отъезда из Будапешта у него в парной отметилась еще одна очень важная персона.

Тоже из Москвы, проездом в Европу через Будапешт. По отчеству, кстати, как и первый – тоже Сергеич. И тоже  Богом отмеченная личность, правда, отметина на голове.

Если не догадались еще, даю последнюю подсказку – он известен во всем мире, как первый и  в своем роде последний президент страны, которой давно нет ни на одной политической карте современного мира.

 Он тогда приезжал в Будапешт читать лекции о перестройке, гласности и ускорении. Имел большой успех в русском обществе Будапешта. Кстати, душа-человек оказался. Впечатления от общения прямо диаметрально противоположные. Ну, у Серого, разумеется. Плюс фото на стенку.

Я к чему все об этом толдычу? Что б вы уясняли для себя в конце концов, что у Полетаева была не какая-то там занюханная банька, а самый современный, самый навороченный центр комплексных услуг – некий своеобразный симбиоз русской парной, массажного кабинета и… публичного дома. Куда совсем не зазорно пригласить высокого гостя. И чтоб вы плохого не подумали, вышеназванные московские визитеры вполне себе обошлись без компрометирующих секс-услуг, ограничавшись одной лишь парной: одному из гостей уже по возрасту, видно, не надо было плотских утех, а другой весь без остатка пребывал в творческом полете души, наверное,  неснятое кино обдумывал, пока парился.

 Я, знаете, вот что сейчас ненароком заподозрил… А может, эти звездные гости, про которых я только что так подробно рассказывал, на самом деле никакие и не звезды, а просто – заурядные статисты какого-нибудь шоу двойников, каких немало разъезжает по Европе? А вы как полагаете?..

 Но вернемся лучше в парную. Надо сказать, что весьма продолжительное время банный бизнес у Серого развивался вполне динамично, у него появилась своя постоянная клиентура, и все шло, вроде бы как надо. Но после вступления Венгрии в Евросоюз и закрытия границ на замок, ситуация в Будапеште кардинально изменилась – большая часть русскоговорящей швали, проживавшей там на нелегальном или полулегальном положении, убралась из страны. Русских стало на порядок меньше, в том числе и русских туристов. Приток новых клиентов ослаб, старые постепенно растерялись, в общем, бизнес начал хиреть.

 Самый животрепещущий вопрос – что делать? – мучивший во все времена русскую интеллигенцию, стал главным и для Серого, хотя он и никогда себя не идентифицировал с интеллигентами, а скорее – глубоко презирал их за жизненную бесхребетность.

Да. Вопрос стоял. Однако ответа никакого не было.

И вот тут произошло следующее.

Однажды жена Серого пошла на рынок – тот самый, центральный, крыша которого выложена яркой цветной мозаикой и куда экскурсоводы любят приводить толпы туристов: поесть гуляша, выпить домашнего токайского винца. …Нет, Татьяна туда не за вином с гуляшом пошла, хотела купить творогу, и вдруг видит на одном прилавке продаются какие-то рыбные потроха, в том числе и икра, как выяснилось, осетровая, но все абсолютно безобразного вида. Спрашивает, что продаете? Да, вот – еда для кошек. Сколько стоит? А, сущие пустяки – четыре евро за кило, но вам, мадам, отдам за два. Татьяна ничего не купила, вернулась домой и все рассказала мужу. И вот тут Серого наконец-то пробило. 

Производить свою икру – это и вправду была отличная идея. Известно, что Венгрия – традиционно мясная страна, рыба идет на стол как деликатесный продукт. И вместе с тем, она, рыба, та самая нужная рыба, в этих местах водится и в больших количествах – осетр ловят и на Балатоне и в Дунае. Вот она, рядом – новая тема! Золотая жила!!!

Но для начала, прежде чем вкладываться и начинать дело, надо было с тщанием изучить суть вопроса и прежде всего – Его Величество РЫНОК.

 Очень скоро выяснилось, что отечественных икорных производителей в Венгрии нет, а вот поставщиков сырья  – пруд пруди, на каждом рынке продавалась «еда» для кошек, которых венгры, как оказалось, очень обожают. Вскоре была налажена связь со всеми, кто занимался рыбными продажами. Дальше – изучили спрос, взяли на заметку потенциальных потребителей – всякие там местные продовольственные магазины, рестораны, кафе и прочие места, а по русскому «букварю», приобретенному через интернет, наладили икорное производство, которое на деле оказалось совсем несложным в технологическом плане, плюс к этому вскоре появилась и своя собственная рецептура, родившаяся чисто опытным путем.

– Само икорное производство, – рассказал мне Полетаев, – небольшой заводик, на котором работает с десяток человек, мы открыли с сыном на границе Венгрии и Словакии. Так удобнее – дешевле рабочая сила и территориально ближе к рынку потребления. Кроме Венгрии туда входит – Австрия, Словакия, Чехия, ну и еще мы много ездим, окучиваем понемногу Западную Европу, предлагая свой товар, участвуем в продовольственных выставках – в Берлине, Париже, Мадриде. Икру назвали, может, и незамысловато, но зато, как надо – «Полетаев и сыновья». Это ж семейный бизнес.

Полетаев вывалил на стол с десяток маленьких стеклянных баночек с красной икрой, на металлических крышках которых красовался фамильный лого с вензелем.

– Я специально конкурс устраивал на лучший логотип среди дизайнеров, ох, чуть не чокнулся, пока выбирал окончательный вариант, глаза у меня разбегались, – объяснил Серый.

Вскрывая банки, он проверял качество фамильного продукта, но делал это весьма примитивным способом – ориентировался исключительно на запах, нюхая их по очереди, совсем не беря в расчет дату изготовления, имевшеюся на крышке.

– О! то, что надо! Угощайся, Чиф!

Икра оказалась вкусной.

Полетаев снова  опрокинул фужер. Странное дело – он пил, как лошадь, но почему-то не пьянел. Выпив и опять ничем не закусив, он продолжил рассказ.

Как оказалось, на икорной теме он очень скоро заработал «хренову тучу бабосов» (терминология Полетаева), и все шло у него как нельзя лучше, пока полгода назад на него не наехала полиция. Как раз в это время в Германии было начато шумное дело, связанное с русскими эмигрантами и контрабандной черной икрой из России. Отголоски этого дела были слышны и в Италии, венгерская пресса много об этом писала, тараторило радио и показывало ТВ… А поскольку в Венгрии Полетаев был единственным, кто занимался промышленным производством икры, и тем паче – был русским, то на волне контрабандной шумихи полицейские сразу «сели к нему на хвост».

– Но какая к черту контрабанда! – возмущенно воскликнул Полетаев, – если у меня завод свой имеется, сырье по всей Венгрии официально закупаем на рынках, налоги плачу исправно, все до копейки последней, то есть цента! Все, все, что надо по закону делаю – потому что в тюрьму не хочу!

– И как это было, – спросил я, – когда к тебе пришли с ордером на обыск?

– Да, обосрался, конечно… Рано утром пришли, когда все домашние спали. Даже продрать глаза  еще не успел, а не то что – поссать… А тут такое дело: ввалились в квартиру кодлой – «ментов» трое по «гражданке» одетые и еще венгры-понятые… Сунули «ксиву» в нос… Я подумал тогда – все кранты, и это при том, что ничего противоправного не совершал. Страшно стало – за семью, за жену, за младшенького …Что с ними со всеми будет?

Когда венгерский «следователь», по званию майор, изучая арестованную документацию ознакомился с  полетаевскими накладными, он малость «припух». Выходило, что предприятие Полетаева было не просто доходным, оно было фантастически прибыльным делом! Судите сами. Если помните, кило рыбьих потрохов покупалось за два-четыре евро, а вот готовая икра за килограмм продавалась уже за пятьсот евро, а иногда даже и за восемьсот, ну, как получалось, всегда было по-разному. Конечно, в этом не было никакого состава преступления – это просто рынок диктовал цены, а налоги с этих баснословных цен платились в венгерскую казну исправно. Тем не менее, следствие продолжалось… Складывалось впечатление, что полицейский чин, который вел дело, просто хотел поживиться за чужой счет.

– А вчера, – сказал Серый, бросая в топку очередную порцию французской «конины», – когда я ехал из Парижа, мне позвонил один… типчик (это новое словечко в словарном запасе Серого появилось недавно, после того как на одной из последних выставок он законтачил с сибиряками), представился адвокатом неведомой мне юридической конторы.

– Венгр?

– Венгр, но русский у него – безупречный. Я спросил, откуда у него мой телефон, сказал, неважно, а вот встретиться с ним, учитывая мои проблемы, для меня гораздо важнее.

– И что?

– Ну, что, завтра… – он глянул на стенку, где висели корабельные часы, было без пяти минут три ночи, – то есть уже сегодня, если не знаешь, выходной, годовщина восстания. Договорились, что он во вторник с утра позвонит, и мы с ним встретимся. Составишь компанию?

– Нет, девкам пойду бока мять!

– Каким девкам? – вытаращил глаза Полетаев.

– Серый, ты не понял, это была шутка.

Полетаев хмыкнув потянулся к коробке – уже за третьей бутылкой коньяка. Открыв ее и разлив по фужерам, он не стал больше погонять меня и выпил без собутыльника сам, как заправский алкаш.

Он наконец-то начал пьянеть. И пьянел быстро, прямо на глазах.

Теперь я понял темную причину его животной потребности надираться до полного бесчувствия – его душил страх перед неведомым и оттого страшным будущим. И страх этот, не отпускавший его ни днем, ни ночью, он, как и всегда, пытался утопить в алкоголе. Испытанный, старый для него трюк.

С каждым опрокинутым фужером он багровел все больше и больше, лицо наливалось кровью, его реакция замедлилась, нарушилась речь – он стал все чаще проглатывать гласные, так что было непонятно, о чем это он говорит, на пару минут он даже отключился в пьяном забытьи, и я, было, подумал – все, слава богу, уснул, но, нет, вдруг встрепенувшись, и приоткрыв тяжелые набухшие от большого количества выпитого веки, начал озираться, наверное, минут пять соображая, где он находится. Уверовав, что дома, он, пьяно ухмыльнувшись, потянулся рукой под кресло, на котором сидел, и не очень скоро, чертыхаясь при этом, вытащил оттуда какой-то плоский предмет квадратной формы, завернутый в золотую бумагу.

Протянул его мне и сказал заплетающимся языком:

– Нна…ччф… рррзвррачвай…

– Это что? – спросил я, беря в руки пакет, повертел им, проверяя его на вес, – Пластинка?

– Мммоо… тррр…– промычал он, пытаясь безуспешно произнести свою дурацкую присказку.

– Спокойно, Серый! О том, что твои трусы мне будут по пояс, я уже наслышан.

– Рррзврачвай…гврррю…те…

 Уже три часа как наступило двадцать третье октября, то есть день моего рождения, и Полетаев, по всей видимости, решил поздравить юбиляра, то бишь меня, заранее приготовленным подарком. Я уж не стал ему втолковывать о преждевременности его намерений, объяснять, что родился я в этот день не утром, а поздно вечером.

Серый, исподлобья глядел на меня, видимо, постоянно теряя фокус – я у него там, наверное, троился – ждал, когда я разверну его подарок.

Шелестя золотистой фольгой, я надорвал  ее в двух местах и потом легко стащил ее с незнаемого предмета, точно тугой чулок с ноги.

Ага!

Пластинка!

Привет из Будапешта семидесятых!

Рок- группа ИЛЛЕШ!!!

Вот так встреча…

Да, знакомая, знакомая мне пластинка. Кстати, самая первая из моей довольно многочисленной венгерской рок-коллекции. К моему величайшему сожалению,  вскоре после приобретения она была нелепо  расколота курсантами-одноклассниками по пьяни во время одной веселой гулянки, о которой сейчас я вообще ничего не могу вспомнить, кроме как о печальном эпизоде, связанном с утратой любимой пластинки.

Я прекрасно помнил этот альбом. Смешная подробность – в припеве третьей песни на первой стороне пластинки (она называется «Учитель») среди непонятных венгерских слов отчетливо слышалась фраза по-русски «Ты не лезь в штаны!» Но это был, конечно же, типичный обман слуха,  каких немало случается в нашей жизни, когда мы слушаем рок-музыку, не зная оригинального языка исполнения. Серый, кстати, по моей просьбе переводил для меня текст, никаких намеков на подростковое рукоблудие там отродясь не было.

Диск мой был необычный – венгерского производства, конечно, но со всеми надписями по-русски: изготовлен специально для экспорта в СССР – в счет газо-нефтяных советских поставок. И надо бы вам знать, что «гуляшный» рок в те годы – говорю это без всяких дураков – являлся важной составляющей экспорта Венгрии в Советский Союз наряду с «гармошечными» автобусами «Икарус» или знаменитым консервированным салатом «Венгерское лечо». Вот  такой был тогда взаимовыгодный товарообмен между двумя братскими державами.

Саму пластинку я, помнится, купил с рук у «жучка» на галерее Гостиного двора, в просторечии называемой «галерой», отдав за пластинку кровных пять рублей. И считал, что мне крупно повезло. В официальной продаже, которой на самом деле никогда и не было, потому что все шло из-под полы, она стоила бы три рубля.

 А у Серого, кстати говоря, этой пластинки и вовсе не было. Когда она вышла в свет, его отец уже уехал из Хунгарии. Помню, что он мне завидовал.

