Александр Долгов

Черное и белое рока в беллетристике, журналистике, графике

СПАСТИ ЦОЯ

Часть первая

РИЖСКИЙ КЛУБ

Часть вторая

МУМИЯ

Часть третья

ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ



МЕЛОМАН

Часть первая

РУКОПИСЬ С ТОГО СВЕТА

Часть вторая

УЛИЦЫ В ОГНЕ

Часть третья

ДЕВОЧКА ИЗ НЕХОРОШЕЙ КВАРТИРЫ




СПАСТИ ЦОЯ

Рижский клуб

(фрагмент)

Мне исполнилось двенадцать, когда не стало родителей, и с той поры уже минуло шесть лет. Два года назад мне вдруг выплатили компенсацию за их гибель, так появилась возможность оплатить обучение в университете. Будто оттуда в нужный момент отозвались, ведь на бюджетное отделение исторического факультета сам я вряд ли поступил. Как говорит мой дядя, старший брат отца, у которого я живу, — «матушка-лень родилась раньше меня». Что правда, то правда — ленив я до крайности, хотя «способности есть, и хорошие, только ума не хватает их приложить» (это тоже дядины слова). Куда бы я пошел учиться, неизвестно, но тут «свалились с неба» такие деньги… Двести тысяч долларов — сумма огромная. Но, поверьте: не раздумывая вернул бы их до последней копейки и в придачу отдал бы трехкомнатную сталинскую квартиру, переписанную на меня дядей к совершеннолетию, только бы они воскресли. Да разве такое возможно?

До сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что мамы и папы давно нет. Удивительно, по ночам снятся порознь, а ведь умерли вместе, можно сказать в одно и то же мгновение, как в волшебной сказке. Но не сказка это, а страшная беда, когда оба были в самом расцвете. До сих пор не могу им простить, ну, чего ради родители вписались в этот злополучный рейс, летели ли бы после посещения Святых мест в Питер, нет, взяли билеты до Новосибирска — «прости, сынок, нас неожиданно пригласили на симпозиум, всего два дня работы и мы вернемся домой». Как же — вернулись… Остались на веки вечные на дне Черного моря во чреве искромсанного ракетными осколками самолета. Понимаете ли, военные учения там проходили! Человеческий фактор подвел! Не тот тумблер включили! «Только не надо делать из этого трагедию, ошибки бывают всюду», — сказал после катастрофы в оправдание президент со смешной для русского уха фамилией соседней братской страны, ответственной за крушение гражданского самолета. Что бы он сказал, если бы в сбитом самолете находились его сын или дочь. На самом деле — дочь. У него единственная дочь — я в «вике» специально посмотрел.

Наверное, не солгу, сказав, что не проходило и дня с тех пор, чтобы я не вспомнил о своих бедных родителях — и мысль о том, что я лишен простой возможности сходить к ним на могилку, терзала мою неокрепшую душу, хотя и утешал себя в дни особой горести: они для меня навсегда остались живыми и молодыми…

Вот и в тот, по-летнему теплый майский вечер, когда я маялся от безделья, бесцельно слоняясь по квартире, привычно думал о них. Недолго посидел за компьютером, но погружаться с головой в паутину интернета не хотелось, гулять — тоже. Может, почитать?.. Я был дома один, дядя задерживался на работе. Он — искусствовед, специалист по русской живописи, работает экскурсоводом в Русском музее. Экскурсии проводит в основном для иностранных групп, поскольку в совершенстве владеет немецким, но ему «не в лом» просто побродить по залам или подменить заболевшего коллегу, чтобы провести экскурсию со школьниками. Помню, как он рассказывал про одно внезапное замещение, которое едва не закончилась конфузом: сорванцы-пятиклашки во время дядиных заоблачных разглагольствований о высоком искусстве привязали бечевкой хлястик его пиджака к антикварной вазе, стоявшей на парадной лестнице второго этажа Михайловского дворца — короче, только хорошая реакция школьного педагога спасла положение — не иначе это был учитель физкультуры, — но юных экскурсантов дядя с тех пор побаивается. Наши соседи за глаза называют его женоненавистником, но это не так — слабый пол ему интересен, точно про это знаю: в моей маме, например, он души не чаял, и детей маленьких любит, — просто в жизни не повезло, не встретил свою половинку, а теперь, видимо, поздно, думать о женитьбе — в этом году мы справили его шестидесятилетний юбилей.

Когда хлопнула входная дверь, возвестив о запоздалом приходе дяди, я выглянул в коридор из гостиной и сообщил ему о том, что приготовил отличный грибной суп с перловкой — готовить я люблю и умею. В руках я держал вороненый томик Германа Гессе, который вытащил из книжного частокола на полке за пять секунд до явления моего дядюшки — «Степной волк». Книгу мне уже давно рекомендовали прочесть знающие люди, включая дядю, да все руки как-то не доходили, хотя она стояла себе на полке — меня дожидалась.

Дядя, сухо сообщив, что сыт и есть не будет, чем меня, понятно, обидел, сразу же уединился у себя в комнате, прихватив с собой целую кипу каких-то умных книг, он такой — книжный червь, с головой погруженный в любимое дело.

Ну, а я поплелся в гостиную, по дороге заглянув в оглавление: рекомендованный роман оказался на удивление небольшим и был добит парой-тройкой других произведений, мне дотоле неизвестных. В нетерпении я зашуршал на ходу листами книги, — предстояло прыгнуть на страницу 223… и тут мне под ноги спикировала старая открытка необычной квадратной формы. Я поднял ее: оказалось — не открытка, а цветная полароидная фотография — групповой снимок. Посмотрел, пригляделся внимательнее и остолбенел! Этого фото я никогда раньше не видел. На нем был мой молодой папа в красной ветровке, на одной руке он держал двухгодовалого карапуза в синем комбинезоне, то есть меня, в другой — я всмотрелся, и мне показалось, что это — чёрный томик Германа Гессе (!), а рядом стоял… — ни за что не догадаетесь! — сам Виктор Цой! Надо же — про него говорят — «Человек в черном», а тут он в синих джинсах и светлой куртке. Может, и не он?.. Я перевернул фотку и увидел размашистую подпись, сделанную белым маркером по черному квадрату оборотной стороны снимка: «Удачи! В. Цой», а внизу, на белой рамке уже шариковой ручкой и другим почерком, чтобы не забыть время и место: «13. 08. 1990, Юрмала, улица Йомас, дом 48» и совсем в уголке — время «14:05».

Да-а, дела…

И в это самое время круглосуточно работающий комп «дзынькнул», сообщив о том, что в электронный ящик свалилось очередное письмо. Не знаю, чего ради, я прервал размышления об ошарашившей меня фотографии и решил глянуть, от кого послание — скорее всего автоматически — согласитесь, что это вполне можно было сделать и позже. Увидев адресата и дату отправки письма, обомлел… потерял дар речи… у меня отвисла челюсть… со мной чуть не случился удар, — всё вместе и по отдельности! Забыв про Цоя и «Степного волка» я попытался «врубиться»… мать честная! — да письмо-то ИЗ БУДУЩЕГО! Отправлено с моего же адреса, под моим ником, то есть самим мной и датировано годом, когда мне должен был «стукнуть полтинник» — просто охренеть! К письму прилагались три вложения, отображенные в окне браузера декоративной скрепкой, «фенькой», характерной для Hotmail, услугами которой я пользуюсь по привычке всю сознательную жизнь — да, знаю-знаю, это нетипично для отечественного пользователя, ну, что поделать, если я — белая ворона. Озадачили меня и четыре латинские буквы, заявлявшие тему: WCTM. Ума не приложу, что бы означал этот буквенный квартет, совершенно ни о чем мне не говорящий. Первое, что я испытал, был испуг — мы все страшимся всего неизвестного, необъяснимого, и я поставил галочку в «квадратике» и отправил сообщение в корзину с прочим мусором, и тупо уставился на экран. Сердце отчаянно билось, готовое вылететь из грудной клетки, я с трудом перевел дыхание, ещё не осознавая, с чего это вдруг так переволновался? Не прошло, наверное, и минуты, как в папку «входящие» плюхнулось ещё одно письмо — в «теме» стояла строчка-разъяснение «дело касается родителей».

Я в смятении хлопнул крышкой ноутбука, стремясь поскорее избавиться от пугающей неизвестности.

Чтобы как-то прийти в себя и успокоиться я пошел на кухню и дрожащими руками приготовил себе большую чашку горячего шоколада. Пил его нетерпеливо, жадно, обжигая язык и небо, отбивая зубами по тонкому фарфору мелкую дробь, точно морзянку. Тягучий сладко-приторный напиток мне явно пошел на пользу. Придя в себя, я постарался собраться с мыслями, — что же такое со мной приключилось?..

«Дело касается родителей» — фраза, заявленная в теме второго письма, заставила вернуться в гостиную. Я поднял крышку ноутбука, включил компьютер. По обыкновению, он загружался довольно быстро, наверное, секунд двадцать-двадцать пять, но на этот раз мне показалось, что он «грузится» бесконечно долго. Наконец все заработало, я забрался в почтовый ящик и ахнул — все окно браузера оказалось забитым «нераспечатанными» письмами, отмеченными, как и положено для непрочитанной почты, жирным шрифтом. Письма приходили чуть ли не каждые десять секунд, будто по составленной заранее программе… Темы всех писем по-прежнему касались родителей, кроме самого первого. Для начала я восстановил его из корзины — нужно было разобраться, что это за таинственная аббревиатура из четырех букв. К тому же мне позарез хотелось узнать, кем подписаны странные письма, и тут меня ожидало разочарование — никем. Совершенно одинаковые короткие послания, и все без подписи. Адресат и ко мне обращался не по имени, а использовал в тексте лишь обезличенное местоимение «ты», хотя мог бы, к примеру, окрестить меня по-свойски «стариком», к примеру, что, наверное, меня бы весьма позабавило.

На самом деле поначалу я оторопел, а потом разозлился: письма-то, хоть и короткие, казались откровенно шизоидными. Судите сами: мой великовозрастный визави на полном серьезе сообщал мне о существовании портала времени, якобы находящегося в мужском туалете ресторана «Рига» в одноименной гостинице одноименного города (!?) Вот тут и дошел до меня истинный смысл англоязычной абракадабры («инглиш» я, кстати, знаю неплохо, но «дойч» — еще лучше, поскольку окончил известную всем «Петришуле»). Она — эта абракадабра — означала не что иное, как «машину времени в сортире»! Вот так просто. Что за идиотизм? В конце послания мне предлагалось добровольно сделать выбор (привожу цитату): «либо всю жизнь черпать дерьмо лопатой из клозета, либо изменить историю — спасти героя и самому стать им…" Это он намекал на Виктора Цоя, предлагая смотаться в Ригу прошлого века, чтобы предотвратить известную всем автокатастрофу.

И ни слова о родителях! Я все письма перелопатил — н и ч е г о! Открыл все приложения — их было прикреплено по три к каждому письму с соответствующими названиями „устав клуба“, „алгоритм хронопортации“ и даже… „полезные советы“ — нигде ничего!

Вот сволочь — ведь сознательно запустил „пулю“ — приманку насчет родителей, чтобы заставить меня перелопатить его „сортирное руководство“ и…

Н и ч е г о! Только душу растравил… Я нажал „мышкой“ на слово „ответить“ и ожесточенно застучал по клавиатуре, не стесняясь в выражениях, — настрочил разгневанное письмо. Отправил.

Через пару секунд дзынькнуло. У меня. Письмо возвратилось, что означало: „мяч влетал только в одни ворота“, у моего неведомого адресата стояло что-то вроде обратного клапана — оттуда письма приходили исправно, а отправить туда я был бессилен. В бешенстве я хлопнул крышкой ноутбука.

Вот так я и узнал об этом чертовом клубе. Мыслей о том, что это был элементарный розыгрыш, ловко устроенный кем-то из друзей или недругов, у меня почему-то не возникло. Более того, я сразу уверовал, что послание пришло каким-то образом из будущего от меня самого — сомнений на этот счет не было никаких. Я ощущал это всей кожей — верилось и все тут. Другое дело — что с этой „клозетной информацией“ делать дальше?! — я пока не знал… На удивление, дядя, погруженный по самую макушку в высокое искусство, все-таки уловил мое нервозное состояние, стал допытываться, отчего я не в своей тарелке, что мне пришлось объяснить невезухой с латинским языком. „Я знаю, что ничего не знаю“, — буркнул я уныло на латыни. А что я мог ему еще сказать? Впереди действительно маячили экзамены, заранее вызывавшие мандраж, а истинной причине он бы все равно не поверил. Короче, посвящать его в эту дерьмовую историю (в прямом и переносном смысле) с самого начала я не планировал — уж как-нибудь сам разберусь. Да к тому же человек я, говоря начистоту, — довольно скрытный, мне бы в разведке работать аналитиком, а не в универе на лекциях штаны просиживать.

С тех самых пор писем из будущего больше не приходило, что, конечно, тоже держало в постоянном напряжении, не давая расслабиться и возникал закономерный вопрос: а каким это образом там стало известно, что послания дошли и прочитаны? Да, ответить на него я, как ни старался, не мог… Поначалу хотел даже сбросить их в „корзину“, забыть раз и навсегда о загадочном эпизоде, но так и не решился — а вдруг существует то, что нам пока в диковину? Да и по совести говоря, не хотелось рвать тонкую ниточку надежды. А вдруг — это действительно единственный, невероятный — хоть пока и неясный — шанс спасти родителей?.. Так и оставил mailы нетронутыми — ладно, думаю, что будет, то будет.

Незаметно подкатило время летней сессии, следовало пока не поздно хвататься за учебники, дабы не завалить экзамены. Учился я, как уже упоминал, „через пень колоду“, тянул себе лямку наук, особо не надрываясь, но особых опасений о неудах не было. И действительно три экзамена спихнул на „госоценку“, то есть трояк, один — на заслуженное „хорошо“, а вот последний, пятый — ненавистную латынь — все-таки завалил. И тут дело было даже не в моих способностях, может, у другого преподавателя я вырубил бы даже твердую „четверку“, но только не у „Обморока“ — уж больно злопамятным он оказался. (Это я про Валентина Петровича, нашего преподавателя латинского языка, говорю, — „Обмороком“ студенты прозвали его с незапамятных времен из-за нездоровой худобы и вечных синюшных кругов под глазами — видимо от чрезмерного курения). А все потому, что как-то на занятиях по глупости или под дурное настроение назвал латынь мертвым языком: мол, кому он сегодня нужен — разве что фармацевтам да упертым юристам может быть. „Что, скажете, не мертвый?! Однозначно мертвый“… Понятное дело, „Обморок“ оскорбился до глубины души и решил поквитаться со мной на экзамене. Я особенно не переживал, надеясь через пару деньков спихнуть мертвый „хвост“, но не тут-то было — Валентин Петрович не без удовольствия, издевательски глядя мне в глаза, сообщил, что переэкзаменовка состоится не сейчас, а осенью: „Готовьтесь, молодой человек, — говорит, — времени у вас предостаточно!“, и укатил по-быстрому на курорт в Минеральные Воды, видимо, поправлять не на шутку пошатнувшееся здоровье, у меня же лето оказалось подпорченным перед неминуемым поединком с преподавателем.

Вот тогда-то я и получил заказное письмо из Риги. Я шел за ним на почту, и состояние было сродни тому животному страху, которое я испытал, распечатывая футуристические послания от самого себя. К моему изумлению в конверте оказалось вполне реальное приглашение на мое имя для оформления визы в Еврозону от некоего Шпилькина Ильи Даниловича, проживающего в Риге по адресу улица Элизабетенс дом такой-то квартира такая-то. Уму непостижимо, кто такой этот Шпилькин, — не было у меня никаких знакомых во всей Латвии. И вообще, судя по найденному в книге полароидному снимку, побывал в Риге с родителями в младенчестве, и, конечно, ничего не мог помнить; никаких ассоциаций не приходило на ум, наверное, еще и потому, что отец с матерью ничего не рассказывали об этой поездке. „Может, это знакомый родителей — кто знает?“ — размышлял я.

Не мудрствуя долго, набрал в поисковике нужные данные и, что вы думаете, сразу же получил ссылку на официальную страничку этого перца, если это действительно тот Шпилькин И.Д., Как выяснилось, Илья Данилович — известный рижский профессор истории пятидесяти лет, предлагавший (среди прочих гуманитарных услуг) курс лекций по истории Ливонии и организацию пешеходных экскурсий для туристов. „Прогулки по средневековой Риге“ — так называлась одна из них, на которую я отчего-то сразу обратил внимание. Для связи предлагался номер мобильника, но звонить, чтобы узнать, тот этот Шпилькин или не тот, счел преждевременным — я еще ничего не решил для себя, всерьез сомневаясь, справлюсь ли я с поставленной задачкой и каким образом… Ведь мне не предложили никакого определенного плана, — полагалось действовать на свой страх и риск по обстоятельствам, никакой конкретики, ничего.

Я снова взялся за инструкции из будущего, полез в злосчастный электронный письмовник, с тщанием пересмотрел все приложения — на поверку, кстати, они оказались не столь обширными и подробными, видимо, составлялись по-быстрому, наспех, — инструкций по спасению „иконы русского рока“ там не нашлось. Несложный, почти что тривиальный алгоритм перехода во времени был, краткий устав клуба из пяти коротких пунктов был, немногочисленные советы были, — на них я и сосредоточил внимание. Предлагалось взять в поездку из отцовской фонотеки — ни много ни мало — пару кило винила, я пробежался глазами по списку из двенадцати наименований, и меня чуть не стошнило от нафталиновых имен — сплошное ископаемое рок-старье — и кому оно нужно?

Но, видимо, в будущем на этот счет было другое мнение, следуя поставленному условию, я тут же полез на антресоли, куда отец самолично забросил все грампластинки после того, как „кукукнулась“ его ископаемая „вертушка“ еще советских времен, давно отжившая свой срок. Новой он покупать не стал, поскольку начинался век „цифры“.

Целый день я угробил на пыльные виниловые раскопки, тщательно осмотрел все пластинки, — всё, что нужно нашел: вынул из конвертов в надежде отыскать хоть малейшую зацепку, скрытый знак, ответы на мучившие меня вопросы. Но пока тщетно… Весь винил оказался в идеальном состоянии, пластинки — не „запиленные“, кроме альбома „Vanilla Fudge“ — на „яблоке“ первой стороны красовалось огромное чернильное пятно-клякса, затруднявшая чтение списка песен. И кто его только здесь поставил? Какой нерадивый любитель пионеров американского психодела? Этот невзрачный по внешнему виду конверт оказался крайне потрепанным (ещё и с оторванным правым верхним уголком), и почему-то был запрятан в отдельную картонную коробку Ленинградского завода грампластинок, примостившуюся рядом с шершавой бетонной стеной.

Да, кстати, не удивляйтесь моим меломанским познаниям, в чем-чем, а в рок-музыке я шарю как подлинный профессионал, основательно подкованный благодаря стараниям своего знатока-папашки — он меня многому успел научить, светлая ему память. Ладно, с виниловым заданием я вроде как разобрался, и альбомы перекочевали с антресолей прямиком в рюкзак и затем в мою комнату.

Вторым пунктом в списке рекомендаций значился Игорь Покровский по прозвищу Пиночет или просто Пиня для своих, известный как ближайший друг Цоя. О нем я, конечно, слышал и кое-что знал — благодаря прочитанной в свое время культовой книжке „„Кино“ с самого начала“, приобретенной отцом через год после смерти Цоя, но лично с Пиночетом знаком не был, и мне теперь предстояло с ним встретиться и познакомиться („кровь из носу“ — так было сказано в послании). Вопросов по поводу необходимости этой встречи, у меня не возникло — и дураку ясно: раз Пиночет — ближайший друг Виктора, то однозначно мог пролить свет на трагедию и соответственно помочь мне нащупать пути спасения Цоя. Правда, координат его не указали, что меня особо не волновало. Уж кто-кто, а я его без труда найду… Забыл с вами поделиться: я уже больше года сотрудничал с рок-н-ролльным журналом — строчил для них статьи на правах фрилансера. Таких нештатников в журнале было пруд пруди — в основном, конечно, молодняк типа меня, но попадались и старички с именем. Так что я легко мог обо всем справиться в редакции — не откладывая позвонил туда, трубку взял сам Долгов, их главный редактор, я озвучил просьбу, и он тут же продиктовал номер телефона, только предупредил: „Как говорится, услуга за услугу: нужно написать репортаж с одного из ближайших мероприятий“, имея в виду вояж знаменитого клавишника Кита Эмерсона, афиши сольного проекта которого с эффектно горящим концертным роялем пестрели в Питере на каждом углу, и предложил срочно ознакомиться с творческим наследием британской группы ELP. Что ж, я был не против.

Завладев мобильным телефоном Пиночета, позвонил ему, представился, как и принято в подобных случаях, журналистом, сказал, что хочу взять интервью для „Fuzz“. Тот не удивился — мои коллеги по перу время от времени пытали его насчет звездного дружка, как правило, в июне или в августе перед известными памятными датами. Теперь, правда, стоял жаркий июль… Пиночет сказал, что ненадолго отбывает из города и предложил встретиться сегодня или после возвращения. Я, не раздумывая, произнес: „Сегодня“, и он сходу пригласил меня к себе домой.

Терять время в моем положении резона не было, я торопился на встречу в надежде на то, что Пиночет воспоминаниями прольет свет или поможет нащупать дно в загадочной истории. Подробности того дня были крайне важны для меня: каждая незначительная деталь, всякая мелочь, любой нюанс могли стать неожиданным ключом для расшифровки посланий. Вот почему они так четко отпечатались в моей памяти, и потому я столь последовательно и скрупулезно могу привести их здесь почти в репортажном стиле, тем более, что ощущал себя при встрече не студентом-горемыкой с хвостом по латыни, а настоящим журналистом. " О, святая простота!… — самонадеянной молодости», — добавил бы я сейчас на ненавистном «мёртвом языке».

Игорь с незапамятных лет жил в ухоженной пятиэтажке — дом ведомственный — на углу улиц Кузнецовской и Варшавской. Доехал на метро до «Электросилы», а дальше пешочком по Московскому проспекту до Кузнецовской — идти не больше двадцати пяти минут быстрым шагом. Повернул направо, и вот он дом сталинской постройки такой же, кстати, как и наш с дядей, фасад самый обычный кирпичный без особых архитектурных излишеств, во дворе будка с охранником, внизу домофон, набираю номер квартиры, мне мгновенно открывают дверь, и я пулей взлетаю на последний, пятый этаж — лифта здесь нет. Чувствуется, что в парадной недавно сделан ремонт, стены чистые без граффити, не вымаранные скабрезными надписями, на окнах новехонькие стеклопакеты, на подоконниках красуются пальмы в горшках. На этом фоне старая обшарпанная дверь родом из шестидесятых со щелью-проемом для почты разительно контрастирует с ухоженной лестницей. Звоню в дверь, и тотчас раздается яростный лай собаки, дверь распахивается настежь, и… ко мне на грудь бросается здоровенная немецкая овчарка — такое ощущение, что дверь открыла сама собака — от испуга я даже отпрянул назад. «Лайма, свои», — рявкает Пиночет, облаченный в джинсы и футболку. Лайма, которая, впрочем, не собиралась меня кусать, лаяла больше для проформы, по-быстрому меня обнюхала и тут же дружелюбно завиляла хвостом, уткнувшись мне в бок слюнявой мордой, чтобы я ее погладил. Седовласый Пиночет приглашает в гостиную. Квартирка со знакомой планировкой — у меня такая же, только трехкомнатная, — а здесь по левую сторону гостиная, прямо — маленькая комната, справа ванная с туалетом и кухня, в туалете рядом с унитазом архаичная ножная педаль со сливом — еще работает, а у нас с дядей давно снята. Прохожу в спальню, она же гостиная — кругом фирменный винил, прямо горы виниловые, даже постель завалена нераспечатанными альбомами в блестящей целлофановой упаковке. Как похвастал Пиночет, «самый качественный японский винил, только что получил из Токио» — классический набор британского хард-рока «Black Sabbath», «Uriah Heep», «Deep Purple», короче, все то, что пользуется спросом до сих пор. Перепродажа грампластинок для Пиночета, как и всегда, главная статья дохода. Я сажусь в низкое кресло у стены напротив большой двуспальной кровати, достаю блокнот и шариковую ручку (терпеть не могу записывать интервью на диктофон), осматриваюсь. Плотные гардины на широком окне пропускают мало света. В глаза бросается большой портрет какой-то царской особы, я ошибочно принял ее за царевну Анастасию, но Пиночет говорит, что это — царица Александра Федоровна. Тут же рядом с ним знакомый мне по газетным и журнальным публикациям фотопортрет царской семьи Романовых. Вся стена у изголовья кровати увешана изображениями Божьей Матери, Иисуса Христа, святых угодников, великомучеников — я насчитал более десятка икон разных размеров. Признаться, я ожидал здесь увидеть скорее какой-нибудь рок-н-ролльный иконостас… Обратил внимание на миниатюрное пожелтевшее, еще дореволюционное фото в простой деревянной рамочке: однорукий инвалид в солдатской фуражке, одетой набекрень по тогдашней моде, находящийся, судя по интерьеру, на лечении в лазарете. Спрашиваю: «Кто это?» «Дед, воевавший в Первую мировую за царя и отечество». В общем, известный рок-н- ролльщик на поверку оказался патриотом и монархистом. («Ну, как же — вся наша семья преданно служила царю…«) В углу комнаты громоздилась навороченная стереосистема — тюнер, магнитола, вертушка, по бокам от нее высились огромные черные колонки. Здесь же рядом с ними на стене висел приколотый булавками хорошо знакомый мне постер с ликом Виктора и типографским оттиском его автографа под портретом. «А реального у меня нет, — с грустной улыбкой произносит Пиночет, будто отвечая на мой вопросительный взгляд, — был один подписанный плакатик, так я его знакомому подарил, потом уже после гибели Витьки, просил вернуть, но тот наотрез отказался». Игорь без лишних предисловий ставит на сильной громкости альбом «45» — идеальный фон для откровенного разговора о Цое: «Очень люблю этот альбом, а еще «Черный» — без слез слушать его не могу…" Мой интервьюируемый сам легко разговорился и, кстати, на животрепещущие для меня темы, по ходу разговора выясняю поразительную вещь — оказывается, Пиночет побывал на последнем рижском концерте группы «Кино», ездил в Ригу специально для этого, чтобы повидаться там с Виктором, хотя все и произошло почти случайно — новость для меня, имеющая первостепенное значение, просто бомба, я слушал затаив дыхание, хотел узнать больше подробностей. Вот что он мне рассказал:

— Об этом концерте я узнал через знакомого, того самого, которому отдал плакат. Из Риги я хотел привезти кассетный магнитофон с колонками, по слухам, он там свободно продавался и стоил недорого. Сергей — так звали моего приятеля — сказал: «Поехали вместе», Он был рижанин, а учился в ленинградском вузе: «Купишь маг, и заодно сходим на концерт». Сам он очень хотел получить автограф Цоя. И еще интересное совпадение — его дворовые друзья детства играли в довольно известной, по рижским меркам, рок-группе, которая должна была играть на «разогреве» перед «Кино», от них-то он и узнал о предстоящем концерте.

Пиночет приехал в Ригу 13 июня, и ровно через два месяца, 13 августа, в 14:05, судя по надписи на памятной фотке, мы с папой в Юрмале случайно встретились с Цоем у ювелирного магазин… Что же из этого следует, какой вывод напрашивается, как это связать воедино, чтобы справиться, казалось бы, с нереальной задачей — спасти последнего героя и… родителей?

Мы проговорили битых три часа, за это время Пиночет рассказал много интересного: как он посетил гримерную группы «Кино» перед концертом, буквально нашнигованной «киношной» рекламной продукцией — футболками, плакатами, календарями, вспомнил во что был одет Виктор, и кто находился с ним в артистической комнате, что там конкретно происходило, а также, как прошел сам концерт. Поведал и о том, что попросил Цоя перед выходом на сцену спеть для него песню «Мои друзья идут по жизни маршем», но тот по какой-то причине не выполнил просьбы, возможно, потому, что не говорил в тот вечер с публикой напрямую, пел песни без конферанса; а старых вообще не спел. И самое важное, что это был последний раз, когда он видел в живых своего друга Витьку и, честно говоря, сам Витька, его общее состояние ему жутко не понравилось — уж больно уставшим он ему показался, уставшим от всей этой бесконечной концертной суеты.

Уже прощаясь, едва ли не в дверях я зачем-то спросил Пиночета о том, какую музыку он предпочитал слушать в 90-м году, спросил, даже не ожидая ответа, по какому-то наитию, — кто ж такое вспомнит почти через двадцать лет. Но он вспомнил, заставив меня содрогнуться…

— Американский психоделический рок. «Vanilla Fudge» — мне тогда безумно нравилась эта группа. Сейчас покажу.

Извинившись, он вернулся в гостиную и через пару минут вынес потрепанный временем аляповатый альбом с оторванным правым уголком(!), при виде которого я вовсе потерял дар речи.

— Эту редкую пластинку, — пояснил Пиночет, — я выменял тогда в Риге за проходку на концерт «Кино».

— А у кого выменяли, не помните? — глухим голосом спросил я, предчувствуя ответ, и сам испугался ожидаемого.

— Да у какого-то паренька, — на минуту задумавшись, точно вспоминая подробности того обмена, произнес он, — неприметный такой паренек был в черной бейсболке с каким-то клеймом — хоть убей, не вспомню каким. Он сказал, что тоже из Питера, и что знает меня, мол, встречались в клубе филофонистов. С тех пор я больше его не видел, — и, помолчав, добавил, — кстати, вы чем-то схожи — один типаж.

Меня аж перекосило от этих слов, но Пиночет, ничего не заметив, повертел перед моим носом знакомым конвертом, потом вытащил из него вороненый блин пластинки, аккуратно зажал ее ребра между ладонями и, как заправский филофонист, с наслаждением поиграл плотной пластмассой, наслаждаясь упругим звуком вибрации винила. Я же… успел разглядеть чернильное пятно-кляксу на одном из «яблок», — нисколько не сомневаясь в том, что эта грязная отметина красовалась именно на первой стороне пластинки. С ужасом предположил: если проверить заводские номера «близняшек», если б я вздумал их проверить, они оказались бы абсолютно идентичными! Как такое возможно — две абсолютно одинаковых пластинки? В голове просто не укладывалась подобная хрень, — когда, в каком измерении и каким образом эта старая пластинка раздвоилась, материализовалась в два идентичных предмета, параллельно существующие в одном и том же времени? И что означало это парадоксальное раздвоение лично для меня? Неужто мне действительно суждено восстановить кем-то нарушенную реальность, а для этого вернуть отцовскую пластинку в прошлое, чтобы устранить создавшийся временной парадокс? Интуитивно я чувствовал, что дело обстоит именно так. Я как мог спокойно пытался разобраться в дьявольском клубке своих вопросов и своих же ответов. Как же эта чертова пластинка попала в отцовскую коллекцию? Я не знал и вряд ли узнаю, а вот пиночетовская — ясно как — получена из моих собственных рук от меня в Риге в июне 1990-го года. Только в моей памяти этот факт еще не зафиксирован, поскольку я этого еще не совершал(!), хоть это событие уже произошло. С ума можно сойти! Значит, для того, чтобы устранить этот парадокс, следует изъять пластинку из отцовской коллекции и отправить ее в прошлое к Пиночету и таким образом разрешить проблему? Так ведь? Ну, это проще простого — с этим справится любой начинающий путешественник во времени… Другое дело — достаточно ли этого для спасения родителей и Цоя?.. На этот вопрос ответа я не находил, да и кто мог мне его дать, ведь отныне я должен был за всё отвечать сам. И после некоторого колебания я решил рискнуть. Да, попробовать стоило!

Конкретного «плана по спасению» по-прежнему не возникало, — один сумбур и переполнявшие меня эмоции, но, как говаривал один великий французский полководец, «главное ввязаться в бой, а там посмотрим…» В моем же аномальном случае (немного перефразируя) — «влипнуть в историю, а там посмотрим…» И я немедленно подал документы в латвийское консульство для оформления визы.


Скрыть

Читать полностью

Скачать

МУМИЯ

(фрагмент)

Вторая половина дня пятнадцатого августа прошла для нас как в тумане. Ближе к вечеру после утомительных блужданий по лесам и дюнам мы наконец-то выбрались на шоссе и сели в рейсовый автобус, следующий до Риги, и около семи вечера уже оказались в центре города, но «Шкаф» обошли стороной. Туда заявляться было преждевременно — мы совершенно не представляли себе, как действовать дальше. Для начала стоило перевести дух, а отдышавшись попробовать собраться с мыслями. Именно за этим мы и пришли в «Птичник» — открытое летнее кафе под тентами, расположенное в миниатюрном сквере, на углу Вальню и Бривибас, ой, простите — что это я? — конечно, не Бривибас, а улицы Ленина, поскольку на дворе-то стоял август 90-го. Хотя советская власть в Латвии уже шаталась, но до повального переименования рижских улиц дело пока что не дошло. Официального названия кафе на латышском, хоть убейте, теперь и не вспомню, а «Птичником» его прозвали за то, что тамошняя публика (в основном фарцовщики, карманные воришки и «веселые девицы») приваживала сюда голубей и воробьев. Здесь пернатых было с избытком, ничуть не боясь людей они шныряли под столами в поисках съестного. Шустрые и нахальные воробьи тут же из-за корма устраивали скоротечные потасовки, а вальяжные голуби-самцы между делом не гнушались обхаживать голубок.

Чувствовал я себя хреново… А как еще может ощущать себя человек, ставший свидетелем автокатастрофы, которую безуспешно попытался предотвратить?.. Конечно, хреново! Впрочем, это еще мягко сказано… Не люблю метафорических сравнений, но то, что случилось на моих глазах несколько часов назад стало для меня настоящей личной катастрофой, полным крушением надежд… И главное, в чем я не сомневался, не было никаких сил и желания начинать все сызнова, вновь браться за эту историю, во всяком случае, прямо сейчас, сегодня или завтра… Возможно, когда-нибудь потом можно будет попробовать, но точно не теперь — я будто был вывернут наизнанку и выпотрошен.

Шульцу было не лучше. Его, видать, до сих пор мутило. Казалось, вот-вот стошнит. На лице ни кровинки — застывшая белая маска и остекленевшие глаза в красных прожилках, сверлящие асфальт немигающим взглядом. Впрочем, нет, справедливости ради, надо заметить, что вокруг нас лежал вовсе не асфальт и не допотопная брусчатка из круглых булыжников, столь характерная для кривых узких улочек Вецриги, которая кое-где еще встречается, а примитивные бетонные плиты — местечко, в котором мы окопались, было вполне современное. Я кинул взгляд в сторону друга — да-а, видок неважнецкий, его продолжало мутить… Вспомнив о том, как при нашем знакомстве он испоганил рвотой мои кроссовки и джинсы, я предусмотрительно пересел на другой стул — подальше от непутевого товарища, решив малость подстраховаться, как говорится, «береженого Бог бережет», если уместно здесь помянуть эту затертую поговорку.

В голове просто не укладывалось то, что нам пришлось пережить несколько часов назад: перед глазами еще стояла жуткая картина столкновения автобуса и машины, а в ушах звучали отголоски адского грохота… Да, такое увидишь — точно никогда не забудешь! . А вокруг нас ни одна живая душа даже не догадывалась ни о чем таком… Да что там «Птичник»! — бьюсь об заклад, весь город пока пребывал в полном неведении о трагедии, случившейся под Ригой. Как известно, ситуация кардинально изменится только на следующие сутки, когда вечером 16 августа в эфир выйдет информационная программа «Время»… Точно обухом по голове стукнет советских обывателей ошеломляющим известием — от услышанного они потеряют дар речи и замрут перед экранами своих телевизоров. Ленинград буквально «встанет на уши», нескончаемые толпы людей понесут цветы на улицу Рубинштейна в питерский рок-клуб. Среди фанатов Цоя, не пожелавших расставаться со свои кумиром, по всему Союзу прокатится волна самоубийств. Как странно, как странно все это… Ведь в другое — уже мое время — подобные жуткие новости становятся известны чуть ли не через пару минут после того, как произойдут благодаря современным средствам коммуникации, а тут — полное безмолвие. Полное безмолвие и покой.

Я пил маленькими глотками кофе, маленький двойной без сахара, что принято сегодня называть «эспрессо», с опаской посматривая в сторону Шульца, и на чем свет клеймил себя позором за то, что так безрассудно ввязался во всю эту историю, пусть и из благих намерений — что ж с того? Однако, перекроить ситуацию не вышло, а вот человека невинного, считай из-за тех самых неразумных действий, угробил. Я про Шульца, конечно, талдычу — не того оболтуса, что передо мной сидит, а старого Шульца, Илью Даниловича Шпилькина, сбитого автомашиной в двух шагах от его дома. И что с этим делать?.. Как мне предупредить его о грядущей опасности?.. И сколько ему ждать этой опасности? Шестнадцать лет или все тридцать два? — И как это сосчитать? Вот, к примеру, сколько мы с Шульцем вместе куролесим? Такое чувство, что не более суток, а на самом деле, если сложить воедино все те часы, что мы с ним в спарринге отпахали, получится почти трое. И я подумал: ни хрена себе! Трех суток не прошло, а уже два трупа!

— Чувак, какие трупы? — среди бесчисленных вопросов, копошившихся в моей несчастной голове, словно надоедливые насекомые, неожиданно прорезался вопрос Шульца, голос у него еще тот был — глухой, будто звучащий из-под могильной плиты.

У меня от удивления отвисла челюсть. Не зная, что сказать, только резко взмахнул рукой, и безмятежно ворковавшие подо мной голуби с перепугу взметнулись вверх, а с ними, повинуясь инстинкту самосохранения, вспорхнули и остальные птицы. Движение воздуха от добрых десятков хлопающих крыльев оказалось столь сильным, что взьерошило длинноволосую шевелюру Шульца, на что он не обратил никакого внимания.

— Ты только что про них сказал, про эти трупы, — продолжил Шульц, — ладно, с первым мне все ясно, а кто второй то?

Выходит, я уже стал излагать мысли вслух — может от пережитого я понемногу схожу с ума? Видимо, так, и первая стадия помешательства мной пройдена успешно. А Шульц — молодец, вроде как оклемался и совсем раздумал блевать. Что ж, это даже к лучшему, скажу ему обо всем прямо сейчас, чего «тянуть кота за хвост»?

И я честно поведал, как стал очевидцем его смерти в двадцать первом столетии.

Шульц выслушал с непроницаемым лицом, потом деловито осведомился:

— И когда же это случится?

— В день, когда я приеду в Ригу.

— Точную дату назови.

Я сказал. Он что-то подсчитал в уме, закатив глаза, а потом выдал:

— Мне ж тогда уже пятьдесят стукнет, — он сделал гримасу, точно от острой зубной боли. — Хочу тебя успокоить, чувак, до этого прискорбного события, надеюсь, не дожить.

— Что ты имеешь в виду, Шульц? — не понял я.

 — Поясняю для идиотов: мужчина, старший тридцати лет для меня — ветхий старик, очень надеюсь, до этого дряхлого возраста я не доживу — предпочитаю умереть молодым, как настоящий герой рок-н-ролла.

И тут я решил малость подшутить, сыграв на его известных чувствах к группе ELP:

— Шульц, а как же посылка от Эмерсона, которую ты получишь осенью 2006 года? Наверняка там для тебя будет что-то необычное и приятное… Что, скажешь я зря попросил маэстро об этой услуге?

Шульц так и остолбенел — так и застыл с чашкой дымящегося кофе в руке — мой провокационный вопрос ломал на корню всю его бредовую философию, на лице его отразилась борьба противоречий между прежней установкой и моими соблазнительными доводами. Наконец, он поставил чашку на стол, поморщился и уверенным тоном сказал:

— Чувак, ради такого стоит дожить и до пятидесяти!

Я вздохнул с облегчением, значит, есть еще шанс наставить моего товарища на путь истинный, просто нужно найти подходящий момент, чтобы разобраться во всех нюансах — и тогда Шульц будет спасен! Обсуждение же этого животрепещущего вопроса я решил отложить на ближайшее будущее, поэтому и расставаться с ним не имело смысла, да уж и привык к нему.

Голубиная стая тем временем, сделав над «Птичником» пару-тройку кругов, вновь приземлилась на приваженном месте.

— Кстати, чувак, — спросил Шульц, безрезультатно шаря по карманам, в поисках «долгоиграющей шкатулки» — а где мой… черт его дери… э-э-э… ну как там его?

— Плеер, что ли?

— Во-во, плеер!

— Там же, где и мой…

— Не понял — где это?

— Где надо, Шульц. Закопал в дюнах… ночью, когда ты пребывал в полной отключке, вылакав всю водяру, короче, избавился, так сказать, от греха подальше… надеюсь, мотивы моих действий тебе понятны?

— Понятны-понятны, — недовольно буркнул мой товарищ, думаю, навеки попрощавшись с техническим новшеством XXI века, ну, не на век, конечно, на три десятка лет — как пить дать.

Шульц разом поник весь, в глазах застыла печаль, и он надолго замолчал…

— Я домой, чувак, хочу, — наконец упавшим голосом проныл он. — Хочу в спокойной обстановке послушать Эмерсона, лежа на любимом диване. Хочу врубить его на полную катушку, чтобы всем соседям тошно стало. Надоело мне болтаться во времени как дерьмо в проруби. Голова кругом идет… Где мы? Что мы? — Он боязливо покрутил головой и нахохлился, ну, точно пугливый воробей. — А если мы ещё здесь того самого… ну моего двойника плешивого… из будущего… встретим, у меня точно крыша съедет! Не выдержу… Домой хочу…

— А меня с собой возьмешь? — мгновенно отреагировал я, прервав его стенания.

— Какой может быть разговор? Сочту за честь, — приободрился Шульц.

— Что ж, тогда ноги — в руки, и бегом в «Шкаф»!

Скажу без лишней скромности, что «Шкаф» встретил нас с распростертыми объятиями. Хоть перед входом и стоял приличный «хвост» страждующих развлечься этим вечером, нам удалось просочиться внутрь без всяких проволочек. Стоило Шульцу помахать перед носом швейцара мятой трешкой (стандартная плата прохода для того времени — «рваный с рыла», а нас только двое, как тут не пройти?) — и нас мигом впустили. Все как обычно, все как всегда, ну, и славно.

В баре мы особо не задержались — незачем там штаны протирать, мы торопились в другое время. Выпили по-быстрому, что положено по Уставу, рассчитались с барменом, оставив приличные чаевые, и поспешили к выходу, чтобы через пару минут вернуться, отмотав в сортирных чертогах почти два десятка лет назад. Это была идея Шульца: у него неожиданно прорезалось желание по прибытии в его время непременно раскатать со мною бутылочку «Киндзмараули» на радостях, по случаю счастливого возвращения домой, — вот смешной, как будто нельзя в теперешнем времени. Но Шульц на мое замечание высказался безапелляционно: «Уверяю тебя, чувак, в то время все было вкусней и слаще, включая вино и водку!» Что ж проверим его убеждение на практике, хотя, по правде говоря, я не такой ценитель грузинских вин, как Шульц.

В сортире у нас, однако, вышла небольшая заминка — нас обслужили не сразу. Туалетный работник, особо не церемонясь, разбирался с клиентом — коротко стриженым пухлым коротышкой примерно нашего возраста, выряженного по тогдашней моде в джинсовые штаны-бананы, неприлично туго обтягивающие его пухлый зад. И, судя по всему, разговор был не из приятных, ну, само собой, не для старикана, а его сопливого собеседника. Мы с Шульцем переглянулись, этого пижона мы точно видели впервые, — неужто, парень из наших? — ну, в смысле таких же, как мы путешественников во времени? На деле, все оказалось прозаичнее: он оказался начинающим прожигателем жизни, которому банально не хватило «капусты» рассчитаться по счету то ли в баре, то ли в ресторане, вот и приперся занять у старика.

— Товарищ, Янсонс, — плаксивым голосом канючили «штаны-бананы», — я больше вас не подведу, в последний раз, клянусь маминым здоровьем, товарищ Янсонс!

— Тамбовский волк тебе товарищ! — рявкнул старикан на безупречно чистом русском, да так неожиданно и громко, что коротышка вздрогнул — для начала верни червонец с процентами, который ты брал на прошлой неделе, а потом уж поговорим о новой ссуде.

— Но официанты меня ж отколотят!

— Не мои проблемы!

— Умоляю, — продолжал стенать коротышка, — нет — заклинаю вас, дайте, пожалуйста, еще раз в долг, я все обязательно верну, верну с процентами — не сомневайтесь!… вот в залог могу оставить мамины… — он осекся и вытащил из кармана за узкий белый ремешок изящные дамские часики с циферблатом, украшенным стразами, и протянул их работнику, — фирменные часы, японские, совсем новые, возьмите, товарищ Янсонс…

Старик был непреклонен.

— Здесь тебе не ломбард, и не касса взаимопомощи, а вполне пристойное место, — и окончательно разозлившись, проорал ему прямо в ухо, — проваливай, щенок, и без денег ко мне не заявляйся!

Коротышка, понуро опустив голову, удалился ни с чем, а хранитель времени моментально переключил внимание на нас.

— Чем могу служить? — с лакейскими нотками в голосе спросил он, одарив нас широкой улыбкой. Ничего не скажешь, первоклассный актер — ему бы на театральных подмостках служить, а не в туалете. Не было никаких сомнений, что товарищ Янсонс — теперь мы узнали его настоящее имя — признал нас, как старых клиентов и без всяких там квитанций, мы же с ним, теперешним, помнится, уже встречались. Когда?.. дайте вспомнить, а-а-а, тринадцатого июня, вот когда… Как и тогда он выглядел бодро (не то что в первый вечер нашего знакомства), свежевыбритый, в белоснежной рубашке и ладно скроенном пиджачке, на лацкане которого, как я уже говорил, созвучно времени и происшедшим переменам красовался миниатюрный флажок свободолюбивой Латвии.

— К вашим услугам, молодые люди, — повторил он.

В ответ мы протянули ему свои квитанции.

Ознакомившись с указанной датой (Шульц успел намалевать её на обеих бумажках), покивал в раздумьях головой, хмыкнул и молча указал рукой на открытую кабинку — вторую слева. Я уже прошмыгнул туда и вдруг слышу, как старик произнес:

— Постой, паря, не спеши, — это он Шульцу, само собой, сказал, а Шульц следом за мной плелся, — у тебя клапан на рюкзаке расстегнут… Да не снимай, я помогу, мало ли по дороге что-нибудь нужное обронишь.

Потом я услышал, как звучно щелкнула застежка на рюкзаке у Шульца, и вот он сам через секунду-другую стоял уже рядом со мной, чертыхаясь на чем свет стоит, потому что в кабинке вдвоем не развернуться.

Гулко хлопнула дверца. Следом клацнула задвижка. Потом застрекотал характерный звук двух расстегивающихся молний и… здесь, пожалуй, не удержусь от удовольствия описать пикантные подробности натуралистической сцены — две мощные струи желтоватого оттенка с шумом ударили о стенки унитаза, подняв фонтан брызг, потом ненадолго пересеклись и снова разойдясь в разные стороны стали живописно закручивать журчащие воронки на дне ватерклозета. Дальше, как водится, нажали рычажок на бачке… вернее, нажал Шульц, он же ведущим теперь был, а я так, для компании… И тут же — одновременно со смывом воды — мелко-мелко задрожали стены кабины, прямо на глазах изменилась конфигурация унитаза, современный бачок растаял, словно облачко пара, а на его месте вырос отросток трубы, который прямо на глазах стал расти в высоту, ну, точно волшебный бамбук из японской народной сказки, и очень скоро присобачился к громоздкому промывочному бачку, появившемуся из ниоткуда, выросшему под потолком, прямо над нашими головами, и как бы плывущему в воздухе, на самом деле жестко прикрепленному железными скобами к стене, в этом мы убедились всего через пару мгновений. С бачка свисала длинная никелированная цепь с затейливым фаянсовым держаком на конце, напомнившая мне знаменитый хвост ослика Иа, что использовала Сова для дверного звонка… Короче, если кто не понял — добро пожаловать в СЕМИДЕСЯТЫЕ! Потрясающе: по времени прошло всего ничего — каких-то две-три минуты, а двух десятилетий как не бывало…

День первый

Когда мы с Шульцем, толкаясь и натыкаясь друг на друга, наконец выбрались из кабинки, — враз потеряли дар речи: за конторкой нас встречал… Гитлер. Да-да, сам Гитлер. Одетый с иголочки в коричневую униформу штурмовика, он тут же вскинул в нацистском приветствии правую руку. «Та-а-к, куда это нас занесло на этот раз? — первая мысль, пришедшая мне в голову при виде фюрера, — к чему этот нелепый национал-социалистский маскарад?» Присмотревшись к «Гитлеру» более внимательно, понял, что перед нами, конечно, никакой не фюрер, а просто переодетый товарищ… или правильней сказать для текущего момента — геноссе Янсонс, — он, он собственной персоной, чертяка такой и растакой, и никакие усики «а-ля Адольф Гитлер» и косые челки меня с толку не собьют. Я еще раз пригляделся, точно — он! Правда, разительно помолодевший, лет так на двадцать, ну, это понятно почему.

Не говоря ни слова мы тихо, можно сказать на цыпочках, прошествовали мимо конторки. А Янсонс в это время не смог сдержаться, чтобы не полицедействовать перед нами — какие никакие, а мы ж все-таки зрители — и он выразительно изобразил выступающего на трибуне Гитлера, отрывисто пролаяв несколько характерных для него фраз — ага, он еще и немецким владеет, ну и старикан! — в общем, выдал что-то из человеконенавистнического наследия бесноватого фюрера — насчет жизненного пространства на Востоке и прочего. Получилось, кстати очень достоверно, хоть и смешно. Я чуть не заржал, как жеребец, но вовремя сдержался — мало ли что, еще старик не поймет, обидится и отреагирует по-фашистки. Ну, а дальше… дальше стало совсем не до смеха.

Едва мы открыли дверь, чтобы выйти из сортира, как были смяты шумной гурьбой крепко поддатых вояк, видимо, спешащих отлить, и горлопанящих между собой на тарабарском, смачно приправляя свою речь русскими матюгами. В нос ударило вонючим перегаром. И даже не извинились — вот скоты! Их было четверо, четверо здоровенных мужиков, просто амбалов, а нас — только двое, начинать драку бессмысленно, слишком неравные силы, хоть те и были пьяные вдрызг, и мы с Шульцем благоразумно ретировались. Стыдно, конечно, но что тут скажешь!

Все четверо были выряжены в немецкие полевые мундиры, на левых рукавах красовался известный нам шеврон латышского легиона СС. И надо заметить, что они не были похожи на членов добровольного военно-исторического общества, этаких любителей-реконструкторов, играющих в свободное время в «войнушку»,- те, как известно, по большей части по лесам да по полям шныряют с муляжными «шмайсерами» наперевес — разыгрывают там потешные баталии, а не в ресторанах оттягиваются. Скорее уж они смахивали на ветеранов-фронтовиков, собравшихся в компании боевых товарищей отметить важную дату, связанную с воинским подразделением, в котором служили в годы войны. И по возрасту, кстати, подходили — все ровесники, на вид лет по пятьдесят каждому, вот и получается, что, если они призывались в войска СС двадцатилетними в году так сорок втором — сорок третьем (как раз во времена фашистской оккупации Латвии), то с той поры, выходит, тридцать лет минуло или около того — все сходится… Но если это так, то куда, черт побери, мы попали?! — Уж явно не в советское прошлое, но куда?..

Легионеры тем временем по очереди вскинули вверх руки, приветствуя партайгеноссе Гитлера, в смысле Янсонса, и шумно хлопая дверцами разбрелись по кабинкам справлять нужду, а мы, наконец, выбрались в вестибюль. И остановились, как вкопанные. Увиденное и услышанное подтвердило наихудшие опасения…

— Наверное, кино про войну снимают, — робко высказал предположение Шульц, озираясь по сторонам. Вот бедолага, он, как пресловутый утопающий был рад ухватиться даже за соломинку, где в качестве «соломинки» выступали гипотетические киносъемки, которых на самом деле и в помине не было.

— Неужели? — скептически проговорил я, — и где ты видишь здесь хоть каких-нибудь киношников?

— Пока не подъехали. И оборудование еще не подвезли… Идет обычная репетиция массовки, — продолжал гнуть свою линию Шульц.

Я же был совсем другого мнения, что настойчиво подтверждало и шестое чувство.

— Да? И куда, интересно, спрятался режиссер и его ассистенты, случайно не подскажешь?

Пугливо, уже с заметной опаской озираясь по сторонам, Шульц оставил мой саркастический вопрос без ответа. Признаться, я тоже струхнул, хоть поначалу старался не показать виду… Стены вестибюля пестрели нацистской символикой — сплошные свастики, имперские орлы и сдвоенные руны с разящими наповал молниями. Над входом в ресторан висел девиз, накатанный черным готическим шрифтом Meine Ehre heist Treue, что в переводе с немецкого означает «Моя честь называется верность» — известный эсэсовский лозунг, собравший, как я понял, этим вечером под одной крышей тех, кто три десятка лет назад клялся в верности фюреру и Фатерланду — нацистской Германии. В ресторане главный свет был выключен, горело несколько ламп где-то сбоку, что позволяло увидеть толпу людей, будто чего-то ожидавших. Большинство — в эсэсовской форме, хотя кое-кто — в гражданской одежде, присутствовали и дамы в вечерних платьях. С разных концов зала доносились громкие выкрики, шумные аплодисменты, нервический смех… Аудитория волновалась в предвкушении какого-то действа.

Вдруг ресторанный полусумрак прорезал тусклый пучок света, видимо, задействованный проектор оказался недостаточно мощным, и позади музыкантов, застывших с инструментами на невысокой эстраде, возникло первое изображение с титрами, вызвавшее у присутствовавших бешеную бурю восторга. Еще бы, архивные фотографии представляли собравшейся публике боевой путь 15-й гренадерской дивизии латышского легиона СС. И одновременно с картинками зазвучали бодрые звуки аккордеона, затем мелодию бравурного марша дружно подхватили остальные музыканты, и тотчас весь ресторан наполнился громким хоровым пением публики. Незнакомая мне музыка по-видимому была строевым маршем тех самых латышских гренадеров. На экране, сменяя друг друга, появлялись и исчезали старые черно-белые фотографии, иные плохого качества — нечеткие, размытые, нерезкие, тем не менее настойчиво рассказывающие о тыловых и фронтовых буднях воинского подразделения. Попадались среди них совсем уж зловещие фото, шокирующие свидетельства «ратных подвигов» латышских легионеров — расправы над советскими военнопленными, расстрелы партизан, устрашающие казни мирных людей… Кровь стыла от живодёрских доказательств деяний латышских эсэсовцев. Однако никто из присутствующих не срамился снимков, наоборот — с гордостью и воодушевлением они приветствовали зверские кадры аплодисментами и громкими выкриками, мол, только так и надобно было поступать с этими проклятыми кревками и жидами — вот мрази! Молча мы смотрели друг на друга, с ужасом осознавая: во времени, в котором мы очутились, Третий рейх и его союзники одержали бесспорную победу во Второй мировой войне, никакого Нюрнбергского процесса над нацистскими преступниками нет и в помине, ведь победителей, как известно, не судят…

— Мне кажется, Шульц, — наконец в волнении выдавил я, — теперь тебе вряд ли придется смаковать «Киндзмараули», будешь с тоски по советскому периоду глушить вражеский шнапс…

Пустым трёпом я попытался заглушить охватившее меня смятение — на такие обстоятельства я никак не рассчитывал. Что делать?.. Для начала в связи с промахом во времени следовало разжиться наличностью для решения неожиданно возникших проблем. Деньги-то у нас были, да на беду — совсем не те. Понятно, в карманах — ни пфеннига, не говоря уже о хрустящих рейхсмарках. Так что рыпаться, бежать обратно в бар, заказывать кристапс, чтобы сделать новый прыжок — не на что. Да и есть ли там в баре водка, наверняка — один малоградусный шнапс… Ладно, главное — не паниковать. Разберемся… Я потянул Шульца за рукав и потащил в сторону выхода из ресторана. И вовремя, на нас уже стали косо поглядывать. Я поежился, от обилия колючих взглядов чувствуя себя неуютно и даже небезопасно. Мы явно привлекали внимание — пора сматывать удочки. Но куда?.. Для начала — бегом из этого рассадника нацизма, где окружающая обстановка действовала на нервы. На улицу, скорей-скорей. Слайд-шоу (говоря по моему подлинному времени), уже закончилось. Включили верхний свет, и тут же празднично заиграли многочисленные хрустальные подвески на бронзовых люстрах, причудливо раскрасив серыми тенями стены и потолок. Впрочем, нам было не до красот. Побыстрей бы выбраться. Музыканты заиграли новую мелодию, приглашая к танцу. Это был хорошо знакомый мне шлягер советских времен про листья желтые, которые над городом кружатся — песню узнал с первых тактов, хоть и запели ее на латышском — я знал, что в народе ее в шутку окрестили «песенкой китайских парашютистов», как говорил о песне своей молодости дядюшка, он ее насвистывал в минуты хорошего настроения. На танцевальный пятачок вереницей потянулись пожилые парочки. Что ж… Ничто человеческое им не чуждо — промелькнуло в голове, чья это фраза, кстати?.. Но видели б вы лицо Шульца в этот момент — он, безусловно, вне всяких сомнений, тоже признал песню, — сам видел, как у него от удивления глаза на лоб полезли — как такое возможно? Что было, конечно, за гранью его понимания, и что совсем не удивительно — ведь популярная песенка — визитная карточка советского времени, его времени, вдруг оказалась хитом у латышских эсэсовцев! Внезапно нам преградил дорогу худощавый манерный старичок с козлиной бородкой и любительской кинокамерой в трясущихся руках, щедро побитыми старческими пигментными пятнами. Он поймал нас в кадр и не выпускал, мерзавец, запечатляя наши рожи на пленку, до тех пор, пока мы чуть ли не бегом покинули зал.