Больше тридцати лет назад все было, а кажется – как будто вчера!

Да, как и в отдаленном тремя десятилетиями «вчера» на меня смотрели пять пар молодых смешливых глаз: щелкнутая на фото для обложки «могучей кучкой», то есть крупным планом, волосатая пятерка ИЛЛЕШ позировала в домашнем интерьере (жаль, никогда уже не узнаю, чья это квартира!) на фоне вожделенной для советского обывателя тех лет меблированной стенки, полки которой были сплошь украшены пестрыми книжными переплетами и завалены всяким сувенирным хламом, вроде нелепой таблички с предостерегающей надписью «NO SMOKING!» (Откуда только они ее сперли?! Не поверю никогда, что там не курили!)

Один из пятерых на переднем плане – худощавый скуластый парень с озорными глазами в широченных клешах в яркую полоску (для справки – Янош Броди, вокалист, гитарист и текстовик группы) протягивал вперед правую руку и таким дружеским жестом он как бы визуалировал простенькое название альбома и одноименной заглавной песни – «Дай руку».

Мне, честно говоря, больше импонировала оборотная сторона альбома. Там имелась еще одна фотография группы, тоже во весь конверт, но, на мой взгляд, более изящная и интересная, что ли: музыканты стояли впятером в полный рост на сыром галечном берегу Дуная, величаво несущим куда-то свои вечные «голубые» воды.

Фотограф сознательно пошел на профессиональный подвиг, не побоявшись замочить свою одежду, снял подопечных снизу вверх, по всей видимости, лежа на мокрой гальке, а то и в воде, но снимок того стоил, он удался на славу: запечатленный вид у героев моей юности получился неподдельно героический и монументальный, как и должно быть для суперкрутой рок-группы.

И когда, вспомнив все это, я перевернул альбом, то от удивления вскрикнул, обнаружив там дарственную надпись на свое имя – она была написана по-английски тонким черным фломастером на фоне бездонно-голубого неба прямо над головами юношеских кумиров. Надпись гласила: «ЧИФУ ОТ ГРУППЫ ИЛЛЕШ С ЛЮБОВЬЮ» и пониже четыре росчерка скорых автографов, оставленных прямо на фигурках музыкантов… Впрочем, позвольте, почему четыре? Должно быть пять… Почему-то отсутствовал автограф «пожарной каланчи с усами» Золтана Пастори, барабанщика группы. Умер, что ли?

 Спросить было не у кого – Серый пребывал в полной отключке, заснув прямо в кресле и уронив бульдожий подбородок на могучую грудь.

Стоявшая под дарственной надписью дата говорила о том, что пластинка была подписана больше года назад, в начале августа… так постойте, постойте… что-то подсказывало мне, что венгры подмахнули мне пластинку на своем юбилейном концерте по поводу сорокалетия группы – ИЛЛЕШ вроде как открывала недельный фестиваль «Пепси-Сигет», на который, как я читал в сети, собрались невообразимые толпы венгров, едва ли не весь Будапешт пришел, причем, и стар и млад. Оно и понятно – группа-то всенародно любимая, можно сказать прямо –  национальная гордость.

  Признаться,  Серый своим неожиданным подарком меня огорошил. Я был тронут до слез, особенно тем, что пластинка была подписана.  Сам-то я  сроду не брал никаких автографов, хотя и был со многими накоротке, может быть, из ложного страха, что великие люди откажут, а может, просто лень было, не знаю.

 Я продолжал вертеть в руках старый, но прекрасно сохранившийся глянцевый конверт, почти музейный экспонат, зачем-то вытащил за ребра виниловый «блин» из конверта, сдул с него пылинки, посмотрел на оранжевое «яблоко», там стоял номер, которого, естественно, я не помнил, но вспомнить хотелось. Я прочитал его – PEPITA SLPX 17 437. Как это и бывает в подобных случаях, на меня нахлынули сентиментально-романтические воспоминания моей юности…

 Мне особо не надо было напрягаться, чтобы представить себе, как я осторожно насаживаю смоляной «блин» на стальной штырь проигрывателя, нажимаю рычаг «вертушки», ставлю иголку звукоснимателя в начало первой «глухой» дорожки и тогда после двух секунд «песочной» тишины в моей голове заиграло хорошо знакомое суматошное гитарное вступление  заглавной песни альбома, сдобренное выверенным битом ударных. Сколько ж я раз прослушивал эту пластинку?..

Невозможно точно сказать. Но я заслушал ее до того, что, помнится, она мне мешала сосредоточиться во время сдачи выпускных экзаменов в Питонии, бесконечно звуча в моих ушах, как будто там на веки вечные была нажата кнопка «repeat» («повтора»). Тем не менее, я каким-то немыслимым образом умудрился сдать все восемь экзаменов на «четыре» и «пять», чем заслужил законное право выбора высшего военно-морского училища. «Дзержинку» я выбрал, если вы помните. О подробностях и причинах моего выбора потом расскажу.

Если быть точным, то о группе ИЛЛЕШ я узнал до знакомства с Серегой. Дело в том, что за два месяца до поступления в Нахимовское – дело было в конце мая –  в советский кинопрокат вышел шпионский фильм-пародия «Лев готовится к прыжку», снятый венграми за три года до этого и имевший грандиозный успех не только у своей, венгерской молодежи, но также и советской. Сам я, помню, совершенно очумев от звучавшей там музыки, бегал смотреть фильм в кинотеатр каждый день.

 Скажу по правде, было от чего сходить с ума. Ну, с поправкой на то время, конечно. Там в двух эпизодах появлялась некая рок-банда (по виду –  натуральные хиппи), исполнявшая первоклассную рок-балладу, мелодия которой звучала рефреном  на протяжении всего фильма. В титрах группа заявлена не была, но народная молва сказала, что это – ИЛЛЕШ, лучшая рок-банда Венгрии, а полюбившуюся песню в одночасье окрестили «Шарго Ружа» (по фразе из первой строчки песни, легко улавливаемой  русским ухом). Самое смешное, что песня с таким названием в репертуаре ИЛЛЕШ была, но, как вы правильно понимаете, совсем другая.

Чуть позже Виктор Татарский, легендарный ведущий радио-программы «На всех широтах», своим неповторимым бархатным баритоном представил группу в эфире радио «Маяк», объяснив, что она наречена так в честь своего лидера – органиста и вокалиста  Лайоша Иллеша, а песня, звучавшая в фильме, носит название «Как мы это допустили?».

 Все вышесказанное вскоре подтвердил Полетаев, когда я с ним  познакомился во время первого нахимовского лагерного сбора, компетентно сообщив, что ИЛЛЕШ у себя на родине именуют не иначе, как венгерскими «битлами», и что они – первые из мадьярских рок-групп, кто отыграл на гастролях в Англии. Для нас это был бесспорный показатель крутости (или крутизны? Впрочем, неважно, этих слов в нашем лексиконе все равно тогда не было). Ну, как же – Англия! Как-никак родина «битлов»! Это впечатляло!

И вообще его завораживающие, почти научно-фантастические рассказы о посещении будапештского городского парка, (где летом чуть ли не каждую неделю рубились молодежные рок-банды – всякие там ХУНГАРИ, МЕТРО, ОМЕГА, ну, разумеется, ИЛЛЕШ  и главная сенсация того года – первая и последняя в истории венгерского рока супер-группа под необычным названием ЛОКОМОТИВ ГТ), – мы слушали после отбоя, лежа в койках, с разинутыми ртами. Как нам тогда разъяснил Серый – супер-группа это группа, составленная из известных музыкантов разных именитых бэндов, попросту говоря – группа рок-сливок, коих в истории мирового рока случилось немало. К чести участников группы ИЛЛЕШ, они оказались вне этого национального «сливочного» рок-проекта, продемонстрировав своим поклонникам подлинные качества истинных патриотов собственной рок-группы.

Забегая вперед скажу, что повторные гастроли в Туманном Альбионе для группы ИЛЛЕШ закончились катастрофой: бесшабашные участники группы, опрометчиво  выступив в британской прессе с критикой венгерского коммунистического правительства,  подписали себе смертный приговор. По возвращении на родину партфункционеры от культуры «дисквалифицировали» ИЛЛЕШ на год, запретив выступать с концертами. Странно, что вообще не разогнали. Но ведь, надо понимать, что это происходило в Венгрии, самой либеральной стране советского блока, а не у нас в Союзе. Тем не менее, не выдержав политического давления, классический состав группы вскоре после этого все же развалился: трое музыкантов из команды  – братья Серени и Янош Броди ушли в только что образованный ФОНОГРАФ, барабанщик Золтан Пастори, порвав с рок-музыкой, эмигрировал в Западную Германию и там затерялся, а Лайош Иллеш, набрав новый состав из молодых музыкантов, наконец-то впервые попал на гастроли в Советский Союз.

Помню, я только что закончил второй курс и собирался в отпуск, как всегда, в любимую Прибалтику. В тот раз – в Клайпеду на Куршскую косу. Стоял жаркий июль. Проезжая как-то в троллейбусе по Невскому увидел афишу, исполненную масляной краской на большом листе фанеры, с любимым названием. Афиша, как сейчас помню, висела на временном деревянном заборе, который огораживал ремонтирующийся дом на углу Невского и Караванной.

 Не попасть на этот концерт я, конечно, не мог – надо было отдать дань юношеским увлечениям, раз уж группа заявилась в Ленинград. Но у меня, по правде говоря, не было особых иллюзий по поводу каких-то там музыкальных откровений от венгров – я к тому времени вовсю слушал англо-американский рок и прекрасно разбирался в том, почем фунт лиха в рокенролле. Мне просто было любопытно посмотреть вживую на былых кумиров (о кардинальной смене состава мне ничего не было известно).

Да, собираясь в тот жаркий вечер на концерт в насквозь прокаленный июльским солнцем, душный Зимний стадион я совсем не предполагал, что меня от увиденного так обломает.

Народу собралось видимо-невидимо, что было вполне предсказуемо – ИЛЛЕШ, благодаря известному фильму, у нас полюбили давно.

 Хочу заметить, что в то время я еще не знал, что «разогрев» на рок-концертах – это в общем-то общемировая практика: как известно, без молодо-зеленой поддержки не обходится ни один маломальский рок-концерт. Ну, у нас это обставлялось по-свойски и абсолютно наплевательски по отношению к публике, но зато с заботой о  других людях: первое отделение отдавалось на откуп обычно незаявляемым в афишу слабеньким артистам, которые сидели на ставке в какой-нибудь концертной конторе, ежемесячно получали там зарплату и выходили на сцену «разбавлять» зарубежных звезд.

 Для зрителей, пришедших на совсем другое шоу, это было неприятной новостью. Вот и в тот раз все было, как всегда, и в знак протеста разгневанные молодые люди освистали и прогнали со сцены артистов Ленконцерта. Это был настоящий бунт. Разрулила нестандартную ситуацию находчивая девушка-конферансье, одетая, по случаю, в эффектное концертное платье «макси» с блестками. После объявления «сюрпризного» первого отделения она с большим достоинством вновь вышла на авансцену и, не моргнув глазом, нагло заявила в микрофон, что, мол, зря стараетесь, парни, нервы свои тратите, все равно венгры выйдут на сцену только во втором отделении – даже они с этим уже смирились!.. Ну, публика от души рассмеялась и сразу успокоилась.

Когда после томительно затянувшегося антракта на сцену, наконец, выскочили венгры, точно черти из преисподней, в зале раздался душераздирающий вопль какого-то экзальтированного фана: «Я люблю тебя, ИЛЛЕШ!!!» На что Лайлош Иллеш на чистом русском ответил: «Спокойно, ребята!» Он сел за клавиши, почему-то поставленные в глубине сцены, взял первую ноту и… вот тут действительно началось общее помешательство.

 

 

– Серый!

– Что?

– Ты зачем мой «гондон» себе на голову нацепил?

Полетаев, видимо, успевший опохмелиться с утра полным фужером «самуся», расслабленно курил в кресле, пуская в мою сторону кольца сигаретного дыма.

 Он сидел там в одном исподнем – легкомысленных трусишках-плавочках белого цвета, которые, надо полагать, «мне придутся по пояс», а на круглом котелке у него непонятно зачем была нахлобучена по самые брови моя шапка. Похмельный костюмный ансамбль довершали «терминаторские» очки с черными стеклами, зловеще бликовавшие от косых лучей скудного осеннего солнца, пробивавшегося сквозь окна.

 В коробке под столом из дюжины запечатанных бутылок в живых осталось ровно половина.

– Вот, сразу видно, что ты, Чиф, капитально подготовился к поездке за границу.

– Это почему же?

– Потому что поздняя осень в Будапеште, которая уже не за горами, вне всяких сомнений, самая холодная пора. До первого снега, пожалуй… С Дуная в это время дует ледяной пронизывающий ветер, и в городе стоит просто непереносимый собачий холод… бр-р-ры!

 Его и в самом деле натурально передернуло. Он  стащил шапку с головы, покрутил ее в руках, глянул на бирку и сказал:

 – Ну, я же говорил, что ты капитально подготовился к поездке… вот, сто процентов шерсти… да, теплая шапчонка… мне она нравится… ничего себе такая шапочка… голова не будет мерзнуть… это точно.