Скорей, скорей на свежий воздух, давно пора проветрить мозги… Мы миновали полупустой бар — лобби с шипящей паром допотопной кофейной машиной… Я что-то спрашивал у Шульца, но он не отвечал… Странно… Скорей, скорей на выход… стойка портье с частоколом ключей осталась за спиной… то ли адмирал, то ли швейцар, блистая золотом на эполетах, услужливо распахнул перед нами дверь… вот мы и на улице. Но и здесь наше опасное погружение в новую враждебную среду обитания имело продолжение; нас ожидали очередные потрясения, не менее сногсшибательные, чем предыдущие. Пространство перед нами — дома и фонарные столбы — были увешаны знаменами Германского рейха — официальными черно-бело-красными флагами и флагами со свастикой. На здании Национальной оперы, что возвышалось от нас по левую руку, на ветру полоскался огроменный баннер, развернутый во всю стену вдоль бульвара Аспазия от верха до низа. С гигантской обложки книги Mein Kampf нам в глаза глядел молодой Адольф Гитлер, обряженный в коричневую форму штурмовика — харизматичный вождь немецких национал-социалистов — как раз тех самых лет, когда творил свой программный труд национал-социалистского движения, сидя за решеткой баварской тюрьмы и мечтая стать фюрером нации. Текст баннера на немецком и латышском языках возвещал, что начало продаж книги в двух томах «Моя борьба» (издание новое, дополненное, снабженное фотографиями из личного архива автора) начнется в День Сплоченной Европы 16 августа, и в этот же день в рижском книжном магазине на бульваре Адольфа Гитлера в 17.00 состоится встреча с автором и автограф-сессия.

Видели б вы глаза Шульца в этот момент — круглые, размером с чайные блюдца… Он по-прежнему молчал. Честно говоря, я не на шутку перепугался за его здоровье. Внимательно присмотревшись, я обнаружил, что тот впал в состояние помутнения рассудка, затяжного оцепенения, видимо, не понимая, снится ему происходящее или происходит наяву… А вдруг от потрясений у него действительно произошел сдвиг? Что тогда?.. Я попытался понять его душевное состояние, поставил себя на его место: может и у меня бы крыша съехала, если бы заранее психологически не настроился на крутые повороты событий. Шульц же не был готов, размышлял я, ведь он не был элементарно знаком с кинотворчеством Роберта Земекиса и Стивена Спилберга, уверен, даже знать не знал, кто они такие, по одной простой причине, что эта голливудская парочка начала свое плодотворное сотрудничество, как всем известно, в 80-х в эпоху расцвета видео, а никак не в 70-х годах… Я же раз сто — не меньше, смотрел их знаменитую трилогию про путешествие во времени все помню назубок, изучил историю вдоль и поперек. Особенно мне нравилась вторая часть, где герои случайно попадают в странную ситуацию, связанную с провалом в альтернативный 1985 год, где все было шиворот-навыворот. Нечто подобное случилось и с нами. Я постарался успокоить себя: Шульц попривыкнет, адаптируется и оклемается…

Но пора было выводить его из состояния ступора, и самое верное — задать вопрос, на который он точно знает ответ.

— Шульц, — как можно более невозмутимым голосом обратился я к другу, — какое число и год ты указал на квитанции?

Шульц шумно сглотнул слюну и затараторил, словно оправдываясь:

— Чувак, как сейчас помню — 16 августа… 16 августа 1972 года… именно оттуда я прыгнул в будущее, именно туда и планировал вернуться, — а потом сам спросил, многозначительно обведя окружающее глазами, — чувак, куда мы вообще попали?

— Не все сразу, Шульц, — многозначительно ответил я.

Что ж для полного уточнения деталей оставалось немногое. И я не побрезговал залезть в ближайшую урну, они, само собой, каждую ночь опустошаются, ведь Рига — чистый город, порывшись среди окурков и мелкого мусора, как и ожидал, выудил свежую газету, свернутую в трубочку, свежую утреннюю газету «Молодежь Латвии». Дата та же. 16 августа. А вот год — не тот. 1974. А в квитанции — 1972. Погрешность в два года. Своего рода — временной «клин»?

Ну, а клин, как и положено, клином вышибают.

— Шульц, ты случайно не знаешь — где находится бульвар Адольфа Гитлера?

Он ответил молниеносно:

— Там же, где в мое время — улица Ленина.

Что ни говори, а Шульц — краевед первоклассный, о чем ни спросишь, все знает. Он точно приходил в норму.

— А магазин ближайший книжный?

— Да вот же тут, напротив нас, — он махнул рукой.

И точно. Прямо через дорогу на пятиэтажном доме в типичном для Риги архитектурном стиле «модерн» парили две вывески — на латышском и немецком — GRAMATAS — DIE BÜCHER («КНИГИ»). Вход украшала пара бронзовых сов, подвешенных на уровне второго этажа — они с достоинством восседали на паре увесистых фолиантов, как символы мудрости и образованности, а их стеклянные глаза маняще сверкали изумрудным светом.

— Ты что — Mein Kampf решил спереть на память? — не без ехидства поинтересовался Шульц, он, слава Богу, потихоньку оживал, постепенно превращаясь в себя прежнего. Он был прав — стибрить книгу в этих условиях — чего проще? — никаких тебе электронных штрих-кодов и прочих защитных штучек.

— Шульц, ты невнимательно ознакомился с информацией, книга только завтра поступит в продажу.

На входе в магазин нас вновь встретил фюрер, но уже… картонный, в полный рост, кстати, — ничего не скажешь, реклама у них развернута с размахом — там имелась та же самая информация об автограф-сессии, что и на гигантском транспаранте. Гитлер, как живой символ Третьего рейха, его портреты здесь были повсюду: плакаты, значки, открытки, футболки, флажки и прочая сувенирная дребедень ждала своего покупателя, а вот самих покупателей было что-то не густо. Книги были представлены на двух языках. Я кинулся, само собой, к немецким полкам, в раздел детской литературы и очень быстро нашел то, что мне было нужно — иллюстрированную историческую энциклопедию. Шульцу велел раздобыть аналогичную на латышском. Сел рядом с полкой прямо на пол, нашел главу новейшей истории и начал жадно изучать. Прежде всего меня интересовали итоги Второй мировой и послевоенное устройство мира.

То, что я узнал — повергло меня в шок. Картина вырисовывалась катастрофичная, просто губительная. Для меня, для Шульца, для всех моих соплеменников и для всей нашей многострадальной Родины. Вот на какие гримасы способно время, сыгравшее злую шутку с мощным Советским Союзом — все дело решил какой-то жалкий месяц. Да-да, всего лишь один месяц. Сейчас поясню.

Как оказалось, нацистская Германия напала на СССР месяцем раньше — 15 мая 1941 года — Гитлер отказался от Балканской операции по захвату Югославии и Греции, поставив первоочередную задачу перед Вермахтом — разгромить Советский Союз еще до наступления осени. Это решение по сути и предопределило исход войны в пользу Третьего рейха. Но «блицкрига», как ожидалось, не вышло, все равно получилась затяжная и кровопролитная война. Ленинград был захвачен немцами уже в середине лета, та же участь вскоре постигла Крым и Севастополь. Москва пала к 7 ноября 1941 года, что сразу же повлекло за собой вступление в войну на стороне Гитлера Турции и Японии. К лету 1942 года совместно с турецкими войсками Вермахтом был полностью захвачен Кавказ, включая бакинские нефтепромыслы. Оборона Сталинграда завершилась катастрофой для Красной Армии в самом конце 1942 года. Советский Союз, не выдержав войны на три фронта к 1944 году, запросил мира, откатился за Урал, потеряв всю европейскую часть территории, девять советских республик, две трети промышленного и сельскохозяйственного производства и более половины своего населения, но сумев все же удержать за собой Сибирь, Среднюю Азию, Камчатку и Чукотку. Новой столицей усеченного Советского Союза стал Красноярск. Приморье с Владивостоком, остров Сахалин и Курилы отошли к Японии. Монголию удалось отстоять. Как и обещал Гитлер, Украина и Кубань стали житницами Третьего рейха. Крым — германской здравницей имперского значения, туда из Германии проложили скоростные автобаны, и в тамошних санаториях поправляли здоровье партийные бонзы, военные деятели и активисты различных нацистских движений таких как «Союз немецких девушек», «Гитлерюгенд», «Сила через радость» и прочих, а также многодетные немецкие семьи. Москва и Ленинград стерты с лица земли. Советские города обезлюдели и только на треть заселены переселенцами из Восточной Европы и… не удивляйтесь — англичанами! Дело в том, что Великобритания тоже потерпела поражение в войне и перестала существовать как государство в августе 1944 года после высадки гитлеровских войск в Шотландии и Уэлльсе. Уинстон Черчилль и правительство Ее Величества, предпринявшие попытку сбежать в США на борту американской подлодки были потоплены ассами «волчьей стаи» гросс-адмирала Редера. Королевская семья и все подданные Объединенного королевства в наказание за многолетнее сопротивление Гитлеру депортированы на территорию разрушенной России. Туманный Альбион превращен нацистами в гигантский концентрационный лагерь, став местом вечной ссылки для евреев и всех инакомыслящих.

В альтернативном 1974 году войны нет — ранее враждовавшие стороны мирно сосуществуют. Все европейские страны, номинально сохранившие свою государственность, за исключением нейтральных Швеции и Швейцарии, объединены в квазигосударство под названием «Сплоченная Европа» — по своей сути это тот же Третий рейх, но простирающийся на гигантские территории всей континентальной Европы — с запада на восток от Атлантики до Урала и с севера на юг от Норвегии до Африканского континента. Гитлеру 85 лет. И он по-прежнему у власти.

Вот вкратце все, что я узнал…

Шульц пребывал в аналогичном — ошарашенном — состоянии.

От полученной информации мы испытывали нешуточный стресс, осознавая, что попали в исключительно враждебную среду, ничего хорошего нам не сулившую, особенно для Шульца, учитывая пятую графу в его советском паспорте. Шурша глянцевыми страницами, как заведенный дрожащим голосом он вещал: «Первый спутник — немецкий!.." «Первый человек в космосе — немец!.." «Первый человек на Луне — тоже немец!.." «Американцы по всем статьям проиграли немцам битву за космос!..»

— А как иначе, Шульц? Ведь у них не оказалось своего Вернера фон Брауна! — как можно спокойнее произнес я, пытаясь притушить накал его эмоций. Бесполезно. Он смотрел на меня безумным взглядом.

— Чувак, что ты несешь?! А где Королев с Гагариным? И отряд советских космонавтов? Куда они все делись? И вообще, объясни, пожалуйста, что мне — еврею по паспорту и по крови — прикажешь здесь делать? Ждать своей очереди в крематорий?

— Не боись, Шульц, — как мог снова постарался успокоить его, — может сойдешь внешним видом за «макаронника». Как у тебя, кстати, с итальянским?

— Пошел ты в жопу со своим итальянским! — рассердился Шульц, не оценив моего унылого юмора, — ты мне можешь по-человечески объяснить, куда мы вообще попали?

Легко сказать — объясни… Попробуй объясни, если человек не видел фильма «Назад в будущее»… Но растолковать, конечно, придется. Впрочем, кое-что вселяло мизерную надежду на позитивный исход нашего незапланированного вояжа в альтернативный 1974-й год. В самом деле: подумаешь, несколько десятков ряженых нациков встретили, никто вроде к стенке никого не ставит, наверное, давным-давно уже всех врагов рейха перестреляли (евреев, кажется, на улицах не отлавливают, и вообще никого не хватают и никуда не тащат). Тогда чего бояться?.. Ладно, не вдаваясь в подробности попытаюсь парню объяснить, что мы просто-напросто попали в несуществующую реальность.

— Параллельная реальность? — переспросил мой друг, — что это за хрень такая — параллельная реальность? Первый раз про такое слышу, как это возможно?

Я понял, что смысла нет читать ему пространную лекцию, а уж тем более рассказывать о фильме «Назад в будущее» — зачем? Это ж как спойлер, разрушающий интригу и портящий впечатление от художественного произведения. Зачем человека лишать наслаждения от будущего просмотра. Вот пусть десяток лет проживет, сам увидит фильм и над собой теперешним посмеется.

— Шульц, если ты путешествуешь во времени, — назидательным тоном бывалого произнес я, — будь готов ко всему; забыл, что ли про четвертую статью Устава?

— Уже вспомнил, — угрюмо отозвался тот.

— Так-то лучше! — обрадовался я. — А вообще нам надо подумать, как побыстрее разжиться наличкой.

— Чувак, ты меня удивляешь, — мгновенно воспрял духом Шульц, — у тебя в рюкзаке пять кило самого первоклассного винила, это даже лучше конвертируемой валюты — прочь сомнения! Если не можешь сам, я толкну товар без проблем, но половина суммы от продажи будет моей.

— Шульц, у тебя случайно губа не треснет? — поддел я друга.

— Не нравится — сам продавай! Не возражаю.

— Хрен с тобой, — согласился я, мысленно завидуя предприимчивости пронырливого приятеля. Точно, у него лучше получится, — давай, только побыстрей, а то жрать больно хочется, в животе бурчит — сил нет терпеть. На почве стресса аппетит прорезался.

И мы быстро зашагали в направление часов Мира или… как там они назывались в это время? Оглянувшись назад в сторону фюрера, парящего над Оперой в лучах прожекторов, Шульц, совершенно не задумываясь о последствиях, по-хулигаски показал фюреру средний палец. Слава богу, неприличный жест никем замечен не был, а то бы — явно не сдобровать. Неожиданно он с интонациями профессионального чтеца, продекламировал занятное четверостишие, кстати, с очень правильными и своевременными словами.

«Если стремишься к возвышенной цели,

Если ты судьбы Вселенной вершишь,

Если взял верх над духом и телом,

Значит… (он хихикнул и подмигнул мне)

…хороший попался ГАШИШ!»

— О-о! Да ты, Шульц, еще и поэт!

— Увы, стихи не мои…Полгода назад один американский фильмец посмотрел с длинным и странным названием «Благослови зверей и детей»… Не смотрел?

— Нет, а что — хороший?

— Не то слово — классное кино! Режиссер — Стенли Крамер, старичок, кстати. Ему уже за шестьдесят, а кино на удивление снял молодежное, чем меня просто убил. Наповал. Короче, Крамер. Американский кинорежиссер — знаешь такого?

— Не слыхал.

— Чувак, ты, я вижу, многое упустил в своей жизни, если не видел такого кайфового фильма. Стихи оттуда, один из главных героев читает в момент, так сказать, крайних невзгод.

Уделав меня Шульц с довольной улыбкой замолчал.

«И неприличный жест со „срамным“ пальцем, надо полагать, тоже оттуда, — подумал я. — Надо же, я его собирался прошибить голливудскими сопляками Спилбергом да Земекисом, а он меня запросто нокаутировал неизвестным Крамером, годящимся им в отцы… Мда, ничего не скажешь, много еще пробелов в моем образовании, много, много… есть над чем работать».

Давно наступил вечер, бульвар Аспазия был залит неоновым светом. Изредка нам попадались пешеходы, одетые, само собой, по моде семидесятых — брюки клеш, широкие лацканы на пиджаках, обувь на платформе, у женщин — доминировали «мини»… Шокировавших нас прежде эсэсовцев с гестаповцами на нашем пути больше не попадалось, не видно было и полицейских, как их там в Третьем рейхе звали? — шуцманы, вроде как, — вполне себе спокойно вокруг. В двухстах шагах прямо перед нами светилась ядовито-желтым светом неоновая вывеска кафе Luna, вселявшая некоторую надежду на стабильность. Хоть что-то осталось прежним.

— Хоть что-то осталось прежним, — пробурчал под нос Шульц, будто услышав мои мысли.

И тут я вздрогнул, потому что вместо часов Мира увидел… часы Рейха со свастикой. Ну, а что там действительно могло еще стоять в самом деле?! Ведь мы же находились в нацистской Риге — главном городе рейхскомиссариата «Остланд», являющегося неотъемлемой частью Германского рейха и естественно здесь должны находиться часы Рейха! Какие ж ещё?

Чего греха таить, мы с Шульцем внутренне подготовились к любым неожиданностям, но то, что нам представилось вместо знакомого памятника Свободы повергло в всамделишный шок — такое только в кошмарном сне может присниться!

Памятник, выросший в лучах прожекторов в своей величественной красе был другим?! Да-да внешне он, конечно, напоминал прежний, остроконечный пилон с медной статуей наверху и опоясывающей его гранитной балюстрадой с барельефами у основания, но вместо привычной — отлитой из меди позеленевшей от времени женской фигуры с воздетыми к небу руками, державшими три золотые звезды, мы увидели мужскую — в церковном римско-католическом облачении с посохом в правой руке и остроконечной шапкой на голове, увенчанной крестом.

— Мать честнáя! Не иначе как архиепископ Альберт при полном параде, — присвистнул от изумления Шульц.

По бокам монумента реяли на ветру два знамени на длинных флагштоках: слева черно-бело-красный, а справа — со свастикой.

Я как парализованный глядел и глядел на памятник, но тут Шульц больно толкнул в бок и прошептал:

— Смотри-ка у сортира вроде как шпики пасутся…

И точно рядом со входом в подземный туалет, где мы рассчитывали толкнуть мой винил, торчали две подозрительные личности, экипированные в длинные кожаные плащи с поднятыми воротниками и в шляпах, надвинутых по самые брови. Не иначе, как переодетые шуцманы…И дураку было ясно: соваться в подвал по коммерческим делам на глазах у дежуривших молодчиков — значило сходу попасть в ловко расставленную мышеловку. К тому же вход в туалет оказался платным… Мы с беразличным видом проследовали мимо них, — самые обыкновенные туристы из провинции, глазеющие на исторический монумент.

Поскольку добыча вожделенных банкнот была задачей первостепенной, то отходить от туалета и памятника не имело смысла, поэтому мы погрузились в долгое созерцание «произведения искусства» в надежде, что «братья-близнецы» покинут свой пост.

Мы неторопливо обходили сооружение, безмолвно дивясь произошедшим метаморфозам: внешне, как я уже говорил, он напоминал старый памятник Свободы — размерами, формой и материалами (серого и красного гранита, бетона и меди). Теперь он стал другим по сути, — я нашел кучу поразительных отличий: у основания стояли скульптуры, я насчитал тринадцать штук, все «родом» из тринадцатого века, в основном изображавшие католических монахов и рыцарей-меченосцев. Барельефы на тему победоносных кровопролитных схваток с аборигенами-балтами повествовали только об истории колонизации Ливонии и торжестве германского духа, о покорении земель балтийских племен — ливов, леттов и латгалов, и их последовательном онемечивании. На фасаде памятника красовалась надпись «НЕМЕЦКОЕ ОТЕЧЕСТВО ПОМНИТ». Понятно, кого оно помнит — верного сына Фатерланда — архиепископа Альберта Буксгевдена, основателя Риги и Ливонской конфедерации. Словом, я погрузился в свою стихию — историческую науку.

Задрав голову, я посмотрел на Альберта, который опираясь на посох что-то бережно прижимал к сердцу согнутой левой рукой, что именно, разглядеть не смог, хоть прожектора ярко освещали фигуру.

— Шульц, что это он там так приобнял?

Шульц тоже глянул вверх и, вдохновленный возможностью блеснуть эрудицией, неторопливо начал:

— Предполагаю, макет церкви Святой Марии, ну, что ж еще? — это его детище, при его жизни, увы, так и недостроенное, а впоследствии стало называться Домским собором, от немецкого der Dom — церковь… Уверен, что он держит миниатюрную копию церкви, но не привычную, а с двумя башнями. Как известно, начальный замысел Альберта с двумя симметричными башнями на западном фасаде так и не воплотился в жизнь, поэтому — в реальности сегодня имеем только одну башню.

— Это еще надо проверить, что там в реальности…

— А давай-ка в самом деле проверим, сходим к Домскому собору, может, по пути что-нибудь и обломится… съестное там или чего другое.

— Было бы неплохо, а то совсем с голодухи живот разболелся. А где спать будем?

— Где-где, ясное дело, на природе, в парке каком-нибудь, больше негде, лето еще не кончилось, ночи пока теплые.

На том и порешили, тем более что шуцманы и не помышляли уходить от своего удобного местечка и, по-моему, уже нами начали интересоваться.

Напрасно я ожидал очередных потрясений — Домский собор, каким был, таким и остался, высился перед нами с одной единственной темной башней, на шпиле которой поблескивал привычный глазу золотой петух. Мы подошли как раз в тот момент, когда из собора на улицу вывалила толпа народу — только-только закончился концерт органной музыки, и публика находилась под впечатлением.

Сама же Домская площадь, в отличие от собора, предстала нашему взору другой — вместо знакомой пешеходной зоны, заставленной зонтами, столиками и стульями многочисленных летних кафе, обычно заполненных туристами, мы обнаружили… автостоянку, где, терпеливо дожидаясь пассажиров рядами стояли экскурсионные автобусы вперемешку с легковыми машинами, преимущественно немецких марок.

Свернув на узкую и кривую Замковую улицу, мы направились к Рижскому замку. В буржуазной Латвии там находилась резиденция президента, в советские годы — Дворец пионеров, а что во времена военного лихолетья — мне было не ведомо, теперь же… Пройдя мимо католической церкви, мы вышли на безлюдную Замковую площадь, остановились, разглядывая здание: башни и стены традиционно выкрашены в канареечный цвет… Нас сразу поразил запустелый вид замка: фасад — молчаливый, вымерший, ни одного освещенного окна, более того, окна без стекол, забитые фанерой. Мне пришло в голову, что здесь прошло войско Ивана Грозного, правда, руин мы не заметили, но все было в крайне заброшенном состоянии. На стене под окнами третьего этажа чернели подпалины от огня… Пожар? Когда? Черт его знает, когда… Так и стоял замок после пожарища всеми оставленный, позабытый.

Все двери оказались запертыми, даже та, которая вела на летнюю террасу с великолепным видом на Даугуву, на ней висел огромный амбарный замок, что очень удивило Шульца:

— Странно… Обычно здесь летом работало очень симпатичное кафе… До полуночи… Давай проверим, может, открыт вход в сад, он в левом крыле замка, там ещё под открытым небом выставляли образцы современной скульптуры.

Мы вернулись на площадь, прошли вдоль фронтальной части здания, подошли к железной калитке. Дернули за ручку, но, как я и предполагал, калитка оказалась запертой, нам ничего не оставалось, как отправиться отсюда «не солоно хлебавши».

Едва мы завернули за угол, как нос к носу столкнулись с каким-то парнем. Застали его, скажу без обиняков, прямо на месте преступления. В том, что это — преступление, сомневаться не приходилось: то, чем он занимался, в Третьем рейхе запрещалось под страхом смерти. От неожиданности он вздрогнул и негромко вскрикнул, неловко выпустив из рук продолговатый предмет, а именно аэрозольный баллончик, что используют для быстрой покраски. Пару раз судорожно взмахнул руками, пытаясь поймать его, но тщетно — баллончик покатился по булыжной мостовой, звонко постукивая алюминиевыми боками о камни.

— Не боись, чувачок, мы не кусаемся, — с благодушными интонациями в голосе произнес Шульц и выразительно, прямо как на театральных подмостках, простер руку в сторону парня, как бы останавливая его.

Готовый мгновенно дать деру, тот замер на месте, как мы поняли, его удержала услышанная русская речь: в тамошней альтернативной обстановке новых рижских реалий она стала редкостью, ею изъяснялись немногие русские, оставшиеся в Риге, причем, исключительно на кухне и в спальне, но никак не в общественных местах.

Парень, смачно сплюнув сквозь зубы, сделал несколько шагов в сторону упавшего баллончика, нагнулся, чтобы поднять, и тогда мы смогли увидеть плоды его противозаконной деятельности. Так вот что он прятал за спиной — жирную трафаретную надпись, пахнущую свежей краской: «Нацистское государство — это страна, управляемая преступниками». Обличающие слова на немецком языке. И ещё, чтобы не оставалось сомнений по поводу степени преступности государственной власти, внизу располагалась такая же чёрная перечеркнутая свастика.

— Это мой гостинчик Гитлеру накануне его визита в Ригу, — кивнув на свои настенные «художества», пояснил он с едва уловимым прибалтийским акцентом.

Паренек или, изъясняясь на сленге Шульца, чувачок, которого мы повстречали, был родом из прибалтийских немцев, но с русскими корнями. Представился Катковским — именно так — по фамилии, не называя имени, но настоящая фамилия по паспорту, как мы узнали позднее, была немецкой — Берг, в переводе на русский — «гора», что отнюдь не соответствовало реальности (он был ниже среднего роста). Так вот, неизвестно как распорядилась бы нами судьба, если б не произошло встречи с этим окаянным Катковским. Может, в конце концов мы с Шульцем и смогли вполне благополучно убраться восвояси из опасного альтернативного 1974-го года, кто знает? — но не буду гадать на кофейной гуще, тем более задним числом.

Лицо Катковского было открытым добрым, с живыми голубыми глазами, длинные соломенные волосы ниспадали до самых плеч, брюки клеш, шузы на платформе — что тут скажешь, модный парень, он внешне смахивал на Шульца, и чему тут удивляться — семидесятые они и есть семидесятые, хоть в альтернативном, хоть в нашем времени, оба оттуда… Я еще раз взглянул на него — надо же какой бесшабашный! — без маски, хоть бы платком, что-ли, закрыл лицо на ковбойский манер — какая все-таки непростительная беспечность! Потом подумал и смекнул — а зачем, собственно говоря? Вокруг нет ни единой видеокамеры, это не то что в нашем времени — на каждом углу понатыканы, днем и ночью следят, жить мешают, эти распроклятые камеры. Конечно, они давным-давно изобретены, но пока их, к счастью, из-за дороговизны здесь пока не ставят и, надо полагать, долго еще ставить не будут. Вот единственное, пожалуй, чем альтернативное время мне как раз и понравилось.

— А Рижский замок… э-э-э… случаем не ты спалил, чувачок? — простодушно поинтересовался Шульц.

— Нет, что ты! — Катковский нервно закашлял, — уж тут я точно не при чем… Пожар случился накануне рождественских праздников, средь бела дня, якобы некачественная электропроводка подвела, но знающие люди говорят, что это был спланированный поджог, чистая работа — три этажа с пролетами сгорели дотла. Гауляйтер Розенберг-младший чуть заживо не поджарился. Виновных до сих пор ищут.

«Ага, — подумал я, — так вот, значит, кто в Замке обретался — сам рижский гауляйтер со своей канцелярией». О его папаше я как раз был достаточно наслышан: Розенберг- старший был отпетым нацистским преступником, казненный после Нюрбергского процесса. А ещё «прославился» как ярый поборник «вырождения искусства» в культуре. Его так и называли: «главным застрельщиком нацистской партийной линии, касающейся вырождающегося искусства». Понятное дело, вслух на эту тему я распространяться не стал, не до того было…

— А вы, ребята, откуда, сами будете? — внезапно насторожился Катковский.

— Мы из Нарвы, — не моргнув глазом соврал я, — на праздники приехали автостопом Ригу посмотреть.

Он вроде как поверил.

— Ну и как там в Нарве?

— Да так же, как и повсюду, — я выразительно посмотрел в сторону надписи на стене, — в одном ведь государстве живем, в стране победившего нацизма.

— Что правда, то правда, — с печальным вздохом согласился Катковский и начал быстро паковать в сумку свои причиндалы. — Вам, кстати, есть где остановиться?

— А-а, ерунда какая, в парке заночуем, — беспечно бросил Шульц.

— А где же ваша палатка? — удивился Катковский, мы только с Шульцем в ответ переглянулись: при чем тут палатка? — В парке без палатки ночью оставаться запрещено, шуцманы за бродяжничество упекут в участок. Странно, что вы этого не знаете.

— У нас… в Нарве… другие порядки, — буркнул Шульц.

— Ладно, ребята, что-нибудь да придумаем, — обнадежил нас Катковский.

Давно пора было отчаливать с места преступления, пока шуцманы не объявились и не схватили всех за жабры, и мы без промедления направились к набережной, благо до нее рукой было подать, каких-то триста метров — тут все в Вецриге рядышком. В объемистой сумке Катковского оказалась припасенная еда — литровая бутылка молока и кирпичик свежего рижского хлеба с тмином. Уговаривать нас не пришлось, быстренько все умяли, по очереди передавая бутылку: конечно, на ходу неудобно было, и я пару раз облился. Шульц, балбес несчастный, не удержался и стал подтрунивать над моими «молочными усами», а Катковский предложил бумажные салфетки, все при нем было — сразу видно культурного человека, не то что мой охламон-напарник, готовый ножку подставить ради короткой хохмы.

Широкая и красивая набережная Даугавы, залитая желтым светом уличных фонарей, смотрелась празднично, картинку портило обилие ненавистных нам нацистских стягов, вывешенных, как назло, на каждом шагу — от них просто в глазах рябило и становилось тошно. Но собравшимся здесь зевакам, похоже, нацистская символика уже примелькалась, они глазели на иллюминированные военные корабли, выстроившиеся друг за другом в парадном строю по случаю приближающегося Дня Сплоченной Европы. Их было немного — всего три вымпела: подводная лодка и два надводных корабля — один побольше, другой поменьше: конкретно какого ранга корабли — не знаю, в их классификации не особо разбираюсь.

Я пытался рассмотреть всё, что могли охватить глаза в сумраке вечера: смутно проступали очертания плохо освещенного противоположного левого берега реки, но, разумеется, совсем не было видно ярких огней Вантового моста, офисного небоскреба, самого высокого здания современной Риги, носящего звучное имя «Солнечный камень» по той простой причине, что их еще не построили. Впрочем, для Шульца подобный «непарадный» вид был более чем привычным, он не удивлялся, спокойно вышагивая рядом со мной.

Внезапно со звоном разлетелась на осколки бутылка, брошенная прохожим в громоздкую каменную урну, стоявшую рядом с рекламным щитом, мимо которого мы проходили… Громкий звук заставил всех нас встрепенуться и поднять глаза на щит, снизу доверху оклеенный одинаковыми афишами, невзрачными для глаз современного человека — в серых тонах с блеклой серенькой фотографией посередке и всего с одним дополнительным малиновым цветом, такие, если даже и узришь, изучать не станешь — пройдешь мимо, но я остановился. КАК ВКОПАННЫЙ! Потому что приманка — название на афише, тисненное тем самым малиновым цветом, столь любимым слабым полом всей планеты, было названием всемирно известного квартета — нет, нет, не «Битлз», другого, где двое из четырех участников ансамбля — девушки, и двое — парни, все родом из Швеции. И в отличие от «битлов», их название состояло из четырех букв — по первой букве имени каждого исполнителя: … АГНЕТА…БЬОРН…БЕННИ…АННИ- ФРИД…

Ах, как обожала их необычайно мелодичные и такие разные песни моя покойная матушка — я, конечно же, про группу ABBA говорю, если вы до сих пор не догадались сами. Я еще раз глянул на афиши и обратил внимание на то, что логотип группы, первоначальный, ещё нетронутый фантазией дизайнера — без зеркально отраженной первой буквы B. Афиша возвещала о скором сольном выступлении в знаменитом концертном зале «Дзинтари», который, как известно, расположен в Юрмале

— Что с тобой, чувак? — оглянувшись назад, Шульц увидел, что я пришел в замешательство — в чем причина остановки? — объяснять ему про триумф ABBA было преждевременно, ведь он у нас, как известно, прибыл из 1972-го, все равно ничего не поймет.

Катковский тоже остановился озадаченный, ничего не понимающий:

— В чем дело, старик?

— ABBA? — удивленно вопрошал я, показав пальцем на афишу.

— ABBA, — подтвердил Катковский, — а что тут такого необычного?

— Победители «Евровидения-74»?

— Ну, да, — опять утвердительно кивнул Катковский и не смог не высказать собственного весьма субъективного мнения, — тупее этого псевдоконкурса так обожаемого глупыми домохозяйками во всей Европе и не сыскать… Если не изменяет память, в апреле этого года ABBA там победила с песней «Лейпциг», — презрительно усмехнулся Катковский, — дешевка, захудаленькая мутотень… поют, как и все вокруг, на немецком, физически не могу их слышать.

— «Лейпциг»? — удивился я, — ты ничего не путаешь? Может, «Ватерлоо»?

— Какое там «Ватерлоо»? Говорю тебе — «Лейпциг». Этим «Лейпцигом» треклятым уже все уши прожужжали.

— А песня-то про что?

 — Да пошлятина неимоверная, — гримасу состроил такую, будто целый лимон только что слопал, — противно рассказывать: поют от имени девушки, готовой сдаться возлюбленному, подобно тому, как Наполеону пришлось сдаться под Лейпцигом!

— Это вы про «Битву народов», что ли? — встрял в разговор Шульц, почуяв родную стихию, — если что, имейте ввиду, Наполеон под Лейпцигом не сдался, а потерпел сокрушительное поражение.

— Правильно говоришь, Шульц, — поддержал приятеля я, в чем-чем, а в наполеоновских войнах, как и в рок-музыке, я — бесспорный дока. — Наполеону там намяли бока четыре союзных армии — России, Австрии, Пруссии и Швеции. Дело было в октябре 1813 года.

— Ого, да вы, как я вижу — историки. И откуда вы только такие умные взялись?

— Известно откуда — из Нарвы, — снова соврал я, — и мы в натуре учимся на историческом факультете.

— Я так и предположил, — Катковский, к счастью, не стал допытываться, где именно мы получаем исторические знания, а то бы, думаю, вышла бы неувязка. — Вот что, историки, поехали теперь ко мне домой. Думаю, это единственное правильное решение.


Скрыть

Читать полностью

Скачать

ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ

(фрагмент)

Вскинув руку, я машинально посмотрел на часы — четырнадцать минут восьмого… по-прежнему, как и полчаса и час тому назад — четырнадцать минут восьмого… Мой друг в это время был еще жив, собирался с духом для совершения своего безрассудного поступка, а я как полоумный носился по театру, не подозревая о его самоубийственном плане… Перед глазами до сих пор стояла жуткая картина искореженной, перевернутой вверх дном Президентской ложи, лежащие вповалку мертвые тела, тлеющая одежда на мертвяках. Последнее, что я помнил, как накрыл бушлатом безжизненное тело юного бомбиста… И в очередной раз содрогнулся от ужаса, терзаясь чувством вины. «Эх, если б я знал, — твердил я про себя, — если б только знал…»

Четырнадцать минут восьмого… часы мои как стояли, так и стоят, и будут стоять до тех самых пор, пока я не вернусь домой. Там, где я теперь нахожусь, батарейками для наручных часов еще не торгуют. Хотя… узнать точное время можно без труда. Очнувшись от тупого оцепенения огляделся: сейчас я — у гостиницы «Рига», и без промедления направился к местной достопримечательности, романтичному символу города и традиционному месту встреч рижан, стоящему, как известно, между Оперой и Бастионной горкой — я, конечно, про часы «Лайма» говорю. Они показывали ровно двенадцать, полдень. Рассеянным взглядом скользнул по их рекламному столбу и удивился — новое название! — теперь часы именовались чисто в советском духе, на каждой из граней столба сияла надпись «Мир» на четырех языках — латышском, русском, немецком и английском, и никаких тебе свастик и прочих нацистских символов. Последнее обстоятельство воодушевило и обнадежило — по всему выходило, что я попал туда, куда надо. Впрочем, радоваться было преждевременно — надо бы окончательно убедиться. И я мало-помалу убеждался; глаза выхватывали характерные приметы абсолютно нового для меня времени: перво-наперво я обнаружил отсутствие пешеходной зоны и наличие троллейбусного кольца вокруг Памятника Свободы, помнится, Шульц как-то об этом обмолвился. Сам памятник предстал передо мной, можно с уверенностью сказать, в первозданном виде — как раньше наверху стелы стояла позеленевшая Милда с воздетыми к небесам руками, державшими три золотые звезды, а от величественной фигуры епископа Альберта и барельефной истории покорения Ливонии крестоносцами, не осталось и следа, нацистский монумент растаял как мираж… Далеко впереди за Памятником Свободы высилась громада многоэтажной бетонной коробки будущей гостиницы «Латвия», окруженная работающими кранами и зиявшая пустыми глазницами окон. На углу здания я увидел табличку с номером, которая говорила, да что там говорила — кричала! — что я нахожусь на улице ЛЕНИНА… Мимо меня суетливо пробежал постовой шуцман, то есть, тьфу ты! — конечно же, милиционер, с полосатым жезлом в руке, спешивший разрулить возникшую пробку на перекрестке из-за сломавшегося светофора, на кокарде его фуражки красовался герб СССР… Автомобили, катящие по улице Ленина были отечественные — сплошные «Волги», «Жигули» и «Москвичи», проехала даже одна представительская машина, по-моему, — чехословацкая «Татра»… Мимо меня, тихо шурша шинами двигались троллейбусы, тоже чешские; к слову сказать, шума города я практически не слышал — после взрыва уши были еще крепко заложены. Ожидаемых примет было много, но я все еще сомневался, не решаясь поверить в реальность, думаю, срабатывала инерция прежнего мышления, мне, не мудрствуя попросту надо было свыкнуться с фактом… В колоннадном киоске, что стоял рядом с часами, с виду всамделишный древнегреческий храм, только миниатюрный, я решил купить свежий выпуск русскоязычной газеты. Порылся в карманах и к радости нашел завалявшийся там рваный рубль — в прямом смысле слова, рваный и мятый, не представляю даже, как киоскер рискнул принять его к оплате. За две копейки мне продали газету и щедро отсыпали пригоршню мелочи, я был богат как Крез — сдачи хватило бы на добрую дюжину порций двойного кофе, так что я отправился в «Птичник» под раскинутые тенты традиционно оранжевого окраса.

Там, как обычно, под ногами путались пернатые твари. Не обращая внимания на мирно ворковавших голубей и шнырявших рядом с ними нахальных воробьев, я сел за один из свободных столиков и стал капитально изучать газету, время от времени прихлебывая горячий кофе. Это была русскоязычная «Советская молодежь». Орган Центрального Комитета Комсомола Латвии. Номер от 15 июля 1972 года. Вторник. В «подвале» первой полосы стоял большой материал «ПАМЯТЬ СЕРДЦА» с фотографией торжественно-траурной церемонии на месте бывшего Саласпилского лагеря смерти. На черно-белом фото — в газетах цветных еще не печатали — тьма народу, все, разумеется, скорбят. В самом верху полосы — анонсы материалов, напечатанных внутри номера, так сказать заманка для читателей. Итак… СПАССКИЙ — ФИШЕР (матч на звание чемпиона мира): ПЕРВАЯ ПОБЕДА ПРЕТЕНДЕНТА И ДРУГИЕ НОВОСТИ СПОРТА… ЦЕНТР ДЕРРИ В РУИНАХ… это где, собственно говоря, что-то не могу припомнить?.. ОЖЕСТОЧЕННЫЕ БОИ ЗА КУАНГЧИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ… Южный Вьетнам, что ли?..

Развернул газету. На второй полосе в рубрике «Международная панорама», с перепечатками сообщений иностранных информагентств (собственными зарубежными корреспондентами, видать, печатный орган латвийских комсомольцев не разжился) прочитал заголовки статей: ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЙ КРИЗИС В НИДЕРЛАНДАХ… БОРЬБА ИСПАНСКИХ ТРУДЯЩИХСЯ… ПРАЗДНИК ИРАКСКОГО НАРОДА… и, наконец, нашел доказательство своей гипотезы насчет расположения упомянутых населенных пунктов: «…продолжаются ожесточенные бои к северу Сайгона за город Куангчи…" И еще подробности: «…только за прошлый день американская авиация совершила 16 массированных авианалетов и сбросила на Дерри более 1000 бомб…" Как я помнил из курса новейшей истории за одиннадцатый класс к этому времени позорная война США во Вьетнаме уже безнадежно проиграна, до начала мирных переговоров в Париже и вывода американских войск — оставалось меньше года, а до падения Сайгона — менее трех лет… Я вновь перевернул страницу — на последней полосе, повествующей о местной культурной жизни: в связи с гастролями в Риге Московского драматического театра имени А. С. Пушкина на сцене театра оперы и балета было опубликовано расписание спектаклей с 16 по 25 июля… Определенно, я попал туда, куда следовало.

Я сидел, попивая кофе и ломая голову над тем, что случилось в Опере на самом деле — стал ли Шульц жертвой фатальной случайности или сознательно подорвал себя бомбой, чтобы покончить с фюрером. Впрочем, до истины достучаться все равно не получится, ломай не ломай голову, хоть мозг взорви, а я уже никогда с этим не разберусь, ведь доподлинно не знаю, какое время выставлял Шульц на часах «адской машины», заложил ли он бомбу в ложе или оставил в рюкзаке, намереваясь выступить в роли смертника-террориста, я ведь в это время стоял с Катковским в коридоре «на часах». Зато важным оказалось другое — с перемещением в реальный семьдесят второй год открылось новое окно возможностей, я все мог переиначить, исправить, не допустить того, что уже дважды случалось с другом прямо на моих глазах. Вот как раз этим-то и стоило серьезно заняться. Поэтому покончив с кофе, я отправился прямиком на улицу Кирова — так теперь называлась бывшая Элизабетес — спасать Шульца.

Когда я вошел в знакомый дворик дома под номером 57-А, даже через капитально заложенные уши до меня докатились органные рулады Эмерсона и божественный голос Лейка, умолявшего «открыть глаза и не дать ему солгать». Я глянул вверх — окна на пятом этаже были настежь растворены — именно оттуда и гремела музыка группы ELP, которую Шульц врубил на всю катушку, чтобы всем соседям стало тошно. Честно признаюсь, на сердце у меня враз полегчало, будто булыжник свалился.

Прислушиваясь к царственной музыке, словно изливавшейся на меня с самых небес, я не спеша поднимался по лестнице, собираясь с мыслями и внутренне готовясь к скорой встрече с другом… А в это время Кит Эмерсон, оставив в покое электроорган, целиком и полностью отдался во власть фортепьяно, начав виртуозно отбивать по его клавишам суматошный ритм скачущей с места на место «Фуги», выдержанной автором в самых что ни есть классических традициях… Разумеется, я был хорошо знаком с этим произведением: оно разбивает на две части открывающую композицию третьего студийного альбома ELP, того самого альбома Trilogy, который, ни много ни мало, спас Шульца от самоубийства! Помните, наверное, я рассказывал эту историю, как он раздумал топиться в Даугаве из-за неразделенной любви, вспомнив, что еще не послушал очередного творения группы ELP, а аванс уже заплатил. Я тогда от души порадовался за своего друга — и долгожданный альбом приобрел, и живым остался. Эмерсон, тем временем бойко отбарабанив фугу, взялся за вторую часть вышеупомянутой композиции; вещь эта — необычная, совершенно феерическая и имеет запоминающееся название The Endless Enigma, что в вольном переводе на русский означает — «шарада без конца» или проще говоря — «бесконечная загадка»… загадка… шарада… головоломка… короче, нечто таинственное… вот и мне, по-видимому, предстояло в разговоре с Шульцем напустить на себя определенный ореол таинственности, выступив в роли этакого человека-загадки или, если хотите, «шарады без конца» во плоти и крови, словом загадочного посланца из будущего — застращать, ошеломить и оглушить, чтобы на веки вечные отбить у него охоту мотаться во времени.

Когда я наконец добрался до последней лестничной площадки и был готов уже нажать на кнопку звонка на дверях квартиры Шпилькиных — дверь, щелкнув замком, неожиданно открылась сама, как бы приглашая меня зайти внутрь, ее никто не открывал, потому что за ней никто не стоял… что-то в последнее время двери сами собой передо мной стали открываться, удивился я… может, это ветер?.. или сквозняк открыл?.. Но на площадке, как и на улице, в тот день было очень знойно и душно — ни ветерка тебе, ни малейшего дуновения… Но на меня, как ни странно, тотчас, потянуло из глубины квартиры Шпилькиных замогильным холодом, так что по коже побежали мурашки, и волосы на руках зашевелились. Я натурально почувствовал себя в Средневековье, оттого и распахнувшаяся дубовая дверь сразу напомнила мне массивные ворота замка — эффект, безусловно, усилили доносившаяся из глубины квартиры торжественные звуки трубившего рыцарского рога и суетливый колокольный перезвон — это Кит Эмерсон колдовал на своем синтезаторе, плавно подобравшись к двухминутному кульминационному завершению The Endless Enigma.

Хоть дверь и растворилась предо мной, но заходить внутрь я не решался — вдруг подумают, что я вор, поэтому позвонил… коротко так позвонил, очень робко, но никто не отозвался, тогда я позвонил во второй раз — на этот раз долго не отпуская нажатой кнопки. И вскоре в полумраке длинного коридора замаячила долговязая фигура Шульца.

«Точно воскресший!» — пронеслось в моей голове… Факт его появления произвел на меня столь сильное впечатление, что у меня просто-напросто не выдержали нервы, ну, вы сами подумайте, еще час назад он был мертв, а тут жив-здоров и привиделся мне в каком-то неестественно-сказочном облике — настолько затуманен у меня был взор. В стальном остроконечном шлеме, из-под которого красиво торчали длинные кудри все в завитушках, грудь — колесом, облаченная в длинную кольчужную рубаху, отливающую серебром, его средневековый костюм дополнял изящный плащ из парчи, отороченный соболиным мехом — ни дать ни взять принц из сказки или древнерусский витязь, это сила и энергия всепобеждающей музыки ELP, гремевшая по всему дому 57-А, добавила волшебных красок к его воображаемому портрету. Я тряхнул головой, чтобы сбросить с глаз бредовую пелену, и сразу же узрел, что на Шульце надеты занюханные треники, нелепо пузырившиеся на коленях, да старая вытянутая футболка. «Живой, живой чертяка!» — радостно воспрял я, и совсем не ко времени на глаза навернулись слезы. К горлу подступил комок, мелко-мелко задрожал подбородок, и я понял, что вот-вот упаду на грудь к своему другу и разрыдаюсь как последняя мямля. Да, переполнявшие меня эмоции последних часов явно давали о себе знать.

— Ты чего, чувачок? — с искренним сочувствием спросил Шульц, увидев мою перекошенную физиономию, — тебе что — плохо?.. Может, водички дать?

Не зная, как ответить, я только утвердительно мотнул головой, а про себя в сердцах чертыхнулся — хренов я посланец из будущего, раскис, распустил тут сопли, слабак. Шульц побежал за водой, а я тем временем постарался успокоиться.

Когда он вернулся с полным стаканом воды, ступая со смешной предосторожностью, стараясь не расплескать содержимого, я, к счастью, взял себя в руки. Одним махом выдув всю воду, вытер мокрые губы ладонью; ощутив, как вода приятно охладила внутренности, я только теперь убедился, сколь сильна была мучившая меня жажда.

— Ну, что? — спросил Шульц, принимая от меня пустой стакан. — Полегчало? — и не дождавшись, пока я ему отвечу, снова спросил, вперившись в меня настороженным взглядом, — чувак, а ты кто такой вообще?..

Пришлось соврать, но мне уж было не впервой, привык, знаете ли, за время своих странствий, можно сказать, вошел во вкус — врал не краснея, даже с наслаждением, помня о простой истине: чем нелепее ложь, тем она кажется более правдоподобной.

— А-а, — сказал я, махнув рукой как можно непринужденнее, — да вот иду себе по улице Кирова, никого не трогаю, вдруг слышу — Эмерсон надрывается на электрооргане… А вычислить квартиру было делом нехитрым.

Шульц расплылся в широкой улыбке, сразу почуяв родственную душу:

— Так ты, значит, фанат ELP?.. — и тут же нахмурил брови. — Только я одного в толк не возьму, как же ты признал, что это именно Эмерсон играет?

— А что в этом необычного? — ответил я вопросом на вопрос, не ожидая подвоха.

И тогда Шульц не без фанфаронского бахвальства изрек, что в его лице я имею удовольствие лицезреть первого и единственного в Риге счастливого обладателя супер-пупер-новейшего альбома Trilogy. Я, разумеется, помнил, что у группы ELP вышеназванный альбом датирован 1972 годом, и на его обложке как раз эта дата и указана, без всякого там месяца, хотя в истории рок-музыки известны случаи, когда даты выхода пластинок указаны более точные — вплоть до месяца и даже числа… Я, само собой, малый подкованный, но все-таки не до такой же степени, чтобы забивать в память даты релизов всех мировых рок-звезд. По совести, я едва не сел в лужу — по словам Шульца Trilogy вышел в Англии в первых числах июля, а я про это — ни сном, ни духом. И сегодня ранним утром 15 июля «свежеиспеченный пирожок» уже был у него — передан из рук в руки в аэропорту — скажу с искренним восхищением, невероятно быстро для тогдашней унылой советской действительности. Ведь страна, как мы знаем, продолжала жить за «железным занавесом», я был в полном недоумении: и двух недель не прошло, как вышел альбом, а он уже в Риге! Что ж тут скажешь? — несмотря на чинимые властью препоны, похоже, имелись лазейки и щели в пресловутом занавесе, правда, существовали они не для всех, а только для самых находчивых и ушлых в советском обществе, коим, будьте уверены, являлся и Шульц. Пластинку из Англии ему доставил один профессиональный танцор, латыш по национальности, солист фольклорного танцевального ансамбля, время от времени гастролировавшего по заграницам в рамках обмена культурными программами между государствами. С Марисом — так звали этого латыша-профи, Шульц поддерживал весьма выгодные для обеих сторон деловые отношения уже больше года — тот ему поставлял и пласты, и джинсы, и прочие модные шмотки, которыми Шульц спекулировал в среде студенческой молодежи без всякого зазрения совести. Эти криминальные подробности стали мне известны чуть позже, когда мы с Шульцем окончательно закорешились, а пока я внимал его самодовольному признанию о сегодняшнем приобретении альбома.

Так вот, значит, в чем «закавыка», наконец допер я, Шульц просто-напросто раздосадован тем, что я — неизвестно кто и звать меня никак — и вроде как в курсах, признал новую пластинку, без преувеличения, самую ожидаемую британскую прог-роковую новинку нынешнего летнего сезона, которую здесь еще, разумеется, никто в глаза не видел и в руках не держал, а тут… Словом, я сообразил, что самое время подыграть чувствам Шульца, что ж, не будем его разочаровывать, но открывать ему глаза на истину еще рано, тем более, он даже меня к себе в квартиру не впустил.

— Нет-нет, — успокоил я Шульца, — само собой нового альбома ELP я еще не слышал, даже, честно говоря, не знал, что он должен выйти в июле (тут я и вправду не покривил душой)… но догадаться, что это именно ELP, уверяю тебя, было несложно: тот, кто хоть раз в жизни слышал музыку этого великолепного трио не спутает ее ни с какой другой — ведь у группы ELP звучание просто уникальное!

Шульц остался доволен моим ответом, а я распалившись в конце своей медоточивой тирады решил слегка польстить и ему самому, чтобы еще больше расположить к себе, похвалив его мощную аппаратуру, мол, на всю улицу музон гремит, а Эмерсон с таким остервенением наяривает на электрооргане, что всем чертям, наверное, тошно стало, а не только горемычным соседям.

Шульц расплылся в самодовольной улыбочке.

— Мощная? — переспросил он и заносчиво заявил, — да уж, не сомневайся, чувак, самого высшего класса! — самолично собирал все по крупицам, столько «капусты» на это угрохал, что вспомнить страшно, но оно того стоит. Пошли! Сам сейчас увидишь.

И пропустив меня в квартиру, он затворил наконец входную дверь — в это время как раз заиграла четвертая по счету песня альбома — мелодичная баллада Грега Лейка From The Beginning, просто поразительная по своей красоте вещь, настраивающая на романтический лад, пожалуй, самая лучшая баллада Лейка и самый известный хит ELP, и вот под его чарующие звуки мы отправились по длиннющему коридору вглубь квартиры. Слева и справа от нас высились массивные книжные шкафы из красного дерева или дуба, не знаю, но сразу видно было, что очень дорогие, снизу доверху набитые бесчисленными томами — здесь, как мне удалось заметить, была не только справочная и учебная литература, но также и многотомные подписные издания с художественной прозой, пестревшие многоцветьем корешков в свете старинных хрустальных бра, располагавшихся в проемах между шкафами.

Квартира у них была просто необъятной — три или четыре комнаты, а, может, и больше, оставшаяся в наследство от прадедушки Шульца, как вы должно быть помните, известного в Риге профессора истории.

— Так ты, значит, фанат ELP… — вновь заговорил Шульц, приоткрывая по пути двери огромных комнат и показывая мне, где что находится — где гостиная, где спальня и прочее. Я же удивлялся не сколько великолепию квартиры (у нас с дядюшкой жилье в Петербурге было тоже вполне респектабельным), а тому, что вот так на голубом глазу Шульц впустил в дом совершенно незнакомого человека, просто в голове не укладывалось, что может быть такое… O tempora! O mores! Я подумал тогда о временах и нравах моего реального времени, когда и в подъезд то не попадешь, а не то что б в квартиру.

— И какой же у тебя самый любимый альбом? — спросил хозяин, остановившись перед самой последней дверью, раскрытой настежь.

Хм… Вопрос, конечно, интересный. Знаю не понаслышке, что кому-то из поклонников группы ELP более по сердцу приходится их первый концептуальный и второй по счету студийный альбом Tarkus, а кому-то — не менее концептуальный и навороченный Brain Salad Surgery, вышедший в свет через год после Trilogy, бесспорно, во всех отношениях выдающаяся и содержательная работа, этакий «салат из головного мозга»… Что касаемо лично меня, то я убежден до сих пор, ну, это, конечно, на мой субъективный взгляд, что вершиной их творчества, как ни крути, является альбом Trilogy, который на первый взгляд кажется всего лишь простым набором песен без всяких там концепт-наворотов, но зато каких песен!!! По красоте и сложности эту музыку трудно сравнить с чем-либо другим, мне про это еще папа в свое время говорил, а он-то знал, о чем говорил, уж поверьте мне… Но, сами понимаете, что в разговоре с Шульцем я обо всем этом не мог обмолвиться, чтобы, попросту говоря не спалиться, поэтому я просто сказал, что мне нравится Tarkus.

Услышав знаковое для себя название, на которое он буквально молился, Шульц аж задохнулся от восторга и тут же поведал мне еще одну примечательную историю: рассказал, что музыка Tarkus не дает ему покоя целый год и что он задался целью претворить в жизнь одну архисложную задачу — ни много ни мало записать на слух партитуру этой безумно сложной, но от того еще более интересной и заманчивой композиции, сказал, что в лепешку расшибется, а в конце концов снимет ее один в один. Процесс, как выяснилось, оказался нелегким и растянулся почти на полгода — несколько месяцев подряд Шульц списывал с не очень чистой магнитофонной записи все ноты, раз тысячу, наверное, прокручивал Tarkus, так что магнитную ленту затер почти до дыр.

— Ого, — подивился я, — ты что же, нотной грамотой владеешь?

— Да, а что тут такого? — небрежно махнул рукой Шульц, — пацаном когда-то обучался в музыкальной школе по классу фортепьяно и вполне успешно — мать мечтала запихнуть в консерваторию, чтобы сделать из меня филармоническую звезду, смешно вспомнить, зато сейчас… Другие горизонты открываются, чувак!

— А партитура-то зачем тебе понадобилась?

— Как это зачем? — тоже мне вопрос, чтобы играть, конечно же, играть, как ELP… Я группу арт-роковую хочу сколотить, первую в своем роде для Риги, только вот пока подходящих единомышленников, врубающихся в ультрасовременную музыку, не смог найти, все как полоумные вокруг меня один глэм-рок лабают, ну, в лучшем случае — хард.

Во Шульц дает! — у меня от его фонтанирующего творческого потенциала аж глаза на лоб полезли, и тут он отличился! Я и не подозревал о его музицирующих амбициях.

Вот так слово за слово мы с ним и разговорились, еще даже толком не познакомившись, не представившись друг другу. А зачем? — если есть жгучие темы, которые хочется срочно обсудить. Мы с Шульцем пребывали в том самом беспечном возрасте, когда знакомство и последующее стремительное сближение происходит мгновенно. Я бы сказал — по собачьи: нюх-нюх, — свой!

Тут Шульц опомнился и затащил меня в свою берлогу, самую дальнюю комнату, у двери которой мы так надолго зависли. Ее окна, как, впрочем, и других комнат, выходили во двор. Никакого порядка в ней не было, все перевернуто вверх тормашками. Я сразу обратил внимание на глухую стену без окон, вдоль которой громоздилась сногсшибательная аппаратура: высоченные акустические колонки, по внешнему виду, пожалуй, более годные для проведения рок-концертов, чем использования в быту, какой-то мудреный усилитель с множеством ручек и индикаторов, стационарный катушечный магнитофон вертикального исполнения, голландский Philips — про него Шульц мимоходом заметил, что он «дофигадорожечный», что позволяет существенно экономить расход магнитной пленки, — и наконец, весьма навороченная «вертушка» для проигрывания грампластинок, тоже голландская, — на ней-то как раз и крутился вороненый блин ELP — иголка звукоснимателя по-прежнему продолжала нарезать четвертую дорожку альбома — From The Beginning — Грег Лейк, прочувствованно отпев все куплеты песни и исполнив отменное соло на акустической гитаре, теперь продолжил тему на электрогитаре.

С любопытством разглядывая обиталище, я вперился взглядом в простенькую однорядную органолу, вроде бы отечественную, контрастирующую с прочей убойной аппаратурой. Поймав мой недоуменный взгляд Шульц моментально отреагировал:

— А что? Вполне приличная… Вот раскручусь с группой, тогда можно и на что-то посерьезней замахнуться!

— Неужто «Хэммондом» планируешь разжиться?

— Для начала за глаза хватит и «Вельтмастера», — отмахнулся Шульц.

Я продолжал разглядывать его жилище … Неразложенный как следовало бы полуторный диванчик со скомканной и несвежей постелью, которая никогда не убиралась и, видимо, стиралась по большим праздникам, рядом широкий полированный стол на высоких ножках, весь заваленный не пойми чем, все там свалено в кучу — книги, учебники, шмотки, пластинки, магнитные ленты и даже еда. На фарфоровой тарелке, явно старинной, благоухали три аппетитных бутерброда с нарезанными поперек мясистыми помидорами, ароматным сыром и свежим салатным листом, — один из бутербродов уже был надкушен. Прямо натюрморт: «Трапеза, прерванная незваным гостем»… При виде столь соблазнительной закуси в моем животе предательски заурчало и заныло…

Но тут мое внимание отвлек тот самый заграничный альбом, валявшийся рядышком с тарелкой, музыка которого была способна возносить на небеса. Знаю, знаю эту изящную обложку великолепного альбома, он мне хорошо знаком по отцовской виниловой коллекции… Ко времени создания третьего студийного альбома, то есть в 1972 году группа ELP, вне всяких сомнений, была самой крутой в мире и, как никогда, ощущала себя единым целым. Собственно говоря, это чувство монолитности и единства как раз и было запечатлено для истории рока художниками известной дизайнерской студии Hipgnosis на обложке Trilogy — на картинке музыканты выглядят как настоящие «основоположники марксизма-ленинизма», ой, простите, родоначальники британского прог-рока — Эмерсон, Лейк и Палмер и впрямь здесь смотрятся как сущие Маркс, Энгельс и Ленин, только молодые, безбородые и… голые. Не подумайте ничего плохого — троица всего лишь обнажена по плечи, все изображено со вкусом и тактом по отношению к ним, и к слушателям, не придерешься, а кому мало моего описания, пусть глянет в интернете и сам все увидит… Мне эта обложка, кстати говоря, не слишком нравится, хотя и продумано все просто великолепно — три монументальных героя рока в профиль на фоне полыхающего заката, — это что-то! — романтично и впечатляюще, но все же, на мой субъективный взгляд, чересчур претенциозно и слегка противоестественно (ассоциируется с сиамскими близнецами). Зато внутренний разворот альбома выполнен с бо́льшой фантазией, художественным мастерством и любовью! Вроде бы ничего особенного, обыкновенное фото, снятое на природе в платановой роще, тронутой буйными красками октября, но, если приглядеться к композиции, глаза разбегаются в разные стороны, от изобилия разноракурсных групповых снимков ELP, как бы снятых за один раз — их здесь шесть, в том-то и кроется необычность разворота, особенно впечатляет фрагмент, где троица бежит прямо на камеру, снимок сделан намеренно в движении и потому чуть смазан, есть в нем динамика, символизирующая стремительность движения и конечность всего сущего, нашего бытия, что ли… Ох, вечно я ищу во всем какие-то скрытые смыслы. Шульц взял в руки альбом, точно услышав мой внутренний голос развернул его и в восхищении сказал, тряся «осенним пейзажем»:

— Чувак, ты только посмотри, какой это шедевр! — я все утро рассматривал это удивительное фото и до сих пор насладиться не могу, — потом еще раз глянув на разворот, запорошенный опавшими листьями, и со знанием дела многозначительно добавил. — ФОТО-МОН-ТАЖ!

Да, ничего не скажешь — безукоризненно выполненный фотомонтаж, но такой реалистичный: все взаправду, потому что на внутреннем развороте не нарисованные, а живые молодые люди, одетые в повседневную одежду. Какую одежду и обувь носят его кумиры, можно рассмотреть в подробностях, а уж с лупой — возможно разглядеть даже невидимые на первый взгляд мельчайшие детали…

— Чувак, ты, кстати, шаришь в английском?

— Угу.

— Тогда помоги перевести… вот это, — Шульц ткнул пальцем в название первой композиции.

— Шарада без конца, часть первая, — отчеканил я.

— Ага, понял… шарада без конца… как интересно, — пробурчал себе под нос Шульц, ведя пальцем вниз по строчкам с перечнем композиций, — ну, это понятно — фуга она и в Африке фуга… так, теперь снова — шарада… часть вторая, а дальше — что?

В балладе From The Beginning, которой интересовался Шульц как раз в этот момент зазвучали последние аккорды финального соло, подхваченного Эмерсоном от Лейка, если так можно выразиться, и сыгранного им очень проникновенно — сначала на органе, затем на синтезаторе; пульсирующие звуки синтезатора плавно затухали, наполняя атмосферу комнаты меланхоличным настроем, чтобы, окончательно угаснув, вскоре открыть путь для следующей дорожки — песни Sheriff, как известно, завершающей первую сторону альбома.

— Английское словосочетание From The Beginning в переводе на русский означает «сначала», — объяснил я, — но, в зависимости от контекста, можно перевести и по-другому — как «испокон веку», к примеру.

— А какая тематика песен у группы, можешь сказать?

Я уж было собрался прочитать пространную лекцию Шульцу насчет ассоциативной лирики Грега Лейка, основного автора текстов, хотел отметить, что у ELP, как правило, нет в песнях конкретной и законченной истории, как вдруг неожиданно — в том числе и для себя самого — видимо, по старой привычке — получилось прям очень рефлекторно — назвал Шульца по имени — сказал и тут же осекся. Но было уж поздно — тот аж вспрыгнул от неожиданности!

— Чувак, откуда ты знаешь, как меня зовут?

Застигнутый врасплох я не сразу ответил. И первое, что он сделал, когда спросил, но не дождался ответа — поднял на вертушке тонарм звукоснимателя, видимо, того требовал возникший момент в нашем диалоге. И в ту же секунду, как только игла перестала неутомимо бежать по виниловой дорожке, музыка оборвалась, если быть уж совершенно точным, то это была даже не музыка, а шумное вступление к пятой песне — чертыхание, ругательства барабанщика Карла Пал-мера, который никак не мог попасть в такт, а потом, излив душу, как очумелый, начал неистово дубасить по своей «кухне» — вот тут то все и обрубилось… Так что на этот раз дослушать разудалую чисто «ковбойскую» песню была не судьба, как, впрочем, и всю вторую сторону пластинки.

Продолжать врать было глупо, еще глупее было бы уверять Шульца, что он ослышался или ему почудилось… Отпираться и убеждать его, что он сам мне об этом сказал, было смешно. Поэтому, прикинув по-быстрому: что ни делается — все к лучшему, я решил, что моя оговорка, произнесенная вроде так некстати, оказалась, как ни парадоксально, кстати, на руку — как говорится, пора было переходить к заключительной части акта Марлезонского балета — то есть раскрыть глаза общественности. И я выдал Шульцу информацию по полной программе — рассказал все без утайки с самого начала и до самого конца, выложил все, как на духу…

Читать полностью

Скачать



МЕЛОМАН

Часть перваяРУКОПИСЬ С ТОГО СВЕТА

Меня зовут Чиф.

Вернее сказать, звали.

Я уж три дня как откинул сандалии.

Это я ради смеха так сказал, чтобы обойтись без лишнего пафоса. Сами понимаете, когда я эти самые сандалии откидывал, мне было не до шуток.

Ну а теперь мне не то чтобы все равно, просто я смирился с тем, что со мной произошло. Да и чего сходить с ума по этому поводу? Ясно как божий день, что дело это не поправишь – я ведь не волшебник и тем более не Господь Бог, чтобы взять да и воскреснуть. Хотя теоретически мог бы. Если, заранее подсуетившись, оставил бы завещание, где потребовал криосохранения своего тела.

Спешите заморозиться и получить билет в бессмертие! Будущее рядом с вами!.. Что, не верите? Я тоже. Поэтому и завещания никакого не писал.

Будь я имморталистом каким-нибудь или там трансгуманистом , наверное, и разговор бы с вами не вел сейчас. Лежал бы себе в дьюаре с жидким азотом и просто ждал, когда меня лет так через пятьдесят разморозят.

Да. Не имморталист я, а просто жмурик. Вот кто я теперь.

Жмуриком меня (как, впрочем, и всех моих соседей по мертвецкой) называет персонал морга – санитары, уборщица и местная достопримечательность – волосатый и бородатый похоронный циник гример, настоящий реликт из семидесятых. В промежутках между нецензурной перепалкой с вечно пьяными санитарами, ничего не смыслящими в искусстве, он вдохновенно расписывает трупы, словно актеров бродячего цирка перед выходом в народ. В наушниках его си-ди-плеера беспрерывно завывает американский психоделический рок, в основном это GRATEFUL DEAD. Другой музыки для него не существует.

Эй, чувак! Война во Вьетнаме давно закончилась!

Нет. Не слышит. Занят важным делом.

Обмыть тело. Потом голову. Выбрить щеки, подбородок, шею, высушить волосы, подрезать ногти, постричь волосы на голове, причесать их на прямой пробор, надеть чистое белье, наложить на лицо толстый слой крем-пудры. Что еще? Да, совсем забыл – в чем хоронить-то? Уважаемый, где верхняя одежда? Нет, спасибо. Это излишество. Так, за все про все… э-э-э… со скидкой… сущие пустяки… Что-нибудь еще изволите? Нет, педикюр ни к чему. Это излишество! Что? На том свете сочтемся?! Нет уж. Платите по счету! Сейчас. Прекрасная работа! Следующий! Какой номер? Шестой? Нет, обманулся – это перевернутая девятка.

Мой персональный номер «6». Присвоен телу сразу после поступления в это учреждение ритуальных услуг. Чтобы исключить возможную путаницу с цифрой «9», бирка отмаркирована – внизу под нижним овалом шестерки имеется жирная черная точка, уже наполовину стертая от времени. Номер, выдавленный прессом на алюминиевой бирке, по странному стечению обстоятельств совпал с количеством людей на том злополучном пикнике (водила «пивной живот» не в счет – он для меня чужой), откуда меня доставили в мое последнее пристанище.

Подумать только, еще три дня тому назад, совсем недавно, я был живой и вовсе не собирался на тот свет... А теперь мое бренное тело с биркой, прихваченной резинкой к большому пальцу правой ноги, лежит на каталке в морге петербургского крематория. Если не знаете, он у нас в городе один. Стоит на отшибе. Почти за городом. Рядом – кладбище. Колумбарий называется. Удобно. Все под рукой. Попрощался с телом, а потом забрал урну с прахом. Тут же за углом и пристроил ее куда надо. В колумбарий, разумеется. А вы что подумали?

Со мной так скоро не получится. Что поделаешь – слишком много отошедших на тот свет. Не повезло. Так что до моей собственной кремации еще палкой не добросить, и пока что я дожидаюсь своей очереди к похоронному гримеру – обмыть тело, потом голову, выбрить щеки, подбородок, шею… Кто следующий? Номер? Шестой! В очередь, сукины дети!

Даже не знаю сам, зачем я вам все это рассказываю. Просто не уверен, что меня кто-нибудь сейчас слышит. Впрочем, это не важно. Пускай рассказываю только самому себе – все равно поведаю эту историю от начала до конца. Нет, не так. Правильнее – от конца до самого начала, вот это будет в точку. Да и другого рассказчика что-то я рядом с собой не наблюдаю. Так что – слушайте и не перебивайте.

 

Три дня тому назад я вернулся из творческой командировки в Таллинн и был готов засесть за путевые заметки. Редакция меня очень торопила с этим материалом, он был проанонсирован в предыдущем номере журнала, и замены ему не было, о чем меня предупредил главред – еще перед тем как публиковать анонс. Впрочем, это было ни к чему – что-что, а со сроками я ни разу их не подводил. Я с ними сотрудничал чуть ли не восемнадцать лет на правах фрилансера. Время от времени пописывал для журнала статейки исключительно из интереса к словесной эквилибристике да еще к рок-н-роллу. Гонорары там не бог весть какие, но это для меня было не принципиально. Деньги-то на жизнь я зарабатывал другим способом.

И вот сижу с раннего утра, набиваю текст статьи в компьютер, и тут вдруг звонок на мобильник. Из прошлой жизни. Серьезно, не удивляйтесь! Звонит Мишель, мой бывший воспитанник, и приглашает на пикник за город в Нахимовский лагерь. Прямо сейчас. У-у-ф-ф, дайте дыхание переведу. У них, оказывается, годовщина выпуска подошла. Вот время-то летит! Двадцать лет о них не было ни слуху ни духу. И вот на тебе – объявились! Помню, я еще удивился, как они меня разыскали. Чуть позже – уже в автобусе – выяснилось, что мобильник мой и адрес прокачали по каналам ФСБ. Сеников, мой бессменный старшина класса, оказывается, теперь там служит, в этой секретной конторе, навсегда расставшись с морской романтикой. Номер мой им стал известен еще со вчерашнего вечера, когда я возвращался из Таллинна домой, но так как у меня сел аккумулятор, дозвонились они только с утра, когда уже собирались выезжать на Нахимовское озеро.

Сколько же им теперь? Надо подсчитать… Тридцать семь? Тридцать восемь? Тридцать семь… Только представьте себе, что вы кого-то не видели двадцать лет. На улице встретите – не узнаете в лицо. А тут и вовсе. Я выпускал их из училища семнадцатилетними мальчишками, а теперь все они давно уже стали матерыми мужиками.

Конечно, я хотел их увидеть. Так что пришлось мне по-быстрому собирать свою походную сумку-портфель, куда я побросал на скорую руку все то, что мне могло понадобиться за сто километров от города: ежедневник, бритвенные принадлежности, зарядное устройство от телефона, купленную в пограничном магазинчике под Нарвой пол-литровую бутылку виски «Johny Walker Red Label», чтобы не появляться с пустыми руками, плавки, чистую футболку и только что записанный мной сидюк, который я окрестил «штучкой не для слабонервных» – на нем был записан всего один трек, скачанный мной ночью из инета, но зато – вы очень удивитесь этому – четырнадцать раз подряд! Вот такой я уж чудак! Общее время звучания вместе с паузами 72 минуты и 38 секунд, впрочем, незачем забегать вперед – о самом треке и причинах его скачивания я расскажу чуть позже.

Экспонат № 1 – сумка-портфель «Diesel», сшитая из плотной нейлоновой ткани, на широком наплечном ремне с металлическими карабинами, с тремя отделениями и массой внутренних кармашков. Куплена мной в одном из будапештских магазинов за 25000 форинтов, что-то около ста американских долларов. Понравилась мне сразу, потому что быстро и легко открывалась благодаря наличию двух достаточно широких липучек и была без всяких ремешков и молний. Сумка удобная, с откидной матерчатой крышкой сверху. Я с ней неразлучен последние два года и от постоянного ношения на левом плече ее задняя сторона начала лосниться. Другой недостаток сумки состоял в том, что две липучки на откидной крышке со временем утратили способность прилепляться, отчего крышка гуляла во все стороны, когда дул ветер. Тем не менее, у меня не было желания от нее избавиться – я к ней привык, и она меня полностью устраивала.

К своему стыду, я не признал и доброй половины из усатых и пузатых дядек, которые встретили меня у дверей распахнутого настежь белоснежного микроавтобуса «мерседес», нанятого ими для поездки на пикник. От былых мальчишек не осталось и следа, на меня смотрели глаза повидавших жизнь мужей. Да, время, время, времечко… Мы обнялись.

Как странно, подумалось мне, я их выпускал из Нахимовского, когда мне было тридцать два года, а теперь им самим уже по тридцать семь лет. Этот факт был озвучен Мишелем, и все подивились такой арифметике. Сразу же начали наперебой цитировать вслух фразы, характерные исключительно для их офицера-воспитателя, так сказать, его крылатые выражения. Я стоял и только улыбался в ответ. Что тут скажешь? Все эти «фактически», «мементо мори», «секир-башка», «это – деградация» и прочие странные теперь для меня фразочки и словечки-паразиты в то время были для меня чем-то вроде визитной карточки. Вы будете удивлены, но все они бесследно пропали из моего лексикона в тот момент, когда я в очередной раз круто изменил свою жизнь, погрузившись в водоворот новых имен, лиц и впечатлений.

Я оглядел бывших выпускников изучающим взглядом. Напротив меня сидели трое – Юра Сеников, Виталя Горовинский и Влад Куравин по прозвищу Шварц. Слева от меня устроился Мишель, а справа – раненый Лошарик.

– А-а-й, бля-я-а, болит! – вскрикнул он, отдергивая забинтованную левую руку, когда я нечаянно задел его, снимая через голову ремень экспоната № 1. – Ой, извините, Вадим Борисович. Действительно очень больно.

– Нет, уж это ты меня прости, дружок, – ответил я.

Лошарик поведал о том, как заработал производственную травму на строительстве загородного дома. Мальчишеское ласковое прозвище совсем не вязалось с его теперешним внешним видом – он облысел, раздался в боках и стал широк в плечах от своей давней страсти по утрам побросать 16-килограммовые гири – просто стал каким-то Лошаром, если не сказать еще грубее – Лошарищем.

Я опять поглядел на ребят. Всего пять, а выпускал я, помнится, два десятка лет тому назад двадцать семь человек.

Лагерь, когда мы в него въехали, нам показался вымершим. Оно и понятно, новый набор состоял всего из роты семиклашек, да и та не дотягивала до полусотни человек. Опять новые правила. Раз в двадцать лет их меняют. А на следующий год будут принимать уже после шестого класса. Да, ничего не скажешь, молодеет нахимовская поросль. Так, глядишь, к началу десятых годов все вернется на круги своя, и в Питонию (неофициальное название Нахимовского военно-морского училища) будут набирать десятилетних пацанов, как это и было когда-то в самом начале ее истории.

Мы разместились на широкой поляне, заросшей высокой, по пояс, трын-травой – видимо, зайчиков, косивших ее, давно перестреляли охотники, – недалеко от того места, где когда-то стояла двухэтажная синяя дача. Она так и звалась «синяя», потому что еще со времен первых хозяев финнов ее традиционно красили в синий цвет. Дачный поселок, или правильнее сказать хутор, построенный в этом живописном месте – прямо на высокой горке напротив озера – незадолго до советско-финской войны носил название Хями и состоял из нескольких, не больше десятка, добротных финских домиков и вспомогательных построек – конюшни, коровника, сарая, умывальни, туалета и прочего. За год до окончания войны, когда финны были оттеснены за Выборг, здесь разместился летний лагерь нахимовцев – первые нахимовцы жили на синей даче на двух этажах. Места было мало, и двухъярусные железные койки ставили даже на холодных верандах, где не было печного отопления. А потом, когда за футбольным полем построили новые казармы на три роты, в синей даче во время лагерных сборов стали проживать ротные офицеры.

Место тихое, спокойное, оно мне нравилось. Единственное, что напрягало, – вынужденная жизнь под колпаком. Сейчас поясню. Как раз напротив синей дачи стоял одноэтажный аккуратный домик, слегка скособоченный вправо от времени. В нем летом жила немногочисленная семья начпо, начальника училищного политотдела, – жена и два малолетних сына вместе со своим главой семейства, любившим, помнится, посмолить. Курил он как паровоз – сигарета за сигаретой, и так весь день. Это была его страсть. Еще чай горячий он любил с лимоном и, как говорится, от души сдобренный сахаром, и чтобы непременно из тонкого стакана в серебряном подстаканнике.

Бывало, возвращаюсь за полночь из казармы в нашу офицерскую конуру на втором этаже синей дачи, где три моих ротных товарища, успевших по-тихому раздавить на троих «сабониса», уже во всю глотку выводят неблагозвучные трели. Но я еще внизу, и их мерзкого храпа не слышу, на душе светло, покойно, луна висит высоко, нежный июльский ветерок обдувает лицо, тишина вокруг, только из домика начпо доносится невнятное бормотание… И вот уже, медленно поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице наверх, замечаю краем глаза через лестничное оконце, как в окне напротив рука начпо подносит ко рту стакан в подстаканнике, вижу темный силуэт с мерцающими голубоватыми бликами на большом круглом лице со щеткой черных усов под длинным носом и два застывших глаза, гипнотизирующих стену, в углу которой стоит невидимый мне волшебный черный ящик, испускающий странное сияние – цвета ясного утреннего неба.

Да-а, скажу я вам, телевизор, как и выше описанные мной сигареты и чай, был еще одной его страстью. Что же он тогда смотрел? Молодежный «Взгляд»? Новаторское «Пятое колесо»? Развлекательное «До и после полуночи»? А бог его знает – он был всеяден, смотрел все подряд, чтобы на следующий день обсудить увиденное с начальником училища в адмиральском салоне за стаканом чая. И конечно же, начпо всегда был в курсе всех дел, происходивших на синей даче. А бывало там всякое…

Нет теперь никакой синей дачи. Осталось одно пепелище. Сгорела она в самом конце прошлого века. Говорят, проводка подвела, старая была, еще та, довоенная, финская. А вот домик начпо уцелел, но в нем уже никто не живет. Слишком ветхим стал.

По дороге в клубах пыли вразнобой топал взвод карасей – мальчишек, которых только три недели тому назад зачислили в училище, – строй в три колонны, синяя мешковатая роба, синие береты, а точнее, перекрашенные в синий цвет белые матерчатые чехлы от бескозырок, больше похожие на блины, чем на береты, – суконные смотрелись бы ладнее, подумалось мне, да где их взять… Я поглядел им вслед. Бритые мальчишеские затылки, цыплячьи шеи и растопыренные уши почему-то настраивали на грустный лад. Значит, стригут наголо до сих пор… Они уж в лагере три недели, а ходить в ногу так и не научились… А мы как в свое время – умели, нет?.. Не помню…

Белобрысый молоденький мичман в пилотке подводника с остервенением командовал:

– А ну-ка, на шкентеле, взять ногу… Р-р-раз, р-р-раз, раз-два-три…

В конце строя, где шагали самые низкорослые ребята, почти коротышки, не поспевавшие за теми, кто был выше ростом и находился в голове строя, творилась невообразимая каша – юным морякам никак не удавалось «поймать» ногу, войти в один и тот же ритм с впереди шагающими ребятами, они каждую секунду перебивали ногу, но все было впустую!

– Что вы там, как беременные тараканы, семените! – крикнул им мичман и остановил строй.

Хорошо помню, что наш воспитатель в подобные моменты почти сорок лет тому назад сравнивал нас с дохлыми мухами.

Ничего не изменилось с тех пор. Ничего.

Подровнявшись, они снова зашагали вперед, нестройно затянув тонкими мальчишескими голосами идеально подходящий для всех времен героический «Варяг». Строй скрылся за поворотом. Наверное, к пирсу пошли.

Помнится, нашей строевой была песня «Северный флот». Нет, конечно же не тот «Северный флот», что сейчас на концертах распевает разбитная группа КОРОЛЬ И ШУТ, а тот, что в советские годы был коронным номером хора Краснознаменного Северного флота. Выбор не случайный, если принять во внимание, что наш воспитатель до перевода в Нахимовское служил там – три года был минером на дизельной ракетной подлодке, насмешливо прозванной в народе «раскладушкой».

Когда мы только запевали первую строчку «Северного флота» – «Парни на флоте у нас на подбор», – вся рота уже держалась за животы от смеха. Что ни говори, трудна эта песня для исполнения в строю, да и строй у нас был, на нашу беду, самый низкорослый в роте, за что нас издевательски обзывали «клопами».

Пока разжигали огонь в мангале и насаживали на шампуры замаринованное загодя мясо, разлили по первой, и за бутылкой холодного пива завели неторопливый разговор обо всем сразу и одновременно ни о чем… Из включенного в микроавтобусе радиоприемника доносился знакомый мужской голос с хрипотцой: «…Я открыл окно, и веселый ветер разметал все на столе, глупые стихи, что писал я в душной и унылой пустоте…»

Сбросив полотняный пиджак и удобно развалившись на пожелтевшей за лето траве, заложив ногу за ногу, водила «мерса» – бритый наголо мужчина средних лет с пивным животом, выпиравшим конусом из-под черной футболки с хорошо читаемым на груди рваным логотипом «Дихлор-Дифенил-Трихлорметилметана», – подрыгивал ногой в такт мелодии.

– Во-о-о, мужик так мужик… Заслужил он всенародную уважуху, – разглагольствовал наш водила, пуская кольцами вверх сизые клубы дыма. Рядом с ним на траве стояла початая бутылка пива – уезжать мы собирались из лагеря только через день; стало быть, сегодня он мог размяться от души без боязни за свои водительские права. Большой – в прямом и переносном смысле слова – любитель русского рока, он был постоянным слушателем «Нашего Радио» с того самого момента, когда в один из еще теплых августовских деньков радиостанция (по случаю открытия вещания в Северной столице) устроила на Фонтанке знаменитую презентацию, высадив многочисленный рок-десант на борт экскурсионного теплоходика с шаловливым названием «Дюймовочка». Новоявленные звезды российского рока – друзья радиостанции – тогда два часа кряду развлекали огромную толпу зевак, слетевшихся со всего Невского проспекта к Аничкову мосту на шум гитар и барабанов, едва не остановив автодвижение по Невскому. Наш водила, случайно проходивший мимо, стал очевидцем тех событий от самого начала до самого конца, о чем он нам и поведал во всех подробностях по дороге к Нахимовскому озеру, посетовав мимоходом, что там не оказалось Шевчука.

– Да-а-а, уважаю его, – подытожил он, отхлебнув в очередной раз из бутылки.

– Кого? – рассеянно спросил его Мишель, со знанием дела насаживая на шампур сочные куски свинины.

– Да Шевчука конечно! Все бы такими были, глядишь, и нормально бы жили.

– Кто все? – по инерции спросил Мишель. – Рок-звезды, что ли?

– Ну почему звезды? Мы, граждане России.

– Так не бывает, чтобы все сразу, – сказал Мишель, чисто из вежливости продолжая этот на его взгляд совершенно глупый разговор.

– Мно-о-го чего бывает на этом свете, дорогой мой человек… Шевчук – он молоток. Настоящий человечище! Люблю я его… Вы, кстати говоря, не слыхали, концерт Дэ-Дэ-Тэ не намечается?

Его вопрос остался без ответа, каждый из нас занимался своим делом – Мишель возился с мясом, я пребывал в раздумьях по поводу названия своего опуса, Шварц накрывал «поляну», Сеников с Виталей собирали подходящие ветки для костра, а Лошарик, как и двадцать лет назад, круговыми движениями кисти правой руки – левая-то у него была ранена – накручивал на указательный палец цепочку от ключей, чтобы потом раскрутить ее обратно, и так бесконечное количество раз подряд.

Помнится, мне это в свое время порядком действовало на нервы. А сейчас – ничего, пусть себе мотает.

Я бродил рядом по траве, слушал вполуха разговоры и прикидывал разные названия для недописанной вещицы: может «Три дня в Таллинне», а может «Встреча на Певческом поле» или «Из дневника рок-борзописца»… При этом машинально ощупывал лацкан спортивного пиджака с приколотым миниатюрным значком, на котором сверкал золоченый профиль адмирала Нахимова над аббревиатурой из четырех заглавных букв – НВМУ.

По дорожке к озеру мимо меня прошла аккуратная седовласая старушка с маленькой девочкой, наверное, двух лет от роду, которую держала за руку. Сдержанно ответив на мое дежурное «добрый день», она хмуро посмотрела в сторону выгружаемой Шварцем на поляну батареи бутылок с выпивкой и объяснила девочке: «Оленька, дяди приехали за город отдыхать».

Пройдя с бабушкой метров пять, девочка захныкала, по-детски нечленораздельно прося:

– Ба-а… ба… а-а-й… ба-а… ли-и-ит… ба-а…

Старушка начала монотонно декламировать:

 

– Добрый доктор Айболит!

Он под деревом сидит.

Приходи к нему лечиться

И корова, и волчица…

 

Потом голос внезапно оборвался. То ли старушка слова забыла, то ли девочка хныкать перестала, то ли еще что. Неясно…

Экспонат № 2 – питонский значок в честь окончания Нахимовского училища. Он не настоящий – это сувенирный дубликат в два раза меньше оригинала. Я купил его за какие-то совсем небольшие деньги в Нахимовском во время праздновании 60-летия училища – там на развале во дворе нового корпуса продавалась всякая сувенирная дребедень: тельняшки, бескозырки, нахимовские ленточки, гюйсы с озорным обещанием «Не забуду Питонию, мать мою», книги об училище и среди прочего этот маленький значочек.

Я его носил на лацкане пиджака или куртки, что порой позволяло мне открывать без особого труда двери различных инстанций, тем самым подтверждая тезис о том, что известное словосочетание «питонское братство» – это не пустой звук.

Нашего брата-питона где только нет, по всему свету их разбросано будь здоров сколько!

Надо сказать, что значок-дубликат очень удобен – он на булавке, а тот оригинальный, который я когда-то получил на крейсере «Аврора» вместе с аттестатом о среднем образовании из рук седовласого и тучного, как медведь гризли, вице-адмирала с сильной одышкой, тогдашнего начальника ВМУЗ, прибывшего из Москвы специально на выпуск нахимовцев, тот знак, как и всякий орден, был на винте, что само по себе ценно. Я его берег как зеницу ока, не в пример трем жалким «песочным» медалям, врученным мне за выслугу лет, которые я слил куда-то, как только уволился в запас. Сколько ж я продырявил казенной ткани этим значком за время службы на флоте? Бесчисленное количество суконных и фланелевых рубах, белых форменок, тужурок, кителей; я умудрялся его прицеплять даже на робу с внутренней стороны воротника под гюйс, чтобы не было видно – это вообще-то не предусмотрено правилами ношения формы, – только для того, чтобы его сохранить: нахимовские значки всегда были в цене… Он и теперь прикручен к левой стороне моей парадной тужурки. Дожидается своего звездного часа вместе с тужуркой у меня в шкафу.

Мои воспитанники с интересом вертели в руках экспонат № 2.

Виталя спросил:

– Мужики, а кто умудрился потерять свой питонский значок?

В ответ ему возмущенно загудели. Горовинский принялся рассуждать:

– Только дураки его называют «орденом потерянного детства»… Вот «поплавок» – он у всех есть, а питонский значок – это по-настоящему круто. Он только у избранных.

Что правда, то правда! За 60 лет бытия училищем выпущено не более 10 000 человек. И я – один из них. Был…

Б[о]льшая часть моих воспитанников из тех, кого я выпускал двадцать лет назад, судя по нашему разговору, давно не служили: с флотом распрощались, едва окончив высшее военно-морское училище, – не подписали контракт. Служить остались единицы и уж давно обогнали в звании своего воспитателя, то есть меня, за что я не в обиде, а совсем наоборот – рад, что они стали старшими офицерами.

Кто-то в шутку ехидно подметил, сказав, что хоронить теперь будут с оркестром и салютом.

– Не все ли равно для покойника, как его будут хоронить? – заметил Шварц, который в отличие от присутствующих не был старшим офицером, он даже не был младшим офицером, поскольку его отчислили из Ленкома буквально за неделю до производства в лейтенанты из-за пьяной драки в общественном месте. Не посрамив чести моряка, сцепился в ресторане с дикими людьми, только спустившимися с гор.

Тут же завязался спор, который я проигнорировал – просто не люблю спорить. Похороны с помпой, вот как это называется. Военный оркестр. Почетный караул. Автоматы на белых ремнях. Прощальный залп из дюжины «калашей». Старый новый гимн. Пройти торжественным маршем с развевающимся флагом – последняя дань памяти. Что еще?

Бывает и так, что из-за нерасторопности родственников старшего офицера хоронят без оркестра… И без салюта… Не до этого. И так забот невпроворот. Я сам был свидетелем такого, хотя терпеть не мог всякие там кладбища и поминки.

А если вдруг и хоронить некому – как тогда быть? Взять, к примеру, хотя бы меня, подумал я тогда, – кто будет хоронить? Жена? Сын? Однако, вопрос.

По мне, так сжечь и пепел развеять по ветру… Говорят, в старые времена на Руси с самозванцами так поступали – трупным пеплом пушку заряжали и выстреливали туда, откуда пожаловал в Москву. Да, что ни говори, память у меня хорошая, помню, помню я историю…

Пережевывая очередной кусок мяса, снятый с шампура, я отправился вниз по косогору, чтобы где-нибудь под деревом справить малую нужду. Бредя туда, я неожиданно для самого себя разродился вслух поэтическим экспромтом, прочитав с выражением:

 

– И вперед поскакал Ай-Бля-Болит

И одно только слово твердит:

«Пустота, пустота, пустота!»

 

Под последнюю строчку, придуманную и сказанную мной после театрально выдержанной паузы, мои воспитанники дружно грохнули безудержным смехом, а Лошарик мне вдогонку крикнул:

– Вадим Борисович, Пелевина небось начитались?

Я ничего не ответил, только махнул рукой, будто прощаясь с ними.

У озера взвод нахимовцев допевал бессмертного «Варяга». До меня донеслась зычная команда их бравого командира: «Взвод, стой! Разойдись. Пятнадцать минут – перерыв». Нет, для прикола он сказал «перекур», и юные нахимовцы заблеяли от смеха – ясный пень, что курить им было не положено.

Я продолжал спускаться по косогору, поросшему высокой сухой осокой. Ботинки у меня здорово скользили, и я чуть не навернулся… Где-то тут, по-моему, была деревянная лестница. И точно, память меня не подвела – метра через два правая нога нащупала первую ступеньку. Саму лестницу за травой видно не было, от перил не осталось и следа, а полусгнившие ступени были такими ветхими, что того и гляди могли в любую секунду рассыпаться в труху. И какого лешего я туда сунулся? Ах да, мне надо было отлить, а у всех на виду мне это делать было как-то несолидно, что ли.

Я ставил ноги ближе к краю ступеней, чтобы не провалиться. Вторая, третья, четвертая… Вроде бы их было семнадцать… или двадцать? Точно уже не помню. Для полного счастья мне только не хватало их считать.

Я осторожно спускался вниз, когда ни с того ни с сего из закоулков моей памяти выплыла одна давнишняя фраза – так со мной иногда бывало, не удивляйтесь, – беззвучный дурашливый голос начал сверлить голову: «Я на Тайване был… тайваньцы – очень мирные люди… они меня на руках носили…» И теперь, вспомнив, как все в автобусе засмеялись от этой дурацкой тирады, сказанной вроде бы от балды, просто так, чтобы развеселить уставший от поездки в Таллинн народ, я тоже зашелся от смеха и зря: подавился – у меня поперек горла встал непрожеванный до конца кусок мяса.

Я попробовал прокашляться. Один раз. Второй… Не помогло. И в этот самый миг моя правая нога, вместо того чтобы встать ближе к краю ступени – шестой по счету, – со всего маха попала на самую ее середину. Гнилая доска, не выдержав, подломилась, и нога стремительно провалилась вниз – в сырую отвратительную пустоту.

Теряя равновесие, я судорожно замахал руками, чего не следовало делать – от этих теловибраций кусок мяса еще глубже застрял в глотке, напрочь перекрыв кислород…

Душа моя от испуга прыгнула в самые пятки – я задыхался, судорожно хватая ртом воздух. Все произошло очень быстро, почти молниеносно, в какие-то считанные секунды.

Моментальный снимок: я, весь пунцово-красный от удушья, кубарем качусь вниз….

Мозг рвало на части исступленным криком: «…Господи, я не хочу умирать! Господи, только не забирай меня… Я люблю жизнь, мне еще так мало лет… я люблю прогулки по Невскому… я так мало сделал… у меня статья недописанная лежит… Господи, помоги!»

Мне казалось, что я кричал, кричал изо всех своих последних сил, но на самом деле это было не так – я не мог не то что кричать, а даже хрипеть, и издавал звуки, отдаленно похожие на сипение… На самом деле кричал мой разум, мое живое естество, не желавшее мириться с таким тривиальным концом моей, в общем, не очень-то и длинной жизни.

Я свалился на самом краю косогора метрах в пятидесяти от пирса, под сосной, сильно ударившись спиной о ее ствол – но боли уже не почувствовал. Спрашивается, и где теперь мне искать ту цыганку, нагадавшую мне в четырнадцать лет, будто я умру от воды, чтобы плюнуть в ее бесстыжие зенки? Не иначе теперь как на том свете…

Говорят, перед глазами умирающего проносится вся его жизнь. На самом деле это не так, во всяком случае со мной было по-другому – я увидел отдельные фрагменты своей жизни, лица разных людей… Вряд ли то, что всплыло в моей памяти, можно назвать жизненным путем, так – немая короткометражка о том, кем был, кого любил, с кем дружил и что делал…

 

 

 

 

…Мне три года.

Я стою на немощеной окраинной улочке Риги напротив нашего двухэтажного дома с фруктовым садом и фонтаном с львиными мордами, задрав кверху голову в вязаной шапке с помпоном, и наблюдаю за призрачным полетом желтого кленового листа. Клены там росли в большом количестве…

Шороха сухой листвы под ботинками я не слышу.

…Мне только что исполнилось девять лет.

Вид со спины. Женщине в вязаной кофте и длинной плиссированной юбке с венцом кос на затылке (это моя первая учительница), со всех сторон окруженной ребятишками моего возраста, показываю пальцем на белую стену, где в рамке среди других детских работ висит акварельный рисунок на космическую тему: космонавт в скафандре (тоже вид со спины) рядом с остроконечной ракетой на фоне мрачно-пепельного ландшафта с лунными кратерами, простерший руку в сторону зависшего в центре звездного неба земного шара.

Мы все тогда жили в ожидании скорой высадки первого человека на Луну. Советского, конечно.

Восторженных аплодисментов моих сверстников я не слышу.

…Мне пятнадцать лет.

Я лежу на животе с широко раскинутыми ногами. К правому плечу приложен деревянный приклад мелкокалиберной винтовки – я чувствую его приятный холодок опущенным подбородком. Прищурив левый глаз, правым пытаюсь поймать в прицел черное яблочко мишени, приколотой к брустверу, а указательный палец правой руки уже готов нажать на спусковой крючок… Помнится, тогда я выбил сорок шесть очков из пятидесяти возможных: у меня было два попадания в десятку, одно – в восьмерку и две в девятки – лучший результат не только во взводе и в роте, но и среди всех трех рот нового набора.

Звуков выстрелов я не слышу.

…Мне еще нет восемнадцати, но я уже полгода как принял военную присягу.

Я, курсант-первогодок, считающийся по негласному училищному закону «без вины виноватым», отчаявшись на законных основаниях обрести свободу, штурмую парадные ворота, благо они не такие высокие, как остальные три. Позади меня безмолвный Дзержинский в распоясанной кавалерийской шинели до пят, застывший на каменном постаменте в глубине хоздвора, с немым осуждением смотрит мне в спину.

Подпрыгнуть, ухватиться за решетку, подтянуться, как на перекладине, оседлать, словно гимнастического коня, козырек ворот и лихо спрыгнуть вниз прямо на глазах изумленных интуристов, держащих в руках фотоаппараты в режиме непрерывной съемки. Физподготовка у меня всегда была на твердую четверку.

Щелчков фотозатворов я не слышу.

…Двадцать два года.

Шмелем взлетаю по трапу на верхнюю палубу третьего отсека. От вставшего на дыбы кормового дифферента валюсь вниз, потом встаю на карачки и таким вот макаром пытаюсь добраться до носовой переборки, чтобы перейти в свой отсек.

Три секунды назад меня, желторотого лейтенанта, под надрывный вой звонка сменил старый, как окаменевшее дерьмо мамонта, капитан-управленец… Вот оно, началось! Моя первая аварийная тревога. Словно карточный домик все посыпалось прямо на глазах, и лодка, потеряв ход, начала проваливаться на глубину.

Сто метров… Сто пятьдесят… Двести… Двести десять… Двести двадцать… Двести тридцать… Раздавит? Не раздавит?

Помню, что вокруг трещало так, что я чуть не обделался от страха…

Хруста обжимаемого водой корпуса лодки я не слышу.

…Пауза в одиннадцать лет.

Возраст Христа, как принято говорить у нас про мужчин, стоящих на пороге важных свершений… Я перед строем моих горе-учеников, вытянувшихся по стойке «смирно». Это не проповедь, а совсем наоборот – распекаю их по первое число за тот бардак, который они оставили в кубрике, собираясь в город.

Щегольская черная суконная фуражка с шитым «крабом», темно-синий, плотно облегающий фигуру китель с прикрученным на груди экспонатом № 2, черные отутюженные брюки-клеш и пижонистые, до яркого блеска начищенные неуставные полуботинки, которые непременно вызывали неподдельный восторг у моих воспитанников. Я всегда с любовью и достоинством носил форму…

Титры в пол экрана: «Товарищи нахимовцы! Это – полная деградация! Сход на берег разрешаю только после наведения порядка в рундуках и тумбочках! Всем ослушавшимся – секир-башка! Фактически!!!»

Да, суров был я, но справедлив. Сеял вечное, разумное, доброе…

Устрашающего монолога офицера-воспитателя я не слышу.

…Через тринадцать лет.

Я стою в клубах густо-белого пара в комнате с непритязательной обстановкой, где главное не мебель, а внушительных размеров сосуд-резервуар в половину человеческого роста – дьюар.

Заинтригованный, я с интересом заглядываю в него: на дне в рассеивающихся парах азота вижу не очень большого размера металлическую коробку. Как мне поясняют, с мозгом человека, пожелавшего стать бессмертным – он здесь может храниться вечно, главное не забывать вовремя подливать азот. А азота, со смешком замечает техник-хранитель мозга, в России хватит на все сто сорок девять миллионов человек.

Я опускаю внутрь резервуара руку – любопытства ради, чтобы проверить на себе, насколько это холодно – 190 градусов ниже нуля; опускаю неглубоко, до запястья. Помню, как у меня мгновенно окоченели пальцы, покрывшись серебристым инеем.

Угрюмого вида худосочный мужчина лет сорока в синей спецовке – мой экскурсовод по тайнам криогенной заморозки, – стиснув от напряжения зубы, задвигает тяжелую крышку дьюара.

Металлического грохота закрываемой крышки я не слышу.

…И еще один моментальный снимок, один из последних и, пожалуй, самый неприличный. Я вижу хвост автобуса с номером «АХ 701», и как Юрка, мой старинный дружок, нахально пристраивается сзади к бамперу автобуса, чтобы по-быстрому отлить.

А где ж я сам? Вот мимо прохожу, недобро поглядывая на Юркины фигурно выписываемые художества…

Надрывно гудящих клаксонов из проносящихся мимо нас машин я не слышу.

Сколько ж мы с ним знакомы? Просто с ума сойти, через три года четверть века будет. Нет, уже не будет. На том свете время имеет свойство терять счет…

В день, а вернее сказать, вечер, когда судьба столкнула нас нос к носу, Юрка спешил в метро, перебегая Невский в неположенном месте, метрах в тридцати от подземного перехода, что само по себе уже было странно. Пожалуй, только такая творческая личность, как он, могла позволить себе подобное, напрочь отключившись от реальности. На свою голову.

Когда я подошел, он чуть не плакал, умоляя сержанта-постового простить его:

– …Задумался над четверостишием, командир…

«Свисток» был непреклонен:

– С вас штраф – три рубля!

– У меня денег нет… отпусти, дяденька…

– Тогда пройдемте в отделение!

Суровое решение о введении трехрублевых штрафов за неправильный переход улицы, принятое новым председателем Ленгорисполкома, недавно назначенным на должность, у ленинградских пешеходов, включая меня, всеобщего одобрения, разумеется, не вызвало… Я заступился за парня, наверное, из чувства гражданской солидарности – уж больно убогий вид был у него, жалко человека стало.

С сержантом-упырем я очень быстро разобрался: я был в форме и даже готов был заплатить этот чертов трояк – для меня в то время просто смешные деньги, советская казна еще не оскудела, ежемесячное жалование военным платили исправно, и это были приличные суммы.

Сержант, косо поглядев на погоны старшего офицера, невозмутимо бросил задержанному:

– Свободны, гражданин …э-э… поэт!

В его ментовских глазах я прочитал глухое непонимание, чего ради я связался с этим очкариком-хиппарем, делать мне, что ли, нечего?

Делать мне в тот вечер действительно было нечего, домой идти не хотелось, потому и бродил бесцельно по Невскому проспекту.

– Спасибо, что отбрили этого ментозавра, – сказал он, крепко сжав мою руку, когда мы отошли в сторонку от постового, успевшего к тому времени истошно свистнуть и тормознуть следующую жертву. Продолжая с чувством пожимать мне руку, очкарик с интересом спросил, хитро поглядывая на меня: – И кто мой спаситель?

Когда я представился, сказав, что служу в Нахимовском, он расплылся в широкой улыбке, непринужденно перейдя на «ты»:

– Да ты что, старик! (Теперь настал мой черед удивляться). Я же с детства мечтал туда попасть… Хотел стать моряком, мальчишкой клеш[а] носил… Друзья меня даже прозвали боцманом. Я документы подавал в Нахимовское, но… мне отказали – плохое зрение. Короче, очкарики флоту не нужны.

Потом я его затащил в кафетерий на углу Невского и Владимирского, до которого было рукой подать, – выпить по чашке двойного черного кофе. В то время я еще был молодым и открытым человеком, мне нравилось знакомиться с новыми людьми, делиться с ними сокровенным и даже впускать их в свою жизнь. Общение мне доставляло истинное наслаждение. Порой, правда, на моем жизненном пути попадались настоящие моральные уроды, и чем дальше, тем количество их становилось все больше и больше, так что в конце концов это общение в одностороннем порядке практически прекратилось.

Мне было тридцать лет, ему – двадцать девять… В общем, ровесники. Правда, выглядел он намного старше меня, наверное, из-за длинных спутанных волос, недельной щетины и тяжелых очков в массивной оправе с толстыми выпуклыми стеклами – они придавали ему вид человека, немало повидавшего на свете. Так оно и было, судя по его короткому рассказу о себе, – он родился в небольшом поселке под Магаданом, потом много поездил с родителями по стране, а не так давно вновь побывал на Колыме, проработав там почти два года докером, хотя был дипломированным художником.

В Ленинграде он оказался недавно – снимал угол вместе с молодой женой на кухне своего знакомого в купчинской хрущевке и жил в неделю на три рубля… О своих проблемах с КГБ и вообще с советской властью он мне тогда не поведал, по-видимому, потому, что не хотел лишний раз шокировать. Да я и так оказался порядком ошарашен и без его рассказов про заморочки с кэгэбэшниками.

У нас нашелся общий интерес – рок-музыка. Он был тоже ею увлечен, но не по-меломански, как, скажем, я, истово коллекционирующий записи и пластинки много лет подряд. Он сам делал музыку, сочинял песни, но его старый провинциальный состав, исчерпав свой потенциал, распался, и теперь он планировал собрать новый из питерских музыкантов, чтобы вступить в ленинградский рок-клуб и там, в этой общепризнанной кузнице отечественного рока, ни много ни мало утереть нос всем именитым рок-н-ролльщикам. «Я их музыкой возьму», – сказал он убежденно, тоном человека, не сомневающегося ни секунды.

По правде говоря, от его наполеоновских планов, поведанных мне в «Сайгоне» за щербатой чашкой двойного кофе, я тогда порядком ошалел. У него уже был отменный барабанщик с филармоническим прошлым, которому насмерть обрыдли и филармония, и гастроли, и советская виашная эстрада, – он согласился снова сесть за барабаны из простого интереса, поскольку до этого никогда еще не играл в подвальной, никому не известной рок-банде.

Но для того чтобы сколотить ритм-секцию и начать репетировать, моему новому знакомому нужен был бас-гитарист. А его-то как раз и не было.

В тот памятный вечер, когда мы с ним столкнулись на Невском, он шел с улицы Рубинштейна, где в рок-клубе расклеивал на стенах объявы о поиске музыкантов-единомышленников.

– А как группа-то называется? – спросил его я, так чисто из вежливости, чтобы поддержать разговор.

– Да ты ее все равно не знаешь.

– И все-таки, как? – не отставал я.

Он сказал название. И я снова удивился – его периферийная команда, как ни странно, мне была известна: их песни я умудрился услышать полутора годами раньше, в самом начале 85-го. Подпольные записи советских рок-групп благодаря пышно расцветшей культуре магнитоиздата были доступны даже в такой глухомани, как Гремиха, где я в то время служил. Я не удержался и засмеялся в ответ.

– Что, знаешь? Не может быть! – ахнул он.

Ядовитое имя группы было хлестким, легко запоминающимся, очень смешным и идеально подходило для команды, игравшей социальный рок. Его невозможно было забыть!

Напоследок, перед тем как разбежаться в разные стороны, он начиркал на рифленой салфетке белого цвета, ставшей бурой от кофейного подтека, четверостишие – то самое, которое он сочинял, перебегая Невский не там, где надо; эта пожелтевшая салфетка у меня сохранилась и лежит где-то в архивах до сих пор. Стих был про церковь без креста – яркий поэтический образ, которым я тогда, честно говоря, очень проникся. Когда прочитал – в горле у меня пересохло.

Я сам себя ощущал такой же церковью и был, как и она, без креста. В то время я был еще некрещеным, да и потом, уже после того как я однажды объявился в Никольском соборе – ноги сами меня туда принесли как-то под Рождество, чтобы наконец-то окреститься в свои тридцать три года и впервые надеть нательный крестик, – мне еще долгое время было трудно осенить себя крестным знамением. Рука просто не поднималась ко лбу, словно была из чугуна. А все потому, что я, как и все другие вокруг меня, насквозь был пропитан духом атеизма, который с потом, кровью и слезами выходил из меня много-много лет подряд…

Все изменилось с тех пор. Все.

Мальчишка-нахимовец, один из тех карасей, что распевали «Варяга», полез на косогор, чтобы тайно от мичмана перекурить где-нибудь в кустах, и там под сосной обнаружил меня, когда первые мухи, известные источники заразы, уже вовсю кружили над мертвым телом. Он взглянул в мои обращенные вверх потухшие глаза, в которых застыла сине-голубая пустота насквозь прозрачного неба, и, прежде чем звать на помощь, три раза набожно перекрестился. Что было просто немыслимо для меня – нахимовца семидесятых.

Да, все изменилось с тех пор…

Сейчас, когда я обо всем этом рассказываю, мне вспомнился один старый голливудский фильм про привидение – смотрел его несчетное количество раз, – где в финале картины люди, повинные в смерти главного героя, по очереди мученически гибли, а их души уносились бесами с душераздирающим ревом в самую преисподнюю. Жуткие кадры… Но уже прошло достаточно времени, а демоны, чтобы утащить меня в пекло, еще не появлялись. Значит, не такой уж я и грешник.

Я уже был где-то вне своего тела и смотрел на себя как бы со стороны. Совсем как в тех бесчисленных рассказах людей, прошедших через клиническую смерть, которыми забит Интернет.

Поначалу я не слышал ничего – ни плеска воды в озере, ни пения птиц, ни шума листвы… К счастью, слух ко мне вернулся, но не сразу и не полностью. Голоса до меня доносились словно сквозь вату, забившую ушные раковины, но зрительное восприятие стало в несколько раз четче и ярче, чем при жизни, точно с глаз спала какая-то невидимая пелена – я видел каждую черточку… И голубое небо без единого облачка вдруг сделалось иссиня-черным.

Что это со мной здесь случилось?!

Умер?!

Не верю!

Три поколения нахимовцев собрала судьба неизвестно почему под одинокой сосной через пять минут после того, как со мной все было кончено. Первыми прибежали юные моряки – они были ближе всех, а за ними подтянулись остальные…

Вот они, нахимовцы нулевых, – завороженно смотрят, не отрывая юных пытливых взглядов от моих широко раскрытых глаз, запоминают все. Смерть притягивает… Для них этот трагический случай станет самым ярким происшествием уходящего детства – я буду иногда приходить к ним во снах до тех пор, пока они окончательно не сотрут мой «инфернальный» образ из своей памяти.

Надо отметить, что мои воспитанники, хоть и пьяные были, но не растерялись – правила оказания первой медицинской помощи при несчастных случаях помнили и могли применить их хоть с закрытыми глазами, хоть под градусом… В общем, не зря я их когда-то этому учил.

Еще минут десять они упрямо делали мне искусственное дыхание «рот в рот», били кулаком по сердцу, и наконец, перевернув меня на живот, даже достали злополучный кусок мяса, но все усилия оказались тщетными – я так и не задышал.

– Закройте Чифу глаза, – сказал Мишель. – Пусть кто-нибудь закроет Чифу глаза! – повторил он нервно и более громко. Никто не сдвинулся с места. Тогда Мишель сделал это сам.

Потом поднял с земли вывалившийся из кармана пиджака мой мобильник.

Вызванному из Рощино врачу «скорой помощи» делать уже было ровным счетом нечего, кроме как засвидетельствовать смерть. Процедура известная – оттянуть нижнее веко, пощупать пульс, приложить зеркальце к губам… Ничего нет, никаких признаков жизни. Умер. Преставился. Отошел в мир иной. О чем врач тут же выдал справку с печатью, а дежурный по лагерю, розовощекий молодой каптри, составил протокол осмотра тела на предмет отсутствия насилия.

Вообще-то это была святая обязанность местного участкового. Но его не смогли разыскать в поселке Цвелодубово – наверное, рыбачил где-то на Нахимовском озере и на связь так и не вышел, хотя ему и оборвали телефон звонками и эсэмэсками.

«Труповозку», недолго посовещавшись, вызывать не стали.

– Куда едем? – деловито осведомился наш водила.

– В крематорий, на Пискаревку, – сказал Мишель. – Во сколько там будем?

– Скоро, – обнадежил водила, – если гаишники по дороге права не отберут.

Впрочем, он зря переживал по этому поводу – три литра пива, которые он успел выдуть до моего дурацкого отхода, ему были что слону дробина.

Значит, крематорий... Что ж, верное решение. Зачем червей кормить?

Мое тело лежало у ребят под ногами на постеленном на полу микроавтобуса флотском полушерстяном одеяле, накрытое с головой точно таким же одеялом траурного темно-синего оттенка с черными полосами поперек. Одеяла выдал без возврата по случаю моей кончины комендант лагеря, суетливый мичман, наверное, из новых.

Чтобы как-то скоротать время и спастись от надоедливых приступов чувства вины, ребята без лишних слов передавали по кругу литровую бутылку водки, по очереди прикладываясь к горлышку. Сказать по правде, я и сам приложился бы с удовольствием, если б знал, как это сделать.

Ехали молча, много курили, а еще больше пили, пока Шварц – пожалуй, он выпил в этот день больше других, – внезапно не сказал сильно заплетающимся языком:

– Не знаю, как вам, мужики, но мне такая смерть нравится… Ра-а-а-аз и готово! – И, громко икнув, он почти с восторгом добавил: – Мысленно я с Чифом… Стопудово правильный уход!

Я-то знал, что Шварцу до смерти не хочется возвращаться домой, который ему, бедолаге, приходилось делить с ненавистной тещей.

– Молчи, дурак! – процедил сквозь зубы Мишель, сжимая в руке мой мобильник. – Это мы его угробили. Мудаки!

Помолчали.

На первый взгляд казалось, что Мишель чисто машинально крутит в руке мой телефон, но это было не так: он хладнокровно и деловито посмотрел, сколько денег осталось на счету, проверил заряд аккумулятора, затем, пошарив в экспонате № 1, который лежал как раз на том месте, где я недавно, еще утром, сидел сам, достал зарядное устройство, приладил к телефону и, удостоверившись, что зарядка подходит, положил обратно туда, откуда достал. Затем пролистал записную книжку с номерами – там у меня была вбита едва не сотня номеров, – и, удивившись такому большому количеству абонентов, набрал текст эсэмэс-сообщения.

Я находился рядом с ним и без труда прочитал текст на светящимся дисплее – зрение у меня всегда было хорошее, а теперь и вовсе обострилось после случившегося. Смею вас заверить, что на том свете очки вам не понадобятся, – там это абсолютно бесполезная вещь.

Недолго раздумывая, Мишель отправил сообщение одновременно всем абонентам моего телефона. Текст был такой: «СЕГОДНЯ ДНЕМ УМЕР ВАДИМ РЕУТОВ. О ПОХОРОНАХ СООБЩУ ДОПОЛНИТЕЛЬНО. МИХАИЛ».

Наверное, не прошло и минуты после этого, как мой мобильнике зазвенел. Впрочем, вряд ли этот ошеломляюще-громкий «Бо-о-м!» можно назвать телефонным звонком. Дело в том, что от нечего делать я еще накануне вечером по дороге из Таллинна в Петербург установил новый телефонный зуммер, бой большого колокола, – чтобы разбудить им моих спящих попутчиков на подъезде к родному городу. (К слову сказать, мне так и не удалось это сделать – вскоре после того, как я его установил, у меня сдох аккумулятор.)

Так что эксперимент успешно завершился уже после моей смерти.

Когда колокол ударил в первый раз, все так и вздрогнули… Я был удовлетворен произведенным эффектом.

Мишель, глянув на засветившейся экран дисплея, констатировал, ни к кому не обращаясь:

– Некто ЮЮ звонит. – Нажал на зеленую клавишу, поднес телефон к уху и, послушав, что ему сказала трубка, ответил ровным голосом: – Нет, не розыгрыш… увы… я… да… Михаил меня зовут… да… нет… я буду заниматься… несчастный случай… да… нелепая смерть… только что… когда?.. об этом сообщу дополнительно… буду звонить… да… с его трубки… до свидания».