Положив шапку на стол, Полетаев хлебнул из фужера. В отличие от ночных возлияний, теперь он напивался не спеша, смакуя напиток, делал короткие, но частые глотки.

– Спасибо за подарок, – невпопад сказал я.

– Да, не за что. Старый еще мой должок...

– Какой должок? – удивился я.

Полетаев снова отхлебнул.

– Ты не понял, что ли!? Это ж я тогда тебе «пласт» разбил… Пьяный дурак был – из подлости раскокал его, чтобы ни тебе, ни людям не досталось!

Ну, ни фига себе! Чего только не узнаешь про старого дружка через тридцать с гаком лет! Да, видно, основательно его совесть замучила. Бедный, бедный Серый…

– А что?! Все мы под Богом ходим… И чтобы не было обидно завтра за то, что не успел сделать сегодня, вот, решил это дело закрыть… Рад, очень рад, что доставил удовольствие.

Опять хлебнул.

– Ты где с ними пересекся? – спросил я.

– На «Пепси-Сигете», год назад… антикварная грампластинка мне тогда послужила пропуском за кулисы… впечатления так себе… получилась, в общем, рядовая встреча старого фана с постаревшими кумирами юности… все на скорую руку – им на сцену надо было выходить. Если не знаешь, их теперь четверо осталось – Золтан Пастори умер в Германии, за три месяца до юбилейного концерта. 

– А кто на барабанах играл?      

– Молодой парень – Орс Серени, сын гитариста Левенте. Ну, того, который в очечках круглых с дымчатыми стеклами щеголял, он по сю пору такие же носит… Ты знаешь, Чиф, я когда к ним в гримерку попал, я ж никого толком не признал. Так все изменились, ну, просто другие лица… видать, жизнь их здорово потрепала… впрочем, постой… думаю, Яноша Броди ты бы все же узнал – он каким-то удивительным образом сохранил прежние мальчишеские черты лица, такой же поджарый и худой, как был, но тоже весь седой. Очень я от этой встречи тогда расстроился. Ну, сам посуди – были рок-молодчины, и вдруг заделались рок-старичины… не знаю, как ты, но мне такое не по нраву! Впрочем, голоса у них по-прежнему молодые и звонкие. И для остроты ощущений надо было просто закрыть глаза и включить воображение, что я, в общем-то, и сделал… Так и простоял весь концерт с закрытыми глазами, и ты знаешь, неожиданно вновь почувствовал себя мальчишкой, как будто на машине времени перенесся в городской парк давней поры. Как говорится…

Не закончив фразы, Полетаев встал с кресла, потянулся, потом почесал пивной живот, прошаркал стоптанными тапочками в сторону кухни, открыл там одну из дверей, щелкнул выключателем. Через секунду до меня донесся вздох облегчения и журчание плещущейся струи, после чего раздался шум сливаемой воды в унитазе. Он появился из туалета по-прежнему в терминаторских очках и продолжил свою речь:

– …Так вот, как говорится, старый конь борозды не испортит – двадцать восемь песен они тогда сыграли. Все самые лучшие.

Полетаев разлил по фужерам очередную порцию коньяка.

– С днем рождения, Чиф! Будь! Просто будь!

Чокнулись.

– Какие планы? Что делать будем? – вкрадчивым голосом поинтересовался я.

– Ну, что!? Жрать у нас все равно нечего. Так что поехали лучше в город, в ресторан – справлять день варенья. Такси я вызвал. За руль, сам понимаешь, мне садиться не с руки. Тачку на фазенде оставлю, заодно заедем к тебе в гостиницу – кинешь шмотки.

У меня был забронирован одноместный номер в «четырехзвездном» отеле на улице Ракоци, 90, рядом с Восточным вокзалом, откуда идут поезда в Вену и дальше на Запад. «Гранд отель Хунгария» из разряда дорогих отелей, суточное проживание в котором согласно гостиничных расценок  стоило сто двадцать евро, но мне мое пребывание в нем сроком – пять дней и четыре ночи – обошлось всего-навсего в сто сорок девять евро – сработало октябрьское спецпредложение турагентства, приуроченное ко Дню Республики: несезонное время для туризма и тревожная взрывоопасная обстановка в Будапеште диктовала новые цены.

Тут во дворе залаял Бишка. И вскоре два раза просигналил клаксон – такси прибыло. Я еще удивился – так скоро.

Быстро собравшись, мы вышли из дома.

Бишка, сидя на цепи рядом с будкой,  беспокойно повизгивал, предчувствуя скорую разлуку с хозяином. Мне стало даже жалко пса. Из его розовой пасти валил парок. Было холодно, и я поглубже натянул шапку.

Мы сели с Полетаевым в машину, оба на заднее сиденье. Серый сдержанно поздоровался с водилой, мадьяром средних лет с гуцульскими усами, и сказал, куда ехать.

На моих часах было почти два часа пополудни.

Выехав из полетаевской деревушки на трассу, ведущую к Будапешту, наша машина такси пристроилась в хвост колонны армейских грузовиков, в кузовах которых сидели хмурые полицейские в касках. Они курили, бросая в нашу сторону мрачные взгляды.

Таксист что-то со знанием дела сказал. Серый тут же перевел:

– Из Мишкольца едут, судя по номерам. Подкрепление из провинции. Похоже, горячий будет денек в Будапеште. Это не я, он сказал, – кивнул в сторону таксиста Серый.

Водила включил радио, по позывным которого я догадался, что это было столичное «Инфо Радио». Как раз передавали новости из Будапешта, они были тревожными.

На площади Лайоша Кошута перед Парламентом начались торжества по случаю пятидесятилетия будапештского восстания с участием зарубежных гостей из пятидесяти стран, включая Россию. Прошедшей ночью в связи с намеченным мероприятием две тысячи полицейских под истошные крики сотен недовольных очистили всю площадь и прилегающую к ней территорию от палаточного городка протестующей оппозиции, стоявшего там больше месяца. Копы, действовавшие при зачистке крайне жестко, обнаружили в палаточном городке среди всякого хлама, грязного тряпья и объедок, в том числе и оружие городских повстанцев: самодельные гранаты-зажигалки – набитые древесным углем носки, пропитанные горючей смазкой, этакие носки-липучки, предназначенные для борьбы с полицейской бронетехникой. Подобные противотанковые носочки, как  мне помнится, были увековечены в достопамятном киношедевре Спилберга «Спасение рядового Райана».

Радио сообщило и другую новость: к гостинице «Астория», что в самом центре, со всех концов города стекаются многотысячные толпы будапештцев с антиправительственными плакатами и транспарантами, чтобы принять участие в митинге оппозиции. По прогнозу, там должны будут собраться от пятидесяти до ста тысяч человек. Митинг официально разрешен властями, поэтому людей никто не разгоняет.

И последнее, самое горячее сообщение: в полдень у кинотеатра «Корвин», бывшего во время восстания одним из оплотов повстанцев, прошел митинг оппозиции, на котором собралось более десяти тысяч человек, переросший в несанкционированное властями демонстрацию. С криками «Дюрчань – предатель! Дюрчань убирайся!» толпа направилась к центру, но вскоре была разогнана полицией – мол, демонстрация неразрешенная. Яростное скандирование толпы и звуки выстрелов, очевидно, полицейских, стрелявших то ли в воздух для острастки людей, то ли в толпу, чтобы ее разогнать, и воспроизведенные в радиоэфире с места событий, свидетельствовали о том, что там началась крупная заваруха. Похоже, что в Будапеште действительно «запахло жареным»!

Въехав в городские предместья Пешта, полицейская колонна свернула направо, а мы – налево, чтобы  выехать к Восточному вокзалу. Его огромное арочное строение из стали, камня и стекла вскоре выросло по правую руку от нас, а впереди показалось светло-серое девятиэтажное здание в неоклассическом стиле с фирменной неоновой вывеской на крыше, сообщавшей нам о том, что это та самая гостиница, которая нам нужна.

Здесь, в самом конце улицы Ракоци, все выглядело относительно спокойным. Никаких протестующих толп не было и в помине, впрочем, как и полицейских. Все тихо. Правда, вылезая из такси, мы с изумлением увидели, что над крышей вокзала завис полицейский вертолет. Какого черта он там  находился, было непонятно, то ли террористов выискивал, то ли манифестантов, не ясно, но так как ни тех, ни других там, по-видимому, не оказалось, то он скоро улетел в сторону центра.

В отеле за стойкой портье меня приветливо встретила миловидная девушка, одетая в элегантную униформу. Я вручил ей свой ваучер, подтверждающий бронирование номера, и она предложила заполнить карту гостя. Тот факт, что я больше суток непонятно где ошивался, их абсолютно не интересовал – за номер заплачено вперед, хоть вовсе не появляйся. Пока я заполнял бумажки, Серый уселся в мягкое кресло в просторном холле, чтобы перекурить. Он по-прежнему не снимал своих зловещих очков.

Оставив, по просьбе портье на депозите залог в размере пятидесяти евро – на случай неоплаты телефонных разговоров или еще чего, я получил электронный ключ от своего номера, и пошел в сторону лифта, жестом приглашая Полетаева присоединиться ко мне, он мотнул головой, но в тот момент, когда открылись двери лифта, я услышал, что зазвонил мобильник Серого, и я решил не дожидаться.

Мой номер оказался на восьмом этаже. Когда я открыл дверь, автоматически включился телевизор с надписью на экране по-английски: «Дорогой ЧИФ, мы рады Вас приветствовать в отеле, сами знаете каком!» Шучу, конечно! Отель приветствовал господина Реутова, что тоже приятно.

Номер мне понравился – небольшой, но уютный и очень светлый, благодаря высокому этажу, хоть окна и выходили во двор – внизу было б темнее. Посмотрев в окно, я увидел низкое серое небо. Начинались сумерки. «Ну, что ж отлично, удовлетворенно подумал я, если сегодня будут стрелять на улицах – пули сюда не долетят…»

Спустившись вниз, я обнаружил Серого уже без очков, с чашкой эспрессо в руке. Вид у него был явно расстроенный, даже подавленный.

 – Что-нибудь случилось?

– Татьяна звонила… в истерике… малой у нас пропал.

–  Как пропал?

Полетаев ничего не ответил мне, глубоко задумавшись. К моему удивлению, он оказался трезв, как стеклышко, правда, остался сильный алкогольный выхлоп, который он пытался перебить жевательной резинкой и кофе. Очнувшись, он сказал:

– Егор еще с утра ушел из дома… гулять  с девочкой-венгеркой, своей одноклассницей… на звонки не отвечает… уже больше трех часов… прости, Чиф, ресторан у нас сегодня отменяется… надо малого искать… сам видишь, что тут творится.

– Может, у него просто аккумулятор сел?

– Не знаю… может быть.

– А если позвонить в полицию?

– Пока рано… там все равно теперь не до нас… самим искать надо.

– Где искать-то?

Полетаев оставил мой вопрос без ответа.

Мы нырнули в метро. Это была станция «Келети по», то есть «Восточный вокзал», ветка  М2, красная линия. Если не знаете, будапештская подземка совсем неглубокая, там нет нескончаемых эскалаторов и бесконечных переходов-коридоров, как у нас, – в худшем случае – пара пролетов лестницы, а то и вовсе один, – и ты уже на платформе. Кстати, турникетов на входе и выходе там тоже нет. Стоят только какие-то непонятные невысокие металлические столбики, оповещающие всякого о том, что здесь начинается зона метро, вход в которую надо оплатить в кассе. Вот и выбирай, либо стоишь в очереди, чтобы в обмен на  сколько там точно уже не помню форинтов получить смешной билетик в виде узкого картонного талона, либо едешь просто так – «зайцем», но знай, что на выходе из метро у пресловутых столбиков тебя могут остановить неприятного вида люди с красными повязками на левой руке – «метрошный дозор» – и вот тогда, если нет билета, придется заплатить штраф.

Ехали недолго: миновали «площадь Луизы Блаха», и следующая остановка – гостиница «Астория» – была уже наша. Выходя из вагона, я обратил внимание, что противоположная сторона платформы была абсолютно пуста – метро в центре города работало только на выпуск пассажиров – и по лестнице все шли только в одну сторону – наверх.

У контрольных столбиков, как я и предполагал, нас встретила довольна внушительная компания «хунвейбинов» будапештской подземки, кстати, исключительно мужчины, – ну, это ясно почему, – открывших охоту на безбилетников даже в выходной. Полетаев им сунул под нос две картонки, и нас беспрепятственно пропустили сквозь кордон.

 Краем глаза я заметил на стене оборванные агитационные портреты известного премьера-миллионера, крест-накрест перечеркнутые черным маркером, а прямо на лбу у него стояло чумазое клеймо из трех букв – NEM! что значит по-венгерски – «нет».

Перепрыгивая через ступеньки финальной лестницы, мы  вынырнули на поверхность пересечения двух улиц – Ракоци и Кароли и… обомлели – такое несметное количество народа там было: все пространство перекрестка, а также площадь перед гостиницей «Астория», что высилась перед нами, была забито толпами людей. Серый аж присвистнул. Ничего подобного за все десять лет, что прожил в Будапеште, он здесь не видел.

Над головами манифестантов, (среди которых было немало женщин, пожилых людей и даже детей), развевались на ветру многочисленные знамена. Они были двух видов – обычные трехцветные национальные флаги и незнакомые мне полосатые красно-белые стяги. Последние, как объяснил мне Серый, являлись флагом Арпада, средневековым военным стягом венгров, который, между прочим, использовался хортистскими войсками в качестве боевого знамени во времена второй мировой войны.