И в тот момент, когда Мишель дал отбой, микроавтобус подпрыгнул на ухабе, отчего крышка экспоната № 1 раскрылась – чертовы липучки снова подвели – и из его нутра на одеяло, прикрывавшее мое несчастное тело, посыпались различные предметы: бутылка виски, ключи от квартиры, сидюк в пластмассовой коробочке и мой ежедневник, удивительным образом раскрывшийся на первой странице моего дневника, словно приглашая прочесть записи в нем. Как раз на той странице, где сверху было оставлено пустое место для так и не придуманного заголовка.

– «Четверг, четырнадцатое августа», – прочитал глухим голосом Мишель, беря в руки дневник.

Экспонат № 3 (последний в моем списке) – ежедневник на 288 страниц с желтым шнурком-закладкой. Его обложка, изготовленная из толстого негнущегося картона, демонстрирует на лицевой и оборотной стороне с десяток известнейших видов одного города, в котором я мечтал побывать еще с пятого класса, с тех самых пор, когда впервые в нашей школе начались уроки английского языка.

К сожалению, я так и не побывал там. Я так и не увидел небо Лондона.

Этот ежедневник, как и многочисленные его собратья, был снабжен календарем – теперь уже для меня абсолютно бесполезным – по 2012 год включительно (подумать только – четыре года коту под хвост!) и такими же бесполезными кодами автоматической международной и междугородней (по России) связи: и ежу понятно, что с того света не позвонишь, хотя о подобных случаях я читал при жизни в желтой прессе.

На последней странице в выходных данных можно почерпнуть следующую информацию: «Эксклюзивные права на дизайн принадлежат компании ООО «Балтик» (Россия) / Предназначен для записи текущих дел / Не подлежит обязательной сертификации /Особых условий транспортировки и хранения не требует / Срок годности не ограничен» (точки там в конце никакой не было, словно перечень информации был неполный, поэтому ставлю за скобкой свою).

Вроде бы я тогда заплатил за него не больше 150 рублей, и в дороге, когда вел дневник, он меня ни разу не подвел – на гладкой бумаге записывать легко, шарик ручки не скользит. Правда, почерк у меня местами получился неразборчивым, когда я записывал во время движения автобуса: дорога в Таллинн, на российском участке особенно, порой оказывалась просто кошмарной.

Мне нет никакой нужды заглядывать в собственный дневник, я и так помню наизусть все, что там понаписано. И помню поминутно – что, когда и с кем произошло.

В общем, наверное, самое время проверить память, которая, как я говорил, у меня хорошая. Да и накал страстей в моем повествовании можно несколько ослабить, дабы приберечь добрую порцию драматизма для финала истории…

Пора, давно пора снять маски, назвать имена, раскрыть карты, пускай и не во всей колоде. Вовсе не беда, что мой рассказ на глазах перерождается в дневник, а я сам на некоторое время – десяток-другой страниц текста, не более! – попадаю на вторые роли… В конце концов все вернется на круги своя.

И будьте уверены, все нижеописанное действительно имело место быть в те самые три дня, начиная с уже упомянутого четверга, когда мне по редакционному заданию вновь пришлось примерить черную «рясу» рок-летописца.

Итак, цитирую себя по памяти.

 

Четверг, 14 августа

Выезд в Таллинн назначен на 14:00. Без пяти два подхожу на 4-ю Советскую к офису DDT. Напротив входа стоит белый автобус c номером АХ 701 и надписью на борту «Baltservice». Двери багажного отделения еще открыты, но в нем практически нет свободного места – все пространство забито инструментами, аппаратом и личными вещами группы.

Рядом с автобусом фотограф Андрей Федечко разговаривает по душам с солистками вокального дуэта РАДУЙСЯ – блондинкой Ольгой и брюнеткой Таней. Помнится, они впервые появились в DDT во времена работы над программой «Единочество» – и так понравились Шевчуку, что он их оставил в группе.

Как правило, девушки-вокалистки выступают с DDT, но в случае акустического концерта или сольника Юрия Шевчука их в тур не берут. Сейчас концерт намечается большой, и в Таллинн группа едет расширенным составом – пятнадцать человек; в ней не только музыканты и бэк-вокалистки, но и звукооператоры, художники по свету и видеоинсталляциям, а также административная группа, в числе которой есть и два продавца-мерчендайзера.

Прохожу в офис сообщить директору группы, импозантному Александру Тимошенко, что я прибыл. Сам Алик, кстати, из рок-музыкантов, а последние двадцать лет директорствует в различных рок-группах – сначала в АЛИСЕ, затем в НАУТИЛУСЕ, а с 2000-го года по сию пору в DDT. Забираю у него свой загранпаспорт с шенгенской визой и страховку. «Все в сборе. Ждем Шевчука – он только что звонил, задерживается на час», – сообщает Алик.

Занимаю в автобусе одно из последних мест. Почему? Потому что знаю наверняка, что Шевчук сядет на кресло-диван в хвосте автобуса – это единственное место, где можно полежать, вытянувшись во весь рост. Он любит поспать в дороге.

У меня в запасе почти час. Чем заняться? Рассеянно перелистывая свой блокнот, обнаруживаю, что в нем осталось чистых не более десяти-пятнадцати страниц. По своему журналистскому опыту знаю, что этого объема явно недостаточно для полноценного путевого дневника, в котором тщательно фиксировалось бы все, что происходит в дороге, включая разговоры не по теме, разные на первый взгляд незначительные события, а также ничтожные детали, всякие мелочи и прочие пустяки, из которых впоследствии и строится репортаж...

Что же делать? Пока не поздно, бегу в «Буквоед» на Восстания.

В зале канцелярских товаров осматриваю полки, забитые разного рода ежедневниками, блокнотами и дневниками, как правило, коричневых и черных тонов. И вдруг среди этого мрачно-кожаного однообразия взгляд натыкается на веселый разноцветный корешок.

 

…Тауэрский мост, Вестминстерское аббатство, Биг-Бен, Парламент, площадь Пиккадилли и, конечно, знаменитый на весь мир красный двухэтажный автобус – цветные картинки красовались на обеих сторонах глянцевитой обложки этого ежедневника.

Я взял его в руки. Полистал. Бумага неплохая. Посмотрел выходные данные. Подумать только – изготовлен в Испании! Двуязычный текст – английский и русский. А где же испанский? А-а, понял: испанцам лондонские виды не нужны, у них своих достаточно.

Каюсь – прежде чем его купить, я черкнул пару раз по странице где-то в середине блокнота шариковой ручкой, одолженной по этому случаю мной с полки, благо их там была целая куча, – проверить, хороша ли бумага. Бумага оказалась действительно отличной. Все. Беру.

– Здравствуйте, карта есть?

– Нет.

– Пакет нужен?

– Нет.

– С вас сто сорок девять рублей девяносто девять копеек, – сказала девочка-кассир, одетая во все белое.

Получив чек и копейку сдачи, я решил заглянуть в уютное кафе «Буквоеда» – у меня в запасе было еще минут двадцать свободного времени.

Я любил здесь посидеть. Фоном играет негромкая релаксирующая музыка, под нее действительно можно расслабиться…Столики стоят рядом с высоченными, чуть ли не до потолка, книжными полками, доверху забитыми книгами с современной зарубежной прозой – выбирай любую и читай сколько хочешь, только не забудь сделать заказ.

– Капуччино?.. Эспрессо?.. Может быть, чай?

– Пожалуйста, маленький капуччино.

Год назад он стоил 75 рублей, теперь – 87, несложно просчитать, что через год цена дойдет до 99 рублей. Сможете проверить сами, если зайдете сюда.

Уже за стойкой, делая заказ, я неожиданно для себя понял, что сегодня в «Буквоеде» происходит нечто странное… Судите сами. Продавцы магазина, обычно носящие широкие галстуки-воротники на манер флотского гюйса, но только красного цвета – такая у них форма, – в тот день непонятно почему были облачены в белые мятые халаты. Они сновали между покупателями туда и сюда в этих странных одеяниях, как всегда, любезно предлагая свою помощь, но со стороны мне это почему-то напомнило настоящий дурдом. На груди у работников магазина – с той стороны, где сердце, – красовался большой круглый значок с какой-то надписью. Когда один из продавцов пробегал мимо стойки, где я забирал капуччино, я прочитал совершенно дикий для меня девиз: «Все врут!» Кто это все, черт их дери?!

Я сел за столик и вдруг обратил внимание на то, что мелодия, под которую я выбирал в зале канцтоваров экспонат № 3, почему-то проигрывается уже в третий раз подряд. И это тоже было странно!

Нет, она вовсе не раздражала меня, даже наоборот – успокаивала, поскольку была умиротворяющей и даже напоминала колыбельную, может быть, отчасти оттого, что там звучал завораживающий женский голос. Инструментальное вступление песни имитировало биение сердца… Или мне показалось?

Мелодия была до странности знакомой, я точно где-то ее слышал, но что это за песня, я вспомнить не мог, из-за чего испытывал чувство легкой досады – меня всегда раздражало, когда я не мог идентифицировать музыкальный продукт.

Двое молодых «ботаников» за соседним столиком приканчивали свой кофе и между делом, причмокивая – наверное, от удовольствия, – вели неторопливый разговор о чарующем божественном голосе некой… э-э-э… (один из «ботаников» слегка заикался) Элизабет Фрейзер.

Я так и замер с чашкой в руке, приставленной к губе. Лиз Фрейзер? Постойте, постойте… Голос COCTEAU TWINS? Точно!

Но при чем здесь Фрейзер, раздраженно подумал я. Это же явно не COCTEAU TWINS, уникальное звучание которых невозможно спутать ни с чьим другим.

А если это не COCTEAU TWINS, то кто тогда? Спросить у «ботаников» для меня было позором – все равно что признаться в собственной профнепригодности. Гораздо полезнее вспомнить самому. Гимнастика мозга, знаете ли. Да так и интересней.

Мои соседи допили кофе и двинулись по лестнице наверх – листать «ботанические» книги в зал специализированной литературы.

Когда мелодия заиграла в четвертый раз, а я все никак не мог ее вспомнить и был готов от собственной никчемности залезть на верхушку книжного шкафа, у меня перед глазами волшебным образом визуализировалась одна трогательная картинка из видеоклипа, который я как-то раз увидел – то ли в кафе, то ли в баре, точно уже не вспомнить где; дома-то я телевизор не смотрел, – так вот там, в этом клипе, нерожденное человеческое дитя закрывает ручками лицо, спасаясь от ярких лучей, пробивающихся сквозь стенки материнского живота… Потрясающий клип, доложу я вам. Много потеряли, если не видели. Благодаря клипу я и вспомнил саму песню. Да и грех было не вспомнить – кодовое слово, разрешающее головоломку, повторялось в песне не один раз.

В общем, я здорово порадовался с трудом достигнутому результату. Надо же такому случиться – песня, вышедшая в свет ровно десять лет тому назад и тогда не произведшая на меня абсолютно никакого впечатления, неожиданно пришлась мне по душе, и теперь я слушал ее с удовольствием уже в пятый раз!

С чего бы это вдруг такие метаморфозы? Я стал сентиментальным? Может быть, к старости? Одно несомненно – похоже, что мое мировосприятие за прошедшее десятилетие изменилось кардинально. А я-то и не заметил!

Направляясь к выходу из «Буквоеда», я прошел через зал сувенирной продукции, где в спешке неловко налетел на стол, заваленный книгами, DVD, футболками и прочей ерундой, объединенной крикливым лозунгом «Все врут!», едва не повалив все на пол. Кое-что все-таки свалилось – футболка белого цвета, жестко запечатанная в картон и целлофан, с напечатанным на груди цветным портретом какого-то бородача со смертельно уставшими голубыми глазами. Внизу, под бородой, чернела надпись во всю ширину футболки – ясно какая, только уже, правда, по-английски.

Я был не на шутку заинтригован – ну в самом деле, какая связь между этим отъявленным мизантропом с бородой и той чарующей музыкой, которая меня буквально околдовала за последние двадцать минут?

Подняв с пола упавшую футболку, я направился под трип-хоповое биение сердца к стойке администратора за разъяснениями. Говорить с продавцами – только зря время терять, ни черта они не знают.

Дежурный администратор – молодая пухленькая блондинка, тоже в белом халате, как, впрочем, и продавцы, стоявшие слева от нее за кассовыми аппаратами, – рассказала мне, что с сегодняшнего дня в «Буквоеде» началась промо-акция «Доктора Хауса»: именно из-за этого весь персонал переоделся в белые халаты и нацепил пресловутые значки – так был дан старт агрессивной продаже вышеописанной продукции.

– А почему все время звучит одна и та же песня?

– Вас мелодия раздражает?

– Да нет, мне просто интересно знать.

– Это часть нашей промо-кампании. Музыка играет у нас, как вы сами поняли, в режиме он-лайн… Сегодня мы ставим эту песню нон-стопом, с завтрашнего дня она будет проигрываться через раз, потом через две песни и так далее по убывающей в течение месяца.

– Кто-нибудь, кроме меня, еще интересовался этим вопросом?

– Пока нет. Вы первый. – Честное слово, после ее ответа я себя точно почувствовал сумасшедшим или идиотом, что в принципе одно и то же.

– Простите, еще вопрос – почему эта песня выбрана для вашей промо-акции?

– Так захотели продюсеры… Если вы не в курсе – это британская группа MASSIVE ATTACK.

– Угу, в курсе. А как песня-то называется, знаете?

– Об этом продюсеры нас не информировали.

– «Teardrop».

– Что?

– «Teardrop» она называется, то есть по-русски – «Слезинка»… Я все-таки никак не возьму в толк – что общего у этого доктора Хауса и MASSIVE ATTACK?

– По большому счету ничего.

– А кто такой этот самый доктор Хаус?

– ???

Любил я все-таки удивлять людей! Она и предположить не могла, что я не смотрел телевизор чуть ли не сто лет.

 

14:55. На углу Дегтярной и 3-й Советской сталкиваюсь нос к носу с идущим чуть-чуть вразвалочку ЮЮ: не застегнутая коричневая джинсовая куртка, черная хлопчатобумажная футболка, синие джинсы, на ногах – легкие бело-красные кеды, за плечом – черный рюкзачок… Как всегда, в дорогу он одет просто и по-спортивному удобно.

Мы обнимаемся.

– Яйца всмятку! – говорит мне вместо приветствия Шевчук. – Я сегодня немного в расслабленном состоянии, – добавляет он, когда мы вдвоем направляемся в сторону автобуса с надписью «Baltservis». Хитро прищуривается сквозь стекла очков и опять, непонятно к чему, повторяет про яйца всмятку… Мне ответить нечего – я с собой закуску не брал.

С огорчением отмечаю про себя, что ЮЮ «под шафе». Он ведь три месяца не пил… С чего это вдруг? С алкоголем у него непростые отношения – сам это признавал не раз, – как, впрочем, у многих рок-н-ролльщиков.

Я знаю, что он только-только вернулся с киносъемок. Бродя бессонной ночью в сети, наткнулся на новость о том, что Шевчук снялся в фильме Андрея Смирнова «Жила-была одна баба», и на площадке под Тамбовом якобы выпил с каскадерами за пять киносъемочных дней годовой запас коньяка «Хеннесси»… На деле, как выяснилось позже, эта развеселая «клюква» оказалась пьяной полуправдой, поскольку там, под Тамбовом, они выпили вообще все, что могло гореть, в ближайшей округе.

– Яйца всмятку, – опять непонятно к чему бормочет ЮЮ.

И тут меня наконец осеняет – я понимаю, что он имеет в виду. Он же снимался в роли Ишина, правой руки атамана Антонова, руководителя тамбовского восстания. Значит, пять дней провел в седле.

С большим трудом представляю себе ЮЮ, мчащегося галопом на коне с шашкой наголо, переодетого в крестьянский зипун и папаху… Дорисовать в моем воображении образ борца с коммуняками за сермяжную правду-матку хуторян мешают его теперешние форсистые очки, купленные в дорогом салоне оптики – не чета тем, древним, двадцатилетней давности со сломанной дужкой.

Однако, как я узнаю потом, Шевчук возбужден совсем другими событиями: пятидневной войной на Кавказе, за ходом которой следила вся страна, а возможно, и полмира. Эта война высосет из него все соки и не будет давать покоя ни днем ни ночью на всем протяжении нашей поездки, в чем я вскоре смогу убедиться сам.

Сажусь на свое место. Мое кресло – предпоследнее в правом ряду; впереди справа от меня расположились продавцы футболок Дима и Рома. Рома, весело позвякивая бутылями с крепким алкогольным трио (ром, водка и коньяк), обустраивает у себя под креслом что-то вроде бара, правда, безо льда, но зато нарезанный дольками лимон и горка пластиковых стаканчиков для вероятных собутыльников у него там имеются. Его напарник Дима, лет на десять старше Ромы, свое уже давно выпил и потому, не отвлекаясь на бутылочный перезвон соседа, с неподдельным интересом читает книгу о группе METALLICA, появившуюся, как я знаю, в продаже буквально на днях. Принимая во внимание, что Дима металлист со стажем и много лет подряд директорствует в металлической рок-банде СОБАКА ЦЕ-ЦЕ, выбор чтива не вызывает у меня никаких вопросов.

Слева от меня на двух креслах устроился Саша Бровко, художник по видео, с сыном Севой в футболке MАRILYN MANSON. Севке всего двенадцать лет, но выглядит благодаря высокому росту на все пятнадцать. Что тут скажешь – акселерат!

Андрей Федечко садится с левой стороны автобуса на четыре ряда впереди меня. А чуть ли не весь аккомпанирующий Шевчуку состав группы, включая вокалисток, во главе с директором Тимошенко занимает все места на передних сиденьях.

 

14:59. ЮЮ командует:

– Все, ребята, по местам!

Трогаемся.

Шевчук бросает свой рюкзачок на последнее сиденье и на правах батьки обходит свое «хозяйство», чтобы проверить – всё ли как надо, все ли на своих местах.

Понятное дело, что все разговоры – о последних событиях в Южной Осетии. Шевчук делится впечатлениями:

– Слава богу, что все закончилось – вчера Медведев отдал приказ о прекращении огня… В Цхинвале два моих знакомых журналиста получили ранения. Конечно, было огромное желание лететь туда с концертом, – говорит он мне, возвращаясь на заднее сидение, – но теперь, когда пролилась кровь, – это все равно что стать коршуном… Саакашвили, конечно, агрессор, он первым начал бомбить и получил по заслугам.

– И правильно получил, – соглашаюсь я. – Он теперь стал вроде как нерукопожатный.

Вскоре приходит завпост Юрий Федоров и кладет на заднее сиденье подушку с одеялом для ЮЮ.

– Борисыч, – отзывается Шевчук, – ничего не надо, спасибо. Я просто рюкзак под голову брошу и все…

Однако опытный администратор знает, что делает, быстро и с любовью оборудуя спальное место для лидера группы.

Спрашиваю у ЮЮ об отсутствующем в автобусе барабанщике Игоре Доценко.

– Мы его подберем за Красным Селом. Он постоянно живет за городом, стал настоящим фермером. У него там коровы, целое стадо, может без труда помочь отелиться… Прикинь, каждый день мотается оттуда в город на репетиции. Это непросто.

Игорь Доценко – единственный участник (разумеется, не считая самого ЮЮ), оставшийся в группе из первоначального ленинградского состава. Перейти из филармонии в подпольную рок-банду, не имевшую тогда практически никаких концертов, а потому и никакого заработка – конечно же, это был поступок!

ЮЮ его ценит не только за преданность группе и прекрасные человеческие качества, но также за его особо сильный удар – таких барабанщиков, как Доценко, на нашей рок-сцене раз-два и обчелся.

ЮЮ прикуривает сигарету (для интересующихся: марка «Marlboro Light») – ему одному разрешено курить в автобусе – и сразу же скручивает из листа бумаги импровизированную пепельницу.

 

15:06. Автобус выезжает на Полтавскую улицу. Видно, что Старо-Невский забит машинами, там глухая пробка. Сворачиваем на Конную, потом на Исполкомскую, чтобы в конечном итоге выбраться на набережную.

Фиксирую для истории, кто в какой футболке:

Трубач Ваня – «Джаз-филармоник холл» (для джазового музыканта, который не единожды играл в этом клубе, выбор вполне осознанный); клавишник Костя – PSYCHIC TV (пристрастия главного аранжировщика DDT к шумовому авангарду общеизвестны); гитарист Леша – во всю грудь абстрактный лик Джими Хендрикса (король гитарного рока – forever!); басист Паша – «Рок-фестиваль в Генуэзской крепости» (DDT довелось пару лет назад выступать в Судаке во время традиционных рыцарских игрищ); администратор Борисыч, как настоящий патриот группы, – в черной футболке с рваным логотипом DDT… Более всего удивил саунд-продюсер Игорь – на нем широкая, наверное, размера «три-экс-эль», футболка «National Box Promotion», что, впрочем, понятно, если принимать во внимание его спортивные пристрастия.

Ну а я сам-то – во что одет? Да, все в то же: кроссовки, черные джинсы и пиджак спортивного покроя, на лацкане которого поблескивает… сами знаете что. Забыл про футболку сказать: она у меня веселая – с маленьким лысым человечком и надписью «It’s Moby». Врубаетесь?

Сзади меня характерно щелкает открываемая банка с «шипучкой» – это ЮЮ решил расслабиться при помощи джин-тоника.

 

15:30. Проезжаем казино «Слава», бывший одноименный кинотеатр. По слухам, его хозяева до сих пор устраивают бесплатные киноутренники для пенсионеров в качестве социального отката за грязно заработанные деньги.

Для группы DDT кинотеатр «Слава» – место эпохальное: здесь состоялся их первый сольный концерт (как раз через полгода после моего знакомства с ЮЮ). ЮЮ трепетно относится к истории, вот почему в офисе группы в «красном углу» на стене бережно хранится (в рамке под стеклом) пожелтевшая от времени афиша, кое-где на сгибах «проеденная мышами», того самого судьбоносного концерта.

Странно, но концерта в «Славе» я совсем не помню, хотя там был, конечно. Зато помню хорошо другой, случившийся за месяц до него на площадке ДК имени Капранова, что у Московских ворот, где с приходом эры перестройки обычно шли гастроли заезжих провинциальных театров, норовивших заработать и прославиться на запретной до того ниве театрального абсурда и доморощенного стриптиза, а вот рок-концерты бывали там крайне редко.

Помню еще, что тогда у меня вышла занятная ситуация: как только увидел в городе афиши, анонсировавшие творческую встречу с худруком рок-группы ДДТ (написание группы было именно такое), я сразу купил билет на концерт. Интересно было посмотреть вживую, как играет мой новый знакомый Юрий Шевчук, грозившийся убрать своей музыкой всех питерских рок-н-ролльщиков.

Билет был, кстати говоря, в кассе одним из последних – на балкон, последний ряд, место где-то сбоку – и стоил, как сейчас помню, полтора рубля. Я не хотел ждать, когда с приглашением позвонит ЮЮ, – вдруг не позвонит, а билетов уже не окажется? Но он все-таки позвонил перед самым концертом – накануне, посреди ночи, конечно же подняв меня с постели, в самых лучших своих раздолбайских традициях. Звонил он с какой-то подпольной квартиры, где в то время обитал, хмельной и веселый, и любезно пригласил меня на концерт, а я ему, осчастливленный звонком, с искренней благодарностью, но и с достоинством ответил: «Спасибо, старик, за заботу, а билет-то я уже купил!»

Концерт проходил в будний день (выходные, как вы поняли, отдавались под беспроигрышный «стриптиз»), а это наверняка означает, что мне в тот вечер в очередной раз пришлось удрать со службы. Обычно по будням я уходил из училища в 21:30, когда заканчивалась информационная программа «Время», обязательный просмотр которой устраивался нахимовцам по личному приказанию начпо.

В ДК Капранова я появился минут за двадцать до начала. Прошел в безлюдный буфет, чтобы перехватить там что-нибудь на скорую руку. Скучающие официанты сокрушенно покачивали головами, с тоской посматривая на горы жратвы вокруг них. «Да-а, не та, не та публика собралась сегодня», – судачили промеж себя.

«Неужели и зал будет таким же необитаемым, как этот пустой буфет?» – подумалось мне. Выпил большую рюмку армянского коньяка – ну какой рок-н-ролл без выпивки? – заел «три звезды» буржуйским бутербродом с черной икрой и поспешил в зал – третий звонок был по-особенному настойчивым и пронзительно долгим.

Я зря переживал… Зал с еще не погасшими огнями, набитый зрителями, трещал по швам и обрушил на меня громовой ор тысячи глоток. Это был молодняк, в основном студенты и школьники, не имевшие денег на дорогой буфет, но зато неистово требовавшие выхода заявленных в афише артистов.

Однако на сцену, как водится в таких случаях, выскочили совсем другие, никем не упомянутые музыканты, объявившие, что название их группы тоже состоит всего из трех букв, и предложившие зрителям самостоятельно догадаться, как они называются… Лучше бы они этого не предлагали. Потому что тут началось такое извержение сквернословия из поставленного на уши разгневанного зала, что даже мне, бывалому флотскому офицеру, стало неловко.…

В общем, они назывались МАТ, что, в принципе, очень даже символично для вышеописанного случая. Их выступление было недолгим – как, впрочем, и вся их история.

А потом вышел он, патлатый очкарик с гитаркой, заросший черной бородищей по самые глаза. Зал его встретил с восторгом – вопя во все глотки, свистя во все пальцы и хлопая во все ладоши. Нервная дрожь била меня на протяжении тех двух часов, что он выступал…

Ему аккомпанировал долговязый скрипач-блондин с короткой шевелюрой. Помню, скрипка у него была замечательная – необычного белого цвета, и к тому же еще электрическая, что для того времени было просто круто. Нет, вру… Конечно же, тогда скрипка была самая обыкновенная – акустическая с дохлыми электродатчиками. Ту самую – легендарную белую – Никите Зайцеву подарит Стас Намин только через год после того концерта.

Но что более всего меня тогда удивило, это хоровое исполнение залом всех песен Шевчука, из-за которого, собственно говоря, голоса самого Шевчука мне не было слышно… А что же он пел? Понятно, что это были песни с остросоциальными текстами, которые теперь знает назубок каждый уважающий себя фанат русского рока – «Мальчики-мажоры», «Революция», «Хиппаны», «Мама, я любера люблю» и, конечно, «Церковь без креста», текст песни которой, как вы помните, рождался прямо на моих глазах.

После трех бисов Шевчук все-таки ушел со сцены, напоследок заметив, что, наверное, в следующий раз стоит вспомнить блатные песни – «Да-а-а!» – восторженно ответил зал, а сидевший рядом со мной бородатый молодец, точная копия Шевчука, во всю глотку закричал: «Давно пора!»

 

15:50. Самое время пройтись по салону автобуса и выяснить у его пассажиров, кто как коротает время в дороге.

Володя Дворник:

– У меня «iPod Touch». Слушаю прозу – Иван Шмелев. Так удобно читать книжки в автобусе на гастролях.

Саша Бровко:

– В дорогу беру «iPhone», он битком набит старой рок-музыкой – ALLMAN BROTHERS BAND, Артур Браун, Билл Кобэм, CREEDENCE CLEARWATER REVIVAL, Фрэнк Заппа, Джеймс Браун, Джефф Бек, а также классикой – Гендель, Бах… В общем, на три дня хватит, если слушать непрерывно… А в Севиных наушниках круглосуточно звучит Мэрилин Мэнсон, один только Мэнсон.

Трубач Ваня:

– Что в наушниках? Урок английского языка, курс Драгункина.

Басист Паша:

– У меня играет кубинская народная музыка, сборка. Сам собирал по кусочкам – там разные авторы.

Гитарист Леша:

– У меня mp3-плееер. Сейчас слушаю Сила. Очень оригинальный голос и музыка хорошая. Видел ли я его живьем? Нет, только на видео.

Костя Шумайлов:

– Трики. Последний альбом. Интересная работа, такое чувство, что его записывали просто разные люди – настолько первая половина не похожа на вторую. Пойду ли я на концерт Трики? Нет, меня, к большому сожалению, не будет в это время в Питере.

Звукооператор Андрей на ноутбуке смотрит кино. И, как вы думаете, какое? Правильно, телесериал «Доктор Хаус». Сняв наушники, он говорит:

– Отличное кино, мне нравится. Когда он шел по телику, я был на гастролях, поэтому смотрю сейчас… Вот только что поставил первую серию второго сезона.

Шумайлов, глядя в безмолвный экран Андрея, профессионально щелкает языком, имитируя тот самый сэмплерный эффект из инструментального вступления «Слезинки» – звук и в самом деле очень похож на оригинальный – и таким своеобразным приемом озвучивает для меня вступительные титры к фильму, растекающиеся по экрану монитора… Надо же, удивляюсь я, ну прямо все в курсе, кроме меня! Тут уж поневоле начнешь смотреть телевизор.

Игорь Тихомиров без наушников и, по-моему, единственный в автобусе, кто с неподдельным интересом наблюдает за проплывающим за окном автобуса пейзажем:

– Почему без наушников? Я с детства музыку не люблю.

Возвращаюсь на свое место.

Рома, уже порядком осоловевший от дегустации алко-триумвирата, увидев у меня в руках раскрытый экспонат № 3, разочарованно спрашивает:

– А где твой диктофон?

Тут сам ЮЮ приходит мне на помощь, избавляя меня от дурацких объяснений:

– Запомни, Ромыч, навсегда: настоящие репортеры ходят на работу не с диктофонами, а с блокнотами и ручками.

Не буду говорить за других, но сам я, честно говоря, терпеть не мог работать с диктофоном, имевшим склонность подводить меня в самый неподходящий момент: то батарейки сядут, то чистой кассеты под рукой не окажется, а уж про нудную и утомительную процедуру расшифровки и говорить нечего… То ли дело проверенный временем блокнот!

ЮЮ зевает и достает из рюкзака целлофановый пакет с едой – там помидоры, огурцы, лук:

– Угощайся, Чиф. Это все с дачи. Сегодня сестра собрала в дорогу.

Натурпродукт… Ну как тут отказаться!

 

15:44. Выехали на Пулковское шоссе, свернули на Таллинское. От плотного клубка развязок КАД рябит в глазах.

– Во понастроили за год, – удивляюсь я.

ЮЮ падает на подушку:

– Надо поспать… Завтра будет трудный день.

Из-за кресел до меня доносится нарочито страшный голос Федечко:

– Я тебя сейчас удавлю!

– За что? – жалобно спрашивает неизвестно кто тонким голосом.

– Не знаю, – отвечает Андрей со смехом.

 

16:03. Рассказываю Саше Бровко о том, что на днях бесповоротно капитулировал перед «цифрой», сдав без всяких угрызений совести всю виниловую коллекцию – в ней было несколько сотен дисков, долгое время лежавших без дела из-за сломанного, наверное, лет десять назад проигрывателя. В магазине «Play» очень обрадовались «свежим» поступлениям… Надо сказать, что у меня там имелись любопытные экземпляры, к примеру, двойной концертный бутлег THE CURE «Curiosity», купленный мной как-то раз на блошином рынке в Берлине.

А Бровко, в свою очередь, отвечает мне своей виниловой историей, связанной с выпуском пластинки DDT «Актриса Весна», осенью 1992-го дело было:

– В то время на заводе грампластинок была жуткая проблема с пластмассой, и поэтому мне пришлось по всему городу в магазинах «Мелодия» скупать по остаточной стоимости старые диски. В основном это была советская эстрада, но кое-что попалось и из рок-музыки, в частности, БРИГАДА С и такая странная сборная пластинка, где на одной стороне был НАУТИЛУС, а на оборотной – все та же БРИГАДА С. От предложения руководства «Мелодии» выкупить еще и залежавшиеся детские пластинки я отказался… Вот из всего этого винила и была отлита «Актриса Весна», которую мы специально выпускали к новой программе «Черный пес Петербург».

Невесть откуда, как бы в продолжение начатой Бровко темы, прилетает ко мне шевчуковская строчка: «В непролазной грязи здесь живет пустота…» Да-а, как все-таки время быстро летит…

 

16:40. Первая остановка. Подбираем Доценко. Он в черной футболке с трафаретным оттиском «Прекрасная любовь». После десятиминутного перекура вновь трогаемся. Доценко садится впереди всех, рядом с шофером. На мой вопрос, почему, Бровко отвечает:

– А он всегда там сидит. Впереди всех, рядом с водителем. Не всегда понятно даже, кто ведет автобус – Доца или водитель.

Жарко. ЮЮ раздевается по пояс.

 

17:20. Дорога петляет. Мы замедляем скорость до 40 км/час из-за ползущей впереди нас автоцистерны. Тащимся вслед за ней минут пять-семь, а затем выезжаем для обгона на встречку – дорога здесь прямая и впереди машин нет, – быстро оставляем позади гигантскую стальную «сигару» с аршинной надписью «жидкий азот». Проезжая мимо кабины автоцистерны, смотрю на водителя – мрачного мужика в сероватой бейсболке, одетой задом наперед, согнувшегося в три погибели перед лобовым стеклом. Он бросает в нашу сторону косые взгляды. Я успеваю заметить побелевшие костяшки на руках, сжимающих баранку.

Как раз в это время у Тимошенко звонит мобильник, и вскоре Алик передает трубку ЮЮ.

– Звонок от одного из замов Нургалиева, министра МВД РФ. С просьбой дать концерт в Цхинвале, – сообщает ему Тимошенко.

ЮЮ в ответ предлагает выступить на… нейтральной территории.

– Как на нейтральной, – удивляется в телефонную трубку инициативе Шевчука крупный столичный служака, – там же вовсю снайперы работают!

Впрочем, свою позицию по данному вопросу ЮЮ озвучил не далее как за полтора часа до этого разговора. И свое решение менять не намерен.

 

17:55. Сдуру на свою голову – вот тоже черт меня дернул за язык! – сообщаю ЮЮ о том, что завтра 15 августа, день памяти Цоя, – совершенно не приняв в расчет его сегодняшнего «расслабленного» состояния…

– Ну и х… с ним! – зло отвечает он, и я с немым укором гляжу ему в глаза. ЮЮ объясняет: –Ты же знаешь, Чиф, я Цоя не люблю. Пижон он… Помнишь, как я сцепился с его мордоворотами на Петроградке?

Тогда Цой насмешливо обозвал его «геологом»… Шевчук тоже что-то сказал в ответ. Слово за слово и поехало… К счастью, до мордобоя дело не дошло – их вовремя расцепили. И все закончилось пустыми пьяными угрозами… Но неприятный осадок, конечно, остался – теперь уже только у одного из двух участников того инцидента.

А мне вот сейчас вспоминается совсем другой ЮЮ – стоящий на коленях перед двадцатью тысячами зрителей ленинградского СКК, все как один затаивших дыхание и слушающих Шевчука, читающего с листа для них только что сочиненной текст: «В последнюю осень уходят поэты»… Он, между прочим, в тот день тоже пребывал в «расслабленном» состоянии. Помню еще, что он тогда шутя обмолвился о той самой драке на Петроградке, которой, в общем-то, и не было, и что самое, пожалуй, главное – его «расслабленное» состояние не помешало ему искренне сказать одну единственно правильную для той скорбной минуты фразу: «Эх, ребята, какого парня мы все потеряли!» 24 сентября это было – сороковой день после гибели Цоя…

Из воспоминаний прошлого в реальную действительность меня возвращает Шевчук – нет, не тот, на коленях, а разлегшийся на заднем сиденье.

– А что?! – спокойно резюмирует он. – Ну и пусть меня убьют… буду таким же, как Цой… я свое пожил уже.

Пауза.

И снова нервный голос ЮЮ:

– Меня подкосила эта война… высосала всю кровь… все жилы вытянула… выбила из колеи… я стал похож на пенсионера… со съемок пришел, и началась эта война… я так расстроился… я так собой не доволен…

 

18:05. До Ивангорода остается 9 км (я узнаю об этом благодаря дорожному указателю). Наблюдаю на небе поразительной красоты облака, похожие на бегущих гончих псов. Выглядываю вперед из-за кресла – через лобовое стекло у самого горизонта видна темная громада Нарвского замка…

– Это башня Густава, – голосом экскурсовода поясняет Бровко. – Русская крепость Ивангород – слева от нас, мы ее увидим чуть позже.

Съезжаем с трассы на заправку. В мини-маркете ЮЮ (с полуобнаженным торсом) встречает с распростертыми объятиями одна из кассирш-аборигенок среднего возраста:

– Юрий, без автографа мы вас не отпустим!

– Как вас зовут?

– Инна.

ЮЮ придирчиво осматривает стойку с набором CD и DVD, где есть все, кроме дисков DDT .

– Что же у вас DDT нету?! – сокрушается Шевчук.

– А все давно раскупили, новых поступлений не было! – моментально находится с ответом кассирша Инна.

Шевчук спрашивает меня вполголоса:

– Чиф, у тебя нет календарика DDT?

Я только развожу руками… На помощь ЮЮ приходит Борисыч, доставая из-за пазухи компакт-диск со сборником DDT. Повеселевший Шевчук подписывает вкладыш кассирше Инне, потом вываливает на стойку кассы целую кипу аудио- и видеоносителей, выбранных им на скорую руку. Вот что он тогда взял: диск НАУ «Лучшие песни», DVD – мультяшка «Илья Муромец», ужастик «Глаз», молодежная комедия «Она – мужчина», триллер «Мистификация»… Спрашиваю ЮЮ, почему он купил диск НАУ.

– Не знаю… Увидел на обложке сборника крупный план Бутусова в профиль и купил. У Славы здесь, – показывает пальцем на вкладыш, – лицо очень красивое… Подарю диск своей соседке по деревне Лебедевке Ларисе – она Славу просто обожает.

 

18:33. Садимся в автобус, чтобы проехать последние двести метров российской земли. ЮЮ тем временем рассказывает свой недавний сон:

– Мы работаем в студии над нашим новым альбомом. И вот я принес ребятам очередную песню, но никак не могу ее вспомнить… и в ужасе от этого просыпаюсь, – cмеется Шевчук, а потом уже серьезно добавляет: – Я совершенно не знаю, какой будет новый альбом. Какие песни Господь подарит. Я не могу сейчас сочинять песни и уже месяца три как не сочинял. У меня такое ощущение, что я исписался. Я не знаю, о чем писать. Бытие меня припечатало…

ЮЮ ложится на заднее сиденье и в типичной манере старика Хема продолжает разглагольствовать о муках творчества, а я пытаюсь дословно зафиксировать его мысли в своем дневнике:

– …Бытие меня припечатало… Я поеду честно рубиться на Байкал… или куда-нибудь в тайгу… может, уеду под Париж… Я знаю одно: что от себя никуда не денусь… и я себя поэтому считаю рок-музыкантом… Личные впечатления?.. ничего нет… полная пустота… ни строчки… ни вздоха… ничего… поэтому маята…. У меня перед альбомом всегда так… Опять надо ехать туда, где стреляют… и убивают… где все по-мужски… в страшные места… И ты понимаешь, что ничего не можешь взять с собой, кроме глаз… рук… и еще любви, которая всегда с тобой… Эта пустота изгрызла… скорей бы война… а там будет битва… я буду один на один со Вселенной… Или будет перемирие – когда перемирие, я пишу лирические песни… а когда война – социальные… Всегда ужасно несовершенство инструментария… интеллект слабый… инструментарий слабый… ты записываешь какие-то куски… тебя захватывают фрагменты… но это отсветы того, что существует в мире… какие-то маленькие нотки… Всегда ужасно ощущение собственного несовершенства… и ты начинаешь дохнуть, как муха от Дэ-Дэ-Тэ… но иногда ты вдруг понимаешь… что что-то случилось… что ты был свидетелем этого чуда… что эти смеси двух аккордов… ре-минор… и до-мажор (говорит неразборчиво)… Я в сентябре поеду в деревню… люди ведь не понимают… приехал… написал пару боевиков… им кажется… что мы просто работаем в торговле… как какой-нибудь Ельцин… кто его надоумил российский торговый флаг сделать государственным флагом России?.. мы заняты только торговлей… нефть… газ… хлеб… зрелища… этот флаг… вещь судьбоносная… вот мы все и торгаши… символы… они не случайны… тот золотой с черным и белым… он византийский… настоящий флаг… а этот… легкомысленный… фальшивый… устал я от быта… люди ведь не понимают… они ничего не знают о пус… – ЮЮ роняет голову на подушку и мгновенно засыпает.

Снова пауза.

Саша Бровко, повернувшись в мою сторону, вполголоса предлагает мне название к только что с вниманием прослушанному нами монологу Шевчука. И заголовок и впрямь хороший, в наилучших традициях русского литературного постмодернизма: «ЮЮ и Пустота». Более метко не скажешь!

 

19:00. Граница. Готовим паспорта. Проезжаем по мосту через реку и сразу же оказываемся на территории Евросоюза. Здесь время уже не московское – с разницей на час назад. Рекомендуют перевести часы, но я этого не делаю.

Симпатичный эстонский пограничник в форме входит в салон автобуса и на чистом русском спрашивает у ЮЮ:

– А почему вы у нас ни разу не выступали? У нас город хороший!

– Пригласите – выступим, – благодушно отвечает ему только что проснувшийся Шевчук.

Младший сержант Илья собирает паспорта и мимоходом рассказывает о том, что у них практически вся застава русская, а вот начальник заставы, капитан, – эстонец, был в Афгане, когда служил еще в Советской Армии. «Противный дядька», – замечает Илья.

 

20:00. Ждем свои паспорта. В это время на контрольной полосе появляется улыбающийся Григорий Малышкин, директор нарвской группы АВЕНЮ, которая будет завтра разогревать DDT на Певческом поле. Григорий – с виду типичный хиппи с хайром до плеч и многочисленными фенечками с пацифистской символикой – мой милитаристский экспонат № 2 явно диссонирует с ними.

– Дождя завтра не будет, Бог на нашей стороне, помяните мое слово, – говорит он и приглашает группу отужинать в Нарве. Шевчук отказывается.

 

20:16. Пограничник Илья вручает паспорта со словами: «Желать удачи не буду, вас и так все любят».

Садимся в автобус. ЮЮ треплет сына Бровко по макушке и шутливо говорит ему:

– Все, Севка, мы в Евросоюзе. Здесь нет ни комаров, ни мух. Трава всегда зеленая, а небо голубое. – И потом остальным музыкантам, рассаживающимся по своим местам, объявляет: – Все, братцы, до Таллинна осталось двести десять кэмэ. Завтра – работа… (С шутливым пафосом.) И я завтра вырвусь на сцену. Будем рубиться насмерть! (Мечтательно.) Эх, сегодня бы вечерком поесть бульончика говяжьего с лучком да черным хлебцем – и я буду в полном порядке… Все, поехали!

Мы снова говорим с ЮЮ, а вокруг нас, ища выход на волю, жужжит непонятно как залетевшая в автобус оса. Шевчук смотрит на нее и начинает декламировать, растягивая слова:

– Время ос и кузнечиков, и влюбленных мышиных пар… – Потом добавляет: – У меня есть такое стихотворение. Я люблю август. Потому что в августе можно наблюдать звездное небо, и начинают плодиться осы, кузнечики, мыши и лягушки – впрочем, последние в стих не вошли.

 

…ЮЮ ест домашнюю котлету, запивает из горла мартини (бьянко), купленным в пограничном магазине «дьюти-фри» и рассказывает мне подробности о киносъемках в селе Кривополянье:

– Представляешь, Чиф, я просидел безвылазно в седле с шашкой и наганом пять дней, для того чтобы сняться в трехминутном эпизоде. В селе пыль, там до сих пор нет асфальта, на холме стоит церковь. Это в ста километрах от Тамбова… Я абсолютно вжился в роль Ишина и был готов рубиться с коммунистами до последней капли крови. Я был этим человеком. И, честно говоря, мне в этой шкуре понравилось – я во главе отряда из ста человек-каскадеров… Они научили меня верховой езде. Теперь у меня все яйца всмятку, такие вот ощущения.

Наша беседа прерывается – у ЮЮ зазвонил телефон.

– Кто? Комбат?! О-о-о! Привет, Комбат!.. Едем в Таллинн, чтобы там всем навалять. Мы же миротворцы, ради этого и едем… Добра!.. Обнимаю! – ЮЮ дает отбой и поясняет: – Это мой друг – Комбат. Воевал в Чечне, попал там в одну передрягу и, к счастью, после нее выжил – удивительный человек. У него душа на войне осталась… Говорит, должен быть в Южной Осетии, в Цхинвале. Готов хоть кем командовать. Таких друзей, как этот Комбат, готовых за Россию свою жизнь отдать, у меня полный телефон.

Под впечатлением от телефонного разговора ЮЮ снова возвращается к теме недавно закончившейся войны:

– Мне уже давно звонили из Сухуми, Цхинвала и Тбилиси с просьбой дать концерты мира. Наверное, нужно было это сделать еще весной, но все силы в этом году я отдал концертам на Украине, где идет такой же раздор. Я, конечно, не думаю, что, если бы мы поехали на Кавказ, это остановило бы войну. Но мы хоть постарались бы уменьшить зло… Может, даже поговорить с политиками и объяснить тем, что в войне их амбиций народы ни при чем и не нужна им война… Что Господь создал человека для мира, остальное все от лукавого.

Мы могли бы что-то сделать…

Я считаю, что в этой войне – в разной степени, конечно, но виноваты все четыре стороны. И еще виновата пятая сторона – я сам. Я лично проиграл этот мир и потому себя чувствую паршиво. Потому и забухал… Это моя личная потеря.

Кстати, если вы не знаете, DDT довелось выступать в Тбилиси. Пять лет тому назад это было. Хорошо помню то время. Узнав, что их приглашают сыграть камерные концерты в Тбилиси, я сразу же загорелся лететь с ЮЮ. Там все было расписано по минимуму – организаторы не захотели нести лишние расходы, да и группа выступала в усеченном полуакустическом составе. Мне пришлось лететь за собственный счет, что меня не особенно расстроило – поездка того стоила. Тбилиси я люблю с тех самых пор, как впервые побывал там двадцать восемь лет назад, чудом попав на рок-фестиваль «Весенние ритмы-80».

Все три концерта DDT в Русском драмтеатре имени Грибоедова шли с невероятными аншлагами. Зал на 600 мест каждый вечер был забит до отказа, люди сидели в проходах …

После выступления ЮЮ на три-четыре часа застревал в гримерке и не мог выйти на улицу – пили с театральными грузинское вино, говорили о дружбе и ждали, когда зрители разойдутся по домам.

Как-то раз к нам в гримерку заявился красавец-грузин (как нам представили его наши тбилисские друзья – один из лидеров оппозиции). Честно говоря, я тогда даже не запомнил, как его зовут, а переспрашивать, как это случается в подобных случаях, не стал, мне было неудобно. Тем более он ведь пришел не со мной знакомиться… Но лицо, царственную осанку и манеру говорить я запомнил прекрасно – он немного, как мне показалось тогда, в разговоре рефлексировал без всякой на то причины. Огромный, под два метра, тонкогубый, в прекрасно сшитом костюме с пижонистым галстуком ярко-лиловой расцветки, по-грузински шумный, он сразу приковал к себе внимание, как только вошел. Принес под мышкой корзину с грузинским вином… Шучу, конечно. Корзину внесли его товарищи по партии с торчащими из ушей микрофонами и такого же огромного роста, что и он сам.

Началась неторопливая беседа, в ходе которой наш гость читал стихи по-английски, цитировал древнегреческих философов в оригинале, подарил плакат со своей тонкогубой физией, подписав его по-грузински «с любовью на память…», много пил, пел народные грузинские песни, говорил длинные тосты об «одной маленькой, но гордой птичке» и между делом клял позором старика Шеварднадзе…

Думаю, он мог без труда говорить на любую предложенную тему, проявляя при этом незаурядный ораторский талант, этот без пяти минут президент – о чем, впрочем, тогда никто из нас не догадывался, – в то время всего лишь депутат грузинского парламента, раздувавший изо всех сил святой огонь «революции роз».

Уже под утро порядком утомившего всех гостя вежливо попросили отпустить на отдых русского певца – все-таки вечером у него будет еще один концерт… По-моему, он крепко обиделся за то, что ему не дали сполна выговориться. Сухо пожелав «спокойной ночи», он со своей зевающей во весь рот свитой наконец покинул гримерную артиста…

Через полгода после этого, в один из первых дней ноября, сидя, как обычно это у меня бывало по будням, с газетой за чашкой «эспрессо» в кафе «Идеальная чашка» на Владимирском, я с повышенным вниманием прочитал в «Ъ» о том, как грузинская оппозиция с охапками роз, которые не успели отправить в Москву на продажу, захватила в Тбилиси здание грузинского парламента, а законного президента Шеварднадзе вынудила уйти в отставку. Репортаж, местами написанный несколько иронично по отношению к его героям, сопровождался многочисленными фотографиями с места событий, на одной из которых крупным планом представал взору – стон восторга! – наш давнишний харизматичный гость. Ровно через два месяца после этого Михаил Саакашвили был избран президентом Грузии.

Вот еще смешной момент: я тогда про себя посмеялся, представив, каким махоньким по сравнению с Саакашвили будет казаться наш Путин, пожимая при встрече ему руку на каком-нибудь политическом рауте.

 

21:30. Проезжаем мимо живописного берега моря. Красный солнечный диск уже зачерпнул воды. ЮЮ советует Федечко, который порядком его утомил нескончаемыми фотовспышками:

– Сними Чифа в профиль на фоне заката – смотри, как красиво…

 

22:15. Остановка на заброшенной лесной автоплощадке. Вечереет. Из сумеречного леса прямо на глазах выползает змеями призрачный туман. Все пятнадцать участников группы во главе с ЮЮ выходят из автобуса, чтобы перед въездом в город немного размяться. В салоне автобуса остается один Рома, погрузившийся в гнетущую дрему алкоголика. На животе у него покоится недопитая бутылка с ромом – рома там, впрочем, кот наплакал, едва прикрывает донышко, ведь Рома его давным-давно вылакал. «Труппо», одним словом…

Тут самое время, думаю, исполнить хором хриплых от выпивки мужских голосов одну старую добрую песенку из нашего общего пиратского детства, сопроводив ее стуком оловянных кружек о дубовый стол – ну-ка, дружно, все разом затянули: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца… йо-хо-хо и бутылка рома!» Последнюю фразочку про бутылку попрошу повторить три раза.

Не судите меня строго. Это я не тогда написал, это я прямо сейчас придумал – скаламбурил, так сказать под свое теперешнее мертвецкое состояние.

Впрочем, пока можно не волноваться, в нашем автобусе имеется всего одно тело, пребывающее в клинче, да и то – находится во временной алкогольной отключке.

И знаете, честное слово, от этого как-то грустно становится на душе… Ну в самом деле, что за времена такие пошли?! Подумать только – лучшая рок-группа страны выехала в трехдневный тур, уже семь часов в дороге – и практически полным составом трезвая! Как стеклышко!.. Это ж скука смертная – так путешествовать!

То ли дело было двадцать лет назад – в это время, на подъезде к Таллинну, весь автобус валялся в стельку пьяный, включая уважаемого автора этих строк… Ну, наш шофер, само собой, был трезвый, а то бы я с вами вел сей разговор на два десятка лет раньше.

Оглядываясь назад, могу твердо сказать, что для DDT та поездка стала первым автобусным выездом на гастроль, да и для меня тоже, поэтому я с радостью в нее вписался, благо она пришлась на выходные, и мне не надо было удирать со службы.

Это был осенний рок-десант из Ленинграда в Таллин (тогда его писали еще с одной буквой «н»): АЛИСА, DDT, ТЕЛЕВИЗОР, ОБЪЕКТ НАСМЕШЕК – свежая кровь питерского рок-клуба должна была показать эстонским холодным парням, как надо правильно играть рок-н-ролл. Как мы это показали, расскажу чуть позже.

Да, та еще поездочка была… Шевчук со товарищи выехали на самом последнем из трех автобусов, раздолбанном вонючем «Икарусе», затаренном портвейном выше крыши… Выехать-то выехали, а вот дальше ехали к Таллину с поистине и впрямь черепашьей скоростью – вернее сказать, от пивного ларька до следующего телеграфного столба, чтобы под ним отлить. Или поблевать. Кому как надо.

Помню, что у нас не было ни денег, ни жратвы, но зато было весело! Один из музыкантов, по-моему, кто-то из аккомпанирующего состава Свиньи, севший к нам в автобус, такой же натуральный панк, как сам Свинья, лидер команды, – вывалил из штанов свой «болт», сунул его в горло пустой бутылки из-под «тридцать третьего» портвейна, нассал туда, а потом… уж простите меня за излишний натурализм, тут же на глазах изумленной публики ее и выпил… Ну и все мы, рядом с ним сидящие, выпили за компанию… Мысленно, конечно. Мы ж не панки, чтобы дегустировать мочу!

Бедный издерганный водитель был на грани истерики, а нарезавшиеся вусмерть музыканты ему только нагло покрикивали наперебой: «Шеф, останови здесь!» или «Шеф, гони с ветерком!».

Мы тогда прибыли в Таллин далеко за полночь, позже всех. Организаторы концерта малость струхнули к тому времени – куда подевалась группа DDT? Где эти чертовы питерские рок-н-ролльщики?.. Ведь администраторы решали важную дилемму – кого селить во второсортном отеле «Ранна», потому что в шикарной интуристовской «Олимпии» на всех не хватало мест. Впрочем, ЮЮ к тому времени уже было плевать, где ночевать, – главное добраться до койки. И группа DDT всем составом, включая меня, тронулась на таллиннскую окраину. Пораженные организаторы подивились непритязательности лидера, его душевной простоте… Зря радовались – музыканты в отеле ночью такой пьяный дебош устроили, что их стали оттуда гнать поганой метлой.

Однако ягодки еще были впереди. Дело в том, что концерт был назначен в таллинском «Спорт-холле», мрачноватом бетонно-стеклянном четырехтысячнике, построенном на берегу Балтийского моря. Когда на следующий день после пьяной дороги питерские рок-н-рольщики прибыли на площадку для настройки звука (здесь стоит заметить, ради исторической справедливости, что во дворце спорта организаторами было выстроено все как надо – от и до), они вынесли решение всем рок-хуралом: «Мы здесь играть не будем. Зал сам по себе – полное говно!»

Еще бы! «Спорт-холл», который был осквернен недавними аншлаговыми концертами Иосифа Кобзона, явно не годился для сливок питерского рока. К счастью для организаторов, они оказались находчивыми людьми. Всю проблему разрешила пара ящиков хорошего вина – таллинцы считали ниже человеческого достоинства предлагать музыкантам пить дешевую бормотуху.

На моей памяти это был один из самых пьяных и самых позорных концертов, в которых когда-либо участвовал ЮЮ. Холодная чопорная таллинская публика, сдержанно встретившая ленинградских рокеров, была удручена трехчасовым убожеством, разыгравшемся перед их глазами. На следующий день местные газеты писали о том, что «… из Ленинграда приехали русские пункеры и начали устраивать фашизм в столице Советской Эстонии». Как говорится, конец цитаты.

…Когда минут через десять все пятнадцать членов группы возвращаются в автобус, «футболочный» Рома уже чуть не сполз с кресла, а его бутылка катается по полу абсолютно пустая. Закинув назад голову, он громко всхрапывает, точно кабан, роющий землю рылом.

Протрезвевший ЮЮ, проходя мимо и глянув на безобразно отвисшую челюсть Ромы, не может отказать самому себе в безобидной хохме – и, как мне кажется, он это делает из банальной зависти к молодежному потенциалу Ромы, его способности нажраться до поросячьего визга. ЮЮ имитирует сначала удар хуком в челюсть Ромы, а потом окончательно «добивает» его сверху вниз локтем правой руки. Получается очень эффектно. Ну что тут сказать? ЮЮ знает в этом толк. Не зря же тренируется почти каждый день.

Но со стороны это смотрится так, будто ЮЮ и в самом деле «гасит» парня. Все, кто видел этот акт «надругательства», включая меня, ржут, точно взнузданные кони.

 

22:58. Мы в предместьях Таллинна. Справа от нас виднеется темный силуэт таллиннской телебашни с красными мигающими огнями.

 

23:30. Приехали в гостиницу. Четырехзвездный отель «Мариотт». Это в пяти минутах ходьбы от Балтийского вокзала. Окна отеля выходят прямо на Вышгородский замок – в средневековье он был оплотом крестоносцев, а теперь здесь заседает парламент Эстонской республики. Представляю себе, какой из окон открывается восхитительный вид на замок. Но сейчас практически ничего не видно – на улице темно. Высоко в небе повисла полная луна.

В холле отеля толпы народу, но нас быстро расселяют по номерам. У меня и Федечко – мы с ним работаем «в спарринге» – 202-й, к сожалению, с окнами во двор; это на втором этаже. Быстро бросаем вещи и выходим из гостиницы прочь, обменять рубли на эстонские кроны – голод нас гонит в центр города. В нашем отеле обменник закрыт.

 

15 августа, пятница

00:33. Поменяв деньги в гостинице «Виру» и так и не поев (все давно закрыто), возвращаемся назад. В холле встречаем мрачного ЮЮ. Он берет у портье список расселения по номерам и приглашает нас с Андреем к себе в «люкс» на пятый этаж.

– Во всех городах одно и то же, – недовольно бурчит ЮЮ, – я уже битый час жду бульона, воду, чай и лимон… Ничего нет и никого нет. Где Тимошенко? Где Борисыч?

Мы подходим к номеру Тимошенко (для справки: 502-й, согласно листку расселения), стучим в дверь – в ответ тишина. Вдруг в конце длинного темного коридора возникает человеческий силуэт. Голосом Борисыча он зовет: «Юра! Юра!» и призывно машет рукой.

Подходим и видим – под дверью номера ЮЮ стоит широкий поднос с одноразовой посудой, термосом, огромной бутылью с водой, пакетированным чаем, лимонами и чем-то еще, тщательно завернутым в бумажный пакет.

Входим в «люкс» ЮЮ. Там почти на полную катушку работает телевизор – битва за олимпийские медали в Пекине продолжается и днем, и ночью. Номер у ЮЮ – симпатичный, двухкомнатный: с гостиной и спальней, большой ванной комнатой и балконом, с которого открывается просто замечательный вид на красиво подсвеченный ночной Вышгородский замок.

– Чиф! – с чувством говорит ЮЮ. – Мне ничего не надо – ни славы, ни денег, – дайте только воды, чай с лимоном и номер с живописным видом на последнем этаже, чтобы утром перед концертом проснуться в хорошем настроении.

Уже давно за полночь. Мы прощаемся.

 

9:30. Встал. Принял душ. Растолкал Андрея. Пошли завтракать на первый этаж. Сели за стол вдвоем, чуть позже к нам присоединились Дима и Ваня. Мимо проходит Рома, коллега Димы по футболочному бизнесу, с помятой рожей… Вежливо желает всем нам «приятного аппетита». По глазам вижу, что парню стыдно и очень, очень худо.

Ну, разумеется, как люди непьющие, мы говорим за завтраком о пьяницах, о том, как им хреново бывает по утрам. Иван вспоминает одно милое заведение на углу Невского и канала Грибоедова. К сожалению, для всех петербургских алкоголиков место теперь уже закрытое. А жаль! Там в утренние часы по будням, да и в выходные, впрочем, тоже занимались благородным делом – торговали различными рассолами, в зависимости от того, кто что пил, спасая таким образом людей от тяжелого похмелья.

А вот анекдот дня, вернее сказать, прошедшей ночи… Алик Тимошенко, столкнувшись со мной у шведского стола, спрашивает меня:

– Чиф, ты историю про пару лимонов знаешь?

– Про те, которые ночью так ждал ЮЮ?

– Они самые… Короче, захожу вчера в казино – а больше некуда было идти, ведь все закрыто, а в казино еще бар работал – и говорю эстонцу-охраннику, мол, мне нужно два лимона. Он так вдруг напрягся и отвечает, что… фишек на такую сумму у них в казино вряд ли будет. Я округляю глаза и говорю ему, что мне их фишки не нужны, мне лимоны нужны – живые! А он так вежливо в ответ, к сожалению, наличности на такую сумму нет, касса пустая – только что приезжали инкассаторы! Ну тут я совсем озверел – и уже чуть ли не ору, что мне лимоны нужны, те, которые в чай для вкуса кладут!!! «А-а-а, – наконец-то понял меня эстонец – так бы сразу и сказали, что вам цитрусовые лимоны нужны...» Только после этого они мне из бара пару лимонов принесли… бесплатно, кстати, отдали.

Поразительно все-таки, насколько хорошо за годы независимости здешние автохтоны овладели русским сленгом времен первоначального накопления капитала!

А ЮЮ, к слову сказать, на завтраке так и не появился – не любит он на завтраки ходить, предпочитает есть в номере.

 

10:20. После завтрака в холле мы с Андреем встречаем Алексея Морозова, организатора концерта, стройного и модно одетого мужчину средних лет, про которого точно можно сказать, что он в самом расцвете сил. Мы сообщаем ему, что хотели бы съездить с Шевчуком на радио – у ЮЮ запланировано интервью.

– Нет проблем, – говорит он, – за вами приедет машина.

– Когда?

– В шестнадцать ноль-ноль.

 

10:30. У бара лобби Володя Дворник, автор современного логотипа DDT, предлагает составить ему компанию – выпить виски… Ну как отказать такому человеку?! Пьем виски и болтаем о каких-то пустяках.

Володя на пару лет старше Шевчука. В Уфе в семидесятых ему подфартило поиграть в группе Асамбаева на бас-гитаре – это первое в Уфе рок-трио было, их прибегал слушать школьником Юра Шевчук. Потом они вместе с ЮЮ учились на художников и подружились.

Мы с Володей познакомились, когда я ушел с флота в запас. Тогда его Шевчук как раз призвал принять участие в новой программе – заниматься графическим дизайном для сувенирной продукции, а также попробовать свои силы (впервые в жизни) – в оформлении концертных декораций.

Тяжелое было времечко… Тщедушные старушки в очередях, говорившие о том, что не переживут зиму, пустые полки в магазинах и свалившаяся на наши головы неведомая ранее гиперинфляция, когда цены на хлеб и молоко скакали, как лягушки во время августовского спаривания, а от обилия нулей на ценниках рябило в глазах, – вот характерные приметы холодного предзимья 92-го.

Тот год стал самым трагичным для ЮЮ – не стало Эльмиры, сгоревшей от рака как свеча. Сначала он вроде как запил от горя, а потом, вдруг очнувшись, с головой окунулся в творчество: писал с утра до ночи и решил сделать первую концептуальную программу – просто песни исполнять к тому времени ему стало неинтересно… Он говорил своим товарищам по группе: «Давайте сыграем, как идет дождь или как падает снег…» Музыканты на него смотрели так, словно их лидер рехнулся, а ведь ЮЮ всегда мечтал: «Эх, научиться бы играть симфоническую музыку на электрогитарах!» Тогда просто не верилось, что в такое жуткое время можно сделать что-то по-настоящему революционное… Но он сделал!

Я тоже поучаствовал в программе «Черный пес Петербург». Так сказать, внес и свою лепту.

Во-первых, используя флотские связи, я помог одеть в черную морскую форму двухметрового гиганта, который гулял с огромной черной лохматой собакой по Невскому, рекламируя новую программу DDT. Если вы помните, эта прогулка запечатлена на обложке одноименной пластинки. Собаку, кстати, звали Тоська, а гиганта – Сергей Брок, он был большой друг DDT, тусовщик и пьяница, и в то время как раз вышел из очередного запоя.

Во-вторых, я выпустил восьмиполосную газету, посвященную группе DDT, специально к премьерным концертам. Да, совсем забыл сказать – я ж одним из первых рубил рок-музыкальное окно в газетном деле, поэтому это серьезное начинание ЮЮ и поручил мне… Вспоминаю об этом с гордостью, без всякой ложной скромности, потому что этот спецвыпуск стал моей лебединой песней в газетном промысле – весь двадцатитысячный тираж был продан на концертах. А Володя как раз помогал мне делать обложку для газеты, с которой, по правде говоря, пришлось нам с ним помучиться… Ладно, потом как-нибудь расскажу об этом – уж больно длинная эта история.

А в-третьих, я – не поверите! – и сам вышел на сцену (в компании трех девчонок), чтобы сплясать разудалый рок-н-ролл под летящий с купола спорткомплекса «листопад» флаеров с дэдэтэшной символикой (Дворник и тут постарался!). На песне «Осень» дело было… Для DDT подобная сценография стала новаторской – это сейчас рядом с ЮЮ на сцене может запросто танцевать кордебалет и этим уже никого не удивишь, а тогда… подобные «подтанцовки» (да еще под такую, как говорили, откровенно «кабацкую» песню) воспринимались ортодоксальной общественностью как предательство идеалов рока!

Я отплясал на четырех из девяти концертах новой программы – последний, после Минска и Москвы, если мне не изменяет память, прошел в Барнауле. Хорошее, интересное для меня время было – я наконец-то стал свободным человеком, впервые в жизни выправил себе загранпаспорт и был готов ехать хоть к черту на кулички, а не то что в тур с группой DDT.

 

11:05. Федечко ушел в город прогуляться, а я сажусь за свой дневник – добавить свежих впечатлений.

Потом, устав писать, пересчитываю количество написанных страниц. Всего получается больше пятидесяти... Во разошелся!

Местами, конечно, написано торопливо, по верному шаблонному принципу «знаю – видел», – сами понимаете, надо успеть записать то, что показалось интересным, пока не произошло еще что-то более интересное. Порой мой репортажный язык становится уж больно «рваным», ну прямо в духе драного шрифта на дэдэтэшном логотипе… Но в целом я доволен.

Что ж, заслужил отдых… Ложусь в постель, почти мгновенно отрубаюсь и вижу сон…

Я на Певческом поле. Вокруг меня толпы зрителей – разного возраста, но молодежи явно больше. Многие с российскими флажками, кто-то в тельняшках. Со стороны сцены доносится музыка, но это точно не DDT. Значит, АВЕНЮ разогревает, понимаю я. И вижу, как под одной из ферм с осветительной аппаратурой Рома и Дима развернули торговую точку и достают из сумок для продажи футболки разных цветов – желтые, красные, изумрудные, голубые… Ну прямо всех цветов радуги. Я смотрю на это чудо и просто диву даюсь, потому что у группы DDT футболки традиционно черные – ну могут, в принципе, быть еще белого или серого цвета, на худой конец темно-синего, но чтобы желтые… Да никогда! Ведь ЮЮ терпеть не может «желтой» прессы.

Заинтригованный, подхожу ближе и обнаруживаю, что это никакие не дэдэтэшные футболки, а совсем иная продукция, клейменная достопамятным слоганом «Все врут!».

(Взрыв гомерического хохота.)

 

16:00. Машиной, которая должна была нас отвезти на радио, оказался шикарный белый «ауди». За рулем сам Морозов. ЮЮ садится на переднее сиденье, мы с Андреем устраиваемся сзади. Андрюша сразу же разворачивает свой фотоагрегат и начинает им щелкать.

Едем мимо биллборда с рекламой концерта DDT, установленного неподалеку от печально известного холма Тынисмяги, где год назад эстонские власти демонтировали Бронзового солдата, тем самым вызвав в Таллинне невиданные до тех пор беспорядки. Об этом по дороге нам рассказывает Алексей.

Очередной звонок ЮЮ на мобильник – на этот раз кто-то из российских журналистов просит дать комментарий по поводу войны в Южной Осетии.

– Я на гастролях сейчас, – говорит Шевчук. – Мы так бились за мир… я как личную трагедию это переживаю... Все стороны виноваты… и теперь я считаю главной задачей, чтобы интеллигенция осудила эту войну.

Подъезжаем к зданию-ангару, где среди прочих СМИ разместилась и редакция «Радио 100 FM». Нас встречает Иван, один из сотрудников станции. «Радио 100 FM» – это русскоязычная радиостанция, существующая уже без малого пятнадцать лет и претерпевшая за это время неоднократное изменение формата. Программа, на которую приглашен ЮЮ, называется «Свои люди» – разговор со звездой в прямом эфире. Иван говорит, что в эфире (на разогреве, так он пошутил) пока работает Володя Чердаков, лидер группы АВЕНЮ, а интервью с ЮЮ начнется минут через десять. Идем пить кофе в гостевую и опять говорим про Южную Осетию – о том, какое полярное отношение к этой войне у общества в Эстонии, у русских и эстонцев.

– Как обстановка в Таллинне? – спрашивает Ивана ЮЮ, затягиваясь сигаретой.

– Ну, с «Солдатом» год назад шума было много. Теперь правительство задумалось, – рассказывает Иван. – Освещение событий в Осетии здесь однобокое. Протрубили о том, что в восемь тридцать восьмого августа вошли в Осетию российские войска. А о том, что накануне ночью седьмого августа Михаил Саакашвили стер с лица земли Цхинвал – не сказано было ни слова».

Тридцатиминутное радиоинтервью начинается с вопроса о том, что порадовало ЮЮ в последнее время. Шевчук отвечает:

– У нас был тур по Украине. Мы работали как миротворцы. Мы со сцены кричали, что Россия, Белоруссия, Украина – это братья-сестры навек!

Я стою за гуманизацию общества. У нас сверхзадача – мирить народы! Это не мессианство. Нужно задавать вопрос – зачем? Зачем ты взял в руки гитару, для чего ты поешь? Сейчас в мире волна зла. Главная задача – это говорить о мире. Главное – это думать и говорить не о том, что нас ссорит, а о том, что нас объединяет.

Такое ощущение, что какая-то братва правит миром. Ни один международный институт не работает… Надо научиться говорить на новом языке. Рок-музыка – это великий Джон Леннон. Без Любви вообще нет искусства.

– Единственный концерт в Балтии, и вы не приезжали к нам десять лет… Почему?

– Бог его знает… Я живу в деревне Лебедевке. Там от силы – сорок человек деревенских, ну и есть еще дачи… Деревня моя умерла. Я об этом сейчас пишу… Я там пишу. За эти десять лет записал шесть альбомов. Там нет суеты. Мой новый альбом – сольный – выйдет в ноябре. Вы помните «Французский альбом» Высоцкого… Мой называется «Ларек», записывал его в мае прошлого года в Париже. Очень интересный опыт для меня. Костя Казанский, работавший когда-то с Высоцким, был моим аранжировщиком и продюсером. Записывались со мной в студии парижские музыканты.

– Вы не ощущаете себя туристом?

– Мы действительно много ездим… Но меня подташнивает от слова туризм. Любимое место в мире – это мой диван, мой «Титаник».

– Несколько нескромный вопрос… Наши радиослушатели интересуются – какой гонорар у группы DDT?

– Самая крупная сумма для нас – это гонорар тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года – тридцать семь рублей шестьдесят восемь копеек – самая первая поездка в Сибирь, наш первый гонорар. Андрей «Худой» (Васильев), гитарист, когда увидел эти деньги, даже заплакал… Никто не предполагал тогда, что за нашу музыку будут платить. Нам дали еще тогда в придачу трехлитровую банку со спиртом…

Сегодня группа DDT – это пятнадцать человек. Мы стараемся зарабатывать так, чтобы самим не было противно: мы не играем на «корпоративах», на политику, выступаем без водочных, пивных и табачных спонсоров. У нас есть десять заповедей. Я ни имею своего бизнеса, зарабатываю только горлом. Мы ничего не рекламируем, потому что мы не имеем право дурачить народ и прежде всего молодежь.

– Расскажите, пожалуйста, про ваш дом.

– Я живу на крыше. Что-то вроде мансарды. В центральном районе Петербурга. С моего балкона виден шпиль Петропавловского собора. Я наблюдаю каждый вечер необыкновенные закаты… Питер – для меня самое любимое место в мире. В этом городе я не родился, но приложил немало усилий, чтобы заслужить честь жить в таком городе.

Мы рубимся с местной администрацией за спасение города. Если вы не знаете, с две тысячи третьего года по две тысячи шестой было уничтожено сто памятников архитектуры в Петербурге. Невский проспект потерял шесть домов. Город разрушается. Это трагедия… Я ругаюсь с городской администрацией и своим детям буду честно смотреть в глаза.

– Как вы считаете, за что надо держаться в этой жизни?

– За веру, конечно. Я тут вижу – у вас в студии открытка со Спасителем… Все меняется – взгляды, ценности, а вот вера – это именно тот камень, за который нужно держаться.

– Наш последний вопрос – что такое «Дэ-Дэ-Тэ»?

– «Добрый День, Товарищи» или «Дарим Доброе Тепло».

 

17:15. Едем на Певческое поле, где у DDT полным ходом идет саундчек.

По дороге ЮЮ рассказывает Алексею любопытные вещи, про которые я сам, разумеется, знаю:

– Я с Ходорковским созвонился – полгода назад. Жалко его стало. Звонил еще Борис Стругацкий, больше никто. Сказал ему, вы уж там держитесь, Михаил… Мученик он! Хотел к нему с концертом поехать, но мне не разрешили. Я ему диски DDT через адвоката передал.

Играли ли в тюрьме? В Сумах последний концерт был – месяц назад. Это тюрьма в городе Сумы, Украина. Я там сказал зэкам: «Теперь я понял суть поговорки «от сумы и тюрьмы не зарекайся». У меня там друг-афганец сидит. Герой Советского Союза, восемь лет за убийство.

 

17:30. Мы на Певческом поле. Неожиданно тепло. Ярко светит солнце, в небе ни единого облачка. А на сцене полным ходом идет саундчек – копошится Борисыч с проводами, пробуют звук своих гитар Паша Борисов и Леша Федичев, позади них за клавишами застыл Костя Шумайлов, ожидая своей очереди. Тут же рядом Иван Васильев с трубой и вокалистки Оля и Таня.

Осматриваю сцену в два метра высотой, поставленную лицом к гигантской ракушке-эстраде, на ступенях которой через пару часов разместятся зрители. А пока там пусто, только рабочие где-то на уровне десяти метров над сценой обустраивают VIP-зону. Слева и справа от порталов на подвешенных светодиодных экранах тестируется видеокартинка к песне «Облака» с пролетающей на метле Бабой-Ягой. Проходящий мимо меня в сторону режиссерского пульта Саша Бровко хвастается:

– Нравится? Это я ее нарисовал.

Позади сцены на лужайке разбиты две палатки – синяя для музыкантов и белая для проведения пресс-конференции. ЮЮ, как правило, предпочитает говорить с журналистами после выступления, чтобы обменяться впечатлениями от увиденного действа.

 

17:50. Проба звука продолжается. ЮЮ в задумчивости бродит по сцене и что-то обсуждает с Бровко. Костя встал за клавиши, появился Иван с трубой, вышли девушки-вокалистки. ЮЮ в микрофон:

– Раз-два-три… Я ничего не слышу… Проверьте мониторы. В мониторе ничего нет. Раз-два-три… Теперь нормально.

«Закрылась дверь, он вышел и пропал, навек исчез, ни адреса, ни тени…», – ЮЮ запел первый куплет из «Пропавшего без вести»

 

18:55. Саундчек DDT заканчивается исполнением «Родины». От первых же аккордов у меня сразу идут мурашки по коже. Надо же, удивляюсь я сам себе, раз сто я слышал эту песню, и по-прежнему какой эффект! Похоже, что песня заново аранжирована, – звучит намного интереснее!

 

19:05. Время поджимает. На сцену для настройки инструментов выходит АВЕНЮ. Шевчук фотографируется на память с техперсоналом в красных футболках.

Едем в гостиницу – у нас полтора часа свободного времени. Решено – DDT играет «украинский» вариант, по времени концерт будет идти два часа или чуть больше, если получится. Но все должно закончиться ровно в 23:00 по местному времени – это непременное условие хозяев площадки.

 

20:45. Холл гостиницы. Все в сборе после короткого отдыха. Ждем ЮЮ. К подъезду отеля подана представительская «Чайка» темно-вишневого цвета, как будто приехавшая сюда из далекого советского прошлого. Наверное, для ЮЮ. Но сосредоточенный Шевчук, даже не удостоив ее взглядом, не раздумывая, садится вместе со всеми в автобус.

– Ко всем просьба расслабиться, – говорит он.

Тронулись. Впереди «Чайка», следом за ней наш автобус.

 

21:05. Мы на Певческом поле. Площадку объезжаем слева. Здесь уже давно рубятся АВЕНЮ. Весь «пятак» перед сценой плотно забит народом. ЮЮ сразу же проходит за кулисы, чтобы посмотреть на нарвитян. Володя Чердаков, лидер и певец группы, в это время шаманит на авансцене, исполняя песню «Корова». После ее завершения ЮЮ показывает мне большой палец в знак восторга и кричит: «Чиф, это Моррисон!»

Толпа тем временем заволновалась и скандирует: «Дэ-Дэ-Тэ! Дэ-Дэ-Тэ!» Конечно же, все зрители уже в курсе, что на Певческое поле прибыл сам батька Шевчук. Чтобы разрядить обстановку Чердаков приглашает на сцену ЮЮ.

– Здравствуйте, дорогие! – говорит Шевчук в микрофон. – АВЕНЮ – прекрасная группа! – и по-братски обнимает Чердакова. После этого АВЕНЮ играют еще несколько песен.

 

21:25. Нарвитян на сцене сменяют быстро подключающиеся к аппарату «дэдэтэшники». А толпа без устали в это время скандирует то «Пи-тер!», то снова «Дэ-Дэ-Тэ!».

Борисыч в футболке с надписью «STAFF» орет музыкантам:

– Темп!.. Темп!.. – и потом вроде как зазевавшемуся Косте Шумайлову, расслабленно стоящему в сторонке, – Костя, уже на сцену пора!

Костя спокойно ему отвечает:

– У меня все работает...

Спрашиваю у Шумайлова:

– Вы в каких футболках обычно выступаете?

– Кто на какие заработал.

ЮЮ снимает куртку, наливает чай из термоса в пластиковый стаканчик, отхлебывает из него и, глядя в небо, которое никак не хочет темнеть, с сожалением говорит:

– Эх, светло еще… света не будет видно… Ну, с Богом! – И перекрестившись, выходит под море оваций на сцену как раз в тот момент, когда Леша Федичев со святым ликом Хендрикса на груди берет первый гитарный аккорд инструментального вступления к песне «Ангел».

В следующие полтора часа ЮЮ как заведенный без устали читает стихи, играет на акустической гитаре и малых барабанах, в паузе между песнями выбегает за кулисы, чтобы обтереть лицо полотенцем, глотнуть чаю и спросить у нас, стоящих за кулисами: «Ну как, ребята? Нормально?», танцует, жестикулирует, прыгает и носится по сцене как угорелый и поет, поет, поет… По словам самого Шевчука, он за концерт теряет до двух килограммов веса. Впрочем, и набирает потерянные килограммы также быстро.

 

23:10. DDT исполняют двенадцать песен и концертный марафон – его основная часть – завершается песней «Просвистела» (на запланированный после нее «Ленинград», похоже, просто не осталось здоровья). Музыканты покидают сцену, чтобы через пару минут выйти вновь. Зал в это время, как заведенный, скандирует: «Дэ-Дэ-Тэ!.. ДЭ-ДЭ-ТЭ!»

И группа дважды выходит на бис – сначала исполнив «Родину» в новой аранжировке, а затем уж, чтобы таллиннцы смогли отпустить с миром музыкантов, другую всенародно любимую песню…

Шевчук, не называя ее, говорит в микрофон:

– Друзья, завершающая песня… Последняя – не говорю. Угораздило меня написать одну песню… Спою так, как я ее написал тогда в подъезде.

От первых аккордов «Осени» зал разлетается во все стороны на мелкие кусочки. В свете прожекторов видно, что от поющего ЮЮ идет пар, как от доброго скакуна на финишной прямой ипподрома. А я… я в это время танцую за кулисами, отчаянно виляя задом, ну прямо как в премьерные дни «Черного пса»… В середине песни, после соло на саксофоне, ЮЮ ведет диалог с таллиннцами:

– Традиционный вопрос… Кто в этом зале сейчас самый умный?.. Кто знает, что с нами будет?.. Никто. Нужно самим думать!

Еще один куплет, припев и… завершающая кода! Это достойный финал. Тройной поклон артистов на авансцене и заключительная фраза ЮЮ, сказанная им в стонущий от восторга зал, перед тем как покинуть сцену:

– Слава богу, что война закончилась… Мы сейчас работаем над новой программой… Будем живы – не помрем!

 

23:40. Пресс-конференция в белой палатке. Журналистов около тридцати человек, в том числе и эстонские, работает пара видеокамер. Со стороны сиротеющей арены слышны истеричные крики фанатов: «Юра! Юра! Юра!»

Шевчук рассказывает о том, что сейчас пишет стихи про деревню как отдельно взятую страну, о том, как он маялся перед этим концертом, не зная, как его строить, но в конечном итоге они правильно сделали упор на патриотическую тему, но без плакатной «агитки»; подтверждает, что слова в его текстах – это мелодическая основа музыки DDT, и соглашается с мнением, что DDT, считаясь флагманом русского рока, при этом исполняет современную музыку европейского уровня.

Само собой, разговор заходит и о российско-грузинском военном конфликте. ЮЮ дает свою оценку событиям на Кавказе, сказав, что в этой войне виновны в разной степени все четыре стороны. И еще виновата пятая сторона – он сам. Он лично проиграл этот мир и потому чувствует себя очень паршиво.

Последний вопрос от русской девушки-журналистки, напоминающей ЮЮ, что сегодня, 15 августа – день памяти Цоя.

– Сегодня? – переспрашивает ЮЮ, непроизвольно встретившись со мной взглядом, и, ойкнув, крестится. – Я помню, как впервые появился в ленинградском рок-клубе. Меня туда мой друг Гена Зайцев, главный питерский хиппи, привел. Я был в очках кондовых со сломанной дужкой, залепленной скотчем, с волосами до самих яиц… И мимо нас, как сейчас принято у молодых говорить, продефилировали четверо красавцев из группы КИНО – все в черных плащах. Гена тогда по их поводу так сказал: «Отрабатывают походку».

 

16 августа, суббота

00:15. Едем в гостиницу – уставшие, но счастливые. Впереди нас снова «Чайка». Федечко вместе с РАДУЙСЯ решил прокатиться в лимузине. Как потом расскажет Андрей, девушки всю дорогу до гостиницы распевали украинские народные песни, наверное, для того, чтобы сделать приятное Андрею, фотографировавшему их.

Уже в гостинице Андрей и ЮЮ заходят в «лимонное» казино, не для игры, а чтобы немного расслабиться, зовут и меня, но я валюсь с ног от усталости и поднимаюсь в номер.

Как мне потом «доложил» Федечко, он сам заказал виски, а Шевчук – джин с тоником. Тема беседы – только что прошедший концерт.

 

11:15. После завтрака отправляемся с Андреем в номер ЮЮ, чтобы сфотографировать его в апартаментах. Шевчук угощает нас коньяком (тем самым, для важных персон). Видно, что он очень доволен вчерашним концертом. На улице моросит противный дождик, но после ударного концерта, похоже, для ЮЮ такая погода в самый раз. Он с удовольствием выходит под дождь на балкон и позирует Андрею на фоне башни Длинный Герман с развевающимся на ветру агрессивного вида черно-сине-белым стягом.

Я вспоминаю саундчек и рассказываю, как меня прошибло на песне «Родина».

– Это Кости аранжировка, – рассказывает Шевчук. – Начали играть на Украине в середине тура. Я предложил переанжировать. Ну сколько можно играть по-старому?!

ЮЮ вспоминает, как написал песню. Зимой 1989 года это было – у него как раз умирала бабка в деревне, а мать от этого была не в себе… Он только что прочитал роман Пастернака «Доктор Живаго».

– Я книги читаю всегда с осмыслением, делая выписки какие-то, – говорит Шевчук, – и сочинил «Родину» под впечатлением от прочитанного.

 

12:50. Хорошая новость – в гостинице продлили выезд до 15:00.

Едем в сторону Ратушной площади в «Пивной дом» втроем: ЮЮ, я и Андрей – на черном внедорожнике Саши, второго организатора концерта. ЮЮ попросил свозить его туда, чтобы выпить нефильтрованного пива и поесть свиных ушек. Вся дорога занимает не более семи минут. Опять проезжаем мимо биллборда с бородатым лицом ЮЮ – эффект дежавю! – концерт уже прошел, а реклама все еще работает.

– Я всегда против того, чтобы на афише был только я, – замечает Шевчук, глядя на свой портрет. – На Украине я предложил переделать афиши, чтобы на них присутствовала вся группа. Но там для этого было время.

Мы в «Пивном доме». Проходим через два огромных зала, стилизованных под средневековые интерьеры, в отдельный кабинет, но выясняется, что там нельзя курить, и мы решаем выйти на террасу. Продолжающийся дождь не пугает – под тентом сухо. Радует, что вокруг нас все лавки свободны. Делаем заказ симпатичной молоденькой официантке, эстонке Аннет, – просим принести нефильтрованное «медное» пиво, свиные ушки и ножки поросят. Аннет уходит, а у нашего стола возникает еще один официант. Поздоровавшись, он просит с характерным эстонским акцентом:

– Каспадин Шефчук, посфольте афтограф. Моя жена фас просто обожает.

– Как вас зовут? – спрашивает ЮЮ.

– Йак.

– А жену?

– Женя.

Шевчук подписывает листик бумаги и читает вслух, что пишет: «Женя, берегите Йака! Добра! Юрий Шевчук».

– Мы не звезды… Звезды в небе, – улыбается ЮЮ и с наслаждением затягивается сигаретой. Вскоре Аннет приносит пиво и закуску. – Ушки – это чудо… Я их ел в Париже, но здесь вкуснее, – жмурится от удовольствия ЮЮ.

Вскоре к нам присоединяется и Алексей Морозов. На нем черная бейсболка с лого журнала «Billboard» и черная удлиненная куртка в стиле «милитари» с нарукавной нашивкой группы RAMMSTEIN… В связи с чем возникает новая тема разговора, и мы делимся впечатлениями по поводу последнего концерта немцев в родном Петербурге; тогда они выступали на открытом Петровском стадионе. ЮЮ говорит:

– Белая ночь «раздела» их донага, не оставив и следа от коронного огневого шоу.

А Морозов в свою очередь вспоминает, при каких обстоятельствах он впервые столкнулся с группой DDT:

– Я в середине восьмидесятых срочную службу проходил на острове Сааремаа в пограничных войсках. Так вот у нас в части служили башкирские ребята, и у них оказались первые записи DDT. «Цэ-э Уфа?» – эта смешная фраза из «Периферии» навсегда осталась в моей памяти.

ЮЮ в ответ говорит:

– Мы специально показали этой песней, что надо уважать украинский и русский языки.

Тут мне кажется уместным задать вопрос Алексею о смешанных браках – много ли их здесь? Алексей говорит:

– Бывают… Вот, к примеру, я в браке с эстонкой состою пятнадцать лет. У нас маленькая дочь, ходит в детский сад.

Спрашиваю, на каком языке общаются у них в семье.

– Эсперанто, – смеется Алексей. – Если серьезно, говорим на трех языках – русском, эстонском и английском, чтобы у дочери в будущем не было языковых проблем.

Узнаем с интересом, что жена Алексея – экс-«Мисс Тарту», восемь лет не работала, занималась домашним хозяйством, а вот год назад устроилась на работу.

– Кем? – спрашивает Шевчук.

– Главным редактором эстонской версии «Playboy»!

Гуляющие по улице люди все время оглядываются – неужели сам Шевчук?! Наиболее смелые громко приветствуют: «Здравствуйте, Юрий! Отличный был концерт вчера! Разрешите пожать вашу руку!» ЮЮ с чувством пожимает всем руку.

– Весной сделаем альбом, а осенью приедем в Таллинн с новой программой, – обещает Шевчук организаторам.

Пора прощаться.

Алексей знакомит ЮЮ с подъехавшей женой. Она и вправду красавица – блондинка с голубыми глазами, одета под цвет глаз в джинсовый голубой костюм, расшитый яркими цветами…

– Тайри, – представляется она.

Тайри пришла познакомиться со звездой русского рока вместе с малолетней дочуркой. Подумать только, ей нет еще и семи лет, а она уже владеет тремя языками, – прелестная девчушка в брючном костюмчике, копия своей очаровательной мамы. Шевчук смотрит на ребенка враз потеплевшими глазами и восклицает:

– Какая прелесть!.. – Вдруг посерьезнев, осведомляется: – Кем хочешь стать, когда вырастешь?

– Не знаю… – смутившись, тонюсеньким голоском отвечает девочка, а ЮЮ вполголоса сообщает ее маме:

– Я дочку хочу родить… Работаю над этим.

 

15:40. Возвращаемся в гостиницу.

 

16:00. Жду отъезда – пью зеленый чай с жасмином в баре лобби и просматриваю свои записи. В моем дневнике добавилось еще около пятидесяти страниц. Совсем неплохо, будет с чем поработать.

 

16:15. Отъезжаем домой в СПб.

 

21:20. Мы на границе, на нашей, российской стороне. Рекомендовано перейти на московское время.

Статная женщина-пограничник с погонами прапорщика и высоким бюстом входит в автобус. ЮЮ игриво спрашивает у нее:

– Как к вам обращаться?

– Товарищ прапорщик, – сухо отвечает та. Быстро завершив осмотр, она покидает автобус.

Шевчук ей кричит вслед:

– Товарищ прапорщик, куда же вы, постойте!

Но серьезная женщина-пограничник не удостаивает его ответом. ЮЮ, бросая хищные взгляды на ее плотно обтянутый форменной юбкой зад, вдруг говорит:

– Я ее представляю в черной коже… с хлыстом! Эх, где мои семнадцать лет?!

 

У ЮЮ шаловливое настроение, он уже битых два часа сидит впереди всех, чуть ли не на месте водителя, и рассказывает разные хохмы, теша народ. Ему явно хочется почудить.

– Все, не могу пить крепкого, – жалуется он. – Борисыч, хочется чего-нибудь сладенького.

Борисыч тут же без слов достает из своего багажа бутылку с ликером, явно припасенную для любимой жены.

ЮЮ продолжает веселиться, и до меня, в хвост автобуса, долетают его отдельные фразы:

– Танечка, как у тебя в семейном плане… мы все переживаем… они боятся ответственности… мы дядю Мишу качаем-качаем, а он все растет и растет… Алик, я вчера договорился с журналом «Playboy»… ты будешь позировать с голыми девушками… – И еще что-то про каких-то тайваньцев, которые мирные люди… и прочее, и прочее.

 

22:15. Проехали таможенный контроль. ЮЮ толкнул речь перед личным составом таможни о том, как DDT взорвали Таллинн своим концертом. Фото на память. «Добра! Любви!»

 

23:59. На дороге густой туман. Видимость не больше десяти метров.

Останавливаемся на том же месте, где подобрали Доцу днем 14 августа, но теперь чтобы его высадить. С ним неожиданно для всех выходит и ЮЮ:

– Я еду к Доце. Мне дома делать нечего. Послезавтра собрание в офисе.

 

17 августа, воскресенье

00:25. От нечего делать подыскиваю новый телефонный зуммер и вскоре нахожу то, что мне нужно… Потом, чтобы размяться, решаю пройтись по салону – уж больно затекли ноги. Практически все музыканты, вырубившись, спят на своих местах. Вот что значит бывалые люди, а я в дороге спать не могу.

Бодрствует из всей честной компании один лишь звукооператор Андрей – экран его ноутбука ярко светится в темноте. Там все тот же самый хмурый доктор Хаус снова и снова спасает от смерти бедных пациентов. Я щелкаю языком, как давеча делал Костя, и в тот же миг в моей голове эхом отзывается та самая песня.

 

01:25. Под неутихающий ни на секунду в моей голове аккомпанемент бристольских трип-хопперов наконец-то подъезжаем к офису DDT.

Прохладно, но дождя нет. От долгой дороги меня слегка покачивает. Прощаюсь с «дэдэтэшниками» и иду домой.

 

01:55. Дома не спеша выпиваю бокал красного вина и долго стою под душем – пытаюсь расслабиться, но главная музыкальная тема из «Доктора Хауса» не дает мне этого сделать, не отпускает меня, наверное, уже в тысячный раз прокручиваясь в ушах.

Так я, пожалуй, и не засну. А спать-то хочется! Чисто интуитивно решаю действовать от противного…

Скачиваю из инета заигранную в моем мозгу до чертиков мелодию, потом четырнадцать раз подряд – сколько места хватило – записываю ее на болванку, ставлю диск в си-ди-проигрыватель, полностью вырубаю громкость, нажимаю кнопку «repeat», потом – «play» и после этого со спокойной душой ложусь спать…

Уже проваливаясь в пустоту горячих и влажных сновидений, я слышу беззвучный ернический голос ЮЮ: «Я на Тайване был… меня там на руках носили… тайваньцы очень мирные люди», и помню, как сквозь сон у меня пронеслась мысль: «А действительно интересно узнать, был ли…»

 

На этом записи в дневнике обрывались.

Мишель с шумом захлопнул ежедневник.

Если вы думаете, что он прочитал его от начала до конца, то это не так. Он не прочел даже страницы, с детства усвоив правило, что читать чужие письма скверно. Он просто пролистал блокнот, прикинув про себя, как ему распорядиться этим добром. И ничего пока не решив, он положил мой дневник обратно в портфель. Туда же сунул ключи, повертел в руке сидюк, на лицевой стороне которого синим маркером было написано «Teardrop», и со словами: «Наверное, это Чифу понравилось бы…» – передал его нашему водиле и попросил проиграть.

Наверное, в этом и правда был некоторый смысл, своего рода церемония прощания.

Да, совсем забыл сказать про виски. Моя бутылка полностью выполнила свое предназначение. Ее тут же пустили по кругу. Так сказать, приняли на грудь по глотку вискаря за упокой моей души.

…Музыка заиграла из стереодинамиков «мерса» одновременно с новым оглушительным «Бо-о-м!», прозвучавшем на моем мобильнике, и дальше колокол бил не переставая до самого города.

Честно говоря, от всего этого шума водитель в конце маршрута просто одурел и не возникал по этому поводу лишь потому, что ему щедро надбавили за доставку покойника… Что до моих «питонов» – они, конечно, недоумевали, чего ради их воспитатель столько раз подряд записал такую занудную песню (мой замысел для них остался неразгаданным), но в конце концов сошлись на том, что это было сделано в свойственном мне стиле – быть непохожим на других.

Когда мы подъехали к крематорию, MASSIVE ATTACK уже начали играть в двенадцатый раз... Машина, взвизгнув тормозами, остановилась у входа в морг, и заигранная пластинка к облегчению всех присутствовавших вырубилась на полуноте.

Предварительный ритуал прощания с телом завершился. Миссия исполнена, а миссионеры, вздохнув полной грудью, отправились по домам. На моих призрачных часах в это время было без пяти минут десять.

Да, доложу я вам – ночь в мертвецкой провести, это вам не по набережной Фонтанки фланировать с любимой за руку, встречая рассветы…

Коротая свою первую ночь небытия, я весь без остатка погрузился в теперь абсолютно бессмысленные размышления о том, чего ради мне был дарован последний «подарок судьбы» в виде маленького непрожеванного кусочка мяса.

Трагическое происшествие? Фатальная случайность? Злой рок?

И что со мной было бы, если, к примеру, я не поехал бы на озеро и остался дома?

Был бы жив, наверное. Заканчивал статью. Готовился спать.

Впрочем, что толку об этом рассуждать – ведь я уже скоро сутки пребывал на другом свете.

Я огляделся по сторонам. По соседству с оголенными телами, лежавшими на каталках, застыли их безмолвные призраки. Я насчитал более десяти теней… Никак не могущие поверить в то, что пришел их черед. Их конец. Неужели это случилось со мной? – вот главный вопрос, терзавший их души.

Все то же самое, что у меня. Ничего нового!

Но что это?.. Там, в углу, слева от меня … Чей-то шепот?.. Я прислушался. Похоже, не безмолвные?

Из ближнего темного угла до меня донеслось нечленораздельное бормотание и чей-то тихий всхлип… Снова прислушавшись, я разглядел в темноте сгорбленную бабку лет восьмидесяти, ритмично раскачивающуюся из стороны в сторону, точно маятник. Не переставая ни на секунду, беззубым ртом она пережевывала свою длинную тяжкую историю. Рядом с нею, словно запертый зверь в клетке, взад-вперед метался, всхлипывая, другой призрак.

Это был юноша. Черты его лица искажала мука боли, он в исступлении затыкал уши, грыз ногти и рвал на себе волосы… Но уверяю вас, ни один волос – даже самый малый иллюзорный волосок – не упал с его головы на пол, потому что он был призрак, такой же, как и я сам.

Мало-помалу надоедливое бормотание старухи начало меня донимать – будь я живой, у меня б давно от нее разболелась голова или стошнило. Она, наверное, по сто первому разу рассказывала одну и ту же историю про какие-то макароны – механическим голосом робота, без всяких пауз, вываливая изо рта непрерывный поток словесной абракадабры: «…макароны макарончики ей-ей была погодка как в феврале с топором за мной бегал сволочь такая точно сдохнет от спида макароны макарошки муж мой рано или поздно на завалинке все лежал пил песни горланил морозы ей-ей тогда стояли лютые под гармошку тут же ноги раздвигала бедный бедный мой сыночек шлюха распоследняя зачем глаза б мои ее не видели муж в запой ушел ей-ей воровала все подряд илюшенька сынок от люминивой посуды до чугуневой кочерги слышишь ли меня на две недели запой где ты ох душно мне душно ей-ей совсем дурной стал от водки что соседи который год в сырой земле лежит стерпится слюбится вот где он говорили мне только он все бил бил бил вот ее любимая жратва за них душу черту готова продать ей-ей как в феврале погодка была макароны макарончики…»

– Слышь ты, дура февральская! А ну заткнись! Достала уже своими макаронами! – крикнул ей из дальнего угла другой призрак. Я глянул в его сторону и, честное слово, обомлел. Было отчего, поскольку у кричавшего призрака вместо носа зияла черная пустота – или, выражаясь по-другому, была дырка от черствого бублика, ей-ей, говорю без дураков.

Но бабка, словно ничего не услышав (а может, и вправду не услышав), не замолкала. Как заведенная продолжала бубнить о шлюхе-невестке, умершем сыне, муже-алкоголике, макаронах и февральской погоде.

Я уже толковал вам о том, что с трудом схожусь с людьми. Что уж тут говорить о призраках в мертвецкой… Я появился там, ни с кем не поздоровавшись, впрочем, и меня никто не приветствовал, никто не задавал никаких вопросов. В этом не было никакой необходимости. Сейчас поясню.

Распрощавшись с жизнью, как вы помните, я навек лишился чувств осязания и обоняния, но зато приобрел способность лучше видеть и, к моему изумлению, еще кое-что! Последнее мне открылось не сразу, и я осознал неведомую для меня силу только уже в морге, очутившись бок о бок с такими же горемычными мертвяками, как и я сам. Скажу со всей прямотой, я предпочел бы не владеть этим новым для меня потаенным чувством. Судите сами: чуть ли не сразу, оказавшись в мертвецкой, я ни с того ни с сего обнаружил в себе одну странную способность – считывать жизненную информацию моих соседей, не зная об этих умерших ровным счетом ничего. У меня перед глазами вставали ожившие картинки их жуткого финала, для этого достаточно было обменяться с ними телепатическими взглядами. Причем обмен информацией был взаимным. Вот почему здесь никто не вел душещипательных бесед. К чему эти глупые ненужные разговоры, когда и так все ясно про каждого из нас.

Вот, к примеру, «безносый»… Вам, наверное, интересно узнать в каких баталиях лишился носа мой сосед справа?

Рассказываю, как было дело. Все достаточно банально. После обильных возлияний на работе по случаю удачно завершенной халтуры он свалился от апоплексического удара прямо перед дверью своего подъезда, не дойдя до квартиры. Пока жена бегала вызывать «труповозку», на него как раз крысы налетели. Чуют смерть, божьи твари, лучше всех на свете! Пока бегала туда-сюда – он уже без носа остался. Известная история – крысы сбегаются, когда еще не умер как следует. Сам он, похоже, по этому поводу теперь особо не переживал, вынашивая план, как побыстрее разделаться с рехнувшейся старухой.

Мертвой хваткой она держалась за свою жизнь до последнего своего часа. Ушла в мир иной только после того, как свела в могилу своего мужа – восьмидесятилетнего, еще крепкого старикана, любившего по вечерам крепко заложить за воротник, но в конце концов просто уставшего жить от нескончаемо-бессонных монологов своей благоверной о том, как он загубил ее век. Шестой инсульт ее все-таки прикончил. Но это произошло уже после того, как «сыграл в ящик» ее муж.

А ведь когда-то она была просто чудесной женщиной. И, как говорят, писаной красавицей. Ну вот скажите мне – куда только вся красота девается? Не знаете? Я тоже.

Знаю только, что от стенаний февральской бабки, бубнившей и днем и ночью, мой сосед слева – сутуловатый паренек, тот, что всхлипывал в углу и не находил себе места, – готов был вторично наложить на себя руки.

Ну тут вообще слов нет, и у меня остались одни буквы… Только представьте себе, восемнадцатилетний девственник свел счеты с жизнью всего через несколько дней после своего совершеннолетия. Шагнул вниз с крыши родной девятиэтажки из-за какой-то жалкой бумажонки, полученной накануне из военкомата, где его заботливо пасли с пятнадцати лет, чтобы он не потерялся.

Бедняга! Не смог пережить тягостного ожидания призыва в армию… А теперь, не в силах больше выносить сумасшедших причитаний бабки, бился головой о бетонную стену.

– Ну, старая карга, – возопил сызнова «безносый», – ты у меня сейчас навеки успокоишься!

Он бросился к старухе, пытаясь схватить ее за горло. Но тщетно! Его бестелесные руки насквозь прошили эфемерное тело старушенции, не причинив ей никакого вреда. А бабка, как ни в чем не бывало, продолжала бубнить свою макаронную историю…

– Заткнись, сволочь! – вопил «безносый», нанося удар за ударом…

И тут началось. Со всех сторон к бабке и «безносому» устремились черные тени призраков. Одни из них защищали старуху, другие требовали немедленной расправы над нею. Все орали, точно буйно-помешанные, каждый пытался схватить другого, чтобы оторвать хоть что-нибудь, но был не в силах этого сделать. Вскоре образовался единый фантомный клубок, из которого на секунду выдергивались то нога, то рука, а то и голова… Юноша, несколько мгновений безмолвно следивший за происходящим, опять схватился за голову и начал голосить, словно его резали по живому.

А я стоял в сторонке, с ухмылкой посматривая на фантомную кучу-малу. Не было ни крови, ни ссадин, ни синяков с кровоподтеками, вообще ничего не было… Наконец, уяснив бессмысленность действий, свалка бестелесных душ расползлась по углам, откуда время от времени доносились раздраженные обидные выкрики…

Призраки озадаченно примолкли, когда ровно в полночь в морге объявился незнакомый доктор. Он был в белом халате (потому-то все и решили, что он доктор) и пришел в сопровождении двух ассистентов (тоже в белых халатах) и нескольких грузчиков, занимавшихся доставкой какой-то аппаратуры. Оборудование вытаскивали из картонных ящиков и тут же монтировали рядом с трупами, опутывая мертвецов, лежащих под простынями на каталках, километрами черных проводов.

На самом деле этот «доктор» оказался вовсе никаким не доктором. Он не был ни врачом-патологоанатомом, ни врачом-танатологом, для которых морг что дом родной; человек этот был просто старший научный сотрудник одного из петербургских вузов и занимался изучением вопросов жизни после смерти. От анализа теории в институтских стенах он перешел к практике замеров излучения у людей в постлетальном периоде, то есть, иначе говоря, у покойников, пребывающих пока что между небом и землей – таких, как я, к примеру. В нашей мертвецкой он оказался благодаря старому знакомству с завморга – когда-то познакомились на собрании жовто-блакитнего землячества.

Худой, со впалыми щеками и темными кругами под воспаленными красными глазами (я его окрестил «безумным профессором», хотя на самом деле он являлся доцентом кафедры), он был одержим идеей – нащупать порог между земным существованием человека и загробной жизнью души. Насколько односторонен переход через этот порог? И в какой момент еще возможно возвращение? Вот чем он занимался на практике, вот что его волновало больше всего в жизни.

Спецоборудование весом в полтонны и общей стоимостью в две с половиной тысячи, черт их дери, баксов (сам слышал от «профессора», сколько стоит его «железо», когда он собачился с работягами, небрежно кидавшими коробки с аппаратурой прямо на пол) он развернул с помощью своих ассистентов – студентов старших курсов из НОСа (Научного общества студентов).

Это были совсем молодые ребята, которым только стукнуло по двадцатнику, и по внешнему виду, и своим интересам настоящие антиподы, объединенные общими научными интересами.

Один из них, невысокий, почти коротышка, был с рыжими волосами, заплетенными в длинные косички, торчащие в разные стороны из-под яркой шапочки с вывязанным спереди листиком конопли, и в его наушниках, как я понимаю, могла звучать только одна музыка – солнечные позитивные вибрации регги.

Второй, высокий ладный парень, был лохмат, ну точь-в-точь как новоявленная голливудская звезда Роберт Паттинсон. Да и типаж был схожий, особенно в профиль – прямо вылитая копия знатного вампира-вегетарианца. Серьезно говорю! Я кино, в отличие от телика, смотрел регулярно и, пока не отбыл на другой свет, был в курсе всех киноновинок.

«Паттинсон» и «Марли» зря время не теряли: оттянулись в полный рост, воспользовавшись тем, что их руководитель в это время тестировал аппаратуру, развернутую в кабинете завморга, прямо под портретом Президента Российской Федерации. Хихикая, они фоткались по очереди на свои мобилы чуть ли не в обнимку с мертвецами – будет чем пощекотать нервы однокурсницам во время занятий!

Горе-экспериментаторы уже слегка «дунули» для храбрости – все-таки для них это был первый поход в морг, и предстояло всю ночь делать замеры на трупах.

Они заблаговременно натянули резиновые перчатки, чтобы не подцепить какой-нибудь заразы, и теперь расслабленно смолили в закутке подвала, передавая друг другу косяк, что было непросто – перчатки попались большого размера, – и куря, старались не касаться резиной губ.

Их руководитель, не зная о том, что его подопечные запаслись «травой», для релаксации разрешил им раскатать бутылку портвейна… И теперь они пьянели прямо на глазах у притихших призраков, не ведающих, что им делать со свалившейся на них бедой.

Общая опасность объединяет. Не только людей. И призраков тоже.

Наконец в подвале появился и сам «безумный профессор». Он достал из кармана халата диктофон, включил его на запись и начал наговаривать в микрофон: «Понедельник… восемнадцатое августа… половина второго ночи… я, старший научный сотрудник такого-то института, Савченко Юрий Сергеевич, провожу эксперимент в морге по поводу регистрации свечения… задействовано двенадцать объектов… объекты мужского и женского пола … возраст от восемнадцати до восьмидесяти двух лет… характер смерти у объектов разный».

Потом руководитель Савченко показал своим помощникам, как крепить к голове трупа специальное приспособление для замеров излучения – что-то на манер тех самых металлических распорок с линзами, зажимами и проводами, которыми врачи закрепляли веки у подопытного уличного головореза Алекса из «Заводного апельсина» (если вы читали книжку или смотрели фильм, вы, наверное, без труда поймете, о чем я здесь веду речь), а после этого – как обращаться с «железом» и делать замеры. Кстати, распорок с линзами хватило на все трупы и даже остались лишние на тот случай, если в морге объявятся свеженькие.

Наконец все было закончено. Трое в белых халатах собрались для короткого совещания как раз рядом с каталкой, на которой лежало мое тело.

– Характер ухода из жизни каждого исследуемого объекта в буквальном смысле слова будет высвечиваться на наших приборах, – начал инструктаж «безумный профессор». – Сама смерть – не обрыв, а процесс постепенный. Это переход, по времени для каждого разный. Первая задача нашего эксперимента – разбить все объекты на группы в зависимости от изменений во времени интересующих нас параметров…

Итак, нам известно, что наиболее характерными излучателями у человека являются глаза. Вы будете фотографировать свечение глазных впадин через каждый час у каждого объекта, двигаясь по кругу, согласно моему списку. Обращаю внимание, что очередность в списке может не совпадать с реальным номером объекта, имеющемся на бирке, – Савченко махнул рукой и все дружно глянули на мой персональный номер «шесть». – Чтобы не было путаницы, вот каждому по экземпляру списка.

Я выглянул из-за дредов «Боба Марли» и обнаружил, что мой персональный номер «шесть» непонятно по какой причине значится в хвосте списка. Впрочем, это ровным счетом ничего не меняло – в конце или в начале я стоял, мое тело все равно выступало в роли подопытного кролика. Не скажу, что такая перспектива была встречена мной с восторгом, что уж тут говорить про других призраков, смотрящих на «белые халаты» с лютой ненавистью.

– Чем это пахнет? – вдруг спросил, принюхиваясь, Савченко, наконец-то почуявший сладковатый запах «травы».

– Ничем – это просто трупный запах, Юрсеич, – попытался отшутиться хозяин «травы», тряхнув в подтверждении сказанного дредами. И, хотя язык у «Марли» заплетался, «безумный профессор» с ним согласился, продолжая вещать своим хихикающим в рукав вагантам.

Подойдя к телу юноши, он сказал:

– Смотрите, при самоубийстве тонкое тело беснуется, кричит, протестует… Оно не подготовлено к уходу. Вот и бродит неприкаянно рядом со своим телом… Чувствуете? – спросил он, и в этот самый момент от сквозняка громко хлопнула дверь. Обкуренные студенты вздрогнули. А «профессор» с упоением продолжал: – Свечение у такого объекта никак не успокаивается и примерно с полуночи до трех часов ночи наблюдаются всплески его интенсивности. Вот это мы и должны зафиксировать нашими приборами… Что ж, коллеги, пожалуй, начнем наш эксперимент с объекта, покончившего с собой.

Савченко уставился с пустым выражением лица как раз в ту сторону, где в это самое время дрожал от душащего его страха, точно одинокий лист на ветру, призрак самоубийцы. Но на самом деле «безумный профессор» не видел тонкого тела юноши и глядел в черную пустоту подвального окошка. Потом набожно перекрестившись, он распорядился:

– Делайте по пять-семь снимков и переходите к следующему объекту. За работу!

Два «Боба» разошлись по своим местам. «Марли» взялся за громоздкую приставку для фотографирования, а «Паттинсон» обустроился рядом с газоразрядным аппаратом – черным тяжелым ящиком, панель управления которого была усеяна многочисленными переключателями, датчиками и шкалами. Его запуск осуществлялся с помощью выносной педали, весьма смахивающей на гитарный «фузз».

Работа у них спорилась неважно, поскольку оба были пьяны, координация нарушена; им раз двадцать пришлось начинать сызнова, но синхронизации в действиях «тезки» так и не достигли. Впрочем, все-таки сообразили, что в подобном состоянии проще жать на кнопку фотоаппарата и педаль агрегата одновременно одному из них и по очереди. Бросили на «морского», и тогда работа пошла…

Мертвецкая озарялась короткими яркими вспышками света, от которого на мгновение в подвале становилось светлее, а из мрака выхватывались очертания тонких тел притихших призраков. Но экспериментаторы их все равно не замечали – вспышки слепили глаза. Сфотографировав глазные впадины юноши, ассистенты начали подключать провода к февральской бабке.

– Все, старая ведьма, кранты тебе! – злорадно захихикал мой сосед справа, забулдон без носа, когда «Марли» начал перекидывать провода с трупа юнца на мертвое тело старухи. Она была вторая в списке. – На тот свет отправишься без головы, сварят тебе мозги вкрутую!

То ли «безносый» накаркал, то ли дунувшие студенты совсем окосели от выкуренной «травы», но пока Савченко, сидя в кабинете завморга, в научном экстазе пожирал глазами выведенные через принтер первые результаты замеров, его опьяневшие студенты перепутали электрические концы, присоединяя их к голове старухи. В довершение всего они включили аппаратуру, нарушив масштаб, и дали слишком большой разряд тока, да такой, что мертвое тело старухи подбросило на добрых двадцать сантиметров. Седые редкие волосы задымились, встав дыбом, – совсем как в древнем голливудском «ужастике» «Блуждающий мертвец», виденном мной в отрочестве, где «белые халаты» с помощью трансформатора Теслы пытались оживить труп, помещенный в железную клетку.

Одновременно с электровспышкой короткого замыкания призрак старухи издал душераздирающий вопль, и она наконец-то вышла из бредового ступора. Впрочем, не вопль возвестил об остановке эксперимента его руководителю, потому что этот выворачивающий наизнанку душу крик слышали, само собой, одни только жмурики. Дело в том, что по всему моргу моментально (здесь вентиляция удружила) разнесся тошнотворный запах горелой кожи и волос, отчего «Паттинсона» тут же вывернуло на покойника, и пожар был, к счастью, потушен.

Немедленно прибежал запыхавшийся, с отхлынувшей от лица кровью «безумный профессор».

– Ганджа! Шмаль! – заорал он. – Что вы тут творите, недоумки?!

– Ошибчка вшла… Юрсеич… прстите… счас… се… справим! – залопотал «дредовый» Ганджа (вы будете смеяться, но Ганджа была его настоящая фамилия, равно как и Шмаль – подлинная фамилия его напарника), аккуратно стряхивая с головы старухи рвотные массы.

А «вампирный» Шмаль в это время, совершенно ошалев от происшедшего, решил скрыться от новых рвотных позывов, кинувшись к лестнице и зажимая ладонью рот, но, к своему несчастью, поскользнулся на кафеле, упал, и его тут же вывернуло под каталку с безносым трупом…

Савченко едва не рыдал! Надо же, из-за каких-то засранцев весь эксперимент катился под откос!

И речи не могло быть, чтобы в таком непотребном состоянии студенты продолжали замеры, – «дреды» и «легкий беспорядок на голове» с позором были отстранены от эксперимента и оправлены «отдыхать» на кушетку в канцелярию морга до первого трамвая.

Скоро дело дошло и до меня, вернее сказать, до моего тела. К этому времени все замеры делал сам руководитель – сосредоточенный и, разумеется, трезвый как стеклышко. Ведь это была его диссертация, не дядина.

Он спускался в мертвецкую каждый час на двадцать-тридцать минут, делал замеры, часто озираясь по сторонам. Чуял, чуял он, что здесь что-то неладно… В его бегающих глазах читался животный страх. Еще бы! Все призраки морга сверлили его ненавидящим взглядом, объявив ему тотальную войну. И, клянусь вам, он чувствовал это!

А сами призраки стали терпеливо ожидать прихода часа расплаты, беззвучно сговорившись между собой жестоко отомстить «безумному профессору». И пока что потихоньку высасывали его энергию. Вот тоже мне – ирония судьбы! Я ведь раньше смеялся над всей этой чертовщиной, а теперь сам стал… ну, если не участником бесовского заговора, то свидетелем дьявольской расправы – это точно.