 У входа в отель под «четырехзвездным» козырьком стояла высокая трибуна, на которой кучковались с десяток активистов. Голос оратора – моложавого харизматичного мужчины с непокрытой головой, (я его рассмотрел благодаря стоявшим рядом с трибуной  гигантских  плазменных экранов), – многократно усиленный динамиками мощно разносился по всей площади, народ ему внимал, время от времени прерывая выступление восторженными криками

– Это кто? – спросил я Полетаева.

– Виктор Орбан, лидер венгерской оппозиции, тот еще уебан, между нами говоря.

По субъективному мнению Полетаева, этот государственный муж, будучи в должности премьер-министра, всю страну как раз и разбазарил, оставив расхлебывать несъедобную кашу оппонентам-социалистам, а теперь на волне неудач своих политических врагов, вновь рвался к власти.

– О чем это он там вещает? – поинтересовался я.

– Режет правду-матку про врунов-социалистов, которые, как он уверен, ничем не лучше прошлых коммунистов… народ любит слышать такие речи… призывает устроить национальный референдум по поводу предложенных Дюрчанем реформ… ну, и все в таком же подобном духе.

 Скользнув взглядом по затылкам плотно стоявших людей, которых, наверное, было никак не меньше ста тысяч человек, я с ужасом подумал о том, как нам найти в такой массе мадьяр одного русского мальчишку?

Словно мысленно услышав меня, Серый сказал:

– Нет, здесь мы Егора не сыщем. Я знаю своего пацана – пустой болтологией его не заманишь. У меня есть одна идея.

Полетаев вспомнил, что на площади Эржебет, которая находилась по соседству от нас, буквально в десяти минутах быстрой ходьбы, должна была быть развернута выставка советской боевой техники времен будапештского восстания. А танки Егорка обожал с детства, что всегда бесило отца.

Как я уже обмолвился, до площади Эржебет идти десять минут, но мы с Серым шли в три раза дольше, проталкиваясь бочком сквозь плотные ряды венгров, пожиравших речь Орбана. Надо сказать, что улица, по которой мы пробирались, – улица Кароли, выгибаясь кривой дугой, ведет сразу к двум площадям – Ференца Деака и Эржебет, хитро перескакивающим одна в другую.

Мы шли по правой стороне, чуть ли не впритирку к фасадам домов, первые этажи которых были сплошь отданы под магазины, на всякий случай, озираясь по сторонам, вдруг попадется на глаза негодный мальчонка, удравший из дома в такое-то время. Впрочем, что толку мне смотреть по сторонам, ведь я бы его все равно не узнал – Егора в последний раз я лицезрел в младенчестве.

 Через какое-то время перед нами наконец-то открылась красивая панорама двух площадей, (знаменитых взаимоотношениями двух исторических личностей – это для сведущих), с вздымавшейся на заднем плане высокой доминантой – базиликой Святого Иштвана, величественного католического собора с двумя часовыми башнями и массивным куполом.

Здесь тоже было множество народу, но не настолько много, как перед «Асторией». И все тоже с флагами – национальными и «арпадовскими». Но что тут делали эти люди, было не совсем понятно. Митинговали? Пришли посмотреть выставку? Может, просто отдыхали?

Я обратил внимание, как между двух башен над входом в собор какие-то активисты оппозиции вывешивали гигантский транспарант политического содержания. Буквы на воззвании были аршинные, текст написан не по-венгерски, а на английском, и я без труда прочитал то, что там было написано: как всегда, глаза меня не подкачали. Прочитал, конечно, вслух, специально, чтобы Серый был в курсе: английский он знал, а вот хорошим зрением похвастать не мог. Текст, между прочим, призывал иностранных граждан, в том числе интуристов, к активному политическому противодействию: «Добро пожаловать в страну Ференца Дюрчаня, где ложь выдается за правду, а грех – за доблесть. Помогите нам отправить его в отставку!»

 Вот прямо сейчас представил, как нечто подобное появилось бы где-нибудь у нас в России, скажем, на храме Василия Блаженного, и… сразу дурно стало! Ну, у мадьяр с их реформаторским подходом к церковным делам свои правила.

Тем временем наши поиски продолжались. По-прежнему внимательно озираясь по сторонам, мы направились через затоптанные, но все еще зеленые газоны площади Эржебет к месту, где обычно останавливались туристические автобусы для  обзорных экскурсий по городу. Неподалеку от начала проспекта Андраши на время праздника здесь разместили выездную выставку экспонатов Музея военной истории: старый армейский грузовик, рейсовый автобус и советский средний танк Т-34, в общем-то ничего особо примечательного, но, тем не менее, она вроде как вызвала интерес у публики – вокруг экспонатов стояли толпы зевак: женщин, детей и людей пожилого возраста практически не было, в основном – молодые люди и мужчины среднего возраста, одетые в полуспортивную одежду и настроенные, как мне показалось, очень по-боевому. На броне танка копошились какие-то шустрые личности – они уже открыли все люки, забрались внутрь танка, начали вручную поднимать и опускать ствол пушки…

– Постой, постой, – неожиданно сказал Серый, всматриваясь в толпу у танка, – я вроде бы видел его.

Тут вдруг со стороны проспекта Андраши послышалась беспорядочная пальба.

– Рядом с «Оперой» стреляют… отсюда рукой подать – озабоченно заметил Полетаев, прибавляя  шагу – не нравится мне это!

Что там происходило – в районе Национальной оперы – было неясно, но разноперая толпа, тусовавшаяся на двух площадях, враз загудела и пришла в движение, подобно растревоженному осиному гнезду. Самые безмозглые тут же кинулись на подмогу – выручать кровных братьев-мадьяр, жестокосердно расстреливаемых копами под стенами храма культуры.

До танка уже было рукой подать, когда Серый внезапно встал, как вкопанный, прямо посреди зеленой лужайки. Лихорадочно вертя головой, Полетаев сокрушенно произнес:

– Чиф, я его потерял!

Что было вовсе немудрено для данной ситуации: орава зевак, отхлынув от «тридцатьчетверки», припустила рысцой по направлению к проспекту Андраши, сфокусировав все свое внимание на том, что происходило в паре сотен метров от нас.

А происходило там следующее: безбашенные любители приключений, рванувшие вызволять попавших в полицейскую засаду, под градом резиновых пуль и слезоточивых гранат очень быстро вернулись на исходную позицию вместе с теми, кого они пытались спасти.

 Все говорило о том, что полиция начала плановую зачистку, дабы освободить центральные улицы и площади Пешта от незаконно митингующей шантрапы и навести в городе законный порядок. План был прост – выдавить толпу в сторону «Астории», где проходил разрешенный митинг оппозиции. Правда, пока стражи порядка особо не торопились, ограничившись зачисткой одного проспекта Андраши, – выйдя на подступы площади Ференца Деака, они неожиданно остановились, видимо, ожидая подкрепления.

 Их было действительно мало – не больше двух десятков, с тяжелыми карабинами наперевес в черных обтекаемых шлемах с опущенными забралами из бронестекла и темно-синих комбезах, они издали смахивали на космонавтов. Конечно, с таким смехотворно-малым количеством живой силы копам соваться на открытое пространство двух огромных площадей было смерти подобно. Они и не совались, время от времени для острастки постреливая в изгалявшихся бузотеров резиновыми пулями.

Озлобленная разгоряченная толпа, гневно матерясь и потрясая воздух кулаками, в ответ огрызалась, чем могла – в ход шли пустые бутылки, камни, разбитая арматура, короче, все, что попадалось под руку.

Вскоре все же подмога подошла, но не людская, а транспортная: расступившись, «космонавты» пропустили вперед бронированный полицейский фургон с включенной мигалкой, который осторожно выкатил из густого белого облака слезоточивого газа, уже начинавшего рассеиваться, развернулся и встал поперек проспекта, забаррикадировав проезжую часть своей стальной тушей. Однако наступления так и не последовало –  блюстителей порядка по-прежнему было недостаточно.

– Ох, не нравится мне все это, – вновь озабоченно произнес Полетаев.

Мы, наконец, добрались до выставочной площадки, но Егора рядом с танком не оказалось.

– Вот стервец, как сквозь землю провалился! – в сердцах воскликнул Серый.

Не представляя себе, куда идти дальше, мы остались стоять рядом с танком, с опаской посматривая в сторону полицейских. Полетаев нервно закурил. Его думы были тяжелыми.

Тем временем на танке, а точнее сказать в его железной утробе кипела непонятная для нас работа – какие-то ушлые братки «материализовали» на броне разную всячину – кабель, провода и пару автомобильных аккумуляторов, наверняка свинченные из разграбленных по соседству авто, – все это добро было ловко пущено в ход, кто-то со знанием дела уселся за танковые рычаги  и… двигатель, натужно чихнув и выпустив клубы сизого дыма, завелся с пол-оборота  – что было просто невероятно! Вы только представьте себе на минуту – танк, изготовленный на уральском заводе за год до окончания Великой отечественной войны (сам видел клеймо на его борту, вырезанное автогеном) и через шестьдесят с лишним лет после этого по-прежнему на ходу! Это ли не наглядное  доказательство очевидного превосходства советского танкопрома над всем остальным мировым танкостроением!?

«Тридцатьчетверка» еще раз взрыкнув, вся разом содрогнулась и, наполнив смотровую площадку сизым вонючим дымом, тронулась с места – мы едва с Серым успели отскочить в сторону. Ломая тяжелыми гусеницами брусчатку мостовой, танк начал медленно разворачиваться вправо.

Поворот… еще один крутой поворот вправо, и стальная машина, ревя дизелем, под восторженные крики толпы, ошалевшей от ощущения призрачной победы, двинула к сгрудившемуся вокруг полицейского фургона спецназу. Казалось, что копы вот-вот разбегутся в разные стороны, как трусливые зайцы… но они не дрогнули, дружно открыв беглый огонь из карабинов по незадраенному люку механика-водителя.

Да, это был незабываемый миг – ликовавшие мадьяры, как дети малые плясали от радости вокруг танка, не забывая снимать на свои мобильники исторические кадры его хулиганского угона. Удивляюсь до сих пор, как в такой-то кутерьме никто из «танцоров» не попал под клацающие гусеницы!

Этот сенсационный полутораминутный ролик, снятый на несерьезную видеокамеру неведомого мобильника был сходу выложен в интернет и в тот же вечер оттуда попал в новостные программы бесчисленного количества телеканалов по всему миру, вне всяких сомнений, став главной телевизионной картинкой этого дня. Что поделаешь, если все профессиональные телеоператоры, работавшие в Будапеште, в это самое время были «заточены» на съемку рутинного митинга оппозиции, проходившего, как вы помните, всего в километре от места танковой атаки.

Уже вернувшись в Петербург, я слышал байку о том, что за рычагами танка на площади Ференца Деака, якобы, сидела… сексуальная деваха с длинными распущенными волосами. Эти слухи, мне думается, распространяли люди, которые, как ни странно, не то что вышеозначенной площади в глаза не видели, а вообще даже проездом в Будапеште ни разу не были и все сведения о происшедшем танковом инциденте почерпнули исключительно из зомбоящика, спроецировав на них личные впечатления, хранившиеся в подкорке от просмотренного некогда, но теперь порядком подзабытого голливудского постапокалиптического боевика «Танкистка».

 Что ж, не спорю – фильм примечательный, равно как и саундтрек к нему.

И это легкое комедийное кино стоит посмотреть хотя бы из-за сцены, где главная героиня, та самая «танкистка», припанкованная блондинка, раз сто, наверное, за фильм менявшая себе прически, принимает песочный душ (в Австралии, где развиваются события, после экологической катастрофы жуткие проблемы с пресной водой, вот и моются при помощи песка).

 Да, этот обалденный эпизод забыть невозможно – так трогательна и беззащитна в нем нагая «танкистка», а тягучая опустошающая музыка от группы PORTISHEAD, звучавшая в этом кадре, настолько гипнотически воздействует на сознание, что, честное слово, прошибает до самых печенок!

В общем, занятное кинцо, рекомендую посмотреть, если не видели, только вот ведь незадача – на площади Ференца Деака за рычагами «тридцатьчетверки» сидела отнюдь не сексапильная «танкистка», а восседал старый плешивый венгерский танкист-резервист, решивший вспомнить молодость и тряхнуть стариной.

Увы, его кайф продолжался недолго. Выехав на финишную прямую к полицейскому кордону танк неожиданно тормознул всего в какой-то паре метров от стальной «баррикады» – может, солярка в баках закончилась, ее хватило буквально на сто метров, а может, просто сдрейфил старик, не захотел людей давить, шут его знает. Но скорее всего – копам в конце концов все-таки удалось допечь самозваного танкиста «слизняком», обильно выпущенным по танку.

 Выдернув незадачливого механика-водителя из люка и наподдав ему как следует спецназовцы препроводили «пенсионера» под белы рученьки  в спецмашину, благо далеко ходить не надо было.

В этот момент к полицейским наконец-то подошло долгожданное подкрепление – такие же «космонавты» в черных защитных шлемах и комбезах, но вооруженные не карабинами, а здоровенными прямоугольными щитами и резиновыми дубинками.