Около шести утра, когда «безумный профессор» уже валился от усталости с ног, в морг привезли очередное тело…

– Пол мужской… возраст тридцать семь… полных лет… причина смерти… многочисленные открытые и закрытые переломы костей… полученные в дэ-тэ-пэ… – читал вслух с регистрационного листа Савченко и, довольный, констатировал: – Так, значит, из новой группы… Дождался… То, что мне надо!

Сделав замеры на новом объекте, Савченко дрожащей от бессонной ночи рукой вновь схватился за диктофон:

– …семь часов утра… все этапы исследований квазинезависимы… аппаратура стабилизирована… метрологически проверена… начинаю обрабатывать результаты замеров объекта номер тринадцать бэ… характеристика объекта…

Старшой наговаривал в диктофон, не замечая, как из-под резиновой перчатки капает на пол кровь. Прямо под его ногами на кафеле расползалась багровая лужа… Это была месть призраков!!!

Высосав из него энергию, они притупили бдительность «безумного профессора». Он перестал осторожничать и проколол перчатку оголенной костью объекта «тринадцать бэ», расцарапав до крови руку, что заметил не сразу, а погодя, когда кисть у него стала влажной... Сняв перчатку и замотав руку бинтом, он сразу же забыл о случившемся и с одержимостью обреченного на близкий конец продолжил эксперимент.

А я сам мечтал лишь об одном – как бы поскорее вырваться из этого привиденческого паноптикума. В отличие от моих соседей по мертвецкой, я не был расположен сторожить собственный труп. Чего ради? Как говорится, песенка моя спета. Пора на волю!

В голове вдруг сама собой всплыла давнишняя фраза из тибетской Книги мертвых, которую я раскопал как-то бессонной ночью в «Буквоеде» на полках с эзотерической литературой: «…отныне ты наделен чудотворной силой… ты можешь в мгновение ока попасть в любое место, какое пожелаешь».

Задумайтесь над этими словами!

Помнится, я еще тогда подумал о том, что при случае надо бы проверить… Шальная мысль!

И случай пришел!

Я вовремя вспомнил эти слова.

Да, пожалуй, самое время испытать – так ли это или нет!

Для этого достаточно просто решиться на поступок, тем более, что высшие силы не собирались меня приковывать цепями к моему холодному телу.

Так что – «адью»!!!

Не поминайте лихом, господа призраки!

Отныне и вовеки – я свободен!

Я свободен словно птица в небесах!

СВО-БО-ДЕН!!!

Можно, кстати, крикнуть еще раз и погромче… Только зачем?

Кто меня услышит в этой безвозвратной пискаревской пустоте, из которой мне, единственному из всей мертвецкой «чертовой дюжины», посчастливилось вырваться на свободу?!

Мгновение – и я в центре города, рядом с «шайбой» станции метро на площади Восстания. Город уже проснулся. Люди спешили на работу, но мне до них не было дела. У меня нашлись свои заботы.

Прицепился за рюкзак к парню-роллеру, катящему с ветерком по Невскому. И враз почувствовал себя мальчишкой…

Так мы и неслись с ним навстречу Адмиралтейской игле, все ближе и ближе подбираясь к центру города. Впрочем, до самого Адмиралтейства мы так и не домчались – парень решил срезать путь, свернув с Невского в сторону арки Главного штаба.

На Дворцовой площади перед Александровской колонной я от него отцепился. Он двинул дальше – через мост на Ваську, а я решил заглянуть в Эрмитаж. Там ведь по понедельникам выходной! Когда еще представится такая уникальная возможность пройтись по пустым залам и взглянуть в уединении на любимые полотна?!

На всей скорости вкатился на воображаемых роликах через запертые ворота мимо заспанного постового в будке во внутренний двор дворца. Вот что значит сила воображения!

Долго бродил по пустынным гулким помещениям второго этажа, пока, в конце концов, в одном из залов с фламандской живописью – там, где всю длину стены занимают пять огромнейших натюрмортов – не столкнулся нос к носу с хмурым младшим Пиотровским, «хозяином» Эрмитажа. Он оказался не в духе, мрачно посматривал на широкие кухонные столы, заваленные грудами овощей, фруктов, битой дичью и другой снедью… Наверное, аппетит себе нагуливал перед обедом.

Не смея тревожить покой мэтра, я отправился прямо через потолок на третий этаж к импрессионистам.

Здесь я любил бывать. Ренуар, Дега, Писсарро настраивали на лирический лад… Особенно нравился мне последний – Камилль Писсарро. Его «атмосферный», наполненный прозрачным светом «Бульвар Монмартр» – это что-то! Сколько ж раз я релаксировал перед этим полотном?! А весь секрет в том, что художник просто выбрал необычный ракурс – писал картину, глядя на бульвар из верхних окон снятого для этого гостиничного номера. Прежде, глядя на это полотно, я чувствовал себя птицей, парящей над парижским бульваром. А сейчас?.. Разве я не птица, которой доступны любые высоты? Разве мне не подвластны несбыточные прежде желания?

Оказавшись перед «Люксембургским садом», бьющим в глаза своими яркими красками, – картиной французского примитивиста Анри Руссо, прозванного художественной братией Парижа «таможенником» за то, что всю жизнь прослужил на таможенной заставе, – я понял, что мне больше по сердцу приходится другая его картина: «Нападение ягуара на лошадь». Но «Ягуар» в Москве, в Пушкинском музее… Что же делать? Телепортироваться?! Да, вхожу во вкус своего нового состояния… Как говорится, попытка не пытка!

Перенестись на Волхонку оказалось проще простого – я только представил, что передо мной вместо «Сада», кричащего буйными красками, висит не менее буйный «Ягуар», и мгновенно – главное захотеть! – оказался на втором этаже столичного музея.

Здесь также был выходной. И также безлюдно. Но, в отличие от Эрмитажа, мне никто не попался на глаза, а я прошел все залы на двух этажах. И «хозяйки» музея на Волхонке – директрисы госпожи Антоновой, элегантной и седовласой, нигде не обнаружил. Вообще, это был существенный опыт для меня – я впервые покрыл пространство в несколько сотен километров и вернулся назад тем же способом – с помощью пространственного канала, соединяющего два полотна Анри Руссо, но теперь в обратной последовательности, представив, что вместо «Ягуара» передо мной на стене висит «Люксембургский сад»… Потрясающе!

С наступлением темноты я окончательно освоил телепортацию и мог без особых усилий оказаться в любой части города и даже далеко за его пределами, как это произошло со мной в Эрмитаже, когда мне вдруг взбрело в голову насладиться живописью Анри Руссо… Я радовался, строя планы очередных путешествий сквозь стены, потолки, полы и даже… пространства континентов.

Около полуночи я оказался в башне Адмиралтейства – на иссушенной временем деревянной лестнице, ведущей к смотровой площадке.

Последний раз я здесь был тридцать пять лет назад, когда первокурсником, дежуря в пожарном отделении, проверял, все ли там в порядке. Помню, что деревянные ступени под моим весом тогда надрывно скрипели. Теперь лестница, по которой я с любопытством поднимался наверх, безмолвствовала: два грамма невидимой субстанции моего тонкого тела – разве это вес для нее?! Слышны были только завывания ветра наверху, в окнах смотровой площадки.

Вот я и на месте. Глянул вниз. Ух-ты! Высоко!

Вцепившись руками в перила железной решетки – порывистый ветер пытался сбросить меня оттуда, – я наслаждался парадным видом пустынной Дворцовой площади, красиво подсвеченной прожекторами со всех сторон. Еще большей величественности этой изумительной картине добавляла повисшая над крышей Главного штаба половинка луны, мерцавшая в черном небе холодным тусклым светом.

Всего один миг, и я уже шел по брусчатке мимо Александровской колонны. Надо мной неторопливо звенели куранты Зимнего дворца, и после недолгого четырехкратного перезвона, не дождавшись традиционно-кремлевского полуночного боя часов – почему так? – вдруг наступила пятнадцатиминутная тишина до следующего короткого перезвона. Петербургское время: ноль часов, ноль минут… Жутковатое мгновение. «Пустота, пустота, пустота!» Вскинул для сверки свои призрачные часы.

Свернул на набережную Мойки и дальше пошел через Зимний мост № 2 мимо японского консульства, чтобы в следующее мгновение оказаться на Петровской набережной рядом с крейсером «Аврора».

Я много где еще побываю после этого, где не удалось при жизни…

Увижу заоблачный таинственный Мачу-Пикчу и ослепляющий белизной сказочный Тадж-Махал, пройдусь по плоской заснеженной верхушке Килиманджаро и нескончаемым километрам белоснежного песка южного Гоа, доеду на допотопном паровозике до скалистой Лхасы, взгляну в бездонную пропасть величественного Гранд-каньона и под залихватские ритмы гармошки «зайдеко» вперемешку с веселым ква-ква-ква-аккомпанементом жирных лягушек скоротаю душную ночку на заболоченном берегу в устье Миссисипи… Нет, сюда я не отправлюсь – здесь много крокодилов, змей и прочих ползучих тварей, которых я не переношу.

Зато я увижу небо Лондона, когда на рассвете под утренние трели соловья, приманивающего самку, прогуляюсь по мокрой от росы траве абсолютно безлюдного Гайд-парка… Конечно же, влажности травы я не смогу ощутить (по понятным причинам), зато услышу шелест листвы дубов-колдунов, и он меня успокоит…

Если вы не в курсе – собственность Ее Величества в Соединенном Королевстве на ночь закрывается. В этом-то и заключена вся прелесть этой прогулки – побыть наедине с самим собой среди вековых деревьев.

Да, я много где еще побываю, прежде чем отправлюсь в свое последнее путешествие…

И, пролетев через безмерные космические миры, растворюсь в абсолютной пустоте межзвездного пространства, чтобы наконец-то оказаться в том самом месте начала всех начал и отыскать там свой бессрочный покой.

 

                                       …ЭТО…

                               …СОСТОЯНИЕ…

                       …ПОЛНОЙ… СВОБОДЫ…

               …АБСОЛЮТНОГО… БЛАЖЕНСТВА…

         …НЕСКОНЧАЕМОЙ ЛЮБВИ… И СЧАСТЬЯ…

…КОГДА У ТЕБЯ НА ДУШЕ ВСЕГДА СВЕТЛО И ПОКОЙНО…

 

Оно ни с чем не сравнимо.

Его не передать словами.

 

Но время еще не пришло. Час мой не пробил.

Хотя финал уже близок. Скоро, очень скоро наступит развязка.

Впрочем, не будем отвлекаться.

Почему-то вокруг меня совсем не было людей, словно город сделался необитаем. Я бродил по безлюдным гранитным бастионам Петропавловки, точно в какой-то прострации, чего-то смутно ожидая, даже волнуясь…

По давней традиции в полдень выстрелила пушка Петропавловской крепости. Вслед за тем раздался еще один залп... В недоумении я остолбенел, если применим к моему бестелесному состоянию подобный термин, с ужасом обнаружив, что время живых и мертвых не совпадает. Там внизу, люди продолжали суетиться, спешить, стремиться, намереваться, да мало ли еще что. А я парил над всем и вся в блаженном и беспомощном оцепенении. И их сутки равнялись моему мгновению?!

Более того, мои призрачные часы вдруг перестали показывать время. Они по-прежнему были надеты на запястье левой руки, но стрелки стали настолько прозрачными, что по ним невозможно стало определить, который теперь час… Время для меня обнулилось, встало для меня навеки.

После второго выстрела меня пронзила мысль: «Пора!» Но куда?..

Господа, вы задаете странный вопрос. На 12:30 были назначены мои проводы. Считайте, что меня об этом проинформировали высшие силы по своим каналам связи, и опоздать или тем более не прийти на собственные похороны – это перебор даже для такого оригинала, как я.

Мгновенно телепортировавшись к входным дверям крематория, я увидел, что в сторонке, у стены, где висела реклама похоронного агентства «Мементо мори» с длинным перечнем ритуальных услуг (от вызова похоронного агента до отправки праха на Луну), кучковалась, переминаясь с ноги на ногу, рок-н-ролльная троица в составе ЮЮ, Андрея Тропилло и Саши Долгова, моего бессменного главреда.

Шевчук заявился в крематорий в том же, в чем выступал на таллиннской сцене. По случаю траура он надел черные круглые очки «а-ля Джон Леннон» в отливающей золотом оправе. Да, прошли те времена, когда в таких случаях люди облачались в черное… И слава богу!

Долгов, одетый с иголочки, как и ЮЮ, не обремененный условностями траура, как всегда подтянутый, аккуратный и чисто выбритый, приятно благоухал дорогим парфюмом. Впрочем, в последней детали его портрета я не совсем уверен. Как вы помните, я лишился чувства обоняния, а сам Долгов по своей рассеянности не всегда прибегал к услугам приторно-сладкого «Фаренгейта».

Тропилло, единственный из всей тройки пришедший в костюме, но, правда, мятом, с «пузырями» на коленях, выглядел, мягко говоря, неряшливо. Обычно перед «мероприятием», к которым смело можно отнести и похороны, он просто покупал себе новый костюм… Но, похоже, моя кремация застала его врасплох.

В руках Долгова я приметил цветастый экспонат № 3 с лондонскими видами. Вот это да! Автор уж третий день как отбросил копыта, а его произведение продолжает здравствовать. Это ли не свидетельство бессмертия?!

Долгов с рассеянным видом перелистывал мой блокнот, когда к крематорию с включенной сиреной подъехала карета «скорой помощи» и припарковалась недалеко от троицы. Из машины вышла женщина-врач с чемоданчиком в руке, одетая в синие брюки и синюю куртку с нашитыми на рукавах и штанинах светоотражательными полосками. «Сюда, сюда, доктор!» – подхватил ее под руки кто-то из персонала крематория, увлекая внутрь здания. Долгов проводил врача тревожным взглядом.

Вечером после моих поминок Саша Долгов в подавленном состоянии (так на него всегда воздействовали похороны) и трезвый как стеклышко (он не пил даже на похоронах) отправится вместе с экспонатом № 3 на станцию метро «Выборгская». Туда, где возле метро находится пятиэтажный бизнес-центр с серым параллелепипедом двухэтажной надстройки вместо крыши, где на четвертом этаже в тридцатишестиметровой комнате, перегороженной временной стенкой, располагается редакция журнала. Там он передаст мои записки одному из своих редакторов (по штатному расписанию называемому «литературным») со словами, сказанными им в свойственной одному ему деликатной манере – то ли просьба, то ли приказ, сразу не понять,– обмолвившись лишь о том, что объем текста большой и что его надо сильно резать; работа срочная, поскольку этой публикацией он намерен отдать дань памяти автору. В редакции о моей кончине, безусловно, знали.

Литредактор, высокая женщина средних лет с сутулыми плечами, в синих джинсах и черном свитерке, небрежно растрепанная, как Патти Смит, любимая исполнительница ее юности, между делом чертыхаясь про себя по поводу моего неразборчивого почерка, сядет за компьютер и с остервенением застучит, словно заяц на барабане, пальцами по клавиатуре – как всегда, сработает привычка, приобретенная ею благодаря долгой работе на пишущей машинке с тугими клавишами. Главред нервно поморщится, но вслух ничего не скажет, а только подумает: «Сколько лет Катя не печатает на машинке, а стучит по-прежнему громко! Точно стреляет из пулемета! Зато работает быстро, и редактор она замечательный».

Пока литредактор Катя будет набирать текст статьи, главный распорядится насчет будущих фотографий к моему материалу, который пойдет на три разворота с подверстанным небольшим некрологом. Этим заданием он озадачит другого редактора, по штатному расписанию называемого «ответственным», – неулыбчивого брюнета тридцати шести лет от роду с короткой стрижкой и в мешковатых штанах, повернутого на японских ужастиках и эстетской музыке Бьорк.

Мой текст окажется слишком большим – более ста рукописных страниц, это не шутка! – и Катя отправится допечатывать его домой.

Причесав после набора мой рваный репортажный стиль под журнальные стандарты, она урежет текст чуть ли не вполовину и снабдит его стерильным заголовком: «Дорогой миротворцев (путевые заметки нашего спецкора)». Уже глубокой ночью, завершив дело, она вышлет статью в редакцию по электронному адресу: fuzz@fuzz-magazine.ru, куда и я сам сбрасывал не раз свои тексты.

Утром, придя на работу, фанат Бьорк создаст в компьютере ответственного редактора отдельную папку, куда по сети с одного компьютера на другой отправит выправленный Катей текст объемом семнадцать страниц, и продолжит работу.

«F…cking Hell!» – выругается сквозь зубы ответред Леша, открыв письмо, только что полученное от Федечко, в котором вместо запрошенных тридцати фотопревью обнаружит в пять раз больше. На сортировку и выбор трех десятков фоток он угробит полтора часа времени, после чего вдогонку к тексту перешлет картинки на верстку дизайнеру, называемому по штатному расписанию «художественным редактором».

Я кое-что упустил… Накануне главный передал ответреду несколько артефактов, позаимствованных им из моего дневника, а именно: две банкноты – достоинством пять и десять эстонских крон, карта гостя ЮЮ из отеля «Мариотт» и сет-лист с перечнем песен, сыгранных DDT на Певческом поле… Все эти бумажки, чудом сохранившиеся благодаря тому, что я их использовал в качестве многочисленных закладок, когда писал дневник, теперь, по замыслу Долгова, должны будут украсить первый разворот статьи – ему нравится, чтобы в больших материалах присутствовало обилие разнообразных визуальных деталей, разных интересных мелочевок. И ответред, исполняя волю главного, оставит всю эту «макулатуру» для сканирования с приложенной пояснительной запиской на столе художественного редактора (кстати, тезкой «в квадрате» главреда – по имени и отчеству) – перед его двадцатисемидюймовым монитором.

Ваше слово, товарищ дизайнер! Худред Саша, любитель восточной экзотики, страстный гурман и истый поклонник MASSIVE ATTACK, кстати, играет в собственной банде псевдоэтническую музыку. На сцене он выступает под странным сценическим псевдонимом «Федор Сволочь», но на самом-то деле он душа-человек, и я ни разу не слышал за все время нашего знакомства, чтобы он хотя бы раз на кого-нибудь повысил голос.

К вечеру дизайнер Саша передаст на рассмотрение своему старшему тезке динамично сверстанные черновые полосы с моими записками в количестве шести страниц и – о, ужас! – снова попросит подрезать и без того убитый сокращениями текст. По его мнению, вошли не все интересные фотографии.

По-моему, я вас уже порядком утомил всеми этими скучными подробностями нашей редакционной кухни, и вы совсем не врубаетесь, к чему я клоню… А дело-то ведь очень простое!

Вы только подумайте, что эти мои никчемные – как мне теперь представляется – писульки, которые я так тщательно карябал на протяжении всех трех дней, должны были по всем законам жанра сгинуть вместе со мной в огне или еще где, не оставив даже пепла, а вместо этого ими уже занимаются как минимум три редакционных «червя», а когда дело дойдет до печати, в этот процесс будет вовлечено и вовсе неимоверное количество полиграфических людей, чтобы через сорок дней – и ни днем позже! – после моего ухода, словно следуя неписаному закону о соблюдении бесспорной справедливости в мире, рукописные буквы, начирканные мною шариковой ручкой с синей пастой, отлились в траурные печатные литеры на трех журнальных разворотах белой глянцевой бумаги.

И уже утром сорокового дня после ночного выхода из печати свеженький FUZZ с красным клеймом приманки на белой лакированной обложке станет доступен в продаже, а другая партия тиража отправится к подписчикам по городам и весям нашей необъятной Родины. В том числе и в библиотеки: сельские, поселковые, районные, городские, детские и взрослые, словом, разные. Включая и самую главную – Российскую национальную. Туда – на вечное хранение!

И таким образом обессмертит на века – или, по крайней мере, до ближайшего глобального термоядерного конфликта – имя автора путевых заметок, к которым, как вы помните, сам автор так и не придумал название.

Вот уж воистину – «рукописи не горят»!

Словно телепатически поддержав ход моей мысли, только что рожденной моим призрачным сознанием, Андрей Тропилло посмотрел на своих собеседников со скорбным сочувствием и очень к месту процитировал русского классика:

– Да, человек смертен, но, к сожалению, он внезапно смертен!

Не удивляйтесь: просто я знал, что «Мастер и Маргарита» – один из его любимых романов.

Признаться, я был несколько разочарован невольно подслушанным разговором. Нет чтобы вспомнить обо мне что-то хорошее, а еще лучше – веселое или смешное…

– Подумать только, – вторил ему ЮЮ, – всего несколько дней назад мы вместе съездили в Таллинн, и тут вдруг такое… Вот уж судьба-злодейка!

– Да-а, у каждого свой срок, – философски произнес Долгов.

– А какие фестивали мы с ним делали, – продолжил ЮЮ, – в прошлом веке… Да, теперь все в прошлом.

Помолчали.

И тут Тропилло с сожалением заметил, что в свое время не добился от меня официально оформленного согласия на криогенную заморозку тела. Кто ж знал, что я так рано сыграю в ящик?

– Смерть – ошибка, особенно такая, как у Чифа, – заявил своим собеседникам Андрей Владимирович, – а ошибки надо исправлять. Я был готов это сделать… хотя бы его мозг сохранить… Но с юридической точки зрения не имел право это сделать.

Тропилло «сел» на своего старого и любимого конька – вечную заморозку.

Шевчук с Долговым только переглянулись в недоумении.

– Ты что, мог бы Чифу отпилить башку? – ужаснулся ЮЮ.

– Вне всяких сомнений! Если бы было завещание, – ответил Тропилло и ехидненьким голосом, как это умел делать только он, спросил: – А что, есть сомнения?!

Никто ему не ответил.

– Уже сейчас ясно, – начал свою просветительскую лекцию Андрей Владимирович, – что крионика – дело перспективное и прибыльное. Все спецобуродование для заморозки у меня, кстати говоря, есть. А азота в России хватит на всех и даже еще останется. Сам Чиф, между прочим, был горячим поборником крионики!

Вот так сюрприз! Ну, ты даешь, Андрей Владимирович!

Представляете, мы с ним всего лишь раз обсуждали эту тему, и я, помнится, обмолвился о том, что «это любопытно», – и все! А он уже меня успел записать в адепты поголовного замораживания особей человеческого рода.

– Я б его заморозил, – продолжал Тропилло, – но обстоятельства помешали. К сожалению, был в Хельсинки, когда Чифа не стало. Вчера вернулся. А замораживать надо сразу же после смерти. Через день делать это уже бессмысленно – необратимые процессы с клетками начинаются… Так что крути не крути – все равно бы опоздал. Все мы под Богом ходим, поэтому советую о заморозке подумать при жизни, чтобы потом поздно не было.

– Ну а сам-то что? – поинтересовался ЮЮ.

– Что?

– Дал согласие на свою заморозку?

– Все мы потенциальные криопациенты, – начал издалека Тропило. – Замораживание в Штатах стоит дорого, а я хочу организовать собственное криохранилище здесь, в Петербурге, чтобы у меня все было под рукой – от криостатов до электронного банка данных с подробной историей жизни пациента, идентифицирующей его личность. Дело это серьезное, требующее больших денег. Сегодня их нет, но завтра – будут! Так что спешите на заключение контрактов.

А по поводу моей заморозки… мне некогда об этом думать, я инвесторов для строительства криоцентра ищу и потому на тот свет не собираюсь. Я не хочу доверять собственное тело чужим людям, а в свой криодепозитарий, когда его открою, сам первым подпишу контракт на заморозку.

Дальше разговор пошел привычный, с обсуждением последних новостей… ЮЮ, переключившись на собственное творчество, рассказал о том, что готовит концерты мира «Не стреляй!» в Москве и Петербурге с участием грузинских, осетинских и российских артистов.

Вот это новость! Воображаю, как возрадуется водила «мерса», когда увидит в городской расклейке афиши с рваным логотипом любимой рок-группы!

– Вы не представляете себе, каких трудов мне стоило убедить грузин принять участие в концерте! Я всю ночь говорил с барабанщиком Нино Катамадзе… У него от военных действий пострадала семья. Мы с ним долго философствовали, и все-таки мне удалось уговорить их поучаствовать.

– А он, этот барабанщик, что, за главного у них? – поинтересовался Тропилло.

– Вроде того, – пробурчал ЮЮ. – Крови мне этот разговор стоил большой.

И тут ЮЮ снова сменил тему, вспомнив обо мне.

– Слушай, Шура, – сказал он, обращаясь к Долгову, – надо фото Чифа на обложку «FUZZ» поставить!

Долгов молчал, переваривая услышанное.

– Неужто Чиф не достоин этого?

– Достоин, конечно, – отозвался Долгов, – только издатели этого не позволят сделать.

За свою бытность главреда Саша Долгов уже дважды отказывал ЮЮ в просьбе сделать героем номера умершего человека. В первый раз это было восемь лет назад и тоже в августе – ну прямо роковой месяц какой-то! – когда скончался скрипач Никита Зайцев, и вот теперь во второй раз…

Долгову стало совестно. Словно оправдываясь, он сказал:

– Юра, я даже не припомню, чтобы на обложку музыкального издания когда-либо попадала физиономия журналиста… Не было такого! Да и Чиф этот пафос не любил. Ты же сам это знаешь! Чифу на это уже наплевать – на обложке он или нет, – добавил Долгов и, помолчав немного, вдруг предложил, озадачив тем самым уже Шевчука: – Юра, лучше напиши о нем для некролога… коротко, там много не надо, всего пару абзацев… Ты можешь, по глазам твоим вижу…

– Уж напишу, – мрачно сказал ЮЮ, выдыхая сигаретный дым под щелчок фотоаппарата.

– Вот это правильно, – заметил до этого молчавший Тропилло, застегивая на пуговицы пиджак. – Однако, господа, похоже, нам пора принять более серьезный вид…

Фотоаппарат щелкнул еще два раза подряд, и ЮЮ с раздражением заметил:

– Андрей, завязывай! Неужели ты не понимаешь, что здесь не место для фотосессий?!

Андрей Федечко без слов убрал фотоаппарат в кофр, но в глазах его читалась обида.

ЮЮ по-дружески потрепал его по плечу, и сказал уже другим тоном, примирительным:

– Э-э-х, старик, какого парня мы все потеряли!

Верилось, что для ЮЮ эта фраза не была дежурной.

Появился Мишель и сдержанно пригласил всех пройти в траурный зал № 4. Все заторопились, как вдруг в дверях крематория материализовались здоровенные санитары с носилками, на которых под одеялом лежало безжизненное тело. Лицо не было закрыто, и я признал своего старого знакомого – «безумного профессора»! Похоже, что призраки с ним разделались.

«Сепсис…» – донеслась до меня реплика врача, сказанная водителю, и тотчас кладбищенскую тишину крематория разорвала сирена спешно отъезжающей «скорой помощи».

«Как странно все это, – подумалось мне, – везут куда-то, чтобы вернуть обратно через несколько часов, но уже вперед ногами. Грустно и смешно!»

В зале прощания было никак не меньше сотни человек. Откуда столько народу набралось? Некоторых я даже не признал. Много кто здесь был. Даже прилетел из Будапешта мой одноклассник по «Дзержинке» Серега Полетаев; объявился и другой мой одноклассник – Шурка Переслегин, с которым я не виделся, по-моему, лет сто, не меньше, чуть ли не с самого выпуска…

Много, много было знакомых лиц. Мои воспитанники, сослуживцы, коллеги, друзья, одноклассники, приятели, знакомые, родственные души, читатели и почитатели обсуждали между собой мой нелепый уход из жизни, и как мне не повезло, и все такое в этом же духе… К сожалению, в этом зале не было двух дорогих для меня людей – я не увидел там жены и сына.

Я не удержался и взглянул на свое тело в гробу. Какой кошмар! Я был причесан на прямой пробор, словно какой-нибудь приказчик или половой из трактира. Сроду не носил такой прически! Да, ничего не скажешь – постарался на славу душка-гример. Хиппи проклятый!

Я сам себе казался чужим. Возможно, еще потому, что был облачен в парадную военно-морскую форму, которую не носил шестнадцать лет, – с золотыми погонами еще тех, советских времен, несколько отличавшуюся от современной. Одно хорошо – на тужурке отсутствовали ненавистные мне «песочные» побрякушки. Что ни говори, вовремя я их слил!

С правой стороны на груди, там, где и положено, были прикручены два выпускных значка – бело-золотой «поплавок», свидетельствовавший об окончании «Дзержинки», и нахимовский экспонат № 2 в оригинале. Вот тут я порадовался, очередной раз подивившись расторопности Мишеля.

И как он только все успевает?! Просто диву даешься – отец трех малолетних детишек, и днем и ночью работает в конторе, которая занимается утилизацией радиоактивных отходов, в том числе и тех самых – с атомных советских подлодок.

И снова – ирония судьбы! Я, помнится, четверть века тому назад эти самые отходы активно производил, сидя на двух реакторах в подлодке, а теперь Мишель в довершение ко всему занялся еще и моей собственной утилизацией. До сих пор не перестаю удивляться странному стечению обстоятельств, которое со мной по жизни всегда почему-то дружно шагало в ногу.

Ритуал прощания был короток – толкнули небольшую, но проникновенную речь, душевно высказались в непродолжительных прениях, а потом, гуськом пройдя по кругу вокруг гроба, каждый коснулся рукой моего плеча с золотым погоном капитана третьего ранга.

Все. Пора. Труба зовет!

Откуда-то из под потолка зазвучала траурная органная мелодия, от которой у доброй половины присутствующих перехватило дыхание. Дрогнув, гроб вместе с платформой, на которой стоял, стал опускаться вниз – туда, где в геене крематория стояли в очередь на сжигание другие гробы: с февральской бабкой, безносым алкашом, юношей-самоубийцей…

Но тут нежданно-негаданно подкачали цифровые технологии звукотрансляционной сети, чего никак не ожидал от них человек, работавший в местной радиорубке… На тридцать первой секунде – впервые за всю историю крематория! позор! позор! – запись траурной мелодии застучала, как это бывает, когда попадается компакт-диск с браком. Стук длился не более пяти-шести секунд, а затем звук и вовсе оборвался – радист опомнился и обрубил сигнал.

Повисла гнетущая тишина, нарушаемая разве что скрипом проваливающейся вниз платформы, – гроб с телом уже пропал из поля зрения, выдавливая из преисподней крематория зазевавшуюся пустоту. Он шел все дальше и дальше, опускался все ниже и ниже, неотвратимо приближаясь к конечной остановке своего недолгого путешествия под названием «самое пекло крематория» или «огненная геенна» (выберите сами наиболее предпочтительный для вас вариант).

Да. Цифровой сбой – это вам не зажеванная пленка в магнитофоне или «запиленная» виниловая пластинка. Что это такое, цифровой сбой, – даже не понятно, поскольку на диске не видно никаких следов механического повреждения.

Радист продолжал борьбу за звук, но тщетно. Музыка все не звучала.

Вдалеке раздался гудок тепловоза. Мимо меня, назойливо жужжа, пролетела жирная муха. Кто-то нервно прокашлялся. Шурша резиной по гравию, к крематорию подъехал автобус с задумавшимися о скоротечности жизни людьми.

В соседнем зале их давно дожидался очередной покойник.

Конвейер смерти.

Пауза, однако, явно затянулась. Все чувствовали себя неловко. Радист уже был готов провалиться в тартарары или просто повеситься в рубке.

И тут вдруг зазвучал голос ЮЮ… Сначала тихо, а потом все более уверенно, с каждой секундой набирая силу. Он начал читать стихи. Наверное, что-то новенькое, из только что написанного, и для меня совершенно неизвестное…

Он декламировал в своей обычной манере – чуть-чуть нараспев, не сильно интонируя, но к концу второго катерна его голос уже звенел в тишине:

 

Ты вползаешь в меня,

Тянет в пропасть твоих глаз.

Я становлюсь тобой, ты становишься мной,

И сгорают имена и превращаются в газ.

И, шагнув в ничто и оказавшись в «нигде»,

Где ничего нет, от всего чиста

Ты поешь свои песни мертвой звезде,

Пока я, исчезая, сжигал счета…

 

Я увидел, как округлились глаза у нескольких гостей, уловивших в первых строках первого четверостишия намек на совокупление… В прощальном зале запахло сексом! Как говорится, у кого что болит, тот о том и говорит.

Впрочем, все по-прежнему молчали и внимательно слушали ЮЮ. А Шевчук продолжал осыпать присутствующих своими нестандартными художественными образами:

 

…И пропали толпы людей,

Что качались на этой волне,

Вставая на колени, молились ей.

Я стал частью их, они – дырой во мне.

В пустоте ни зла, ни границ,

И опять мой разум гол.

Провожаю взглядом вереницы лиц.

Я готов – я золотой укол.* <>

 

В конце четвертого катерна провожающие и вовсе ошалели, поймав фразу из наркоманского лексикона… И при чем тут наркотики? – беззвучно спрашивали их непонимающие глаза. Мозги набекрень идут от всей этой поэтической хрени… Впрочем, все расставили по местам заключительные слова ЮЮ, из которых стало наконец-то ясно, с кем это автор вел свой диалог…

Весьма профессионально выдержав паузу – вот что значит настоящий артист! вот что значит тридцатилетняя практика декламаций! – ЮЮ, с тоской глядя в черный провал над гробом, произнес дрогнувшим от переполнявших его эмоций голосом:

– ПУСТОТА… Пустота… пустота… пус-то-та.

Во-о-от! Дождался!!!

Наконец я услышал то самое слово, которое, скрывать не буду, в последнее время для меня, да и для самого ЮЮ стало настоящим пунктиком!

Наверное, это был крик души… И его услышали! Кто-то из дам, не удержавшись, громко и с чувством разрыдался.

Гроб покачнулся в последний раз и замер на платформе, достигнув намеченной цели. Створки над ним автоматически сомкнулись, и пустота исчезла, отозвавшись во мне эхом так и не придуманного названия:

                                         Я, ЮЮ и ПУСТОТА

В последний день лета, который выдался по-осеннему ненастным и холодным, когда с неба лило не переставая несколько суток подряд, так что затопило весь Петербург вместе с половиной Ленинградской области, некий человек, озабоченный проблемами развода с женой, выдал по квитанции урну с пригоршней пепла другому человеку, отягощенному заботами о моем погребении.

Урна была обычная, из самых недорогих, с легко открывающейся крышкой, и стоила, если верить квитанции, всего 1999 рублей вместе с услугами по кремации.

Тут же, под окошком с унылой надписью «выдача праха», керамический сосуд мышиного цвета перекочевал в темное чрево абсолютно пустого экспоната № 1, одолженного у меня без всякого на то разрешения.

Не прошло и часа после этого, как урну достали из сумки, открутили крышку и с положенными для этого момента напутственными словами: «Прощай, Чиф!.. Покойся с миром!» – опрокинули вниз, высыпав из нее содержимое – все до последней пылинки – в темно-свинцовую воду Невы, расстреливаемую непрекращающимся ни на миг холодным дождиной.

В этот незабвенный для меня час я сидел на парапете моста и наблюдал за тем, как пепел таял на моих глазах, сначала сворачиваясь в маленькие серые комочки грязи, а затем, бесследно растворяясь, летел прямо вниз с дождевыми водяными струями – в многометровую пустоту стального проема Литейного моста. Секунда – другая и от меня не осталось – ровным счетом… НИ-ЧЕ-ГО.

Странно, я не испытывал особого трепета. Мешала настроиться на должный лад и гулко хлопающая от порывов ветра крышка моей сумки, висевшей на левом, уже чужом плече, – она по-своему прощалась с бывшим хозяином.

Ставший одним целым с водной стихией Невы мой прах течением реки быстро понесло в сторону Финского залива… А потом, подгоняемый попутным ветерком, он отправился через всю Балтику в тесный Кильский канал, длинный, как кишка, набитый судами, идущими встречными курсами, чтобы затем выйти в Северное море и дальше, мимо гигантских нефтяных платформ, блистающих мириадами разноцветных огней в непролазной ночной мгле, в открытую Атлантику…

На север и северо-запад (курсом норд и норд-вест). Все дальше и дальше. В северные широты. К самому предбрюшью Гренландии.

Туда, где я не раз бывал и сам, когда, совсем молодым человеком, путешествовал под водой в компании любопытных касаток, орущих от звериного экстаза на весь океан.

Это ли не место для достойного погребения моряка?..

 


Скрыть

Читать полностью

Скачать

Часть втораяУЛИЦЫ В ОГНЕ

Вижу, вижу, что  удивлены…

Ну,  действительно, какие, в жопу, «улицы», когда труп главного героя сожжен, а прах развеян по ветру!?

Как говорится, приплыли. Конец жизненного пути и все такое: самое время ставить жирную точку.

Однако вы заблуждаетесь.  Ставить точку рано. Моя история только  в самом начале.

Вы, верно, позабыли, с кем имеете дело!.. А надо бы знать, что белые вороны вроде меня только так и рассказывают свои истории – непременно задом наперед. Кстати, об этом  я предупреждал вас еще в самом начале. Что запамятовали?! Вернитесь назад и перечитайте пролог!

 В общем, пока я болтаюсь, точно неприкаянный грешник в пространстве между небом и землей в ожидании Верховного решения, у меня есть уйма времени, чтобы поговорить с вами по душам. Да и сам я, по правде говоря, что-то вошел во вкус. 

Вы  же ровным счетом  ничего не знаете про меня. Ну, жил-был, да вдруг и помер… Конец истории.

А как жил и с кем был совершенно не ясно. Нет полной картины. Так, какие-то  штрихи к портрету. И все в мрачных тонах…

 Однако мне есть, о чем еще поведать. Я кое-что видел в жизни. И, кстати, немало веселого.

 Ну, а пока, для затравки расскажу хотя бы о трех составляющих – тьфу ты черт, чуть не сказал прям по-ленински – про три источника, три составные части м-м-м… м-оей устоявшейся спокойной и одновременно, как мне кажется, нескучной (увы и ах! –  уже прошлой) жизни.

 Все три – женского рода. Все три – остро необходимые для комфорта современного мужчины.

Итак, по порядку:

 КВАРТИРА.

 РАБОТА.

 МАШИНА.

Что? Где ЖЕНЩИНА?

 Не торопите события, друзья, – всему свое время. «Клубничную» историю для вас  я припас на десерт.

Короче, слушайте и не перебивайте.

 

Последние десять лет я жил в центре Петербурга. В десяти минутах ходьбы от Московского вокзала.

Когда-то эти улицы назывались Рождественскими, а в двадцатые годы прошлого века, по-моему, к шестой годовщине Октябрьского переворота, их переименовали в Советские –  в честь одноименной власти, которая всем нам когда-то казалась несокрушимой, как скала. Их десять этих улиц. Одна за другой идут параллельно Старому Невскому в сторону Смольного, бывшего штаба революции.

 Слышал, что отцами города принято решение вернуться к первоначальному названию. Признаться, меня от этого ничуть не коробит, даже наоборот. Хотя я и привык относиться с пиететом к стирающемуся из памяти великому прошлому. Впрочем, неизвестно, когда это решение будет претворено в жизнь – на уличной табличке моего дома по-прежнему красуется знакомая надпись «4-Я СОВЕТСКАЯ улица», как и двадцать, и сорок, и шестьдесят лет тому назад…

Стоп! Как мне рассказывали местные старожилы из близлежащих коммуналок, когда-то здесь был пустырь. Эхо блокады, знаете ли. Ленинград, в отличие от Парижа, не был открытым городом. Его нещадно бомбили. Именно поэтому классическая «сталинка» в центре Петербурга – не такая уж редкая штука.

Да, да. Дом мой  типичный образец  сталинского ампира, почти  шедевр, правда, без излишних архитектурных наворотов в виде барельефов с советской символикой или помпезной скульптурной группы рабочего и колхозницы, установленной  на широкой крыше. Стандартный для  большинства «сталинок» высокий бельэтаж с мраморными колоннами  отдан под детскую стоматологическую поликлинику. Лично для меня это существенный недостаток дома – нет, нет, детей я как раз люблю, но, согласитесь со мной, что обливающиеся горькими слезами малолетние детишки под дверями поликлиники – не самая веселая картинка.

В остальном, здесь все хорошо – высокие за три метра потолки, теплые стены, широкие – во всю стену –  светлые окна и большие комнаты. Правда, все же есть одна проблемка. Но об этом поподробнее расскажу позже.

Что самое удивительное, дом оказался моим ровесником (не скрою, было приятно), и  как я  потом узнал, покопавшись в документах, выложенных в сети,  был досрочно сдан – не удивляйтесь, это нормальная практика для того времени –  к двадцатому съезду КПСС.

  Ну, чем  знаменит этот партийный форум, думаю, вам известно. Покойный отец народов был заклеймен позором в секретном докладе его волюнтаристски настроенного преемника. Добавлю, что вкупе с историческими решениями по развенчанию культа личности человека, чьим именем по сей день именуется  помпезно – имперский  стиль,  доминировавший в архитектуре  страны Советов на протяжении четверти века, съездом была свернута и имперская градостроительная политика.

 Смена караула, так сказать. Домостроительного.

Теперь вы понимаете, в каком ДОМЕ я обитал!? Это ж действительно последний реликт ушедшей эпохи!..

Окна моей «трешки» на седьмом этаже  выходят на Мытнинскую улицу и Овсяниковский садик, называемый местными обитателями просто «Овсяшка».

 С балкона мне нравилось наблюдать за тем, как гуляющая в саду детвора резкими взмахами лопаток стращала сизо-серых голубей – они веером взлетали ввысь, с шумом рассекая воздух, проносились под моим  балконом, делали круг, чтобы уже через десять – пятнадцать секунд вновь приземлиться в поисках корма на старое место.

Я и сам там иногда бывал по вечерам, устав от городской суеты, скармливал птахам остатки зачерствевшего хлеба или неспешно прогуливался по дорожкам мимо детского городка, спортплощадки и двух кортов.  Любил смотреть на теннисную игру… Мячик, сильно ударившись о верхний край сетки, вдруг взмывал вертикально вверх. Куда он упадет, на чью сторону? Вперед или назад? Для меня это был самый захватывающий момент… Какие-то доли секунды, и обыкновенное везение оставляло проигравшим одного игрока, даруя победу другому. Матч Пойнт. Игра закончена.

А еще в «Овсяшке» часто тусовались бомжи, алконавты и прочие деклассированные элементы… Как-то раз ради прикола я даже принял участие в импровизированном шахматном турнире, устроенным «овсяниковскими» алкашами на одной из лавочек, которая оказалась как раз напротив окон начальника милиции. (Нет, нет, тогда все обошлось – начальник в тот день отдыхал).

Призовой фонд, помнится, состоял из пары флаконов портвейна «Три семерки», прозванный когда-то в народе «три топора» или «три томагавка», или еще более зловеще – «три удара топором по печени» – «счастливые» семерки на этикетке там и впрямь были похожи на  индейские топорики.  Вот уж не думал – не гадал, что этот «бормотушный» бренд из моего удалого отрочества окажется таким долгожителем!

Впрочем, я про шахматы рассказывал… Честно признаться, шахматный игрок из меня – никудышный. Но, поскольку я не употреблял  бормотуху каждый Божий день и потому имел незадурманенную голову на плечах (в отличие от моих собу… пардон, соперников), то без особого труда добрался до финала. Что означало сразиться с местным корифеем портвейнразлива Мироном – личности неопределенного возраста и непонятного рода занятий, облаченного в грязный промасленный, местами дырявый сигнальный жилет ярко-оранжевого цвета, выдаваемый, как вы знаете, дорожным работягам, водилам городского транспорта и работникам муниципальных служб. Само собой разумеется, что Мирон не относился ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим труженикам перечисленных госструктур. Он вообще нигде не работал, все время ошивался в «Овсяшке» и на прилегающей к ней территории, собирая в видавший виды армейский вещмешок пустые бутылки и жестяные банки. На это и жил… А жилет он носил только потому, что считал его необходимым атрибутом своего безопасного передвижения через улицу, когда был «под балдой». А «под балдой» он был всегда!

 Между прочим, чертами лица Мирон мне жутко напоминал незабвенного Тропилло (вечно мне мерещатся чьи-то двойники!) – ну, прямо, одно лицо, только ростом пониже на полторы головы.

Может, родственник? Вряд ли. К музыке Мирон был равнодушен.  Он любил животных. Пришел на турнир со своей собакой по кличке Лиза –  русской лайкой черно-белого окраса с характерной для этой породы загнутым тугим кольцом хвостом и веселыми живыми глазами. Лиза весь матч «проболела» за хозяина, уставившись на доску с шахматными фигурками, словно там лежала кость или шмат мяса, и с таким умным видом, будто это не ее хозяин играл, а она сама сражалась за шахматный приз. В общем, интересная собаченция. Мне, кстати говоря, Лиза понравилась больше Мирона. И как я понял, очень она не любила, когда ее хозяин напивался вусмерть – норовила от него сбежать.

Последняя партия оказалась самой скоротечной. Мат я поставил Мирону уже на седьмом ходу под громкие утробные звуки Лизы. Вот надо же, как чует псина беду своего хозяина! А чего горевать – я ж по-человечески выставил на бочку все, что выиграл в честном бою. Так сказать разделил  призовой фонд между достойными игроками – собутыльниками. А-а-а, все ясно, только сейчас понял, почему собачка нервничала – боялась, что у хозяина опять запой случится.

Ну, значит, разлил я портвешок по пластиковым стаканам… Вдрогнули по первой (я-то сам едва пригубил для вида – что я  ненормальный лакать эту отраву?)

 Потом, как водится, начали живо обсуждать военно-политическую обстановку в мире. Мне сразу стало скучно. Чем бы заняться? Взял в руки початую бутылку портвейна. Посмотрел на этикетку. «Специальное вино». «Емкость 0,7л».  Внимательно прочитал то, что было напечатано мелким шрифтом. Так, ну, ясное дело – «новодельный» напиток!

Тот портвейн, за которым я бегал когда-то в самоволку был, помнится, из Азербайджана и стоил 3 рубля 40 копеек. Это для первой зоны, для второй и третьей – дороже.

 А  «свеженький» сработан в Новосибирске из сибирского спирта и привезенного из Ташкента узбекского винограда. Вот проныры! Подсуетились и вернули новую жизнь подзабытому продукту, вовремя вспомнив, как все было.

 Одна бутылка нового портвешка, между прочим, стоит два с половиной метрошных жетонов. Вот и разберитесь теперь, когда спаивали больше русский народ – тогда или ныне?

Но я продолжаю свой рассказ… В свою квартиру я въехал через два месяца после знаменитого российского дефолта, когда в «Овсяшке» с деревьев с желто-красными кронами только начали облетать листья. До той поры, сколько себя помню, жил все время в съемных. И тут грянул гром – дефолт!!! Все как полоумные вокруг меня бегают по обменникам, скупают доллары по фантастически вздутым ценам… А у меня  под рукой оказалась кругленькая сумма в «зеленых», вовремя вытащенная мной из одного дельца как раз перед самой «жопой», в которую попала вся страна. Везунчик я, да и только!

Недвижимость тогда упала в цене, что называется за одну ночь,  подешевев наполовину и,  народ, как я помню, больше продавал, чем покупал. Если, конечно, было что продавать… Так что выходит, что квартиру эту я купил за сущий бесценок. И надо было быть полным  дураком, чтобы не воспользоваться таким благоприятным моментом – решить свой жилищный вопрос. Вобщем, повезло!..

Через два дома по моей стороне на 4-ой Советской стоял с виду совсем  неприметный двухэтажный домик  песочного цвета, зажатый с двух сторон огромными шестиэтажками – и не жилой фонд, но и вывесок никаких нет. Два окна на первом этаже, всегда закрыты с внешней стороны  железными жалюзями. По-моему, роллеты они называются – спецустройство против взлома и актов вандализма. Только между нами: в этом домике есть, что охранять!

Входная железная дверь, крашеная белой краской, наверное, еще в прошлом веке, вдоль и поперек исписана торопливыми автографами  доморощенных «райтеров». Дверное граффити, исполненное черной и лиловой аэрозолью, отчетливо читается даже с противоположной стороны улицы. А если подойти вплотную к двери и присмотреться (примерно где-то на уровне живота; ребенок, что ли, рисовал?), то можно различить нацарапанную гвоздем надпись, кое-где местами тронутую ржавчиной, объявляющую о том, что «ЦОЙ – КРАСАВЧИК»!

Последнее слово зачеркнуто черным маркером с короткой злобной припиской, состоящей  из трех букв. Нет, нет, не подумайте плохого, там другое слово... Какое?  Сходите, посмотрите сами!

  Ну, чувствую, вы уже догадались, ради чего я так скрупулезно расписываю этот, на первый взгляд, абсолютно невзрачный дом... Да. Все правильно. Знакомое нам место. Выражаясь по старинке, это – «точка» группы DDT. Я и вправду здесь бывал, едва ли не каждый день. Разумеется, если ЮЮ находился в городе, а не на гастролях или в деревне.

Только, пожалуйста, не надо думать, что я въехал в эту квартиру, чтобы быть поближе к Шевчуку. На 4-ой Советской я оказался на пару-тройку лет раньше DDT. Они ведь в те годы обитали в подвале – вот где был настоящий андерграунд! – на Тамбовской, в ДК Железнодорожников. Они дружили с директором «железки», который им предоставил самые льготные условия аренды, будучи истым поклонником таланта Шевчука.

 Все изменилось для группы после внезапной смерти старичка-директора. Новый глава «Железки», которому был по барабану весь русский рок, а не только DDT, предложил платить музыкантам по искусственно вздутым расценкам – напросто выживал их оттуда… ЮЮ был в трансе. Куда переезжать со всем скарбом, с  тоннами «аппарата» (у них уже была действующая студия)?..

 Не было бы счастья, да несчастье помогло. И еще Его Величество Случай… Кто-то из группы проезжал на машине по 4-ой Советской и заметил на невысоком домишке рекламную вывеску о сдаче его в аренду. До этого, к слову сказать, там был продовольственный магазин. Ничего не скажешь, вовремя он обанкротился!

Но меня что-то опять понесло не «в ту степь», вернемся лучше к моей «хате». Помнится, я обмолвился об одной проблемке…

Дело в том, что в соседней квартире, внутренние стены которой являлись одновременно и моими, жила-была бабуля «божий одуванчик», которую я вообще никогда не видел и не слышал – она тихо доживала свой век в полном одиночестве.

Вот также и ее похороны прошли – совершенно незаметно для меня. Узнал, что старушка  преставилась  только через полгода, когда ее родственники, получив  наследство, затеяли в квартире ремонт.

 Вот тут-то я и понял, что общая стена, разделяющая наши квартиры, слишком тонка. Сознаться, я просто очумел от грохота во время ремонта, который длился больше месяца, и предложил соседям, пока он не завершен,  сделать звукоизоляцию злополучной стены – расходы делим  поровну. Меня очень внимательно выслушали, а затем вежливо сказали, что на такую роскошь у них бюджета нет. Оно и понятно – квартиру-то они собирались сдавать, а не жить там!

С тех пор и начались мои мучения.

Хорошо помню их первого жильца – высокого красивого самца средних лет (я едва дотягивал ему до плеча), с которым мы, наверное, всего пару раз обмолвились словечком, а так только сдержанно кивали друг другу головой при встрече на площадке – вот и все наше с ним общение.

Он работал старшим инструктором в тренажерном зале по соседству, за углом на проспекте Бакунина. Его клиентурой были в основном молодые развратные девки, которых он вечно таскал к себе домой после тренировок. А теперь представьте: ни одна из них не оставалась у него больше чем на одну ночь. Клянусь, так и было на самом деле!

 Что, какая причина?.. – слабая потенция?.. – не удовлетворял?..

 Нет, с этим у него было все в полном порядке. Сладострастные стоны, доносившиеся до меня из-за проклятой стены, свидетельствовали о том, что он в постели – настоящая секс-машина. В общем, не зря качался…

Все дело было в том, что он… храпел. И как храпел! Красотки не выдерживали до утра и, собрав в охапку вещички, скоренько ретировались из тёплой кровати в середине ночки.

 До сих пор не пойму, как это стенка не рухнула от его чудовищного храпа. Лично меня спасали только верные стереонаушники, подключенные к музыкальному центру – я растворялся в мрачном депрессняке раннего Роберта Смита. Так и засыпал с наушниками…

И как вы думаете, куда в конце концов подался наш культурист?

В монастырь! Так сказать полностью и окончательно разочаровавшись в суетной мирской жизни. Об этом он поведал мне, ну, прямо по-родственному, заявившись перед отъездом ко мне посреди ночи с бутылкой водки.

 И теперь я точно могу вам сказать, что Дима на самом деле оказался славным парнем! А тот ощутимый налет снобизма, который, как мне казалось, был ему присущ, ну, так это просто защитная маска у него была.

Раскрылся он мне весь в последнюю ночь… Душа у него, оказывается, болела. Все искал смысла жизни. В общем, рассказал он все про себя и ушел  в монастырь. Да-а, ну, не может жить русский человек, соблюдая золотую середину. Обязательно ему нужно впадать в какие-то крайности! Для остроты ощущений, что ли?..

 Через какой-то короткий отрезок времени мертвое безмолвие пустой квартиры за стенкой сменилось ночным собачьим воем, перемежающимся дневным суматошным лаем – поменялись жильцы – в квартиру въехало сразу трое:  здоровенный рыжий сенбернар с белыми отметинами на башке и брюхе и двое его безалаберных хозяев – друзей-студентов.

 Вот, когда я «полез на стенку» и не один раз по-хорошему вспомнил о бывшем соседе Диме! Да, все познается в сравнении. Я мечтал только об одном – вернуть утраченную тишину. Но куда там! Молодые бездельники без конца срывались в загул, шляясь по модным клубам, оставляя без присмотра горевавшего пса. А он все выл, выл, выл…

Тут уж не выдержало полдома – жильцы нашего подъезда взвыли вместе с Бетховеном, так звали сенбернара, в категоричной форме потребовав от хозяина квартиры немедленно унять пса или пригрозили пристрелить самих хозяев.

 К счастью, до самосуда дело не дошло. Молодые прожигатели жизни съехали сами. Их турнули из ВУЗа за успеваемость. Вернее сказать, за неуспеваемость.

Вскоре после этого появился новый жилец – и я впервые за много лет вздохнул с облегчением – скромная девчушка из Якутии. Тоже студентка, родители которой, работали на алмазном прииске и оплачивали ей учебу, съем квартиры и все, все другое.

 Она жила одна, прилежно училась и была, как говорится, тише воды, ниже травы.

Так продолжалось в течение года, пока я на свою голову не всучил ей… нет, дело было так. Моя соседка несколько раз угощала меня своей выпечкой – (к слову сказать, пекла она на славу; особенно хорошо у нее получалось овсяное печенье с изюмом), так вот, чтобы не чувствовать себя обязанным, я в знак благодарности подкинул ей пригласительный билет на открытие клуба «Цоколь», что на углу 3-й Советской и Греческого проспекта, который получил лично от  директора клуба Юры Угрюмова. Сам я был занят чем-то в этот вечер и сказал ей – вот тебе «проходка» на два лица, клуб классный, сходи  оттянись. Нет, ну, конечно же, я ей сказал – развлекись… Она же скромная девушка была.

Той осенью тихая и спокойная жизнь за стенкой была взорвана …

Той осенью у моей соседки за стенкой наконец-то появился бойфренд…

Наверное, знаете русскую пословицу – «любовь зла, полюбишь и козла». Вот это как раз про нее.

Уже вечером следующего дня после памятного похода в «Цоколь», где моя тихоня подцепила себе отъявленного панка (вот уж действительно – в тихом омуте черти водятся!)  у соседки в квартире началось что-то совершенно невообразимое  – оттуда на меня  вдруг поперли дребезжащие децибелы да так, что разделительная стена заходила ходуном. Это был удар ниже пояса!

Как? Кто? Почему?..

Без всяких сомнений, я музыку люблю, но сами понимаете, уже давно вышел из того возраста, когда предпочитал  слушать на полную катушку. Скоро мои уши свернулись в трубочку от гулявших по квартире вездесущих децибел. Я человек терпеливый, но около полуночи не выдержал…

В первый момент я ее не узнал, что было немудрено – дверь мне открыла какая-то размалеванная панкушка.

Кто это?! Неужели она?! Вот так метаморфозы!

Из  распахнутой настежь двери в тишину лестничной площадки рвался истерический  мужской вопль, многократно усиленный чуть ли не тысячеваттными  колонками: «Улиц-ы-ы-ы-в-о-г-н-е-е-е!!!»

Это надрывался Леха Никонов. Музыкант, поэт и наркоман со стажем.

 Не знаете такого? Не беда. Сейчас расскажу.

Леха Никонов или просто Никон. Натуральный панк-маргинал из города Киборга, в смысле Выборга.

Впрочем, в родном городе он уже лет триста как не появлялся. Выборгскую квартиру сдал навсегда еще в самом начале нулевых. На эти деньги и живет. Хотя сам говорит, что зарабатывает на жизнь музыкой. И еще – стихами. Ну, это так для «галочки», чтобы чуваки (или чувихи?) из налоговой не наехали. Сами посудите, ну, какие в «подвальном» роке могут быть «бабки»?! Так, слезы…

 Помнится, я хохотал до колик, когда прочитал в одной статье (слава Богу, не в FUZZe!), где автор его назвал образованным человеком… Это-то Леху Никонова с трудом окончившего восемь классов школы?! Смех один, да и только.

 А вот то, что он очень хорошо начитан – да, это факт! Ницше может запросто процитировать или еще кого.

Леха, кстати, живет неподалеку от меня. Снимает комнатушку в коммуналке на Суворовском проспекте. Выходит, мы – соседи.

 Как-то раз встретил его зимой, замерзшего как цуцика. Чапал через «Овсяшку» к себе домой на «чердак» с непокрытой головой. Это при минус двадцати с гаком! А я там по морозцу мимо чугунных фонарей прогуливался. Смотрю, Леха мне навстречу бредет весь посиневший, словно покойник.

 Говорю ему: «Никон, ты бы хоть капюшон на репу натянул, что ли, а то менингит заработаешь!»

А он мне в ответ только зубами отстучал барабанную дробь.

Ну, я его затащил тогда в рюмочную на Старорусской, что напротив «Овсяшки». ( Если не знаете, там наливают горячительные напитки круглосуточно – «голубая» мечта ленинградских алкоголиков – популярное место сборищ местных выпивох в ночное время, когда дворники запирают сад на замок). Так парня жалко стало, что я взялся его угостить «для согрева», заказав по полстакана водки на брата, ну, и закусить – по бутерброду с килькой.

А познакомились мы с ним, как водится, у Тропилло. Оно и понятно. Где ж еще, как не в кузнице рокенролльных кадров, студии «АнТроп», встретишь ту самую «молодую шпану, что сотрет…»? Как там дальше у БГ, наверное, знаете сами…

 Шесть лет тому назад дело было. Я тогда по поручению Долгова брал очередное интервью у Тропилло.

Еще хорошо помню, что в тот день у меня «тачка» не завелась – аккумулятор разрядился из-за мороза, и я оставил машину во дворе дома.

Тропилло меня подхватил  на Владимирском проспекте. Его автомобиль был чудовищно грязный – черный «мерин» перекрасился в буро-серый колер от дорожной «каши» настолько, что садясь на переднее сиденье, я сильно испачкал куртку.

 К нему на студию добраться без авто – полдня угробить! Ужасно неудобное место. От метро «Московские ворота» до Цветочной улицы, где и по сию пору находится знакомый  всем меломанам ЛЗГ (Ленинградский завод грампластинок, на котором уж почти два десятка лет никакого винила не штампуют!) – полчаса пешком чесать по колдобинам.

 Когда мы вошли в студию, простояв в пробках часа полтора, я увидел в «предбаннике» в общем-то вполне обычного парня, сиротливо притулившегося на стуле, – черная всклокоченная шевелюра, нездоровая кожа на лице…  При виде ввалившегося в дверь могучего хозяина студии худосочный брюнет вскочил, как на пружинах, но Тропилло жестом усадил его обратно, буркнув: «Жди…  Сейчас я занят!»

Возможно, я и вовсе бы не обратил на парня никакого внимания, но мой взгляд, скользнув вниз по его невзрачной темной одежде, остановился на скрещенных на груди руках, точнее – на коротко остриженных ногтях, выкрашенных черным лаком. Можно добавить – свежевыкрашенных – лак ярко бликовал от яркого освещения.

Мы поднялись по ступенькам в кабинет Тропилло.

– Это что за чел такой? – спросил я Андрея, едва мы переступили порог.

Он ответил со смешком:

– Вижу, маникюр тебе не понравился,  – потом добавил серьезно,  –Расслабься! Наш человек. Леха Никонов. Лидер группы ПТВП и, по моему мнению, – самый актуальный русский  поэт…

В отличие от вас, я, конечно же, был наслышан об этом персонаже.

Еще бы! По роду своих «внеклассных» занятий я знал, что творилось на клубных площадках города. Знаете ли, резать вены себе, чем попало прямо на сцене перед глазами уважаемой публики – на такой сценический «подвиг» горазд не всякий шоумен. Тем более что у Никонова это отнюдь не элемент шоу, а чистой воды психопатический угар, рвущийся изнутри наружу… Нервная личность. Как и положено быть истинному маргинальному поэту.

 Безусловно, мы принадлежали к разным поколениям. Но, как ни странно, контакт состоялся: весьма ощутимая, шестнадцатилетняя разница в возрасте не стала помехой. А все потому, что у нас оказались схожие интересы – как в музыке, так и в литературе.

Мы расходились с ним в частностях. К примеру, у Набокова Лехе больше всего нравился самый сложный по композиции (по представлению Никонова) роман «Дар»  (понимаю его выбор, как поэта,  –  в качестве главного героя «Дара» выступает молодой начинающий Поэт, и сам роман написан прозой с многочисленными поэтическими вставками), а мне нравился больше всего – «Смех в темноте». Самый кинематографичный, на мой взгляд, набоковский роман. Странно, почему  он до сих пор  не экранизирован? Но этот вопрос не к вам, а к кинопродюсерам, у которых свои «тараканы» копошатся в голове.

Что до рок-музыки, то мы оба были влюблены в нервозно-очищающую музыку группы THE CURE. Правда, Лехе больше всего нравился их четвертый студийный альбом «Порнография», работа над которым, как известно, едва не похоронила группу. Ну, а я отдавал предпочтение девятому. «Дезинтеграция», по моему мнению, бесспорная вершина их творчества.

Кстати, THE CURE я умудрился услышать одним из первых у нас. А может и первым – за год до московской Олимпиады, когда маленький Алеша Никонов под руководством бабушки только собирал портфель для  первого похода в школу.

Если быть до конца правдивым, то это была всего одна единственная песня THE CURE – тот самый первый сингл, обозванный критиками расистским. Сборник на магнитофонной кассете с совершенно неизвестными для меня именами британского мрачно-холодного пост- панка, которым в следующем десятилетии было суждено стать звездами мировой величины, мне подкинул на прощание в качестве презента один артист-фирмач. Был такой эпизод в моей жизни, о чем я поведаю вам подробно в другой главе. История стоит того! Хотя бы потому, что  благодаря этой встрече я полностью переменил взгляд на современную музыку. Я ведь в то время был сдвинут на американском рафинированном джаз-роке, чем тогда очень гордился.

Вообще-то принимая во внимание мой возраст, я скорее должен был фанатеть от каких-нибудь DEEP PURPLE или BLACK SABBATH, к которым до сих пор не равнодушен наш действующий президент. Кстати, он младше меня почти на десять лет. Но я же говорил уже, что не такой, как все, в том числе и в плане музыкальных пристрастий.

Впрочем, вернемся к Никонову… Он оказался занятным парнем: на полном серьезе сам себя называл выдающимся поэтом России!? Насчет сего утверждения сказать ничего не могу. Я не разбирался в вопросах стихосложения и вообще к поэзии всегда был равнодушен. Для меня, что Борис Слуцкий, что Мирослав Немиров, поэзией которых так восторгался Леха, все едино – пустой звук! Впрочем, погодите… Имя последнего мне все же знакомо – как создателя  тюменского рок -клуба и панк-группы ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫЖИВАНИЮ. Да, похоже, кое-что еще помню…

За все время знакомства с Никоновым я побывал всего на паре концертов ПТВП. Леха приглашал меня, когда у них случались в клубах редкие выступления. То ли в «Молоке» это было, то ли в «Орландине»… Точно сейчас уже не вспомнить, а может, и там, и ТАМ…

Что? Услышали знакомое названьице?

 Нет, в панк-притоне «Тамтам» (так в шутку как-то назвал сам основатель своего детища Сева Гаккель) я ПТВП не видел ни разу. Но у меня есть точная информация (что называется, из первых рук, вернее из уст Лехи), что свежеиспеченная группа Никона  ПОСЛЕДНИЕ ТАНКИ В ПАРИЖЕ успела отыграть у Гаккеля перед самым закрытием «Тамтама».

 Вот прямо сейчас сказал про это и тут же себя поймал на мысли, что, наверное, тысячу раз там бывал, как теперь официально принято говорить, «в этом легендарном месте Васильевского острова на пересечении Малого проспекта и 16-ой линии…», а вот как писать правильно – «по-тамтамовски» – название клуба,  где кириллические буквы вперемешку с латинскими «прыгали» как попало, не мог запомнить ни в жизнь: уж больно заковыристое написание. Ну, это так, к слову. A propos…

Когда у ПТВП после трехлетнего перерыва вышел на «АнТропе» новый альбом (как сейчас помню – в четверг 11 ноября), мне его сразу же передал Тропилло: «Это лучшее, что записывалось у меня за последнее время!»

 По ходу представления мне альбома «2084» (чуете, откуда уши растут? да, без оруэловской антиутопии здесь дело явно не обошлось) Андрей Владимирович с большим воодушевлением много и путано говорил о некоей революционной ситуации, по его мнению, сложившейся в российской поэзии и рок-музыке. И группа Лехи Никонова по видению Тропилло должна была стать, ни много ни мало, катализатором этой поэтико-рокенролльной революционной ситуации и движущей силой новой революции! О как!

 Сам альбом я на следующий же день приволок в редакцию, успев прослушать два раза в машине, пока добирался через пробки на «Выборгскую».

Ну, что сказать? Симпатичная работа, совсем непохожая на предыдущие альбомы ПТВП, и в этом весь смак. Там совсем мало политики, но зато много интимного, он очень лиричен… Забегая вперед скажу, что потом в интернете я читал многочисленные отклики на альбом.  Что хорошо  –  его так же ругали, как и хвалили. Равнодушных не было. Это ли не лучшая оценка творения художника?

 Писали, в частности, что альбом этот «о невозможности любви в тоталитарном обществе». Или даже – «прощальный гимн уходящей любви». Во-о-о как загнули!  По мне – так он просто о двух-с-половиной стаканах травы, спрятанных в тумбочке, и человеческом безразличии…

Я всучил сидюк в руки Долгову со словами:

– Саша, вот кого следует номинировать! 

В моих словах, конечно же, звучал упрек в адрес главреда. Ежегодная рок-премия журнала FUZZ – детище Долгова –  на глазах превращалась в мероприятие, безусловно, масштабное, но, что печально – предсказуемое: награждения из года в год одних и тех же «зубров» русского рока, несомненно, портило общую картину.

 Долгов в ответ попытался укорить меня:

– Вечно ты, Чиф, со всякими панками водишься!

То, что Леха – одиозная личность, бунтарь-анархист и вообще отморозок №1, Саша был прекрасно осведомлен. Его журнал как раз и приложил руку к  созданию образа бескомпромиссного борца с системой, время от времени публикуя провокативные интервью с социально-нежелательными ответами Никонова, а также скандальные репортажи с клубных концертов ПТВП.

Долгов покрутил в руках альбом с «минималистской» обложкой, выдержанной в оранжево-черных тонах, глянул на оборот, где был тиснут перечень песен, довольно хмыкнул, что-то прочитав там про себя, и, вложив диск во чрево редакционной аудиосистемы, нажал нужную на дисплее кнопку. Пятую по счету…

Тишину в редакции разорвало акустическим разрывом инструментального вступления «Улиц в огне», и Саша мгновенно крутанул рукоять громкости влево. Начало песни его впечатлило…

 Выбор «трека», сделанный Долговым, не был случайным. Кому как не мне было знать, какие ассоциации в его сознании рождает субстантивное именное словосочетание – «улицы в огне»…

 Фрэнк Заппа весьма справедливо заметил, что «говорить о музыке – все равно что танцевать об архитектуре». Прав был мэтр тысячу раз! И все же…

И все же мне как-то надо ввести вас в «тему», чтобы вы смогли просечь эту песню.

 Так вот. «Улицы в огне» начинаются пятнадцатисекундным какофоническим взрывом клавишных, гитары, баса и ударных. Такое, знаете ли, своеобразное мощное «крещендо наоборот», которое завершается очень нежным пианиссимо. Потом вступает группа, а вокалист, то есть Леха, слегка фальшивя (за этот грех, честно говоря, никому не стыдно, поскольку Никонов неоднократно заявлял о том, что он ни петь, ни играть не умеет) вещает нам про «Два-три стакана травы…»:

«И мы бы взорвали все лужи

Мы здесь никому не нужны

И нам здесь никто не нужен…»

Скоро вниманию слушателя открываются две сквозные темы «Улиц» – одна лиричная, другая – истеричная. Они дважды сменяют друг друга, чтобы в финале все завершилось душераздирающим воплем: «Улиц-ы-ы-ы-в-о-г-н-е-е-е!!!», внезапно обрывающимся… Чуть ли не шепотом Леха заканчивает под мелодичные звуки фортепиано: «…не светят».

Все. Песня окончена. И здесь можно было бы поставить точку, но…

…именно в этот самый момент моя соседка, наконец, поняла, зачем я появился перед ее дверью. Она крикнула вглубь квартиры, где воцарилась недолгая – всего на пару секунд – гарантированная тишина между пятым и шестым треками альбома: «Стас! Вырубай пэтэвэпэ!!! Соседи пришли»…

 

 

Той осенью в моем списке активов появился еще один новый пункт.

Напару с Максимычем, давнишним флотским товарищем,  мы открыли круглосуточный продуктовый магазин на углу Куйбышева и Чапаева. (Служили  с ним когда-то в одном подводном экипаже – я управленцем или попросту оператором ядерной установки, а он корабельным доктором).

Вот ведь, ирония судьбы – сколько помню, там всегда находился магазин. Сам  бегал туда  в самоволку семнадцатилетним «питоном» с уже пробившимся темным пушком под носом за «индейским» портвейном, а позже – уже офицером, когда служил в воспитателях, заходил, чтобы купить армянского коньяка или дорогой водки… Да-а, не поверил бы никогда, если б кто-то тогда мне напророчил, что я стану торгашом. Однако ж стал.

 Крылатый шлем, сандалии и денежный мешок – вот в ту пору мои атрибуты. Надо же, приторговывал в памятных по юности местах под знаком Меркурия! И  тайна моего обогащения была выражена нехитрой формулой: «Купи дешевле, продай – дороже!» В успешной торговле другой правды быть не может.

  Вообще-то, если быть точным, под будущий магазин я осмотрел с Максимычем более сотни помещений. В разных концах города. И ни одно из них нас не зацепило. Вернее сказать, то меня там что-то не устраивало, то ему почему-то не нравилось. В конце концов, мы чуть с ним не разосрались, и я про себя даже решил – все, хватит, буду работать один! Ну, это, конечно, эмоции захлестнули.

 В тот драматический для общего бизнеса момент приезжает Макс и спрашивает меня:

– Чиф, не желаешь вспомнить молодость?

 – Какую молодость? –  не понял я.

 – Ну, твою борзую, питонскую!

 – Ты это про что?

 – Да все про то же. Про магазин на углу Чапаева и Куйбышева. Помнишь такой?

– Спрашиваешь!? – говорю ему.

 – Ну, так вот – помещение свободно!

 – Не может быть! – ахнул я.

А в нынешней жизни, как оказывается, все может быть.

Вот ведь как дело повернулось – бегал-бегал и добегался до того, что сам здесь открыл магазин. Только знаете, самое первое, что я сделал, когда  набрал персонал? Предупредил моих будущих продавцов строгим тоном: «Если узнаю, что продаете алкоголь и табак нахимовцам, сразу – уволю!» А что еще я им мог сказать с моим-то багажом житейских впечатлений!?

 Без лишних разговоров и раздумий мы с Максом моментально замутили это дело, пока конкуренты не объявились на горизонте.

 Новичкам везет! Местоорасположение – просто шикарное! Да, что там говорить – в радиусе полутора километров от него ни одного большого продмага. А рядом – Нева и крейсер «Аврора», около которого круглый год пасутся нескончаемые стада туристов. Это ж Клондайк!

Все лето мы проволандались с ремонтом, регистрационными заморочками, покупкой оборудования и набором персонала.  Я собирался в отпуск в Венесуэлу – давно мечтал побывать на родине Уго Чавеса…

 Юношеские впечатления – они самые сильные. Латинская Америка меня манила с тех самых пор, как я «карасем» в пустом воскресном клубе Нахимовского училища (все ушли в увольнение, а я заступал дневальным по роте) посмотрел документальный фильм «Пылающий континент».

Так, надо вспомнить… Панамский генерал Торрихос… чилийский президент Альенде… э-э-э… запамятовал, кто там третьим был, (а говорил, что память хорошая!)… так сказать, «возмутителем спокойствия дяди Смита»… Уго Чавес?

 Нет, этот борец с американским империализмом ходил тогда в детсад. Шутка! В Военной академии он учился, где, как говорят, основал свою первую подпольную организацию.

План у меня был такой: автостопом объездить все северное побережье Боливарианской Республики Венесуэлы (не правда ли красивое название? кстати, в оригинальном варианте – на испанском – прозвание страны еще звучнее) с заходом на прибрежные острова в Карибском море.

 Хочу вам сказать, что для меня лично пролежать весь отпуск (три недели от звонка до звонка) на пляже пятизвездного отеля – просто скука смертная, хоть и перебиваются всякими разными экзотическими экскурсиями, которых, честно говоря, всегда терпеть не мог, предпочитая нерегламентированный авантюрный вояж подобной курортной дремоте.

Так что никаких гостиниц и комфортабельного счастья за забором мне не предлагайте! Путешествовал в заморских странах исключительно дикарем и даже без палатки. К чему на своем горбу таскать лишнюю тяжесть? Погода там круглый год комфортная: солнечно, умеренно жарко и днем, и ночью. А для того, чтобы поспать на мягком, у меня имелся проверенный временем надувной матрас. К нему в придачу для поездки на Карибы я прикупил отличную противомоскитную шляпу.

Спал, где попало. Чаще на песчаных пляжах и поближе к морю, чтобы ночью морской ветерок отгонял москитов. Но, бывало, располагался на ночь (не поверите!) на самой верхотуре недостроенных отелей, откуда – уже с пятнадцатого этажа открывался прямо-таки завораживающий вид. А какое там звездное небо!..

Больше всего мне приглянулся пляж Пергуито на острове Маргариты – песчаная полоса, местами довольна узкая, усеянная высокими кокосовыми пальмами, протянувшаяся почти на три километра от одного  горного массива до другого. Весьма живописное местечко, к тому же знаменитое среди серфингистов характерными для него высокими волнами во все времена года.

Серферы, кстати, здесь со всего света, а вот из России – ни одного. Ну, кроме меня. Ха-ха! Покататься на доске, предварительно привязав ее к моей правой ноге, мне любезно позволили молодые англичане, рьяные фанаты клуба «Арсенал», узнав о том, что я являюсь земляком Аршавина.

Вечером после продолжительного заплыва в «парном молоке» можно было сбить с пальмы пару-тройку орехов и вдоволь напиться терпкого кокосового «моря». А потом улечься на ласково-теплом песочке лицом кверху, но непременно между пальмами, чтобы ненароком кокосом не пришибло (они от ветра частенько валились с веток) и любоваться звездной панорамой южного небосвода.

 Впрочем, что я тут вам втираю мозги своими баснями! Не было никакого серфинга и лежки на надувном матрасе. Да и противомоскитная шляпа мне тоже не понадобилась.

Хотя… хотя пляж Пергуито все-таки был. И все звезды южного небосвода в ту единственную для меня венесуэльскую ночь надо мной, конечно, мерцали.

Это я вам про свое посмертное путешествие только что рассказал – телепортировался на побережье Карибского моря сразу после посещения перуанского Мачу-Пикчу. Благо это почти рядом. Ну, по вселенским масштабам.

В общем, вы поняли, что поездка в Венесуэлу из-за готовившегося к открытию магазина была благополучно мной похерена. Купленный заранее билет из Петербурга в Каракас и обратно пришлось сдать в «Люфтганзу» (получил за вычетом комиссии что-то около 18000 рублей, которые тут же с горя пропил; шучу, конечно, – деньги пустил в дело, заказав для магазина прилавки из пластика), а известную новую шляпу забросил куда подальше на антресоли, поближе к походному матрасу.

Максимыч тоже сдал билет, героически спровадив в Крым жену с двумя малолетками без главы семейства. А как иначе? Он же – мой компаньон и друг по жизни, и «шила» (спирта, по-флотски), как водится, мы с ним выпили в свое время немереное количество. За себя, за тебя и за того парня, что не вернулся с морей…

 Скажу по правде, известные препоны – «огонь и воду» – мы с Максом прошли относительно спокойно. В том смысле, что хоть и тонули и горели на одной подлодке, но оба, к счастью, остались в живых. Дуракам и пьяницам везет!

И вот теперь, после двадцативосьмилетней дружбы, надо полагать, мы с ним добрались до пресловутых «медных труб», чтобы пройти последнее испытание деньгами, занимаясь общим бизнесом.

Мы открылись к первому сентября. А что? Хорошая дата. Начало  нового учебного года. В том числе и для нас с Максом. Есть повод сходить в магазин за продуктами – сладкое (для ребенка) купить и горькое (для себя любимого).

Я мог бы запросто устроить рок-концерт по сему значительному поводу, используя свои старые связи. Не бесплатно, конечно, но на разумных началах, договорившись обо всем с музыкантами. Была, была у меня первоначальная идея устроить на пересечении двух улиц такой, знаете, open air в стиле ритм – энд – блюз, дабы оправдать столь удачное месторасположение  нашего фудшопа. Только зачем народ пугать?!

Поэтому я придумал лучше. Залепил фасад дома с двух сторон воздушными гирляндами разных цветов, детям на радость. Нанял с пяток ряженых-зазывал.  Выставил столы прямо на улице Куйбышева для бесплатной дегустации фирменных продуктов и напитков, устроив народу праздник живота.

Да, совсем забыл. Еще я арендовал гигантский аэростат с мотором, который курсировал по кругу от Петропавловки до крейсера «Аврора». С двух бортов его отчетливо читалась надпись: «ПРОДУКТЫ 24 ЧАСА». Ну, а ниже – известный адрес.

Полет проходил под вечно живой репертуар Льва Лещенко и Иосифа Кобзона, как мне показалось, наиболее подходящий для создания «гастрономического» настроения у обывателей, проживающих в нашей округе.

Что? Почему музыка такая ископаемая? Отвечаю вопросом на вопрос – а чем, спрашивается, в наше время еще можно привлечь внимание широких масс?

Мелодии, звучавшие из мощных динамиков аэростата, проливались с небес на макушки прохожих и зевак, которые, едва услышав «старые песни о главном», как по команде задирали нос и показывали пальцем вверх. Мой расчет, как я и предполагал, оказался верным.

А где-то через месяц после шумного открытия к нам нагрянула проверка из ЖЭСа. Меня об этом оповестила наш главбух, милая девчушка двадцати трех лет, истеричным звонком на мой мобильник. Я немедля примчался, а Макса не было в тот день в городе. Ну, известное дело – опять мне за двоих отдуваться!

Я слышал краем уха, что глава местного ЖЭСа пасет «куйбышевских» торговцев – все эти мелкие лавочки, ларечки, киоски и «точки» на улице имени данного героя революции были обложены им непомерной данью. И в принципе был готов к приходу «кровососов»…

Сразу выяснилось, что мы с Максом действительно лопухнулись, не установив в магазине щита электроавтоматов, что, по словам начальника ЖЭСа, «делает просто невозможным продолжение работы КРУГЛОСУТОЧНОГО магазина!»

– Вы, что – хотите спалить дом!? – вопил он на всю улицу Куйбышева.

 Такого желания у меня, естественно, не было. Но и платить кровопийце шестизначную сумму, которую он нашептал мне на ухо в закутке нашего подсобного помещения, я тоже не собирался. Деньги, конечно, вполне посильные, только вот платить этому гаду мне действительно не хотелось.

Что делать? Приехал Макс. Я ему рассказал все. Он помолчал и говорит:

– Ну давай заплатим, что мы этих денег, что ли, не отобьем?!

 А я ему:

– Ты что, не понимаешь, что после этого этот упырь от нас уже не отстанет до гробовой доски?!

Макс призадумался. А я решил податься в «ментовку».

 Только вот идти за помощью в районный отдел криминальной милиции – глупее решение трудно придумать. Знаю наверняка, что они завалены подобными бумажками  от обиженных граждан, и, конечно, там меня бы попросту продинамили. И тогда воспользовался проверенным способом: через друзей-питонов вышел прямо на городской отдел «крипо».

 На следующий день пришел туда к ним, на Литейный. Отрапортовался. Так, мол, и так. Офицер-подводник. Служил в Гремихе.  Краснознаменный Северный флот, если не знаете. Участник девяти автономок. В том числе четырех подледных. Под водой прожил три года из восьми «заполярных». Горел. Тонул. Остался жив. Теперь – предприниматель. Как директор магазина вчера подвергся вымогательству со стороны чиновника-коррупционера.

– Сколько просит? – с неподдельным интересом спросил меня  хмурый мужчина лет сорока – сорока пяти с холеными седыми усиками, одетый в цивильный серый костюмчик с неприметным галстуком. Они там, кстати говоря, все спецы этого отдела – и молодые и не очень – одеты по гражданке. Ну, это понятно, почему.

Я назвал сумму.

– Бывает и больше, – сказали мне «усики». Я заметил, что у него перебита левая рука. Как я узнал позже – это было следствие ранения, полученного им во время одной переделки  в горах Чечни. Это он по своему обманчивому виду гляделся «шпаком», сугубо гражданским человеком, а на поверку оказался боевым офицером, замом начальника отдела в звании подполковника МВД.

– Вот что, мореман, – так он меня сразу окрестил, – давай-ка для начала присаживайся к столу. Выпьем сейчас с тобой… горячего чайку, не торопясь потолкуем обо всем. Не думай – проблем не будет.

Правой здоровой рукой он придвинул мне к своему обшарпанному столу, от края до края заваленному рабочими бумагами, такой же обшарпанный стул. Распорядился, чтобы нам приготовили чай.

Похоже, я ему пришелся по душе. Да, поди ж, к ним, в криминальную милицию, не каждый день заходят моряки-подводники. Хоть и бывшие, что с того? Офицер офицера всегда поймет! 

– Не ссы, мореман, мои ребята в два счета возьмут твоего упыря за яйца. Проблем не будет! – говорил мне подполковник, прихлебывая крепкий чай из большого стакана, – место этого чинуши у тюремной параши! Ты только, североморец, выполни наши инструкции. А пока – вот тебе бумага, ручка – пиши заявление.

Под конец нашей беседы он меня очень развеселил, между прочим, поинтересовавшись у меня о том, как мы, подводники, в автономке перебивались без баб. Ну, я ему рассказал во всех интимных подробностях про ЭТО, чем привел его в непередаваемый ужас.

– Нет, – убежденно сказал подполковник, – нам такого лодочного горя не надо!

Когда я пришел к ним через день на заявленное накануне учение (проведено за сутки до намеченной операции по захвату вымогателя с поличным), вывалив на стол свою кровную рублевую «котлету», составленную из ста двадцати бумажек бело-голубого оттенка с видами Ярославля, на моих глазах билет за билетом пометили невидимым спецраствором.

Провели инструктаж – это делать можно, а то – запрещено. Показали на практике, как работают разные шпионские штуки: довольно увесистая рация – черная коробка в килограмм веса, которую  приладили мне на ремень под куртку, а также микровидеокамера, встроенная в головку шариковой ручки (чудо отечественной техники, опытный образец), которую всучили мне в руки: «На, пользуйся, мореман!»

Напомнили о том, чтобы я обязательно перед «встречей» не забыл включить спецсредства – «а то у нас улик не будет!» – при этом рацию перевел в режим непрерывной «передачи».

  Перед расставанием договорились о том, что сигналом для штурма будет кодовая фраза, самая что ни есть обыденная и, кстати, типичная для лексикона подполковника. Я должен был сказать ее после передачи взяточнику денег, как бы невзначай.

Час «икс» был назначен как раз на утро следующего дня вышерассказанной «децибелльной» истории про «Улицы в огне». Надеюсь, помните?

Теперь вы понимаете мотивы моего ночного прихода к соседке –новообращенной панкушке. В ту ночь мне тривиально надо было выспаться, чтобы к утру быть «огурцом» и не провалить операцию.

Выспаться то я выспался, а вот после этого все пошло шиворот на выворот…

Начальник ЖЭСа встретил меня как самого родного, как самого дорогого на свете для него человека. Еще бы – деньги, которые я ему принес в «котлете», сами понимаете, на дороге не валялись.

Он сидел в кабинете за столом под портретом дружелюбно улыбающегося Президента России, улыбаясь мне в унисон с Дмитрием Анатольевичем, ой, прошу прощения! – Владимиром Владимировичем. Ведь президент-меломан еще не заступил на кремлевскую вахту. Чиновник улыбался, не в пример нашей первой встрече, когда он криво скалил желтые зубы, точно голодный волчара.

 Я мило улыбнулся им в ответ и глянул в наглые глазенки «хищника-жилищника». Вот, подумалось мне, наверное, это и есть – типичная харя российского взяточника.

Выглядел он омерзительно: заплывший жиром хряк лет так… хрен его знает сколько (с толстяками всегда такая история, ни в жизнь не угадаешь, какого они возраста) в белой рубахе с мокрыми разводами под мышками. Из-под широко расстегнутого ворота рубахи выбивалась на свободу густая черная поросль, кое-где тронутая сединой. На толстой бычьей шее блистала златая цепь толщиной, наверное, с большой палец моей ноги.

Да, уж не думал, что такие бандитские побрякушки родом из лихих 90-х носят у нас до сих пор, наивно полагая, что подобные «примочки» сегодня являются украшениями одних лишь звезд американского ганста-рэпа. Как выяснилось, они по-прежнему в ходу.

 А вот голова у нашего «хряка-рэппера» – по форме напоминавшая куб – была с большими «непредставительными» залысинами. Давно приметил, что мужики с буйной  растительностью на телесах рано начинают лысеть.

Честно говоря, я внутренне уже торжествовал победу, настроив в сторону начальника ЖЭСа шариковую ручку с видеокамерой.

– Вес взят! – блаженно проблеял он, принимая из моих рук «котлету».

– Что? – не понял я.

– Все в порядке, мой хороший. ПРОБЛЕМ НЕ БУДЕТ!

 Я опешил. Откуда он знает кодовую фразу?! Догадался?! Самые невероятные мысли сами собой лезли ко мне в башку. 

Выйдя из секундного ступора, я переспросил его:

– Точно не будет… м-м… проблем?

 – Теперь – точно не будет, дорогой! Никаких проблем больше не будет. Слово начальника ЖЭСа!

 Не пересчитывая деньги, чем меня очень удивил, он сунул «котлету» в ящик стола. Почему не в сейф, подумал я?

 Но  поглядев вокруг, я увидел, что никакого сейфа здесь и в помине нет. Ясно, все деньги при себе носит.

Странно, подумал я, уже дважды – или трижды? произнесена кодовая фраза, а никто не бежит. Никого не вяжут. Тишина вокруг.

 Я попросил налить воды, мол, жарко тут у вас, пить хочу.

 Выпил. И начал как заведенный вслух читать мантру про проблемы, которых не будет. А что мне еще делать??? Начальник ЖЭСа смотрел на меня в это время как на абсолютно сбрендившего человека.

Однако все было напрасно. Никто все равно не бежал. Никто не стучал подошвами грубых ботинок по полу коридора. Никто не врывался в кабинет. И не орал во всю глотку: «Руки за голову! Су – у – уки!!!»

Все было тихо. Никаких звуков. Весь ЖЭС как будто вымер.

Значит, какой-то сбой, догадался я. Значит, они почему-то меня не слышат.

– С тобой все в порядке, дорогой? – с некоторым опасением вдруг спросил меня кабаноподобный начальник, наверно, подумав, уж, не бешеный ли я, вдруг брошусь, покусаю его.

И тут меня выручила припасенная для оперов бутылка вискаря. Вытащил ее демонстративно из-за пазухи:

– Может, стоит обмыть наше соглашение?

 Начальник осклабился:

– Вот с чего надо было начинать, дорогой!

Он явно был не дурак выпить на холяву. Тут же, по-кабаньи кряхтя, полез за рюмками в шкаф.

Пока он доставал хрустальные рюмки,  я, не мешкая, набрал на мобильнике номер руководителя захвата, положил телефон на колени и начал намеренно громко провозглашать тост за то, чтобы не было проблем.

Сработало!

Буквально через десять секунд после этого – я не успел даже толком открутить винтовую пробку, а не то, что разлить по рюмкам, – дверь, едва не слетев с петель, с треском распахнулась, застучали с десяток подошв, и над моей головой раздалась истошная команда: «Руки на стол, су – у – ука!!! Всем сидеть!»

Начальник-взяточник, к моему удивлению, в этой ситуации повел себя очень нестандартно. Еще до того, как старший опер проорал во всю оперскую мочь, он успел быстро выдвинуть верхний ящик стола, вытащить оттуда «котлету» и бросить ее мне. И, знаете, все так стремительно произошло и главное – прямо по-дурацки, очень неожиданно для меня, что я даже не успел ничего сообразить – оп-па – и «котлета» снова оказалась в той же самой руке… У «хряка» в отличие от меня реакция оказалась превосходная, ну, и опять же – практика: я-то со своей дурной инициативной первый раз в жизни взятку давал, а он, видно сразу, бывалым оказался, не одного пса на этом деле съел.

Мне заломили за спину ласты и поставили к стене вместе с взятым начальником (увы, без поличного), непрерывно верещавшим, что это провокация.

 На нас глазели опера с пистолетами в масках, ошалевшие от всего увиденного понятые и даже съемочная группа одного из петербургских телеканалов… Кстати,  сюжет об этом происшествии прошел в тот же вечер. «Нечистый на руку начальник ЖЭС просил за коммунальные услуги 150 тысяч рублей» – под таким «соусом» была дана картинка с задержанием взяткодателя и взяткопринимателя, а главный вещдок – мою «котлету» – показали крупным планом. Вообще-то сумма была на тридцать тысяч меньше, видимо, телевизионщики округлили ее для большей сенсации…

О телесюжете мне сразу же сообщил Макс, включивший телевизор, когда следовало. Тут же звякнул по телефону и рассказал во всех красках, покатываясь со смеху, – уж больно я фальшиво, по его мнению, прикрывал от телевизионной камеры лицо руками, схваченными стальными наручниками. Да-да, все было взаправду! Как мне еще тумаков там для достоверности ситуации не навесили, просто не знаю. Ну, и жалко мне, конечно, что бутылка вискаря пропала, так и осталась на столе у этого «хряка».

Я вам главное еще не рассказал. Про то, из-за чего вышла заминка.  Выяснилось в итоге, что рация не работала – слишком толстые стены в ЖЭСе были – не смогла их «пробить», а у видеокамеры в шариковой ручке банально сели батарейки. А на учении все работало! Ну, прямо, как на подводной лодке у нас перед выходом в море было, когда все «железо» в нужный момент накрывалось медным тазом…

 

 

Той осенью у меня появилась еще и новая машина.

Да, теперь можно уверенно сказать: судьбе было угодно, чтобы этот миниатюрный автомобильчик с крылатой эмблемой на капоте и багажнике стал в моей жизни последним.

До него я два года проездил на черном внедорожнике «Range Rover». Приверженцем британского автопрома, думаю, я стал  потому, что всю жизнь питал нежные чувства к тамошней рок-музыке. Во какой мостик!

 Меня все устраивало в «джипаре»… Ездил на нем без проблем, ежегодно проходя положенное для новой машины техобслуживание. Но, честно говоря, в какой-то момент мне просто надоело возить за собой три лишних кубометра пустоты – я ведь обычно один в салоне нахожусь, а про расход бензина вообще молчу. И еще: с такими «элефантскими» габаритами, как у моего «дредноута», парковка в центре города весьма проблематична. Но обо всем этом я узнал уже после того, как пересел с коренастого «японца» на крупного «британца».

Но… все познается в сравнении. С машиной так же было.

Помню, как совершенно неожиданно поймал себя на мысли (я уже вовсю катался на английском «внедорожнике»), что уж часто присматриваюсь к совсем другим машинам, изредка встречающимся мне на дорогах, –  аккуратным, небольшим, почти игрушечным автомобильчикам и, кстати говоря, приходящимися земляками моему гиганту.

 Я их называл про себя «реактивными картами» – они и вправду быстро набирали скорость, срываясь с места, точно гоночная машина. И то, что крыша автомобильчика была чуть выше колес моего «внедорожника», нисколько не смущало. Я ведь и сам невысокого роста, «метр с кепкой», едва дотягивал до 165 сантиметров.

Видимо, потаенное внутреннее желание пересесть в новый автомобиль, я сполна оплатил душевной энергией, потому что на третий год езды на новом «Ровере», то о чем я мечтал, сбылось.

Дело в том, что, наслышавшись от меня бездну восторгов в адрес «Мини Купера», Макс сдуру приобрел этот действительно карликовый для его многочисленной семьи автомобильчик, загодя ничего не сообщив домочадцам. Видимо, желая сделать им сюрприз. Сюрприз-то он, конечно, сделал… – мне!

 От нового авто Макса его дородная супруга пришла в неописуемый ужас, и ему всю плешь проела после этого «подарка». Да, забыл сказать, что бедный Максимыч действительно порядком подрастерял волосы за шесть десятков лет своей отнюдь «не пресной» жизни – о том, как неудобна и мала эта «кошмарная букашка», ну, прямо как «Ока» какая-нибудь или другая «консервная банка» вроде старого советского «Запорожца», (правда, стоившая непонятно почему – для благоверной Макса – в триста раз дороже)!

У Макса существовали вечные проблемы с выездом семьи на дачу, с покупкой же нового автомобиля и продажей старого они вообще обострились не на шутку. Поэтому под нажимом супруги  Максимыч и предложил мне обменяться машинами – в сложившейся ситуации для него это было единственно верным решением.

Как вы правильно понимаете, я махнулся с ним, особо не раздумывая, очень вовремя избавившись от приевшегося «внедорожника». 

По моему твердому убеждению, реальные мечты – материальны, как правило, они сбываются! Как и в случае с машиной…

Новый автомобиль выглядел просто первоклассно –17-дюймовые колеса, на дисковых колпачках которых также красовалось знакомое клеймо, темно-синий плавно-обтекаемый корпус, белоснежная пологая крыша, остовы наружных фар расписаны под национальный флаг страны-изготовителя, внутри – кожаный «чилл-аут» и царство хрома!

Не скрою, став полновесным обладателем эффектного «Мини Купера», теперь уже я, (роли поменялись на дорогах!) к своему удовольствию, ловил завистливые взгляды из проезжающих мимо меня машин.

По городу «тачка» ездила резво, ловко маневрируя в пробках. Но мне хотелось проверить машину на длинной дистанции, чтобы посмотреть, как она будет вести себя за городом, включая езду и по совсем уже плохоньким проселочным дорогам.

И тут как раз подвернулся случай. Позвонил Долгов и дал очередное редакционное задание – проинтервьюировать Шевчука, а точнее – получить от ЮЮ исчерпывающие ответы на вопросы читателей журнала. Есть в FUZZе  одна замечательная рубрика, пожалуй, самая популярная в журнале, где звезды русского рока ведут диалог напрямую с читателями, проливая свет на свое туманное творчество, пардон, оговорился –  дотворческое прошлое, а порой – даже раскрывая душу, (такое случалось не однажды!) отвечая на особенно проникновенные вопросы.

Рубрика называется незамысловато – «Ответы на вопросы» – и была, честно признаться, стибрена по моему наущению редакцией FUZZа еще лет десять тому назад из одного уважаемого британского издания, наверное, годка на три постарше своего русскоязычного собрата.

Ну, как стибрена?  Просто взята за основу, как идея и успешно развита для условий нашего российского рокенролльного процесса. Так что никаких угрызений совести по этому поводу ни у меня, ни у Долгова не было и в помине. Тем более что подходы к делу абсолютно разные.

К примеру, лондонские коллеги с непонятной для нас маниакальной расточительностью ежемесячно выплачивали нештатным корреспондентам премиальные суммы в английских фунтах-стерлингах за лучший вопрос, заданный буржуйской рок-звезде, материально стимулируя, таким образом,  журналистские начинания своих читателей. А мы здесь считали мзду совершенно неуместной и награждали победителя конкурса-рубрики только что выпущенным новым альбомом интервьюируемого рок-артиста или, на худой конец, просто фотографией с ликом любимого музыканта. И в том и в другом случае, с обязательной дарственной надписью на подарке для конкретного лица. Призы вручались в редакции, а иногородним высылались по почте заказной бандеролью. И знаете, скажу вам, не кривя душой, проблем с компоновкой вопросов для  рубрики в редакции FUZZа не возникало никогда – письма со всего бывшего Советского Союза мешками доставляли в Петербург на улицу Смолячкова. А все потому, что в отличие от «одноразовых» поп-звездочек  рок-героев у нас почитают самозабвенно и преданно, отдав свои сердца и души раз и навсегда!

Получив в редакции от ответсека Леши бумажную распечатку с вопросами для ЮЮ (аж на семи страницах, больше, чем у кого-либо, ну, любят, безумно любят наши читатели Юру Шевчука), я двинул в путь. Как вы возможно догадались – в Лебедевку – в родное для ЮЮ место, где он как раз находился на послетуровой реабилитации:  зализывал душевные раны, собирался с мыслями и пробовал писать новые песни.

Помню, я выехал из города где-то после полудня с небольшой головной болью, размышляя по дороге о том, как бы не разболелось сильнее.

 Проехав пост ГАИ на выезде из города, поддал газку и включил магнитолу. В проигрывателе у меня стояла специально поставленная для длинной поездки верная «Дезинтеграция», слышанная мною, наверное, никак не меньше тысячи раз.

 Все тексты Роберта Смита я давным-давно знаю наизусть. Вот и теперь, несясь по Приморскому шоссе мимо елово-соснового леса, тихо подпевал себе под нос вместе с фронтменом THE CURE выученные назубок песни. Как вдруг – где-то на подъезде к Сестрорецку – когда заиграла любимая «Lullabye», обнаружил, что головная боль прошла! То ли на меня успокаивающе-благотворно подействовали живописные сосново-еловые пейзажи, быстро проносящиеся за окном, то ли сказалось целительное воздействие музыки уважаемой рок-группы, став для меня животворным лекарством в полном соответствии со своим названием.

Кое-кто говорит, что от города до Лебедевки сто километров. Ну, это как ехать. Когда я подкатил к невысокому дощатому заборчику, за которым высилась двухэтажная деревянная дача, – на счетчике спидометра стояла отметка в семьдесят шесть с половиной километров. В тот момент Роберт Смит принялся распевать – после жизнеутверждающего инструментального вступления – (уже, кстати, по второму разу) четвертый по счету трек альбома – «Pictures Of You». Я без колебаний вырубил его на полузвуке, выключив зажигание машины.

Из кирпичной трубы дома живописно курился сизый дымок, а дровяной сарай с банькой и летняя беседка навевали ощущение покоя. Уставшее за лето солнце лениво пряталось за черно-серую дождевую тучу. Над озером вспорхнула стая уток, выстраиваясь на лету в перелетный косяк, чтобы двинуть в сторону юга. Их предупреждающее кряканье возвещало меня о том, что температура «действительно падает». Я посмотрел на озеро, раскинувшееся под моими ногами, – застывшая гладь воды отливала чернотой – и в который раз я подивился  несоответствующему названию – «КРАСНОЕ». Впрочем, почему не соответствующее, вдруг озарило меня!? Красное – наверняка в значении «красивое»! (Что это меня на соответствии и несоответствии зациклило?)

А Шевчук за забором, не обращая внимания на объявившегося «пришельца», продолжал заниматься важным делом – кормил с рук местных дворняг. Я слышал, как они нервно поскуливали, в томлении ожидая получить от благодетеля заветную кость. Деля между ними собачью еду и ласково разговаривая с дворнягами, ЮЮ посматривал в мою сторону, близоруко щурясь, – кого там еще принесло? Он был без очков и никак не мог разглядеть гостя.

 Внезапно мне навстречу из распахнутой калитки с лаем и визгом  кубарем вывалилась на дорогу ватага дворовых псов. Надо же – опомнились! Наконец-то прервали жрачку и занялись положенным сторожевым делом!

 Щевчук закричал на них:

– Фу, барбосы, фу! Это – свои!!!

 И скоро все псы действительно унялись, обнюхав меня со всех сторон,  вполне миролюбиво завертели хвостами.

 – Чиф, ты, что ли?.. Здорово! Я уж заждался тебя. Вот, видишь, собак кормлю…

Конечно же, он знал о моем приезде, я его предупредил об этом накануне, а он в свою очередь попросил меня захватить у них на студии очередной сведенный трек. Что я и сделал, зайдя в полдень к Игорю Тихомирову.

 Мы обнялись. В сторону моей новой машины Шевчук даже не взглянул. Да без очков он бы все равно ничего не увидел, разве что одно расплывчатое цветное пятно. А я не стал хвастать своим приобретением, решив разобраться для начала с редакционным поручением.

 

Заморосило.

Мы зашли в дом. В холле было уютно и тепло, в камине весело потрескивали сухие дровишки. Шевчук подбросил еще.

 Я отдал ЮЮ «болванку» и вручил листы с вопросами. Шевчук поднес белые страницы, испещренные черным шрифтом («Times New Roman», кегль № 12), чуть ли не к самым глазам – «очки наверху забыл!» – глянул в них, пролистав перед носом и уткнувшись в последний лист, пробежал глазами по строчкам.

– С ума сойти! Сколько вопросов!

– Семьдесят три, – уточнил я, – вообще-то их было в два раза больше, но многие вопросы повторялись, едва ли не буква в букву, поэтому осталось всего семьдесят три. В общем, обычная редакционная селекция… Долгов, кстати, просил передать привет.

– Угу. Ему тоже. От меня.

ЮЮ продолжал внимательно изучать вопросник.

– И вопросы-то какие интересные! Умные! О! вот, Чиф,  послушай, например, такой – зачитал  вслух вопрос, – нет, без подготовки отвечать не буду. Мне надо посидеть, поразмышлять… Это ж все-таки читатели журнала FUZZ, а не «Мурзилки». Здесь подумать надо.

 Шевчук уже дважды был участником рубрики «Ответы на вопросы» и прекрасно знал, как надо правильно отвечать на вопросы уважаемых читателей, чтобы потом, после публикации, его не посещало чувство разочарования. Главное здесь – не торопиться!

Я, кстати, предполагал, что вернусь в город с пустыми руками, о чем заранее предупредил Долгова.

– Это не так важно, – сказал мне на прощание Саша, –  просто передай вопросник ему, пусть мозгует над ответами. А в номер, если что, поставим кого-нибудь другого.

Тут Шевчук внезапно отложил листы в сторону:

– Чиф, ты в курсе, что творится в Будапеште?

– Нет, – ответил я, – а что там творится?

 Чудные вообще вопросы мне задаются, подумал я. Он же знает, что я телевизор не смотрю с конца прошлого века. Ну, а радио? Слушаю? Да, изредка, когда еду в машине. Правда, вот сегодня еще не включал…

– Бунт. Народный бунт, – продолжил ЮЮ и  взглянул на часы, – сейчас, кстати, новости будут по НТВ. Все сам увидишь.

Шевчук нажал на кнопку пульта, переключил на нужный канал как раз в тот момент, когда пошла заставка новостного блока, и пошел наверх за очками.

Мне и в голову не могло придти, что его вопрос тогда обозначит новый этап моей, именно моей жизни. И странно, что увиденное тогда по ящику мне запомнилось до мельчайших деталей.

 «Горячие» новости из Будапешта начинали программу.

Картинка впечатляла: обуглившиеся искореженные скелеты машин на площади Свободы, раскуроченные булыжные мостовые, разбитые окна венгерского телецентра, облитый красной краской и сильно поврежденный памятник советским воинам-освободителям, стоящий по  соседству со зданием ТВ… В общем, зрелище… после битвы.

Накануне вечером, как сообщил диктор, на площади Свободы перед венгерским парламентом собралось более десяти тысяч протестующих демонстрантов, в основном сторонников  правых и крайне правых партий, требуя отставки премьер-министра (сам премьер-социалист, как ни странно, в это время отсутствовал в Венгрии, находясь с однодневным рабочим визитом за рубежом).

 Поздно вечером часть орущей толпы, в которой выделялись экстремистски настроенные бритоголовые и молодчики в камуфляже, попыталась взять штурмом находящийся неподалеку от парламента телецентр, чтобы зачитать в прямом телеэфире свои требования об отставке правительства. Их не пустили засевшие в здании полицейские, и тогда началось побоище.

 В ход пошли все подручные средства: дубинки и гранаты со слезоточивым газом, с одной стороны, камни, металлические прутья и доски – с другой. После полуночи нападавшим все-таки удалось прорваться на первый этаж телецентра. Выломав двери, выбив все стекла, они устроили там пожар – эти самые кадры, по единодушному с ЮЮ мнению, напомнили нам неизгладимый из памяти штурм родного «Останкино» в смутные октябрьские дни 1993 года.

Только по счастливому стечению обстоятельств на площади Свободы обошлось без трупов, но счет раненых шел на сотни. Как среди «копов», так и среди бунтарей.

Неудивительно, что официальные российские власти в подобной ситуации рекомендовали своим гражданам воздержаться от посещения Венгрии.

Как следовало из комментария к репортажу, волна насилия в венгерской столице была вызвана обнародованием аудиозаписи с откровениями премьер-министра о том, что правительство врало венграм об успехах в экономике ради победы социалистов на парламентских выборах, состоявшиеся за пять месяцев до того.

Второй сюжет как бы шел в продолжение первого, хотя и рассказывал о событиях, произошедших также днем раньше, но не в Венгрии, а в России. Точнее в Сочи, в резиденции президента РФ, где состоялась встреча между руководителями Венгрии и России.

В финале теленовостей долговязый венгерский премьер с трудно запоминаемой фамилией Дюрчань, Ференц Дюрчань, дал короткий комментарий событиям, происшедшим в Будапеште в его отсутствие, назвав прошедшую ночь – «самой длинной и самой темной» в современной истории Венгрии с момента падения коммунистического режима в Венгрии в 1989 году. И пообещал перед телекамерой, ну, совсем в духе своего русского  коллеги, «мочить в сортире» всех взбунтовавшихся отморозков, если те попытаются устроить на улицах Будапешта очередные беспорядки.

Из всего увиденного следовал неутешительный вывод – столица Венгрии (или как ее называли в туристических проспектах – «блистательный Будапешт», «жемчужина Дуная») – погрузилась во мрак ночного насилия и уличного вандализма. Не было никакого сомнения, что бунт на этом не завершится.

 Мы долго сидели в холле у горящего камина и говорили, говорили, говорили… Шевчук без конца курил.

 Он вспомнил  давнишний вояж в Будапешт, когда DDT напару с АЛИСОЙ отыграли концерт для горожан на открытом стадионе. К сожалению, я не стал свидетелем той поездки в Венгрию, будучи тогда невыездным.

А ЮЮ очень хорошо все помнил, особенно ту удивительную атмосферу всеобщей эйфории избавившихся от ненавистного ярма людей – проснулись и вдруг стали свободны, за одну тихую ночь…

 Интересное было время. Только что венгерские коммунисты без крови сдали власть. Вслед за Венгрией «бархатные» революции прокатились по всем странам «Восточного блока» – коммунистические режимы, как карточные домики, рушились один за другим в Европе. Окрыленные от победы с опостылевшим общественным строем, венгры надеялись на скорую лучшую жизнь. Но надежды остались несбыточными. Не прошло и двадцати лет с тех пор, как в Будапеште грохнул не виданный с 1956 года социальный взрыв.

Почему так?..

Ответ на этот, отнюдь не риторический вопрос, я отыскал, побывав на огненных улицах Будапешта через месяц и пять дней после посещения Лебедевки.

Какого лешего я поперся туда, спросите вы?

Ну, уж точно не ради адреналиновой накачки.

Дело в том, что приближался очередной день моего рождения, отмечать который совершенно не хотелось. Я уже давно перестал собирать сабантуй по сему поводу, стараясь в этот день оказаться где-нибудь подальше от родных мест. И совсем неважно – с кем-то или один на один с собой любимым. Главное – в другом месте, подальше от Петербурга.

Вот и теперь, за несколько недель до круглой даты, я стал подумывать о том, куда бы ненадолго сорваться. Само собой, – по индивидуальному туру. Экскурсионные, если вы помните, я терпеть не мог.

Лететь в Венесуэлу, как планировал ещё летом, было нереально – тогда Макс съел бы меня с потрохами.

Я уж было собрался в Лондон на пару деньков, подумав о том, что это был бы во всех отношениях приятный подарок себе, и даже представил, как только что разменяв пятый десяток, чинно прогуливаюсь, как бы сказали в прежние времена – фланирую, там по Пикадилли или Гайд-Парку…  Но тут вдруг объявился Серега Полетаев, тот самый, из Будапешта, позвонивший как-то вечером.

 Поинтересовавшись, как я поживаю, он с гордостью сообщил, что его старший сын, Михаил, получил венгерское гражданство, фиктивно женившись на мадьярке, а младший, Егор, поступил в медицинский лицей. Сам же он занимался семейным бизнесом вместе с женой и старшим сыном – торговал икрой, которую сам и производил!?

Потом посетовал, что мы уж сто лет как не общались живьем и спросил, мол, не слабо ли мне прилететь в Будапешт?

 Сам-то он не мог. И причины для этого у него имелись веские, о чем сообщу вам в свое время. Я с ним не виделся с тех самых пор, как Серега вынужден был эмигрировать. Десять лет тому назад дело было.

Выбор Венгрии в качестве постоянного места жительства для него не был  случайным. Жил в Будапеште еще мальчишкой вместе с родителями, и, кстати, уже в то время научился сносно говорить по-венгерски, хотя и учился там в русской школе.

Его отец, армейский полковник, с середины шестидесятых служил военным атташе при советском посольстве в Будапеште. Поступив в один год со мной в Питонию, Серый, к восхищению мальчишек-одноклашек, каждый раз на каникулы отправлялся к родителям в Венгрию – никто из нас никогда за границей не был, и поездка за кордон, пусть даже социалистический, неважно, воспринимался как полет на Луну. Никак не меньше.

Кстати говоря, именно Серый привил мне любовь и уважение к венгерскому року. Помню, из Будапешта он привозил чемоданами тамошние виниловые пластинки – он их называл «пластами» – в шикарных глянцевых обложках из плотного картона, не чета нашим совковым, упакованным в жалкие конвертики из тонкой оберточной бумаги в цветочек с круглыми дырками по центру. Это для удобства тогда так делали, чтобы просмотреть список песен, не вынимая пластинки.

Да, это был продукт западного образца! Хотя, по правде говоря, ни я, ни мои товарищи по классу еще и в глаза не видели ни одной западной рок-пластинки. А вот это двухстороннее глянцевое чудо уже лежало перед нами, и мы могли его пощупать, повертеть, рассмотреть во всех деталях! И, конечно, послушать…

 Венгерское правительство как раз закупило на валюту у австрийцев для своей фирмы грамзаписи «Пепита», специализировавшейся на выпуске отечественной рок-музыки, современное оборудование для штамповки грампластинок, включая и типографский комплекс для печати обложек альбомов, каждый из которых, смею вас заверить, – настоящее произведением искусства.  Во всяком случае, мы могли часами рассматривать шикарные обложки, на которых красовались патлатые модные парни в клешах, и что самое главное! – без всякого опасения обрести ярлык в преклонении перед Западом. Подумаешь хиппи! Это ж свои, родные парни, из дружественной народной Венгрии! Какое тут тлетворное влияние Запада!? Нашему офицеру-воспитателю родом из Вологды крыть было нечем.

Под конец телефонного разговора, как бы между прочим, Серый сообщил, что меня в Будапеште дожидается один замечательный подарок. В общем, отчасти эта деталь и решила дело – подарки-то я любил получать! Да и старого друга обижать отказом не хотелось. Словом, как ни крути, получалось – ехать стоит!

Что же до уличных беспорядков, которые, между прочим, продолжались после вышеописанного штурма будапештского телецентра еще в течение двух недель и про которые я, честно говоря, и думать забыл, – меня не страшили. После службы на советских подводных атомоходах, мне, знаете ли, вообще любое «море» – по колено.

Не теряя времени я за пять дней оформил срочную визу, забронировал номер в отеле, купил авиабилет… собрал вещи в сумку поставил тачку на автостоянку зарядил телефон набрал нужный номер сделал заказ подсчитал наличные сунул деньги в бумажник надел чистые трусы футболку носки взял с полки новенькую книгу принял звонок оделся присел на дорожку запер квартиру на все замки спустился на лифте сел в машину хлопнул дверью сказал

ШЕФПРИВЕТПУЛКОВОДВАПОЖАЛСТА

послушал дорожное радио посмотрел налево направо вперед назад достал бумажник расплатился хлопнул дверью вошел в зал отлетов встал в очередь показал билет паспорт зашел в закрытую зону снял ботинки поставил вещи на транспортер прошел под рамкой чертыхнулся вернулся назад снял ремень часы выгреб из кармана мелочь положил все в корзину поставил на транспортер снова прошел сказал

УУУФСЛАВАБОГУОТБОМБИЛСЯ

надел ботинки часы ремень сгреб мелочь сунул в карман джинсов подхватил сумку встал в очередь пересек красную черту подошел к будке улыбнулся отдал паспорт посмотрел в глаза забрал обратно снова улыбнулся сказал

СПАСИБОКРАСАВИЦАХОРОШЕГОТЕБЕМУЖА

прошел зеленый коридор остановился у стойки прогнал смешинку с лица ответил на вопрос насупился чертыхнулся про себя показал вещи валюту закрыл бумажник сумку пошел дальше сказал

ЧТОБТЕБЕТАМОЖЕННАЯКРЫСАПУСТОБЫЛО

встал в очередь показал билет зарегистрировал себя ручную кладь получил посадочный талон зашел в магазин посмотрел что продают приценился ничего не купил зашел в бар сел на табурет заказал капуччино посмотрел по сторонам подумал о своем выпил в три глотка рассчитался прошел на посадку встал в очередь показал посадочный прошел по коридору вошел в дверь улыбнулся сказал

ГУТТЕНТАГФРОЙЛЕНДАНКЕШЕН

прошел в хвост самолета извинился перед соседом-земляком сел в кресло у окна с правого борта повертел ремнем с пряжкой звонко щелкнул…

Вздохнул.