 Копы тут же начали перестраиваться в длинную цепь вдоль зеленого газона сквера, и дураку понятно – для начала атаки.

Примолкнувшие враз бузотеры хмуро наблюдали за этими маневрами, а мы с Серым, от греха подальше, стали потихоньку выбираться со смотровой площадки, и тут… НАЧАЛОСЬ!

Вы знаете, что такое светошумовая граната? Нет!? Вот и я тоже не знал, пока она не шарахнула прямо у меня под ногами. Омерзительная  штука, доложу я вам – так долбанула по мозгам, что мы с Серым, наверное, секунд тридцать не могли сдвинуться с места, так и стояли там, где она взорвалась, точно глушеные караси. А когда пришли в себя, смотрим – кругом паника, все в дыму, а на нас неотвратимо надвигается черно-синяя лавина «космонавтов». Ну, тут мы дали стрекача и как раз в ту сторону, откуда сами явились сюда полчаса назад.

 

 

Мы перевели дух только на подходе к «Астории», откуда, как вы помните, начались наши поиски младшего Полетаева.

Митинг к тому времени благополучно завершился, и основная, в большинстве своем, законопослушная масса манифестантов, вняв призывам Виктора Орбана разойтись по домам в столь неспокойный час, на удивление быстро растеклась по близлежащим к «Астории» улицам. Так что мадьярской «ходынки» не случилось,  но людей все равно обреталось много – и это не безобидные ротозеи, а разгоряченные дневными стычками с полицией всамделишные уличные бойцы, многие из которых были с разбитыми лицами, в рваной и окровавленной одежде. Они жаждали только одного –  взять реванш за дневное поражение и скорее пустить кровь ненавистным копам.

Выйдя на пересечение Ракоци и Кароли, мы ужаснулись, увидев, во что превратилась центральная улица Пешта: несчетные погромщики, вооруженные железными прутьями, крушили витрины магазинов на первых этажах и потрошили «тачки», легкомысленно оставленные их незадачливыми владельцами на улице.

 Вечерние сумерки давно сменились вечерней тьмой, но там, где мы шли, было светло, почти как днем. Правда, не от горящих фонарей, которые зажглись, несмотря на творившиеся безобразия в городе, как и положено, в назначенное им время, а от полыхавших, как огромные факелы, легковых автомобилей, безжа

лостно подожженных мародерами.

Смердящий запах дыма от горевших резиновых покрышек моментально застрял в горле, он был настолько едок и омерзительно противен,  что от рвотных позывов меня едва не вывернуло наизнанку. Ни на секунду не останавливаясь, зажав носы, мы промчались во весь опор мимо бушующих автокостров, и тут вдруг - Бабах!.. –  прямо под  ухом громко рванул бензобак. Легковушка, очередная жертва громил, подпрыгнув от взрыва, надсадно чихнула разлетевшимися во все стороны осколками стекла и вспыхнула, как спичечный коробок.

 От неожиданности мы оба присели, инстинктивно втянув головы в плечи. Полетаев с чувством матюгнулся, а на меня – стыдно признаться – напал приступ икоты. 

С опаской посматривая по сторонам мы припустили к мосту Эржебет, чей белоснежный плавно изогнутый изящный силуэт, освещенный лучами ночной подсветки, четко виднелся вдалеке.

 Серый по-прежнему угрюмо молчал, широко шагая впереди меня. Он, наверняка, уже врубил  третью космическую скорость. Мне бы поспешать за ним, но тут как назло развязался шнурок, (у меня ботинки на шнурках из натуральной кожи, очень крепкие, не рвущиеся, но имевшие дурацкую привычку часто развязываться, особенно при быстрой ходьбе и, как правило, на левом башмаке). Вот в тот раз так же было: я, на свою голову, присел на корточки, чтобы завязать левый шнурок, попросив Серого между двумя нервными «иками», обождать меня. Но Полетаев что-то буркнул в ответ и пошел дальше.

Ладно, подумал я, не беда, если что – догоню.

Уж не знаю, сколько я там провозился с ним, этим проклятым шнурком, но когда  встал, Серого уже и след простыл, а передо мной, нагло ухмыляясь, стояла тройка рослых бритоголовых херувимов, все как один, затянутые в камуфляж черно-коричневого оттенка, в коротких без воротника нейлоновых куртках-бомберах черного цвета и с сизыми от холода, татуированными черепушками. На их ногах красовались тупорылые высокие ботинки такого же цвета, что и куртки – то ли «гриндерсы», то ли «мартенсы», хрен их разберет, а вот белые шнурки на ботинках со стальными мысками  достоверно свидетельствовали о том, что эти молодчики являлись представителями самой отвратительной отмороженной частью скин-сообщества – нео-нацистами.

 Как я предполагаю, пацаны намеревались стрельнуть у меня закурить или «дать мне по рогам», что, в общем-то, одно другому не мешало.

Один  из трех, тот, что был пониже ростом и стоял посередине – как раз напротив меня, о чем-то спросил меня, дыхнув в нос вонючим перегаром. 

В ответ я нервно икнул. Их это порядком развеселило, наверное, подумали, что я икал со страху.

Обменявшись репликами по поводу моей персоны и вдоволь поржав надо мной, тот же самый скин (похоже, он был у них за фюрера) вновь меня о чем-то спросил.

– Нем эртем  (что значило по-венгерски «не понимаю»), – сказал я, как ни странно не икнув при этом, и хотел протолкнуться между ними, вежливо добавив:

 – Сабад? («Позвольте?»)

Но этот номер, к сожалению, не прошел: обступив меня с трех сторон и выпятив вперед пивные животы, троица решила сыграть со мной забавную партию в пинг-понг, где роль мячика отводилась мне, – они исподтишка толкали меня по очереди, явно провоцируя на драку.

Однако я стоял, как вкопанный, не поддаваясь, – ноги у меня сильные, тренированные, так что эта идиотская игра у них явно не заладилась.

 Выглянув из-за плеча одного из бритоголовых мордоворотов и увидев сгорбленную спину удаляющегося от меня Полетаева, я, громко крикнув, позвал его. Слава богу, Серый услышал и повернул назад.

А скинхеды моментом насторожились: кто такие? – поляки? – словаки? Может, украинцы?

– Ага! – Ик! Русские мы, русские… черт вас дери! – Ик!

Борцы за чистоту венгерской нации теперь уже верещали в три голоса, тыча в мое лицо волосатыми пальцами, на костяшках которых были вытатуированы сизые буквы, только того и ждавшие, чтобы сложиться в англоязычный глагол «HATE»… перед моим носом или глазом, или какой-то другой частью моего лица.

В общем, ситуация.

Ладно, голубчики, зря радуетесь – не на тех напали!

 Мы еще поглядим – кто кого… Сейчас, ребятки, сейчас… еще какие-то полминутки, и я вас с удовольствием познакомлю с самим «Кувалдой». (Да, забыл сказать, что Полетаева наградили этим прозвищем в курсантские годы, как самого известного драчуна на курсе – за особо сильный удар кулаком, запросто сшибавший с ног).

В общем, я нарочито хладнокровно поджидал Кувалду-Полетаева, а чтобы не подумали, что я устрашился этих отморозков, демонстративно сунул руки в карманы.

Ну, это я сделал зря, потому что первый удар пропустил. А поскольку был чуть ли не в два раза легче бившего (того самого «группенфюрера», что стоял посередине), то полетел вверх тормашками, картинно всплеснув руками в воздухе.

 Свалился, по счастью, прямо на зеленый газон, но все равно при этом сильно ударился затылком. Запросто мог себе разбить голову, да верная шапка-«гондон» сделала свое дело –  спасла меня.

От удара, а потом и падения меня жутко оглушило. И, несмотря на сильное головокружение и разноцветные круги, поплывшие перед глазами, я все же приподнялся на локтях, намереваясь, во что бы то ни стало, встать, как тут подлетел другой нацик и саданул мне носком тяжелого ботинка меж ребер, а потом еще раз вдогонку – по ребру. Охнув от острой боли, пронзившей тело, я снова завалился на спину.

 Подоспевший как раз в это мгновенье Серый со всего размаху заехал моему обидчику в ухо. Удар был настолько сильный, что гад, взвыв, как смертельно раненый зверь, и обхватив руками голову, повалился на колени. Серый успел его еще огреть молотобойным ударом  кулака по макушке, после чего скин окончательно вырубился. Однако двое других незамедлительно обрушили на него удары с двух сторон.

Полетаев отчаянно отбивался и даже умудрился лягнуть одного нацика по колену, да так ловко, что тот заплясал на одной ноге, на какое-то время выбыв из схватки. Но третий скин оказался «крепким орешком» – он здорово наседал на Серого, а Серый, похоже, уже подустал (думаю, будь он помоложе раза в два, без всякого сомнения, исход схватки был бы давно решен в его пользу: помнится, в молодецкие годы он мог запросто в уличной переделке разделаться с тремя супротивниками), но теперича, как говорится, не то, что давеча – возраст брал свое.

Как назло, помочь ему я был не в силах – валялся, точно тряпичная кукла, на газоне и только и мог, что крутить башкой во все стороны, следя за потасовкой. Хотя и это было не просто, потому что от пропущенного удара в правом глазу по-прежнему горели все пять десятков свечек от праздничного пирога.

И вот, когда «хромой» скин, оклемавшись, вновь начал наскакивать на Серого вместе с другим нацистским подельником, я уж решил, что все – амба, пришел нам «звиздец», как вдруг к месту потасовки с громкими воинственными криками кинулись какие-то неизвестные молодые мадьяры, оказавшиеся, по счастью, обладателями не бритых голов, а вполне недурных длинноволосых  шевелюр и даже курчавых бород, одетые как попало, а по числу своему их было ровно в два раза больше нациков.

Если вы не поняли, будапештские антифа – бойцы это были: две боевые «тройки» совершали так называемый «прыжок» – заранее спланированную акцию по силовому подавлению фашиствующих молодчиков.

 В этой бесконечной и абсолютно бессмысленной дворово-уличной междоусобице двух враждующих молодежных группировок судьбе было угодно использовать нас с Серым в качестве живой приманки. Сами понимаете, осознание этого факта вряд ли могло нас утешить. Впрочем, надо признать, что мы еще легко отделались – все могло бы закончиться для нас печальней, больничной койкой, к примеру, или чем-то еще покруче… а так – подумаешь, наломали бока, с кем не бывало?!

Надо заметить, что приверженцы антифашистских идей быстро отрезвили своих идеологических оппонентов, накостыляв им почем зря, – вот что значит внезапное нападение превосходящих сил!

Вскоре скинхеды под улюлюканье «прыгунов»-антифашистов с позором покинули поле боя: подхватив под руки вырубленного товарища и волоча за собой его обмякшее безжизненное тело (молодец Серега!), они отхаркивались кровавой слюной и между делом клеймили позором своих соплеменников, выкрикивая им что-то обидное, за что и схлопотали от души на посошок еще по паре смачных пендалей.

Справившись о нашем самочувствии у Полетаева и уяснив, что все более-менее в порядке, наши спасители также быстро пропали, растворившись тенями в  наползающей отовсюду тьме, как и появились, чтобы, видимо, совершить очередной «прыжок» в каком-то новом месте.

Стиснув зубы, чтобы не застонать от острой невыносимой боли в груди («точно, ребро сломали, суки!»), я с неимоверными усилиями попытался перевести себя из горизонтального положения в вертикальное и чуть не завалился снова, но Серый вовремя подал руку.  В правом, подбитом, глазу еще плясали огнем юбилейные свечки, и я физически ощущал как набухают веки – глаз заплывал прямо-таки с фантастической скоростью. Одно успокаивало – от адреналиновой встряски у меня прошла икота.

– Чего надо было, этим бритым уродам? – спросил я у Полетаева.

– Пюз…й…на свои жопы, – мрачно ответил Серый, сплевывая бурый сгусток крови; он вытер разбитые губы ладонью правой руки – костяшки у него были сбиты в кровь и кожа там свисала кровавыми лохмотьями.

Полетаев, облизав разбитые костяшки, констатировал:

 – Огребли их по полной программе!

Помолчав, он многозначительно добавил:

– Они тебя, кстати, за польского цыгана приняли…

–  Я что, так похож?! – поразился я.

– Ну, в такой шапке, как у тебя, ты запросто сойдешь и за венгерского цыгана!..  Ладно, пошли в »Макдональдс».

– Куда? – не понял я.

– В «Макдональдс»!

– Это еще зачем?

– Умоемся.

Я знал, что ближайшая забегаловка находилась неподалеку – в самом сердце Пешта, рядом с пешеходной улицей Ваци, до которой было рукой подать.

Туда мы добрались без приключений и буквально за пять минут.

Сворачивая перед мостом Эржебет направо, мы с изумлением увидели, что ближний пролет моста поднят, а на въезде к нему толпы будапештских  бузотеров спешно строили баррикаду из перевернутых «тачек», мусорных баков и арматуры – готовились дать генеральное сражение копам. То, что оно не за горами, сомневаться не приходилось.

Несмотря на разгоравшуюся чуть ли не за углом городскую герилью центральный «Макдональдс» работал в своем обычном режиме – как всегда, в этот вечерний час зал был полон страждущими перекусить, у стойки с кассовыми аппаратами стоял длинный хвост очереди и персонал, одетый в яркую униформу, сноровисто обслуживал клиентов, задавая привычные для пяти континентов вопросы: « …соус?.. горчица?.. пирожок?.. поможете детям?..»

Все, как всегда. Никто не торопился закрывать заведение: до окончания рабочего дня было палкой не добросить.

Треск кассовых аппаратов, звон форинтов, стук подносов... Из-за стойки до уха долетел радостный возглас, понятный без перевода:

– Свободная касса!

Ничуть не стыдясь своих побитых рож, мы с достоинством прокостыляли через весь зал – половина жевавших, конечно, тех, что сидели к нам лицом, чуть не подавились своими драгоценными биг-маками, глянув на нас. Да, видок у нас и вправду был еще тот!.. А за Серым на кафельном полу в придачу ко всему стелился кровавый след.

 Хорошо, что в туалете, кроме нас, никого не оказалось.  Серый, сбросив куртку с порванным воротником прямо на пол, с ходу оккупировал одну из раковин. Широко расставив ноги, он сунул короткостриженный «жбан» под кран, направляя струю холодной воды на разбитые губы. Сопя и причмокивая, он щедро разбрызгивал кругом розоватые капли.

 Я глянул в зеркало. Бог ты мой, ну, и рожа!

 Правый глаз, окончательно заплыв, превратился в микроскопическую щелочку. Еще повезло, что мне не врезали хуком промеж глаз  – «ояпонился» бы на оба сразу и тогда б без поводыря мне не обойтись!

Задрав рубаху, я с содроганием изучал у себя на левом боку огромный синячище, наверное, с обеденную тарелку, никак не меньше. Осторожно пощупал пальцами и тут же, поморщившись, отдернул – болело жутко!

Вот чертовы нацики! – в течение пары месяцев бессонные ночи мне точно гарантированы.

– На, держи, на память, – сказал Полетаев; покончив с водными процедурами,  одной рукой он зажимал бумажной салфеткой кровоточащий край губы, а другой протягивал свои «терминаторские» очки, – бери-бери,Чиф, они тебе сейчас нужнее.

Я взял очки без лишних разговоров. Примерил. Неплохо. Даже очень хорошо. Очки мне, несомненно, шли. Да и «боевые раны» отлично прикрывают.

 Серый поднял с пола куртку, заляпанную кровью, и сунул ее под кран.

  – Застирывай холодной водой, – посоветовал я.

–  Не учи ученого, – процедил сквозь зубы Полетаев, – иди лучше кофе для меня возьми.

– А пожрать?

– Мои трусы тебе по пояс! – сам жри это «бигмакное» дерьмо… 

 Со свободными местами было туговато – все столы оказались занятыми, но, в конце концов, я нашел столик у окна на четыре персоны, одна половина которого была свободна, а вторая захвачена парочкой влюбленных молокососов – совсем юные парень с девчонкой, наверное, оба не старше пятнадцати лет. С трапезой у них было покончено (на столе стояли пустые подносы с грязными салфетками и валялись пустые бумажные стаканы с полосатыми пластиковыми трубочками) и они, не обращая ни на кого внимания, самозабвенно отдавались поцелую. У стены, позади них, стоял свернутый венгерский флаг.

Прокашлявшись, я спросил у парочки по-английски, свободны ли места.

Прервавшись на секунду от поцелуя и глянув в зловещие черные стекла полетаевских очков, как мне показалось, с искренним детским удивлением в глазах, паренек ответил, что свободны, после чего продолжил прерванное дело.

Венгерский мальчишка был шатеном с весело взбитым хохолком волос, залитый для прочности гелем. А вот его пассия оказалась сильно простуженной блондинкой с длинными распущенными волосами – в недолгих паузах между поцелуями она хрипло откашливалась. Помню, что я еще тогда совсем не зло подумал о том, что бедолага  наверняка подцепит инфлюэнцию от своей возлюбленной. Уже завтра.

Я присел. Начал не спеша потягивать кофе, от нечего делать, посматривая по сторонам – не хотел смущать молодняк. Серый все не приходил.

А теперь представьте такую картинку.

 Вдруг к нам подлетел Полетаев с вывороченными, как у негра губами, ну, с той стороны, где как раз сидела влюбленная парочка, которая в очередной раз слилась воедино в сладостном экстазе долгого поцелуя, и ни с того ни с сего как залепит затрещину пареньку; тот аж подскочил со своего стула и хотел уж ответить по-мужски, занеся кулак для удара – молодец, отличная реакция! – как вдруг, увидев перед собой того, кто ему отвесил оплеуху, весь обмяк разом, кулак разжал, смутился, мгновенно став пунцовым, и только вымолвил с обидой в голосе на чистом русском:

– Папа, ты чего дерешься!?

Во как бывает – искали мальчугана под пулями на огненных улицах Пешта, а отрыли его в безобидной толчее американской «обжираловки».

Встречу отца и сына мне не забыть никогда: как Серый судорожно сжимал плечи Егора, как у него исказилось лицо от душевной боли, и глаза  моментально  стали «на мокром месте» (не предполагал даже, что он такой чувствительный), меня, помнится, самого чуть не прошибла скупая мужская слеза.

– Вот и нашли друг друга… вот и славно… а теперь –  по домам, – твердил дрогнувшим голосом растроганный  Полетаев.

Мы быстро попрощались, договорившись с Серым, что завтра непременно встретимся, чтобы отметить «задним числом» мой юбилей.

Полетаевы  ушли, разумеется, забрав с собой и девчонку, а я остался допивать кофе. Честно говоря, от пережитого я с удовольствием бы дерябнул пару стопок чего покрепче, но сами знаете, в «Макдоналдсе» – сухой закон, а стальную фляжку с заготовленным пойлом я не имел привычки таскать с собой. Хотя, конечно, такую имел в качестве сувенира, сварганенного народными умельцами на знаменитом «Севмаше» или, как его еще называли буржуи на Западе в семидесятые годы, – «Фирме Егорова» (по фамилии тогдашнего директора), –Северодвинском судостроительном заводе, этой главной советской кузнице подводных атомоходов, где я бывал, как вы правильно понимаете, не раз.

Зал пустел на глазах.

Когда я вышел из забегаловки, мои часы показывали что-то около восьми  вечера. Оглянувшись, я увидел, как бесшумно поползли вниз тяжелые стальные ставни – ну, наконец-то скумекали, что пришло время спасать частную собственность американских хозяев, пока всех не уволили за безалаберность.

 На улице Ваци было пусто. Все марочные магазины и мажорные бутики окрест «Макдональдса» наглухо закрыты. Обычно они работали здесь до последнего туриста, которых в день Республики как ветром сдуло. А с Дуная и в самом деле лупил ледяной пронизывающий ветер, как и напророчил Полетаев.

Да-а, что-то раненько в Будапеште похолодало…

Откуда-то издалека донеслась сухая трескотня частых одиночных выстрелов, потом – совсем рядом, чуть ли не за углом, завопила машина скорой помощи, завыла так, что я даже дернулся от неожиданности. Чуть погодя раздался вопль еще одной.

Людей спешат спасать…

Ну, а мне –  что делать? Топать в гостиницу, чтобы завалиться дрыхнуть?

Черта с два! Выспаться всегда успею. 

Вперед! На баррикады!!!

И будь, что будет!..

Перед моими глазами вершилась история, и чем закончится эта праздничная заваруха, кто возьмет верх в «асфальтовой» войне этой ночью – городская власть или городская герилья – для меня было не ясно… Без колебаний я зашагал в сторону моста Эржебет.

Там кипела работа. Баррикада стала вдвое выше – уже в человеческий рост. На самой ее верхушке гордо реял венгерский национальный флаг.

С Дуная тянуло тяжелым бензиновым духом, похоже, что защитники последнего очага сопротивления пробензинили свое творение насквозь, предусмотрительно подготовившись к самому худшему; о сдаче крепости на милость ненавистным копам тут, ясный пень, никто не помышлял.

Вокруг меня, точно муравьи, копошились бузотеры: молодые вандалы в натянутых по самые брови капюшонах, лица которых были скрыты шарфами,  торопясь, безжалостно отбивали стальными прутьями и другими подручными средствами мраморную облицовку с фасада здания; плиты с грохотом валились на мостовую, разбиваясь и крошась, их тут же  сортировали – здоровенные куски шли на укрепление основания баррикады, а небольшие, пригодные для прицельного бомбометания, сваливались в кучу прямо посреди улицы.

Тут же рядом крутилась какая-то съемочная бригада из трех человек, с творческим энтузиазмом снимая происходящее аж на две камеры. Правда, небольшие. Тощие герильясы между делом с гордостью демонстрировали телевизионщикам  впечатляющие «засосы» на своих телесах – мизантропические «автографы» резиновых пуль.

Из соседней подворотни со скрипом выкатили старенький микроавтобус. Поставив его поперек разделительной полосы, бузотеры, навалившись всем «партизанским» миром и дружно раскачав с одной стороны, играючи опрокинули его набок, устроив, таким образом, дополнительный заслон перед баррикадой.  Потом, бросив в салон чьи-то лохмотья, обильно смоченные бензином, они их запалили. Машина вспыхнула, как спичка.

Между тем развязка приближалась: от «Астории» к мосту Эржебет, шагая в ногу, наступала черноголовая пластико-титановая прорва полицейских.

 Копы шли плотно сбитой колонной в несколько шеренг, выстроенной во всю ширину улицы. Позади живого строя катила бронированная спецтехника с включенными мигалками, причудливо расцвечивая красно-синими огнями проблесковых маячков стекла окон последних этажей. Со стороны это феерическое зрелище являло собой некое подобие передвижной дискотеки, разве что музыка не играла. Зато бабахали карабины: немногочисленную «публику», бегущую галопом впереди полицейского строя, точно стадо быков, гонимое на бойню, стражи порядка развлекали по-свойски – дружными залпами из травматического оружия. Стреляли, кстати, и по баррикаде – слезоточивыми гранатами из автоматических гранатометных установок, установленных на крышах спецмашин. Били, не страшась покалечить, прямо поверх голов –  и своих родных, полицейских, и чужих, бузотерских.

 Выстреливаемые контейнеры, живописно оставляя в воздухе хвост серой дымки, шлепались на мостовую с характерным металлическим звуком и, ударившись об асфальт, мгновенно начинали извергать клубы густого белого дыма. Хочу отметить, что герильясы этих цилиндрических «болванок» нисколько не боялись – запросто подбегали к ним, зажимая носы с глазами, и ловко отфутболивали их куда подальше. Кроме того, сама природа благоволила бунтовщикам. Сильный порывистый ветер, дувший с Дуная, гнал «белые облака» слезоточивого газа в сторону копов, быстро рассеивая их. Да и горевший микроавтобус, испускавший клубы черного дыма тоже снижал воздействие «слизняка» и герильясы – тертые мадьярские калачи – об этом нейтрализующем свойстве черного дыма были хорошо осведомлены, потому и запалили машину.

Вскоре у пылающего аванпоста появились те, кого преследовали копы, – не более двух десятков взмыленных уличных бойцов, по внешнему виду ничем не отличавшихся от защитников придунайской баррикады – все в натянутых капюшонах, с противогриппозными масками на лицах или замотанные шарфами.

 Впрочем, один из них все-таки выделялся из толпы смутьянов – почти двухметровый коротко-стриженый гигант без верхней одежды (по всей видимости, утраченной в пучине уличных баталий) в ярко-голубых спортивных штанах с белыми лампасами и грязно-белой майке – превосходная мишень для копов!

 Великан-партизан почему-то не удосужился прикрыть свое лицо, видать, по жизни был законченным пофигистом, раз не побоялся, что его морду с недельной щетиной запечатлеет на память одна из уличных камер слежения, а таковых в Пеште, скажу по правде, понатыкано было будь здоров сколько.

Запомнилась еще одна яркая деталь его необычного костюма – венгерский флаг, весь перепачканный бурыми пятнами крови, который у него в качестве накидки был повязан на шее. Отчаянно жестикулируя, «баскетболист» проорал  «старожилкам», что копов сюда прет видимо-невидимо. Ну, это и так было видно, как говорится, уже невооруженным глазом.

«К оружию, граждане… э-э-э… алкоголики, дебоширы и тунеядцы!»

 Разобрав по паре увесистых камней из уличной кучи и выбрав каждый свою позицию, сливки деклассированного общества Будапешта изготовились для скорого «бомбометания». Откуда ни возьмись в руках нескольких люмпенов появились бутылки с зажигательной смесью, на покатых стеклянных боках которых весело заплясали блики от пламени горевшего авто.

Бряцая титановыми щитами подошли полицейские и, не пересекая улицу Ваци, остановились, наверное, метрах в ста или ста пятидесяти от полыхавшего аванпоста, – видимо, чтобы оценить обстановку.

Не теряя попусту времени «бомбометатели» взялись за обстрел полицейской колонны, для начала пустив в ход традиционное «оружие пролетариата». Но расстояние было слишком большим, и мраморные «гранаты» не долетали до цели, так что пришлось выйти на новую позицию, далеко вперед от заслона. Копам только этого и надо было – они открыли прямо-таки ураганный огонь из всех стволов, очень быстро загнав герильясов обратно за горевший микроавтобус.

Пока копы соображали, что к чему, их все-таки забросали бутылками, передав «горящий» привет от товарища Молотова с ближайшей крыши: пяток «стекляшек» с бензиновым коктейлем со звоном разбились  под ногами первой шеренги. Правда, половина из них не сработала – эффекта взрыва не случилось, видимо, из-за того, что горючей жидкости по незнанию влили чересчур много – по самое «горлышко», но бутылки все равно разбились, и разлившийся под ногами полицейских бензин тотчас же вспыхнул, усилив и без того мощно полыхающий  костер от благополучно рванувших «поллитровок».

 Огненная стена заставила копов сломать строй – одни из них, спасаясь от ожогов, перепрыгивали через огонь, другие, подавшись назад, сбивались в кучу, а третьим (их было, правда, не так много – человека два-три) и вовсе не повезло: побросав щиты, они сбивали огонь с комбезов, катаясь по асфальту мостовой. Смятения в полицейских рядах вызвало издевательский свист, улюлюканье и адский хохот герильясов.

«Коктейль Молотова» прилетел к стражам порядка как раз с крыши дома, под стенами которого в нише парадного подъезда прятался я сам, ища там избавления от резиновых пуль и слезоточивых гранат.

 Весьма быстро прейдя в себя от бензинового «душа», копы задрали кверху дула своих карабинов и стали поливать из них огнем все подряд, что было выше последнего этажа. Впрочем, вскоре по команде старшего стрельбу прекратили: что толку впустую расстреливать боеприпасы, если и ежу было понятно, что, сбросив свои «зажигалки», подлые бунтовщики сразу же слиняли с высотной позиции, уйдя по крышам соседних домов в безопасное место.

Тем временем «космонавты», управившись с огненной проблемой и решив зря не рисковать живой силой, призвали на помощь полицейскую спецтехнику. Разомкнув строй, они дали выехать бронированному чудищу о шести колесах, с хищно оскаленным бульдозерным ножом-отвалом. На его горбу громоздился здоровенный бак с водой, наверное, тонн на десять, никак не меньше, на крыше его виднелись две башни с водометными пушками, которые тотчас же начали стрелять, заливая водой все еще горевший микроавтобус и герильясов, прячущихся за ним.

Полицейские, все же рискнувшие брать штурмом баррикаду, быстро построились «свиньей», точно псы-рыцари, и двинули вдогонку за водометным «танком».

 Городские партизаны оказались не робкого десятка, ничуть не устрашившись надвигающегося на них шестиколесного бронированного монстра. Вымахнув по очереди из засады, они дружно закидали его «коктейлем Молотова». Броня на машине ослепительно вспыхнула с обоих бортов, полыхнуло и лобовое стекло водителя, забранное металлической решеткой. Вот это был костер!

Да вы только представьте: несущаяся на таран многотонная машина, вся объятая пламенем, набирает ход, распаляя встречным ветром на своих стальных боках и без того адский огонь. Казалось, еще немного и обезумивший  водила с дикими воплями выскочит из кабины на полном ходу…

Но нет, не выпрыгнул. Машина двигалась дальше, неотвратимо сближаясь с выбранной целью. Я уж подумал ненароком, что за баранкой сидит водитель-камикадзе, и хотел было зажмуриться, чтобы не наблюдать натуралистические подробности огненного «аутодофе», как вдруг… у «монстра» сработала автоматическая система пожаротушения и из многочисленных форсунок, расположенных по всему периметру машины хлынул пенообразователь, прикончивший пожар, к моему полному изумлению в какие-то считанные секунды.

 Не замедляя хода и расшвыривая во все стороны белоснежные хлопья пены, стальной монстр со всего размаха врезался  в уже догоравший микроавтобус  и  отбросил его с проезжей части, если не в два, то в три  приема точно, освободив проход подходившему к баррикаде полицейскому «клину».

Надо сказать, что картина молниеносного укрощения огня и последовавшей за ним стремительной «бульдозерной зачистки» подействовало на партизан отрезвляюще, не в пример холодному душу, который их только раззадорил. Даже не оглядываясь назад, герильясы, бросившись врассыпную, одним махом перескочили через почти двухметровую баррикаду, щедро пропитанную бензином, и тут же по-быстрому пустили «красного петушка», запалив ее с нескольких точек.

 Как и следовало ожидать, баррикада занялась резво, и буквально через минуту огонь стал непроходимой стеной на пути полицейских. Да что там стеной – огненным ВАЛОМ! Думаю, здесь бы застряла и танковая колонна, а не то что какая-то водометная машина.

Последнее что я видел, благоразумно сворачивая на пустынную улицу Ваци, как разом вспыхнула ткань на флаге последнего рубежа обороны герильясов.

 Порыв ветра подхватил кусок горящей материи и погнал его в сторону «космонавтов», но так до них и не долетел, сгорев  по дороге, он просыпался на сырой асфальт жарким пеплом.

 А от самих герильясов только и след простыл. Сразу после поджога баррикады они ушли «партизанскими тропами» в другие районы Пешта – крушить  ненавистную им капиталистическую собственность соплеменников.

 Жги – гуляй, и нехай все горит синим пламенем!

 

Проплутав часа три по ночному Пешту, усталый и измученный, я, наконец-то доковылял до своего отеля. Было далеко за полночь.

Бузотеры все никак не могли угомониться: кое-где еще постреливали, время от времени завывали машины скорой помощи и полиции, но в целом было ясно, что «асфальтовые» страсти пошли на убыль.

Гостиница казалась вымершей. Кроме зевающего в полный рот портье – совсем молодого парня лет двадцати, – я больше никого не увидел.

В номере было тихо. Со стороны вокзала и улицы Ракоци не доносилось ни звука.

Спать, конечно, хотелось до чертиков, но я настолько ухайдакался за день, и впечатления буквально раздирали меня, что просто не смог бы заснуть  – знаю по старому опыту. К тому же проклятое ребро давало о себе знать.

Да, похоже, что без «снотворного» в эту ночь не обойтись. Ну, с этим добром, к счастью, проблем не было.

Я выгреб из мини-бара восемь охлажденных «мерзавчиков» – все, что там было из крепкого алкоголя. Общая емкость составила ровно литр. Недурно.

Напиться «и забыться» – вот все, что мне надо!

Я открутил «башку» первому попавшемуся под руку «фунфырику» – с «кактусовой водкой» – и тут же его опрокинул, легко обойдясь без ритуальных соли и лимона. Вдогонку пустил шкалик с вискарем и, вслед за фигуркой шагающего шотландского джентльмена в цилиндре с тросточкой и, должно быть, моноклем в глазу,  я тоже отправился в путешествие… Алкогольное. Правда, до полного забвения мне еще оставалось  порядочное количество «спиртоверст».

Выпив одним залпом виски, я крякнул, точно вожак утиного косяка, собирающего уток к перелету  на юг, и по-быстрому занюхал развесистым букетом, стоявшим в вазе на столе.

Хм, без запаха. А я думал – живые.

 Снял очки. Положил на стол. Потом осторожно разделся, чтобы ненароком не растревожить боль в груди. Оставшимся шести девственным бутылочкам скомандовал «смирно», выстроив их в одну шеренгу на прикроватной тумбочке. Затем, слегка поразмыслив, испытующе глянул на вазу… и вывалил из нее «экибану» на стол, а пустой сосуд поставил у кровати.

Все. Вроде как готов. Щелкнул выключателем.

Натружено застонал матрас, после чего в наступившей кромешной тьме… раздался мой исступленный крик, переросший в долгий протяжный вой.

Это была настоящая пытка. В самом деле… Корчась от боли и безбожно матерясь (вполголоса, чтобы не разбудить соседей), я попробовал найти опытным путем наиболее безболезненное  положение. И вскоре понял, что лежать на животе, спине или боку я просто физически не могу.

Что ж это получалось – спать стоя, что ли, как это бывало со мной по молодости в карауле на посту?!

Промучившись так чуть ли не два часа кряду, а то, может, и поболе, я «приговорил» всю выпивку, и каким-то удивительным эмпирическим путем все-таки нашел ту самую, долгожданную  позу для сна – то ли на животе, то ли на боку, сразу и не разберешь.  Подложив все прикроватные подушки под живот и ноющий больной бок, я, таким образом, смог уменьшить давление на грудь и, в конце концов, провалился в липкую пустоту болезненного сна.

Утреннее пробуждение было жутким.

 И дело не в том, что голова раскалывалась пополам от перепоя и недосыпа. Болело не только сломанное ребро, ломило все тело так, как будто ночью я по-геройски разгрузил в одиночку вагон с углем.

Решил вставать – чего зря валяться, все равно уже не усну.

Но встать с первого раза не смог – боль припечатала к кровати. При повторной безрезультатной попытке, я потерял равновесие и грохнулся вместе с подушками на пол – черт меня дери! – опрокинув стоявшую там вазу, полную холодной мочи. Представляете положеньице?!

С  грехом пополам все же поднялся, и, проклиная все на свете, поплелся в ванную – решил пожертвовать ножным полотенцем. Больше вытирать лужу было нечем, ну, не подушками же, в самом деле!?

 После продолжительного душа – стоял, наверное, полчаса под сильными струями  горячей воды, ни о чем не думая, закрыв глаза и чтобы не завалиться снова, упирался руками в стену, – вроде очухался, но водных процедур, к сожалению, хватило ненадолго.

Через двадцать минут, когда спустился в ресторан на завтрак, вкус к жизни опять пропал – есть совершенно не хотелось, только выпил стакан апельсинового сока и сделал пару глотков черного кофе.

Скажете, что просто надо было опохмелиться? Возможно, вы и правы. Только вот в чем дело –  не хотелось напиваться с утра. Уверяю вас, есть уйма других способов, вновь стать человеком.

Сидел в огромном и практически пустом зале (смех один: едоков в ресторане  кот наплакал, а жратвы – навалом, не сезон, одним словом) и чувствовал себя препаршиво: на меня давили стены, казалось, вот-вот сейчас обрушится высокий потолок вместе с массивными гранитными колоннами его подпирающими. Я весь изошел липким холодным потом, мне не хватало воздуха, я задыхался, и, похоже, у меня начинался приступ клаустрофобии, чего со мной раньше никогда прежде не случалось, даже в замкнутом пространстве «стального гроба» под водой.

Я схватил в охапку куртку, шапчонку, перчатки… Бегом, бегом! На волю, на свежий воздух!..

Утро было хорошее, бодряще – прохладное, со скупым октябрьским солнцем.

Но даже на улице я все равно не смог вздохнуть полной грудью. Не отпускало проклятое ребро – свербело в груди. Я ощущал себя старой развалиной.

С этим пора было что-то срочно делать. Но что? Как взбодриться, сызнова ожить душой и телом?..

По правде говоря, я зря психовал. Уж где-где, а в Будапеште ЭТО сделать проще простого, надо лишь  попасть в одну из турецких купален, коих здесь немало. Собственно, именно для этого – зализывать боевые раны – они и были построены когда-то воинственными турками.

 И, пожалуй, термальные бани – единственное из всех «наследств» полуторавекового турецкого владычества, доставшееся венграм от османских оккупантов, которое без оговорок можно принять за благо.

Ближайшая от меня купальня находилась на другой стороне Дуная, прямо за мостом Эржебет. Как компетентно рассказывали бесплатные красочные  путеводители по Будапешту, «Рудаш ферги» – одна из самых  старых и самых роскошных  турецких бань в городе, которая по сию пору сохранила древнюю атмосферу.

 Странно, что я там ни разу не был. Но лучше поздно, чем никогда.

 Я знал, что баня открыта с шести утра. И уже без малого два с половиной часа она принимала своих клиентов. И мне самое время было поспешить туда.

Что, про чистое белье вспомнили? 

Не переживайте, еще с утра надел – после заплыва в известной луже. А банные принадлежности, как вы понимаете, мне вовсе ни к чему. Я ж не мыться в «Рудаш» шел.

 Транспорт не ходил, улица Ракоци вообще была закрыта для движения (принимая во внимание давешнее «партизанское» безумие, это было естественно), «зеленый свет» работал только для машин полиции да эвакуаторов, которые сновали туда-сюда, увозя на кладбище автомобилей  обгорелые останки легковых машин. Спускаться в душное метро, чтобы проехать три коротких остановки? Нет, лучше пройдусь пешочком.

Город приводил себя в порядок. И знаете, чьими руками? Изгоев венгерского общества – руками людей из табора. А вы что подумали, таджиков, что ли?! Эка куда хватили! Откуда ж им взяться в Будапеште? Этим ребятам и без Будапешта работенки хватает в Москве да в Петербурге.

 Вот так на третий день своего пребывания в Венгрии я увидел впервые местных цыган, о которых Полетаев прожужжал все уши. И кстати, ни на одном из них не было шапки подобно моей – я специально посмотрел. Они вообще были без всяких шапок. Головными уборами им служили «шапки»  косматых смоляных шевелюр.

Хмурые черномазые мужики с черными глазами и черными курчавыми бородами, одетые в знакомые мне оранжевые жилеты, орудовали совковыми лопатами, тщетно пытаясь отодрать  от мостовой «экскременты» городской герильи – битум от расплавленных шин, намертво приваренный к асфальту.

Помнится, я подивился тогда очень странной «картинке» – посреди гладкого смоляного «катка» с застывшей битумной массой нелепо вздымалась невесть откуда взявшаяся пара ополовиненных шин (без дисков, автомобиля также рядом не было)  – «корешки» у  половинок благополучно сгорели, а вот «вершки» каким-то чудом уцелели и стояли торчком, застыв в самом центре битумной лужи, будто бы их специально здесь воткнули для задуманной кем-то сюрреальной инсталляции. Потом уже я догадался, что, видимо,  сгоревшие наполовину покрышки затушили полицейские водометы при разгоне погромщиков или, быть может, это сделали вовремя подоспевшие пожарные, которым в день Республики также, как и полицейским, привалило работы.

По петербургским меркам  маршрут следования был не длинным, и через сорок минут я уже подходил к мосту Эржебет.

Его разводной пролет был опущен, сгоревшая ночью баррикада разобрана и увезена на свалку истории, но мусора еще вокруг валялось много: битое стекло, осколки мрамора, кирпича и гранита, мятые жестяные банки, грязное тряпье, обрезки досок, бумажные обрывки... Да и запах гари, как ни странно, еще стоял в утреннем воздухе, и, похоже, им капитально пропиталась вся ближайшая округа.

На въезде моста я столкнулся с полицейским патрулем и у меня проверили документы. Как и прошедшей ночью, я предъявил  пластиковое редакционное удостоверение с моим фото, на обороте которого был напечатан англо-русский  призыв ко всем должностным лицам оказывать журналисту издания  поддержку и содействие в осуществлении информационной деятельности. Меня очень вежливо попросили только снять очки, чтобы сличить фотографию.

Посмотрев на мое лицо, копы понимающе переглянулись и еще раз извинившись, спросили, куда я направляюсь.

 – В лечебную купальню «Рудаш», – сказал я.

– Хорошего отдыха, – с уважением откозыряли мне на прощание копы.

Движения по-прежнему было закрыто и, пользуясь уникальным случаем, я прошелся по двойной сплошной белой полосе, (когда еще такое удастся  повторить?)  – любуясь  чарующим видом зелено-красных крыш Буды, горы Геллерт и высившимся на высоком скалистом берегу Дуная Королевского дворца.

С противоположного конца моста ветер гнал прочитанные  газеты, одна из них, точно мокрая штанина, плотно облепила правую ногу по колено. Читать старье не было никакого желания, и я рывком руки ее сбросил. Подхваченная ветрам она понеслась дальше – сообщать информацию за тридцать второе число.

Сразу за мостом свернул налево к горе Геллерт, у подножия которой притулилось невысокое и, как мне показалось, мрачноватое зданьице  пепельно-серых тонов, увенчанное блеклым, совершенно невзрачным куполом, который я не сразу разглядел.

 Это была баня «Рудаш». И где тут пресловутая  турецкая роскошь, которой славилась эта купальня?

Впрочем, я зря насмешничал по поводу отсутствия архитектурного шика на ее фасаде. Все богатство бани оказалось спрятанным внутри, в чем я убедился, едва открыв ее двери – моему взору открылись мраморные колонны, пальмы в кадушках и античные статуи (хоть и гипсовые копии, но все равно впечатляли).

В кассе вместе с билетом мне всучили какой-то кусок полотняной материи белого цвета с двумя тесемками, притороченными к углам ткани. Выяснить для чего нужна эта тряпка  было не у кого – кассирша, толстая мордатая тетка, английским не владела. Покрутив вещицу с двух сторон и присмотревшись к ней, я обнаружил на лицевой стороне какой-то кармашек, предназначенный, должно быть, для хранения чего-то очень маленького. Монет, что ли? А зачем в бане деньги, если за все заплачено?.. Ладно, решил я, потом разберусь, и направился в раздевалку.

В хорошо прогретой  раздевальне, где вдоль всей стены выстроился  длинный ряд белых шкафчиков – кое-где закрытых («занято»), а где-то открытых («свободно») с торчавшими из замочных скважин ключиками, я наконец-то понял то, что было недоступно для моего понимания еще минуту назад.

Тут же у еще открытых шкафов двое старых мадьяр, поснимав исподнее,  надевали на себя вышеозначенную  тряпку с тесемками.

Так -так, посмотрим … нацепили спереди…повязали сзади… шкафы заперли… мочалки подхватили… ну, а ключик, само собой, юрк в карман, чтобы, значит, не потерялся…

Ну, вы уже давно, наверное, смекнули что к чему.

 Да, этот смешной на вид маленький фартук на деле оказался заурядным банным спецкостюмом, предназначенным для хранения ключа от шкафа и… прикрытия мужского срама, (но, согласитесь, что в общественном заведении, где кругом только одни голые мужики – это весьма странно).

Эта тряпка с кармашком, между прочим, истинный артефакт, дошедший до нашего времени из глубины веков. Сам потом проверял в интернете.

Раздевшись, я тоже нацепил на себя дебильный фартук, спрятав, куда надо, ключ от моего персонального шкафа.

 Надо  заметить, что среди немногочисленных утренних посетителей бани «Рудаш» нашелся все же один шутник на букву «м»  (как и я, кстати, турист, но только американский и в два раза моложе меня), повязавший фартук наоборот, то есть прикрыв им филейное место вместо причинного. Ну, этих сопляков, как известно, хлебом не корми, только дай поидиотничать в публичном месте. Сам таким был.

Когда я пришлёпал в купальню и встал под купол между двумя  каменными массивными колоннами, (а всего я насчитал там восемь штук, они служили опорой для десятиметровой куполообразной крыши), я просто ахнул. И, знаете, было отчего.

Основную площадь огромного зала занимал большой бассейн в форме причудливого восьмиугольника, со всех сторон которого спускались вниз каменные ступени, сход которых обрывался в изумрудно-зеленоватой минеральной воде. Дна видно не было, возможно, из-за царившего здесь полусумрака, а скорее из-за большой глубины бассейна.

  Еще четыре водоема поменьше размещались по углам купальни. Все они различались разной температурой воды – от горячей до умеренно прохладной (указатели с температурой воды висели тут же рядом на стене). Но более всего меня  восхитил турецкий купол, который, повторюсь, снаружи на меня не произвел ровно никакого впечатления. А зря! Это было нечто! Не купол, а просто сказка! Чего стояли хотя бы пронизывающие его круглые окошки, половина которых была застеклена цветными стеклами, а другая – прозрачными. Через последние как раз и проникал внутрь дневной свет, затейливо расцвечивая воду.

Наконец-то я смог расслабиться. Нежась в оптимально подогретой минеральной воде, я плавал между солнечными снопами света, процеженного сквозь купол, точно через гигантское решето и  размышлял о том, что баня «Рудаш» – идеальное место для проведения рейв-вечеринки, мысленно прикидывая, где можно  поставить диджейский пульт и как разместить световую и звуковую аппаратуру.

Не удивляйтесь моей музыкальной всеядности. Я, знаете ли, любознателен с рождения и с годами это свое важное качество не утратил. В своей жизни я слушал много разных музык, много чего повидал и много где побывал. В том числе и на рейвах.

К слову сказать, ваш покорный слуга – участник самых первых вечеринок, которые, как известно, проходили в начале девяностых в петербургском сквоте на Фонтанке 145. И кстати, тогда еще вовсе не «кислотно-грибных»: посетители первого подпольного рейв-клуба вполне себе пробавлялись обыкновенным советским шампанским, никаких наркотиков не было и в помине.

« РЭЙВ в РУДАШ». Звучит?.. По-моему, вполне… Может «забросить удочку» Полетаеву?.. Он справится, он способный.

Впрочем, есть одна закавыка. Дело в том, что в баню «Рудаш» с тысяча девятьсот тридцать шестого года допускаются… исключительно мужчины.

Это что ж такое получается – дискотеку для геев, что ли, проводить?.. Нет, уж увольте!

А вот пикантная подробность по поводу запрета – как говорят, в числе адептов тогдашнего дискриминационного нововведения по отношению к слабому полу был якобы и Адольф Гитлер, который как раз незадолго до нацистской Олимпиады несколько раз  побывал в «Рудаш» (в лечебных целях) – во время своего неафишированного наезда в хортистскую Венгрию. Женщины фюреру были не нужны – он же лечил экзему то ли на левой ноге, то ли на правой, а, может и на двух сразу…  а заодно и другие неприличные болезни. Хотя, конечно, доподлинно неизвестно, чья это была изначально идея очистить баню от женщин – рейхсканцлера или кого другого.

Слышал, что после модернизации купальни, которая случилась  почти сразу после описанных здесь событий, по многочисленным просьбам женской общественности Будапешта в «Рудаш» появился «дамский» день для посещения бани. И знаете, какой день недели? Как раз вторник.

Да. Повезло. Успел.

Случись мой поход на правый берег Дуная в «черный» вторник годом позже и мне не пришлось бы сейчас вам рассказывать про красоты замечательной купальни «Рудаш». 

Сделав глубокий вдох и задержав дыхание, я прыгнул «солдатиком» в очередной бассейн, завопив дурным голосом:

– А-а-а-а!!!

И в доли секунды мои кислотно-электронные мысли про фюрера-сексиста, который на самом деле таковым, конечно же, не являлся, галлюциногенный клуб «Танцпол» и почти прямо наполеоновские планы по поводу устройства дискотеки в бане были смыты ледяной водой.

У меня аж дух захватило, думал – все, каюк мне, но сердечного приступа не случилось. Контрастные ванны, как утверждают медики, полезны для здоровья.

Несмотря на травму, я вылетел из обжигающе-холодной воды точно так же, как  и влетел туда – пулей.

– У-у-у-ф-ф!.. –  только смог вымолвить я,  вытирая ладонями воду с лица.

Освежился?.. Приободрился?.. Зарядился?..

Нет, все не то, не те слова…

Словно заново родился – вот что я тогда почувствовал!

Знаете, чем хороши турецкие бани? Тем, что в них  предусмотрено место  для оздоровительного отдыха – такая особая комната с подогреваемым полом и подогреваемыми каменными лежаками. Не путайте ее с парной, где тоже лежаки каменные стоят с подогревом. Только, правда, там температура воздуха в два раза выше и пар клубится такой, что соседа рядом не увидишь. А здесь нет – в меру тепло, уютно, хорошо. Можно хоть часами релаксировать, лежа на теплой каменной кровати и при этом, не истекая потом.

Вволю напарившись и накупавшись, я отправился отдыхать в местный «чилл-аут» – довольно большую комнату, в которой двумя рядами стояли красивые мраморные лежаки. Комната для отдыха была пуста, если не считать всего одного занятого лежака – ближе к правому выходу, на котором, завернувшись в простыню, полулежал-полусидел пожилой господин с седым ежиком волос на голове и такого же окраса щеточкой усов.

Желтый болезненный цвет лица (и это после банных процедур!) без слов говорил о том, что старик был нездоров. Может быть, даже серьезно болен.

Поздоровавшись по-английски, я спросил его, усаживаясь на лежак, который был через один от него:

– Вы позволите?

Он так же ответил по-английски:

– Пожалуйста, располагайтесь… По-моему, здесь хватит места для половины Будапешта.

Несмотря на свой чахлый вид, глаза у старика были живые, с веселым огоньком. Увидев у меня фонарь, сиявший под подбитым глазом, и такую же свежую синюшную отметину на боку, седоусый господин с некоторой иронией в голосе посочувствовал.

– Как я вижу, молодой человек, вам крепко досталось на вчерашнем «празднике жизни»?

В ответ я невнятно что-то промычал, целиком поглощенный одной лишь проблемой – как бы мне улечься поудобнее, чтобы ребро не ломило.

Когда мне, наконец, удалось сделать это, я мысленно вознес хвалу банной терапии мудрых турок и вскинул глаза на старика, с плеч которого сползла простыня, обнажив на плечах и дряблой морщинистой шее обильные кровоподтеки – душили его, что ли?

Перехватив мой взгляд, старик молвил.

– Похоже, мы с вами друзья по несчастью… Случайно в гуще событий оказались?

Я утвердительно закивал головой, криво усмехаясь себе под нос и решив почему-то не вдаваться в подробности своих опасных приключений.

Меня, конечно, очень быстро разморило от тепла и покоя, да и бессонная пьяная ночь тоже сказывалась. Я лежал, пялясь на белый кафель, которым были выложены стены, время от времени хлопая ресницами – боролся со сном, но глаза сами собой закрывались, вернее сказать глаз, потому что подбитый-то и так был у меня закрыт.

Да, спать мне хотелось неимоверно.

Вновь взглянув на лицо старика, я неожиданно для себя осознал, что эти жгуче-карие мадьярские глаза, не потускневшие со временем и не растерявшие на старости лет озорной огонек в зрачках, мне знакомы.

Где же я мог видеть этого старика раньше!? Где?..

Но вспомнить не мог…

– Мужчин, в отличие от женщин, боевые раны украшают, – с ироничным пафосом продолжил он, глядя на мой фингал, – так что мы с вами находимся в привилегированном положении.

Я с ним не мог не согласиться и снова кивнул.

Помолчали.

Со стороны открытой двери доносилось неразборчивое бормотание то ли включенного радио, то ли работавшего телевизора: наверное, очередная болтологическая программа – подводили итоги прошедшего юбилея. А я ловил свой кайф, распялившись на подогретом лежаке, и ровным счетом ни о чем не думал.

Впрочем, нет. Думал. О своем соседе через лежак. Интересный все же старикан попался. Говорливый такой. И с юмором.

Кто он? И как умуд