В своих мыслях я уже давно был на берегах Дуная…

Вот так всегда – спешим куда-то, живем, не ставя точек и запятых.

А  стоит ли безудержно гнать время, слепо торопить события, совсем не принимая в расчет жизненно важные для здорового роздыха «знаки препинания»?

Тысячу раз – нет!

Да. Не спешите жить.

Наслаждайтесь каждым мгновением. Каждым своим вздохом и выдохом. Помните о «препинаках»!

И тогда, быть может, вы избежите той печальной участи, что постигла меня…

Ну, ладно, довольно увещеваний! Пока мой самолет с «журавлем» на фюзеляже летит на ЗАПАД, свершая адюльтер московскому времени, я вам лучше дорасскажу историю про Никона. О том, как панкующий анархист стал лауреатом.

 

Вернемся мысленно в тот день, когда я подкинул Долгову «теплую булочку» от группы ПТВП.

Саша, если помните, выбрал для прослушки пятый трек из шестнадцати предложенных.

Включил.

Убавил громкость.

Послушал. Кстати, полностью. От начала до конца?! Такое с ним бывало редко. Как правило, он слушал «мелких» на быстрой перемотке и, если выходило по двадцать секунд на песню, то и это было круто. Ну, для мелкотравчатой группы, конечно.

А тут – вся песня! Ну, я же говорил о том, что словосочетание «улицы в огне» рождало в  мозгу Долгова особые, сугубо личные, аудивизуальные ассоциации.

Вытащив диск из проигрывателя, Саша сказал:

– Неплохо.

– Что еще скажешь?

– Ничего. Надо подумать.

– Как долго?

– Недельку. 

Думал он не недельку, а целых три, и в начале декабря наконец позвонил мне, сообщив о том, что  пластинка «2084» заявляется в номинации «лучший альбом года» и тут же предложил выступить ПТВП на ежегодном фестивале в апреле следующего года: хоть и бесконфликтный человек Долгов, но культурные провокации время от времени делать отваживался.

Потом последовала пауза в три с половиной месяца. Уже давно был продан январский FUZZ, в котором опубликовали длинный список номинантов на получение одноименной премии, и редакция вовсю готовила к выпуску апрельский номер и параллельно – девятую церемонию награждения. Журнал, если не знаете, был сам себе промоутер – все фестивали, концерты и клубные акции неизменно проводились без какого-либо подряда, исключительно редакционными силами.

 Весь Петербург к тому времени был заклеен сине-черными афишами предстоящего фестиваля, о котором, наверное, уже знала каждая собака в городе.  Группа ПТВП стояла в самом подвале афиши, как и положено истинным нонконформистам от рока, как раз перед другой культурной провокацией того фестиваля – рычаще-скрежещущей банды неоперившихся ню-металлистов AMATORY, английское название которой, к возмущению участников группы, было напечатано на афишах организаторами без положенных для правильного написания – вот сволочи! – квадратных скобок.

Список групп тиснули в столбик ярко-желтой краской прямо по сине-черному частоколу взметенных рук (кульминационное фото многотысячного стоячего партера, сработанное в финале прошлого фестиваля). В этом дизайнерском приеме мерещилось нечто футуристическое, обгоняющее само время: заявленные группы на девятый по счету фестиваль еще не сыграли, а зал уже как будто бы собран под завязку.

 Долгов не боялся сглазить, он не был суеверным человеком. Чего тут бояться, если билеты на FUZZ и вправду шли хорошо: звездный «паровоз» фестивальных хедлайнеров  железно стимулировал продажи.

Где-то в середине марта Долгов пригласил меня на пресс-конференцию, по старой  традиции проходившей на Садовой 38 – в пресс-центре «ИТАР – ТАСС». (Саша поддерживал хорошие деловые отношения с тамошней директрисой.)

Помню, мы стояли с Лехой под низким сводчатым потолком огромного «итаровского» туалета, выстуженного последними ночными морозами, передавая из рук в руки лехину «трубку мира», и обсуждали актуальную для нас тему – когда группа THE CURE наконец разродится новым альбомом? Сошлись на том, что не раньше чем через год, поскольку два предыдущих выходили у них с паузой в два года.

Тут в туалет вбежал Долгов с вытаращенными глазами, недовольно поморщившись от ударившего в нос специфического запаха дури, и закричал на нас:

– Вы что тут, черти, делаете?

– Саша, зачем орать! – обиделся я. Никон как ни в чем не бывало продолжал пыхать.

– А ты вообще молчи… – прошипел Долгов, – почему трубку не брал?

- К - как не брал? –  опешил я и было протянул руку к лехиному «косяку», но вовремя «очнулся», сообразив, что имел ввиду Долгов,  – а мне кто-то звонил?

 Саша только хмыкнул, закатив глаза.

Взглянув на дисплей телефона, я обнаружил, что нет сигнала. Видимо, мощные дореволюционные стены уборной внесли свою лепту в борьбу с прогрессом. Показал еще светящийся экран Долгову.

– Понял, не дурак… Слушайте, там директриса уже нервничает. Следом за нами еще одна прессуха! Давайте быстрей!

Я хотел было представить Никона, но Долгов опередил меня, кинув взор в слегка поехавшие глаза Никонова, спросил его:

– Алексей?

Никон кивнул, расслабленно подал руку и сказал:

– Леха.

– Александр, –  почти официально ответил Долгов.

 Они пожали руки. И потом мы гуськом направились в пресс-центр.

 Там оказалось весело: весь зал переполнен молоденькими журналистками. А вы что думали? – «танцевать об архитектуре» в наше время – это как раз удел сопливых девчонок, мечтающих всю молодость провести рядом с вожделенными звездами! Правда, звезд там никаких и не было. Вот в чем все дело.

Заарканить именитых музыкантов на пресс-конференцию, предварявшую фестиваль, было архисложно: они ж, как правило, в концертном «чесе» по стране разъезжают… Вот и пришлось Долгову прибегнуть к помощи молодых талантов, заявленных в хвост афиши культурных провокаторов. У них со свободным временем пока что все в порядке.

 Когда Никон вошел в зал и увидел широкий стол, стоявший под фирменной вывеской «ИТАР – ТАСС», уставленный микрофонами, стеклянными бутылками с водой и двухсторонними пластиковыми табличками с бумажными вкладышами, на которых значились имена участников пресс-конференции и в том числе его, Алексея Никонова, у него сразу же испортилось настроение. Это было видно по вспыхнувшему недоброму огню в темных глазах Никона.

Долгов, усевшись, как ему и положено, за стол в центре «президиума» предложил своим гостям занять забронированные места: Никонову слева от себя, а юному вокалисту с крашеными иссиня-черными волосами из группы AMATORY – справа.

Я стоял рядом у стола и видел, как у Лехи на лице заиграла злорадная ухмылка, мол, «щас я вам здесь устрою прессуху-веселуху». Как Никон мне потом приватно объяснил, он был взбешен пафосностью мероприятия – эти тупые именные таблички, чтобы помнить до смерти, кто ты есть такой,  бутылки с мажорной водой «Pierrie», огромный щит саморекламы и ненавистная ему интеллигентная, чуть-чуть нудноватая манера Долгова вести разговор – он уже трижды, кстати говоря, в своем обращении к прессе назвал Никона Алексеем, что тот просто не выносил, (для него такого имени не существовало в принципе), – все это вместе взятое ему было чуждо, отвратительно, непонятно и выводило из себя.

Не будем его строго судить. Просто у Лехи совершенно не было подобного опыта. На Садовой 38 он вообще появился впервые в жизни. Но все же, справедливости ради, надо заметить, что на той пресс-конференции, помнится мне, не было никакого особенного пафоса, а стояла обычная рабочая, может быть, даже чуть скучная обстановка заурядного пресс-раута… до тех пор…

До тех пор пока  чувства омерзения от инородности окружающей среды не переполнили душу Никона настолько, что он, повернув голову немного назад, демонстративно харкнул через левое плечо прямо на стенку, где висел означенный баннер с фирменным клеймом заведения. Хорошо, что еще не блеванул. А ведь запросто мог!

По лицу Долгова пробежала мрачная тень досады. А вот на лице директрисы, интересной породистой женщины бальзаковского возраста, – она стояла в зале позади всех, не вмешиваясь в процесс –  не дрогнул не единый мускул. Поразительная выдержка!

Совершив хулиганский демарш, Никон решил «брать быка за рога» (благо в пресс-центре все замолчали), и без всяких предисловий начал читать стихи, нервно дирижируя кистями рук. Зал нервозно ему внимал.

Знаю, знаю это его стихотворение.  Называется – «Интервью с двумя неизвестными».

Чтоб вы знали, два неизвестных – это просто два Никона. Прошлый Никон и Никон настоящий, сегодняшний.  По признанию Лехи, он сам до сих пор не может познать самого себя – ни прошлого, ни настоящего… Что уж тут говорить про других?!

Ну, так вот, основная мысль стиха была выражена в двух последних строчках, возвещавших о том, что «лучше быть плохим поэтом, чем хорошим журналистом». В зависимости от ситуации Леха иногда заменяет последнее слово на  – «жополизом». Ну, на этот раз, сами понимаете, он прочитал – «журналистом», обстановка того требовала. Он умолк, в пресс-центре воцарилась гробовая тишина.

Девчонки – журналистки, втянув головы в плечи, все как одна оцепенели. Они завороженно смотрели в сторону «президиума», переваривая ключевые строчки. Происходившая перед моими глазами сценка напомнила мне в подробностях памятный кадр из любимого мультика позднего детства: гипнотический сеанс беспощадного удава Каа перед скорой расправой над жалкими бандерлогами, засевшими в руинах.

Да, после подобной декламации задавать вопросы желающих не оказалось.

Все молчали, как будто воды в рот набрали.

Дело спас Долгов. Прокашлявшись, он поинтересовался у Никона – уже в четвертый раз назвав его Алексеем, – чем навеяны «Улицы В Огне»?

– Всем понемногу… Я очень книжный человек, – сказал Леха, задумался и уточнил, – когда трезвый, конечно… люблю Селина, Набокова, Толстого. Неоднозначно отношусь к Достоевскому. Люблю Розанова, Ерофеева (разумеется, не Виктора) и в то же время дневники братьев Гонкур. Люблю книгу Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» и Джека Лондона «Морской волк». Чарльза Буковски и «Улисса» Джойса. Люблю Зощенко… Я знаю, что начну читать книжку, а лет через десять найду в ней что-то новое. И это и есть, по-моему, признак классики.

 Пока Никон толковал про свои литературные пристрастия, Долгов пялился  на его маникюр – лехины ногти были выкрашены вразнобой: правой руки в традиционный для него траурный черный цвет, а левой – тронуты бесцветным лаком. Смотрелось вызывающе.

Признаться, Долгов был разочарован полученным ответом. Я-то знал наверняка, что он рассчитывал услышать от Лехи, задавая ему вопрос об источниках вдохновения.

Мне кажется, что голливудский блокбастер про улицы в огне, бывший когда-то лидером советского видеопроката и по сию пору так любимый Долговым, конечно, мог стать отправной точкой для сочинения одноименной песни, но все дело в том, что мои герои любили смотреть разное кино. Скажем, Никон обожал фильмы ужасов, где проливается море крови, особенно те, что снимались во времена его тинейджерства: трилогию Джорджа Ромеро про мертвецов он без труда может воссоздать в мозгу покадрово. А вот Долгов кровавое кино терпеть не мог – ему хватало за глаза тех ужасов, которые случаются в реальности.

Из глаз Долгова разом пропал огонек.

Снова пауза.

Исправил ситуацию уже я, попросив Никона почитать что-нибудь еще.

Я, было, подумал, что он сейчас сгоряча выдаст этакое эпатажное, на грани «фола», с матерными словами, – «с использованием арго», как он сам поясняет. Но… видимо, он уже выпустил пар поэтической ярости.

 Сдержанно извинился насчет того, что если забудет строчку, мол, не обижайтесь, потому что обычно читает стихи не на память, а с листа, которого теперь у него нет под рукой – не предполагал, что его здесь попросят читать. И потом выдал что-то не очень длинное, что я сам слышал впервые, но весьма эмоциональное, и если говорить в двух словах, то это был неожиданно лиричный, пронзительный рассказ об утраченной любви.

Манера читать у него, кстати, своя, особая: он по нескольку раз меняет тембр прокуренного голоса, а в финале под конец стиха может сорваться на истерический вопль. И, честно говоря, когда Никон читает стихи на концерте под зубодробилльный инструментал своей банды, слов вообще не разобрать – и не столько из-за грохота музыки, сколько из-за его отвратной дикции.

 Секунды две стояла тишина, а потом все дружно захлопали в ладоши. После этого все пошло, как по маслу. Аудитория вышла из шока, забыв про свой позор, пришла в себя и стала активно спрашивать. Не только Никона. По паре вопросов досталось Долгову и его соседу справа – юному вокальному дарованию с готическим окрасом волос. Игорь, по-моему, его звали.

Но главным героем вечеринки, бесспорно, сделался Никон.

Какая-то девчонка задала Лехе смешной вопрос о том, катался ли он на танке.

– Никогда не катался. Я залезал на него в пионерском лагере, а внутри не был, – и после короткой паузы немного подумав, мечтательно добавил, – э-э-х, я бы прокатился по Кремлю!

Все рассмеялись.

Под самый конец пресс-тусовки Никон договорился до того, что заявил: «нынешний политический режим в России не имеет права на существование», порассуждал еще о постмодернизме и толкнул программную речь о своей поэтической задаче, как он ее видит, – быть вместе с теми пацанами, которые сидят в подвалах и не могут выразить словами свои чувства. А Долгов «на посошок» бросил забавно-потешный клич: «Все на ФУЗЗ, чтобы девятого апреля зафуззило на полную катушку!!!»

Самое любопытное, что когда все завершилось, Долгов спросил мнение об увиденном у директрисы, на памяти у которой, как выяснилось, ничего подобного не было, а уж она, будьте уверены, много чего видела в своем родном пресс-центре.

– Вы знаете, Саша, мне понравилось. Особенно поэтическая часть… Было интересно. Этот молодой человек с маникюром… весьма, весьма занимательная персона, – и с легкой улыбкой прибавила, – по-моему он очень талантлив. Такой, знаете…Трибун… Бунтарь… Поэт. Ну, просто… Маяковский нашего времени!..

 

ВАСИСТДАСМАЯКОФСКИЙНАШЕКОФРЭМЕНИ?

Нет, конечно,  германец в будке за стойкой меня спросил о другом. Но сам вопрос с первого раза я не понял. Немецкого-то я не знал.

 Не сообразив сразу, что от меня хотят, я по рассеянности сказал ему по-русски:

– Что?

Не удивляйтесь, что я приземлился не в Будапеште. Что поделаешь, если из Петербурга уже давно нет прямых рейсов в «жемчужину Дуная». Мне предложили в турагентстве лететь «Аэрофлотом» через Москву, но «Люфтганзой» из Петербурга с пересадкой во Франкфурте оказалось дешевле

– Какова цель вашей поездки? – повторил вопрос по-английски голубоглазый Ганс.

– Туризм, – наконец уразумел я.

Второй вопрос служащий терминала, скумекав что я не «ферштейн», сразу спросил по-английски:

– Куда летите?

– Будапешт… там же написано, – махнул я рукой в сторону билета, положенного на стойку. Удовлетворенный немец стукнул штампом мой паспорт и отпустил меня на все четыре стороны, а точнее – в международную транзитную зону, где находились магазины «дьюти-фри», всевозможные закусочные, бары, кафешки, туалеты и прочие нужные заведения.

Прощаясь с таможней, я не смог отказать самому себе в невинной шутке - поностальгировать по далекому прошлому: смешно вскинув вверх правую руку со сжатым кулаком в приветствии «рот фронт», брякнул по-русски совсем в советском духе интернациональной солидарности:

– МИРДРУЖБА!

Ганс прогнусавил мне вслед: «Вас ист дас…м-м-м…» и дальше споткнулся на впервые в жизни услышанной русской абракадабре, которую воспроизвести просто по определению не мог. Он же немец западный оказался…

А я, вполне себе веселый, зашагал по нескончаемым коридорам франкфуртского терминала в поисках ворот под номером «А36». До посадки в самолет на Будапешт оставалось сорок минут…

 

Но вернемся к Никону. В Петербург. На Премию FUZZ.

На саундчеке в «Юбилейном» Долгов подошел к пацанам, чтобы их проинструктировать:

– Ребята, надо сегодня сыграть так, как будто в последний раз.

– Не вопрос для ПТВП, – парировал  Леха, –  если надо, сдохнем как один на сцене!

– Вот этого не надо, – остановил Леху Долгов, – и имейте ввиду, ваш сет короткий – двенадцать минут, так что играете не более трех песен.

– Нет, четырех.

– Я сказал – трех!

– Вы не поняли: у нас все песни короткие, максимум – две с половиной минуты.

– Ладно, пусть будет четыре, – согласился Долгов.

Леха не кривил душой. У ПТВП действительно все песни короткие – за сольный концерт в клубе они умудряются сыграть более пяти десятков номеров.

На деле в «Юбилейном» они сыграли не четыре, а пять песен, и Никон еще почитал стихи, но из лимита времени группа все-таки не вышла.

Перед их выступлением ПТВП наградили за «лучший альбом». Они, между прочим, победили с ничтожным перевесом в один голос – обошли Дельфина с его восхитительным альбомом «Весна». Победа досталась им, возможно, благодаря проявленному нейтралитету со стороны Долгова (его мнение было решающим в случае равного количества голосов) – в тот раз в качестве лучшего он выбрал новый альбом КИШа.

  Бронзовую статуэтку «форте» вручал сам Тропилло. Это была и его победа. Выйдя к микрофону, он показал публике белый конверт, разукрашенный веселыми апрельскими подснежниками, и прочитал то, что было написано на его лицевой стороне:

– Альбом года…

Потом вскрыл конверт, достал сложенный пополам лист, развернул его  и торжественно объявил:

– ДВЕ ТЫСЯЧИ…ВОСЕМЬДЕСЯТ…ЧЕТЫРЕ…

группа…ПЭ…ТЭ…ВЭ…ПЭ!!!

Не скажу, что зал взвыл от восторга, но несметные аплодисменты имели место быть.

Что до выступления ПТВП (они выступали четвертыми после Светы Сургановой и ее оркестра), то по моему однозначному мнению пацаны выгодно отличались от всех, кто в тот вечер играл до них и после них.

И это было удивительно, принимая во внимание, что команда считалась сугубо клубной и почти не имела опыта стадионных выступлений. Но такое порой случается в нашем роке.

Хоть Никон и твердил без конца в своих интервью, что ненавидит выражение «имидж группы», но смотрелись они что надо – раз увидишь, не забудешь: на авансцене бегал туда – сюда и клеймил позором власть импульсивный вокалист в милитаристских штанах защитного цвета, черной рубахе и галстуке из черного атласа, красный бейдж артиста – «проход везде» – нахально пристегнут булавкой к ширинке; по бокам от него рубились два балбеса с гитарами наперевес – басист и гитарист – в пиджаках, одетых прямо на голое тело, и изо всех сил фигачали по струнам; а позади «сдирал» кожу с барабанов тщедушный узкоплечий барабанщик Дэн, студент университета профсоюзов. Его пижонская белая футболка без рукавов с Эйфелевой башней на груди и надписью «Paris» смотрелась как бельмо на глазу рок-банды.

Еще один участник концертного действа был скрыт от глаз публики – под задником за сценой Андрей Владимирович Тропилло, сняв пиджак и закатав рукава рубахи, накачивал насосом огромный шар, на котором загодя нарисовали физию действующего в то время президента. Это был один из элементов шоу, заготовленный специально к протестной песне «Права человека», которую предполагалось сыграть последней, под занавес.

К сожалению Тропилло и к счастью Долгова, надувшись шар обезобразил черты лица В.В. Путина до полной неузнаваемости и искаженную рожу просто невозможно было идентифицировать с оригиналом.

Тропилло, кстати говоря, в тот фестивальный вечер был в своем репертуаре – он, как всегда, опаздывал (ездил куда-то к черту на рога за сценическим реквизитом и застрял в пробках), и в «Юбилейном» оказался благодаря чуду ровно за пять минут до награждения своих подопечных. Долгов, крепко перенервничав, уже начал лихорадочно подыскивать нового кандидата для награждения ПТВП, но тут наконец у сцены материализовался запыхавшийся Тропилло – в новом костюме, при галстуке и белой рубахе с насосом под мышкой и каким-то непонятным резиновым комком, пересыпанным тальком, отчего перепачкался пиджак у главы студии «АнТроп». Так на сцену и вылез для оглашения имени лауреата, припорошенный белым порошком.

Шар, как и предполагалось, выпустили на свободу на первых гитарных аккордах «Прав человека». И он пошел гулять по головам зрителей стоячего партера, перекатываясь с рук на головы и опять на руки по всему партеру, и гулял так, надо заметить,  вовсе недолго – Леха успел проорать всего-то пол-куплета без припева – как вдруг  кто-то из злобных панков проткнул его ножом или вилкой или еще чем-то острым, и он, обмякнув, моментально сдулся.

Но к этому времени никто на шар уже и не глядел, потому что из-за кулис прямо на авансцену, потеснив Никона, выскочил чувак с голым торсом в джинсах. Он забился в конвульсиях под бешеный ритм музыки и начал с себя стягивать штаны, потом белые трусы и, оголив детородный орган, стал демонстративно возбуждать его рукой на глазах ошарашенной публики. Благодаря большому экрану, висевшему на сцене в качестве кинозадника, и видеокамеры, работавшей в режиме онлайн и показывавшей это непотребство во всех деталях  крупным планом – каждому было все прекрасно видно, даже сидя на галерке, в последних рядах стадиона.

 Скоро зрители уяснили, что «сморчок» не желает слушаться своего хозяина, и сколько тот его не дергал, он так и не поднялся. Да, скажу я вам, не такое простое дело на людях поставить свой член по стойке «смирно».

 Непонятно чем бы завершилось это рукоблудство, может, и публичным членовредительством, если б вышедший в народ комедиант не запутался в спущенных штанах и под взрыв хохота с трибун не грохнулся под мониторы. Не пытаясь больше встать, он с белеющей в полумраке голой жопой уполз подобно хвостатой твари обратно за кулисы. Жалкое было зрелище. Кстати, артистом мужского стриптиза выступил Кита, друг и поклонник ПТВП из группы ПСИХЕЯ, Лучше б профи из порнокино позвали, что ли…

 На этом постановочное стрип-шоу исчерпалось. Собственно говоря, музыкальное выступление вскоре также закончилось. Леха на прощание, прочитав короткий стих, бросил вверх в толпу стопку белоснежных листов со своей поэзией, разлетевшейся веером по партеру, и, подхватив, стоявшую на подмостках, персональную статуэтку, довольный убрался со сцены.

 Занавес.

«Улицы в огне», если вы не поняли, в тот вечер не исполнялись.

 

 

 

– Чиф?

– Что?

– Ты зачем «гондон» себе на голову нацепил?

Полетаев с явным неодобрением уставился на мою вязаную черную шапочку, глубоко натянутую на лоб по случаю перемены погоды.

– Вот, сразу видно, что ты, Серый, к современной рок-музыке безразличен, – со смешком сказал я.

– Это почему же? – насторожился Полетаев.

– Да потому, что подобный «презерватив» несметное количество лет носит Эдж.

– Не знаю такого.

– В миру Дэйв Эванс, гитарист ирландской группы ТЫТОЖЕ.

– Впервые слышу.

– Ну, я ж сказал, что к теперешней рок-музыке ты безразличен.

 Да, Полетаев, как всегда, в своем репертуаре. Хотя именно он в свое время и заразил меня бациллами рокенролла, просветив меня по части венгерского рока, но сам давным-давно вакцинировался от этой вредной болезни. Если не ошибаюсь, наверное, курса с четвертого, когда он неожиданно для всех нас обзавелся семьей и для решения финансовых проблем весьма оперативно и выгодно продал свою «вертушку» (навороченный по тем временам «филипс», подаренный родителями на шестнадцатилетие сына) и впридачу к «филипсу» слил предмет моей зависти – коллекцию венгерского винила, трезво посчитав увлечение роком для молодого папы делом постыдным. Так что выходило, что в своем рок-развитии Серый навсегда остался в начале семидесятых, ставшими действительно золотыми временами для венгерского рока.

– И стоило ради любви к ансамблю, название которого я даже не знаю, уродовать себя так, чтобы выглядить полным придурком?

– Слушай, Серый, – зло сказал я, – мне моя шапка, в отличие от тебя, нравится! Так что свои  поганые  комментарии засунь себе лучше в …

– Мои трусы тебе по пояс! – неожиданно выпалил Серый, сделав фальшиво-сердитое лицо.

Это было что-то новенькое. Раньше за ним такие выражения не водились.

Собачиться с Полетаевым из-за головного убора, да еще с первых минут встречи, не было никакого резона. Я рассмеялся. Ну, разве на него можно было обижаться?!

За те десять лет, что мы не виделись, он сильно изменился – поседел, обрюзг, заметно прибавил в весе, кожа на лице побагровела, видимо, из-за частых возлияний,  но внутренне, похоже, он остался прежним – вечно бухтящим Полетаевым.

И вот мы наконец-то утопили друг друга в широких объятиях

 И только тогда, отключившись от нашей короткой разминки-перепалки, я обратил внимание на то, сколько полицейских вокруг нас в зале прилетов, все при оружии, с жужжащими рациями, некоторые с овчарками на поводках. Чем-то серьезно озабоченные, копы сверлили взглядами лица и фигуры проходивших мимо людей, будто просвечивая рентгеном. На мой немой вопрос Серый многозначительно изрек:

– Угораздило тебя, дружище, родиться в один день с будапештским восстанием.

– А в чем дело?

– Чует мое сердце, что завтра будем отмечать твой юбилей не под выстрелы пробок, вылетающих из бутылок с шампанским, а под  разрывы слезоточивых гранат, бросаемых из-за угла. Чувствуешь разницу?

– Неужели так все серьезно?

– Серьезней не бывает… и с каждым днем становится все серьезнее!

– Да-а, – глубокомысленно подытожил я, – все меняется в нашем мире. Только бунт остается прежним.

Садясь на переднее сидение молочно-белого «бумера», я обмолвился о том, что месяц назад наблюдал по ящику «заваруху» на площади Свободы.

– По ящику, говоришь… А я вот в этой «мясорубке» побывал лично. Еле ноги оттуда унес.

Тем самым вечером Серый очутился в ста метрах от телецентра совершенно случайно – возвращался домой на трамвае после вечернего променада по набережной Дуная.

– Я вышел на площади Свободы, потому что трамвай из-за собравшейся толпы встал: решил – дальше пойду пешком, – сказал Полетаев, включая зажигание. Машина медленно двинулась с автопарковки по направлению к шоссе.  Прибавив скорость, он  продолжил свой рассказ. – А тут вдруг на полном ходу в трамвай, из которого я секунду назад вышел, с адским грохотом врезалась легковушка… Представляешь?! Мать честная!.. Тачка от удара встала на дыбы. Капот в гармошку. Все стекла вдребезги… и точно шрапнель, во все стороны полетели… чудом меня самого не зацепило. Бедняга водитель от удара мордой так в руль и въехал – у него почему-то подушки безопасности не сработали, может, их там и вовсе не было, – что даже  клаксон заклинило. Ну, стали его вытаскивать, но какое там: двери не открыть, кровища из него хлещет, гудок, не переставая, надрывается, правда, «скорая» очень быстро приехала…  не прошло, наверное, и трех минут, видимо, дежурила здесь же, на площади, в связи с начавшимися событиями… так и стали оказывать первую помощь прямо через разбитое окно, пока не подъехали пожарные с автогеном. А вокруг шум, гам, все как ненормальные орут, выстрелы раздаются со всех сторон. Что такое? Смотрю, кругом менты в касках… со щитами … Черт побери, что происходит здесь, думаю?!

Да, ничего не скажешь, вовремя мой закадычный друг вышел из трамвая: как раз в тот момент, когда вандальные прапрарправнуки Аттилы из разбушевавшейся толпы, запрудившей всю площадь, принялись громить памятник советским воинам – облепив его со всех сторон, точно назойливые мухи. Они уже скинули с его верхушки золотую звезду, венчавшую монумент, на месте которой водрузили флаг Венгерской республики, и уже норовили сбить герб Советского Союза.

Какая-то часть полицейских, наверное, копов тридцать так или сорок, стоявших на охране близлежащего парламента, двинула в сторону памятника и очень быстро отбила его, вытеснив оттуда всех уродов и, несмотря на то, что погромщики начали забрасывать их булыжниками, свой пост не покинули. Половина из них потом попала в больницу.

– Не сомневайся, – пояснил Полетаев, –  копы держали оборону у памятника не по своей воле. Ясное дело, выполняли приказ: Дюрчань накануне официально провозгласил, что его правительство берет под защиту все советские мемориалы, находящиеся на территории Венгрии, – впервые в истории посткоммунистической Восточной Европы! – чем вызвал, конечно же, лютую злобу со стороны ультраправых.

Штурм телецентра по случайности происходил также на глазах Полетаева. Копам там не помогли ни водометы, ни слезоточивый газ, они так и не смогли остановить разбушевавшуюся толпу. Около полуночи полицейский заслон был сметен, стекла выбиты, двери вынесены вместе с петлями. В момент разграбили буфет, сперли из офисов кабинетов все телевизоры и компьютеры, а что унести с собой не могли – подожгли. Сущая анархия!

– Знаешь,Чиф, на меня эти мудозвоны серьезного впечатления не произвели. Так, самые обычные мародеры, – резюмировал Полетаев, – я убрался оттуда уже ночью, когда начался проливной дождь.

Помолчали.

Серый выехал на трассу и, объезжая стороной восточные окраины Будапешта, двинул на север в сторону своей дачи, которую он иронично величал фазендой. Загородный дом размещался в сорока километрах от города, и по будапештским меркам это было не очень близко. 

Полетаев только вчера прибыл на машине из Парижа – всю неделю работал там на продовольственной выставке вместе со старшим сыном. Вернулся домой специально на день раньше, чтобы меня встретить, а Миха остался в Париже сворачивать экспозицию. Сегодня, в воскресенье, в день моего прилета, кстати, как раз был последний день выставки, и намечалось ее торжественное закрытие. «Пожертвовал таким значительным днем ради старого товарища», – не без удовольствия отметил я про себя.

– Ну, а в чем причина бунта?

– В полсотне миллиардов «баксов».

– ?!

– Столько страна задолжала Западу, – пояснил Серый, – рекордный долг для Венгрии, между прочим… Да, в общем причина банально проста – народ не доволен своей жизнью, поэтому и вышел на улицы. Понимаешь, Чиф, они же фактически все шестнадцать лет после ухода коммунистов жили в долг. «Черные дыры» в бюджете затыкались за счет займов и кредитов, по которым пришло время платить. А денег нет… Для погашения  старых долгов, между прочим, приходилось сливать американцам самые лакомые куски госсобственности. Кстати, скоро и продавать будет нечего, – не без злорадного удовлетворения констатировал Полетаев, – «свободными» остались почта с железной дорогой да… никому не нужные  старые портки. Коллапс, полное и окончательное банкротство, братцы!

В общем, из всего услышанного я уяснил одно – тихая и спокойная Венгрия, во времена «гуляш – социализма», называемая на Западе «самой веселой казармой» Восточного блока,  с недавних пор обернулась в страну резиновых пуль, слезоточивых гранат и распуганных интуристов. А ведь буквально еще вчера Будапешт на равных боролся с Прагой за право называться туристической Меккой Восточной Европы.

Мы въехали в какую-то симпатичную деревеньку. Правда, особо ничего я не разглядел – было темно, тускло светили фонари. Тормознув у одного из домиков, с дверью освещенной гирляндой разноцветных фонариков, Серый сказал:

– Почти приехали, – приглашая меня зайти внутрь одноэтажного домика с фонариками, оказавшегося придорожной корчмой, чтобы пропустить по стаканчику палинки.

Поздоровавшись с барменом – высоким мрачным верзилой («мы с ним вместе болеем за будапештский «Ференцварош», самую популярную футбольную команду Венгрии» – вот это да! к футболу, сколько его помню, Серый был всегда равнодушен), он заказал две стопки яблочной палинки, а потом сразу же еще абрикосовой с медом. Питье мне понравилось: венгерская водка на поверку оказалась значительно крепче нашей русской и при этом еще сладкой, с приятным на вкус фруктовым ароматом, но не такая сладко-терпкая, как скажем, обожаемый иными дамами ликер.

 В корчме сидело человек пять мадьяр и среди них женщина средних лет с красным испитым лицом – все уже крепко поддатые, до нашего прихода тупо глядевшие в экран старенького телевизора, а когда мы появились – молча,  хотя и не враждебно, стали глазеть на нас с Серым. Я, на всякий случай, громко и вежливо поздоровался. Мне хором ответили полупьяными голосами. Тоже в меру вежливо и вполне приветливо, несмотря на свирепые окосевшие рожи.

Покончив с палинкой, мы снова сели в машину, чтобы проехать последние сто метров пути.

Открыв автоматические ворота Серый заехал во двор. Нас встретил радостным лаем дворовый пес Бишка, выскочивший из конуры, за которым  в отсутствие хозяев присматривала пожилая соседка-венгерка Шарольта. Она имела жилье в Будапеште, оставшееся от умершего мужа, ветерана войны, бившегося за хортистскую Венгрию под Сталинградом, но предпочитала жить исключительно за городом, где воздух чистый, а городскую квартиру сдавала – на эти деньги и свою пенсию в придачу она жила и, как мне сказал Серый, вовсе не жаловалась на свою жизнь,  в отличие от своих ровесников в России.

Дом оказался одноэтажным, как и большинство в округе. Построен из кизяка – козьего навоза, смешанного с соломой, или попросту «козлиного говна» (терминология Полетаева). Там, кстати, все дома в этой деревушке были сварганены из него. А что?! Отличный строительный материал, легкий и одновременно прочный, экологически чистый и употребляемый в строительстве с древних пор: стены такого дома дышат круглый год, летом в нем не жарко, а зимой – даже при сильных морозах – в доме сохраняется тепло. В общем, снаружи –  самый обыкновенный такой деревенский домик, ничего особенного, а внутри – полный комфорт: два санузла, ванная, горячая вода, большая гостиная с кухней и две спальни. Серега купил этот дом у одного плюгавого коротышки еврейской национальности за двадцать тысяч «зеленых» и еще почти столько же вложил в ремонт жилища, чтобы там можно было нормально жить.

 Прихватив из багажника увесистый сверток со снедью и объемную картонную коробку, в которой колотились бутылки с коньяком, однофамильцем французского писателя-экзистенциалиста, он пригласил меня в дом. Парижское «бухло», название которого Серый смешно переиначил на хохляцкий манер, он прикупил на выставке с приличной скидкой, намереваясь «грохнуть» со мной целую коробку.

 Всякий, кто попал бы внутрь дома Полетаева, сразу бы догадался о принадлежности его хозяина к флоту, ведь все стены гостиной от пола до потолка были увешены военно-морской символикой – старой, еще советских времен.

 На двух смежных стенах, как бы образовывая эклектичный «красный» угол, в котором была подвешена икона Николы Угодника, небесного покровителя русских моряков, были растянуты два больших стяга. Белое полотнище военно-морского флага с перекрещенными красными серпом и молотом, красной звездой, с синей полосой по низу, символизировавшей одну из трех стихий, и красное полотнище крепостного флага или просто – «гюйс» со звездой во все полотно, окаймленной белой окантовкой, и вписанными по центру звезды вышеназванными перекрещенными советскими символами цвета белого движения, (что само по себе очень странно, – никогда раньше не обращал на это внимание).

 Здесь же рядом со знаменами экспонировались офицерская фуражка из отличного черного сукна с «шитым крабом» и золотыми «дубами» на кожаном лакированном козырьке, морской кортик в ножнах без ремней, распятая гвоздиками тельняшка с длинными рукавами и целая галерея поблекших черно-белых фотографий, с любовью обрамленных самодельными деревянными рамками, –  уже исторические свидетельства героической службы Полетаева в «камчатской» флотилии атомных подводных лодок.

Пока всплывали пельмени, Серый сервировал стол на две персоны и рассказывал интересный случай из жизни русских экспонентов парижской продовольственной выставки:

 – Мы как заехали туда с Михой, сразу же кинулись в бар промочить глотки. Там никого, только француз бармен грустит за стойкой. Рядом с ним стоит табличка с предупреждающей объявой о том, что клиенты с кредитными картами и купюрами достоинством в пятьсот евро не обслуживаются – никаких запрещающих слов на ней, конечно, написано не было, только имелись перечеркнутые символы, но, само собой, все и дураку понятно. А у нас как назло в двух портмоне только такие пятисотные банкноты и имелись – накануне в Будапеште сняли со счета в банке. Наверное, кто-то другой на нашем месте развернулся и ушел, не солоно хлебавши, но русские ведь так не поступают… Перемигнувшись с Михой, мы хладнокровно заказали по два больших бокала темного пива и тут же, как только бармен поставил на стойку наш заказ, но еще не  пробил чека, мы синхронно отпили по большому глотку пива, а уж потом, получив чек, положили на стойку нашу драгоценную купюру. Сдачи, разумеется, не оказалось, и бармен, признаться, после этого впал в ступор. Он не знал, что делать – то ли звать на помощь полицию, то ли выливать обратно в бочку пригубленное пиво, пока никто не видит, – а мы бы его точно не продали… Выручил подошедший работяга-араб, который монтировал для нас стенд, он заплатил бармену четыре евро в счет своего будущего гонорара.

 Я слушал эту забавную историю вполуха, удобно развалившись на диване в гостиной, думая о своем и машинально просматривая записи в ежедневнике – там, где были зафиксированы впечатления от недавнего посещения франкфуртского терминала. 

Как обычно, от нечего делать, в дороге я вел дневник. Не знаю даже зачем, я это делал, ну, явно не для того, чтобы опубликовать когда-нибудь свои мемуары.

 У меня на антресолях скопилось несметное число всяких разных блокнотов, ежедневников, дневников… Дневниковыми записями я стал заниматься еще с нахимовских пор, когда от внутренней потребности начал систематически фиксировать на бумаге события, происходившие вокруг меня, чем, помнится, очень озадачил своего офицера-воспитателя, не знавшего как к этому относиться, а вдруг, думал он, я там напишу  что-нибудь не то что надо… И для того, чтобы отбить охоту к дневниковой писанине он загрузил меня общественным поручением – вести летопись класса, решив, что у меня тогда на собственные записки уже не будет хватать времени. Но я справился – и с летописью, писанной мной в псевдо-старославянском стиле, и с собственным дневником, чирканном на молодежном жаргоне, и само собой со школьными сочинениями, выдержанными в строгом почти классическом стиле, – у меня по литературе всегда была твердая «пятерка». Кое-кто считал (ну, из тех людей, что окружали меня в разное время), что ведение дневника – это вообще удел прыщавых подростков или неуверенных в себе девчонок, а также: одиноких, беспомощных и слабых духом людей, неудавшихся сочинителей, экзальтированных барышень, горе-коммерсантов и просто неудачников по жизни, долбанутых психов, которые, правда, предпочитают вести дневник в онлайне, ну, и, конечно, законченных идиотов. Не помню уж как тогда, в мои прыщавые годы, было у меня с психикой, но вот теперь, когда я с вами тут веду разговор, с ней, бесспорно, – все в  ажуре.

Серый вскрыл первую бутылку с экзистенциальным коньяком-литератором и разлил его, к моему искреннему удивлению, по здоровенным фужерам, скорее предназначенным для вина, нежели для крепких напитков.

Чокнулись. Он одним махом залил коньяк себе в глотку.

– Вот так «САМУСЬ»! – крякнул Серый, сморщив лицо и занюхав рукавом рубахи. От именитого коньяка у него заслезились глаза.

 Я, слегка пригубив, поставил фужер на стол.

– Ты, чего?! – обиделся Серый.

– Не могу пить без закуски.

Серый нарезал колбасы, и я тоже опрокинул фужер.

Наконец всплыли пельмени.

Сели за стол.

– Ну, и как живется на чужбине? – спросил я.

 – По-всякому, Чиф… Не сладкая жизнь у русских эмигрантов. Но назад в Россию дороги уже нет… поздно возвращаться, – ответил он и, продолжительно помолчав, поведал свою будапештскую историю.

Когда после дефолта он с семьей перебрался в Будапешт, там проживало едва не пятьдесят тысяч русскоговорящих. В общем, вполне можно было начинать работать, ориентируясь на этот рынок, запросы которого были близки и понятны. Он, кстати говоря, чуть не открыл FM – радиостанцию для русских в Будапеште, но не срослось. Может, и к лучшему. А занялся он впервые в жизни банным бизнесом и параллельно его жена, Татьяна, открыла тут же при парной салон красоты.

Баня у него и вправду шикарная, сам парился, знаю.

Как-то раз Татьяна сходила в Русский дом развлечься, на творческую встречу с одним именитым российским кинорежиссером. Его фильмы она просто обожала и как талантливого актера тоже очень любила, поэтому после завершения встречи приватно подгребла к усатому мэтру и от всей души пригласила посетить парную своего мужа. Мэтр неожиданно принял предложение.

– Впечатления от этой встречи у меня остались самые… пакостные, –  сказал с обидой в голосе Серый.

– Почему пакостные?!

– Да, потому, что наш уважаемый «оскароносец» – это ж самый  натуральный барин, а все вокруг него – холопы. Вот я себя и ощущал подобным холопом на протяжении всего трехчасового визита – дай, принеси, подкинь…

Несмотря на все неприятные воспоминания  от этой встречи осталась на память фотография, помещенная в рамке на стенке –  и скоро я ее увижу сам, когда зайду через пару деньков в баню к Серому на бывшую улицу Ленина – там распаренный краснолицый Серый сидит в обнимку с таким же распаренным краснолицым высоким гостем, замотанные в белые простыни, как патриции в туники. Вернее, один, как патриций, а другой, надо полагать, как плебей. Хотя плебеи такие туники не носили и в обнимку с патрицаями в римских банях не сиживали… Ну, да ладно. В общем, эти неприятные подробности остались только между нами и были, конечно, за кадром. А Серый все равно свое поимел: со временем уязвленное чувство самолюбия полностью испарится, не будет и следа, а вот фотография на стенке останется.

– Понимаешь, мне жена тогда о нем все уши прожужжала, – вспоминал, как дело было, между двумя фужерами с коньяком Полетаев. –  О! Он такой гениальный! У него такие бесподобные фильмы. Давай его пригласим! Пригласил на свою голову… хотя, конечно, не спорю – он киногений… а в прошлом веке вообще снимал ТАКОЕ кино: что не фильм, так шедевр!  Богом, кстати, отмеченный творец… Ты знаешь, какие у него ногти на больших пальцах рук?

 –?!

– То-то… А я вот видел. Те еще ноготочки, вторые такие не сыщещь… такие действительно только у Богом избранных людей встречаются… но, скажу определенно, в жизни с ним лучше не пересекаться, себе дороже будет, и в следующий раз я на такое не куплюсь!

Ой, кто бы зарекался! Говорю это сейчас, потому что знаю – вскоре после моего отъезда из Будапешта у него в парной отметилась еще одна очень важная персона.

Тоже из Москвы, проездом в Европу через Будапешт. По отчеству, кстати, как и первый – тоже Сергеич. И тоже  Богом отмеченная личность, правда, отметина на голове.

Если не догадались еще, даю последнюю подсказку – он известен во всем мире, как первый и  в своем роде последний президент страны, которой давно нет ни на одной политической карте современного мира.

 Он тогда приезжал в Будапешт читать лекции о перестройке, гласности и ускорении. Имел большой успех в русском обществе Будапешта. Кстати, душа-человек оказался. Впечатления от общения прямо диаметрально противоположные. Ну, у Серого, разумеется. Плюс фото на стенку.

Я к чему все об этом толдычу? Что б вы уясняли для себя в конце концов, что у Полетаева была не какая-то там занюханная банька, а самый современный, самый навороченный центр комплексных услуг – некий своеобразный симбиоз русской парной, массажного кабинета и… публичного дома. Куда совсем не зазорно пригласить высокого гостя. И чтоб вы плохого не подумали, вышеназванные московские визитеры вполне себе обошлись без компрометирующих секс-услуг, ограничавшись одной лишь парной: одному из гостей уже по возрасту, видно, не надо было плотских утех, а другой весь без остатка пребывал в творческом полете души, наверное,  неснятое кино обдумывал, пока парился.

 Я, знаете, вот что сейчас ненароком заподозрил… А может, эти звездные гости, про которых я только что так подробно рассказывал, на самом деле никакие и не звезды, а просто – заурядные статисты какого-нибудь шоу двойников, каких немало разъезжает по Европе? А вы как полагаете?..

 Но вернемся лучше в парную. Надо сказать, что весьма продолжительное время банный бизнес у Серого развивался вполне динамично, у него появилась своя постоянная клиентура, и все шло, вроде бы как надо. Но после вступления Венгрии в Евросоюз и закрытия границ на замок, ситуация в Будапеште кардинально изменилась – большая часть русскоговорящей швали, проживавшей там на нелегальном или полулегальном положении, убралась из страны. Русских стало на порядок меньше, в том числе и русских туристов. Приток новых клиентов ослаб, старые постепенно растерялись, в общем, бизнес начал хиреть.

 Самый животрепещущий вопрос – что делать? – мучивший во все времена русскую интеллигенцию, стал главным и для Серого, хотя он и никогда себя не идентифицировал с интеллигентами, а скорее – глубоко презирал их за жизненную бесхребетность.

Да. Вопрос стоял. Однако ответа никакого не было.

И вот тут произошло следующее.

Однажды жена Серого пошла на рынок – тот самый, центральный, крыша которого выложена яркой цветной мозаикой и куда экскурсоводы любят приводить толпы туристов: поесть гуляша, выпить домашнего токайского винца. …Нет, Татьяна туда не за вином с гуляшом пошла, хотела купить творогу, и вдруг видит на одном прилавке продаются какие-то рыбные потроха, в том числе и икра, как выяснилось, осетровая, но все абсолютно безобразного вида. Спрашивает, что продаете? Да, вот – еда для кошек. Сколько стоит? А, сущие пустяки – четыре евро за кило, но вам, мадам, отдам за два. Татьяна ничего не купила, вернулась домой и все рассказала мужу. И вот тут Серого наконец-то пробило. 

Производить свою икру – это и вправду была отличная идея. Известно, что Венгрия – традиционно мясная страна, рыба идет на стол как деликатесный продукт. И вместе с тем, она, рыба, та самая нужная рыба, в этих местах водится и в больших количествах – осетр ловят и на Балатоне и в Дунае. Вот она, рядом – новая тема! Золотая жила!!!

Но для начала, прежде чем вкладываться и начинать дело, надо было с тщанием изучить суть вопроса и прежде всего – Его Величество РЫНОК.

 Очень скоро выяснилось, что отечественных икорных производителей в Венгрии нет, а вот поставщиков сырья  – пруд пруди, на каждом рынке продавалась «еда» для кошек, которых венгры, как оказалось, очень обожают. Вскоре была налажена связь со всеми, кто занимался рыбными продажами. Дальше – изучили спрос, взяли на заметку потенциальных потребителей – всякие там местные продовольственные магазины, рестораны, кафе и прочие места, а по русскому «букварю», приобретенному через интернет, наладили икорное производство, которое на деле оказалось совсем несложным в технологическом плане, плюс к этому вскоре появилась и своя собственная рецептура, родившаяся чисто опытным путем.

– Само икорное производство, – рассказал мне Полетаев, – небольшой заводик, на котором работает с десяток человек, мы открыли с сыном на границе Венгрии и Словакии. Так удобнее – дешевле рабочая сила и территориально ближе к рынку потребления. Кроме Венгрии туда входит – Австрия, Словакия, Чехия, ну и еще мы много ездим, окучиваем понемногу Западную Европу, предлагая свой товар, участвуем в продовольственных выставках – в Берлине, Париже, Мадриде. Икру назвали, может, и незамысловато, но зато, как надо – «Полетаев и сыновья». Это ж семейный бизнес.

Полетаев вывалил на стол с десяток маленьких стеклянных баночек с красной икрой, на металлических крышках которых красовался фамильный лого с вензелем.

– Я специально конкурс устраивал на лучший логотип среди дизайнеров, ох, чуть не чокнулся, пока выбирал окончательный вариант, глаза у меня разбегались, – объяснил Серый.

Вскрывая банки, он проверял качество фамильного продукта, но делал это весьма примитивным способом – ориентировался исключительно на запах, нюхая их по очереди, совсем не беря в расчет дату изготовления, имевшеюся на крышке.

– О! то, что надо! Угощайся, Чиф!

Икра оказалась вкусной.

Полетаев снова  опрокинул фужер. Странное дело – он пил, как лошадь, но почему-то не пьянел. Выпив и опять ничем не закусив, он продолжил рассказ.

Как оказалось, на икорной теме он очень скоро заработал «хренову тучу бабосов» (терминология Полетаева), и все шло у него как нельзя лучше, пока полгода назад на него не наехала полиция. Как раз в это время в Германии было начато шумное дело, связанное с русскими эмигрантами и контрабандной черной икрой из России. Отголоски этого дела были слышны и в Италии, венгерская пресса много об этом писала, тараторило радио и показывало ТВ… А поскольку в Венгрии Полетаев был единственным, кто занимался промышленным производством икры, и тем паче – был русским, то на волне контрабандной шумихи полицейские сразу «сели к нему на хвост».

– Но какая к черту контрабанда! – возмущенно воскликнул Полетаев, – если у меня завод свой имеется, сырье по всей Венгрии официально закупаем на рынках, налоги плачу исправно, все до копейки последней, то есть цента! Все, все, что надо по закону делаю – потому что в тюрьму не хочу!

– И как это было, – спросил я, – когда к тебе пришли с ордером на обыск?

– Да, обосрался, конечно… Рано утром пришли, когда все домашние спали. Даже продрать глаза  еще не успел, а не то что – поссать… А тут такое дело: ввалились в квартиру кодлой – «ментов» трое по «гражданке» одетые и еще венгры-понятые… Сунули «ксиву» в нос… Я подумал тогда – все кранты, и это при том, что ничего противоправного не совершал. Страшно стало – за семью, за жену, за младшенького …Что с ними со всеми будет?

Когда венгерский «следователь», по званию майор, изучая арестованную документацию ознакомился с  полетаевскими накладными, он малость «припух». Выходило, что предприятие Полетаева было не просто доходным, оно было фантастически прибыльным делом! Судите сами. Если помните, кило рыбьих потрохов покупалось за два-четыре евро, а вот готовая икра за килограмм продавалась уже за пятьсот евро, а иногда даже и за восемьсот, ну, как получалось, всегда было по-разному. Конечно, в этом не было никакого состава преступления – это просто рынок диктовал цены, а налоги с этих баснословных цен платились в венгерскую казну исправно. Тем не менее, следствие продолжалось… Складывалось впечатление, что полицейский чин, который вел дело, просто хотел поживиться за чужой счет.

– А вчера, – сказал Серый, бросая в топку очередную порцию французской «конины», – когда я ехал из Парижа, мне позвонил один… типчик (это новое словечко в словарном запасе Серого появилось недавно, после того как на одной из последних выставок он законтачил с сибиряками), представился адвокатом неведомой мне юридической конторы.

– Венгр?

– Венгр, но русский у него – безупречный. Я спросил, откуда у него мой телефон, сказал, неважно, а вот встретиться с ним, учитывая мои проблемы, для меня гораздо важнее.

– И что?

– Ну, что, завтра… – он глянул на стенку, где висели корабельные часы, было без пяти минут три ночи, – то есть уже сегодня, если не знаешь, выходной, годовщина восстания. Договорились, что он во вторник с утра позвонит, и мы с ним встретимся. Составишь компанию?

– Нет, девкам пойду бока мять!

– Каким девкам? – вытаращил глаза Полетаев.

– Серый, ты не понял, это была шутка.

Полетаев хмыкнув потянулся к коробке – уже за третьей бутылкой коньяка. Открыв ее и разлив по фужерам, он не стал больше погонять меня и выпил без собутыльника сам, как заправский алкаш.

Он наконец-то начал пьянеть. И пьянел быстро, прямо на глазах.

Теперь я понял темную причину его животной потребности надираться до полного бесчувствия – его душил страх перед неведомым и оттого страшным будущим. И страх этот, не отпускавший его ни днем, ни ночью, он, как и всегда, пытался утопить в алкоголе. Испытанный, старый для него трюк.

С каждым опрокинутым фужером он багровел все больше и больше, лицо наливалось кровью, его реакция замедлилась, нарушилась речь – он стал все чаще проглатывать гласные, так что было непонятно, о чем это он говорит, на пару минут он даже отключился в пьяном забытьи, и я, было, подумал – все, слава богу, уснул, но, нет, вдруг встрепенувшись, и приоткрыв тяжелые набухшие от большого количества выпитого веки, начал озираться, наверное, минут пять соображая, где он находится. Уверовав, что дома, он, пьяно ухмыльнувшись, потянулся рукой под кресло, на котором сидел, и не очень скоро, чертыхаясь при этом, вытащил оттуда какой-то плоский предмет квадратной формы, завернутый в золотую бумагу.

Протянул его мне и сказал заплетающимся языком:

– Нна…ччф… рррзвррачвай…

– Это что? – спросил я, беря в руки пакет, повертел им, проверяя его на вес, – Пластинка?

– Мммоо… тррр…– промычал он, пытаясь безуспешно произнести свою дурацкую присказку.

– Спокойно, Серый! О том, что твои трусы мне будут по пояс, я уже наслышан.

– Рррзврачвай…гврррю…те…

 Уже три часа как наступило двадцать третье октября, то есть день моего рождения, и Полетаев, по всей видимости, решил поздравить юбиляра, то бишь меня, заранее приготовленным подарком. Я уж не стал ему втолковывать о преждевременности его намерений, объяснять, что родился я в этот день не утром, а поздно вечером.

Серый, исподлобья глядел на меня, видимо, постоянно теряя фокус – я у него там, наверное, троился – ждал, когда я разверну его подарок.

Шелестя золотистой фольгой, я надорвал  ее в двух местах и потом легко стащил ее с незнаемого предмета, точно тугой чулок с ноги.

Ага!

Пластинка!

Привет из Будапешта семидесятых!

Рок- группа ИЛЛЕШ!!!

Вот так встреча…

Да, знакомая, знакомая мне пластинка. Кстати, самая первая из моей довольно многочисленной венгерской рок-коллекции. К моему величайшему сожалению,  вскоре после приобретения она была нелепо  расколота курсантами-одноклассниками по пьяни во время одной веселой гулянки, о которой сейчас я вообще ничего не могу вспомнить, кроме как о печальном эпизоде, связанном с утратой любимой пластинки.

Я прекрасно помнил этот альбом. Смешная подробность – в припеве третьей песни на первой стороне пластинки (она называется «Учитель») среди непонятных венгерских слов отчетливо слышалась фраза по-русски «Ты не лезь в штаны!» Но это был, конечно же, типичный обман слуха,  каких немало случается в нашей жизни, когда мы слушаем рок-музыку, не зная оригинального языка исполнения. Серый, кстати, по моей просьбе переводил для меня текст, никаких намеков на подростковое рукоблудие там отродясь не было.

Диск мой был необычный – венгерского производства, конечно, но со всеми надписями по-русски: изготовлен специально для экспорта в СССР – в счет газо-нефтяных советских поставок. И надо бы вам знать, что «гуляшный» рок в те годы – говорю это без всяких дураков – являлся важной составляющей экспорта Венгрии в Советский Союз наряду с «гармошечными» автобусами «Икарус» или знаменитым консервированным салатом «Венгерское лечо». Вот  такой был тогда взаимовыгодный товарообмен между двумя братскими державами.

Саму пластинку я, помнится, купил с рук у «жучка» на галерее Гостиного двора, в просторечии называемой «галерой», отдав за пластинку кровных пять рублей. И считал, что мне крупно повезло. В официальной продаже, которой на самом деле никогда и не было, потому что все шло из-под полы, она стоила бы три рубля.

 А у Серого, кстати говоря, этой пластинки и вовсе не было. Когда она вышла в свет, его отец уже уехал из Хунгарии. Помню, что он мне завидовал.

Больше тридцати лет назад все было, а кажется – как будто вчера!

Да, как и в отдаленном тремя десятилетиями «вчера» на меня смотрели пять пар молодых смешливых глаз: щелкнутая на фото для обложки «могучей кучкой», то есть крупным планом, волосатая пятерка ИЛЛЕШ позировала в домашнем интерьере (жаль, никогда уже не узнаю, чья это квартира!) на фоне вожделенной для советского обывателя тех лет меблированной стенки, полки которой были сплошь украшены пестрыми книжными переплетами и завалены всяким сувенирным хламом, вроде нелепой таблички с предостерегающей надписью «NO SMOKING!» (Откуда только они ее сперли?! Не поверю никогда, что там не курили!)

Один из пятерых на переднем плане – худощавый скуластый парень с озорными глазами в широченных клешах в яркую полоску (для справки – Янош Броди, вокалист, гитарист и текстовик группы) протягивал вперед правую руку и таким дружеским жестом он как бы визуалировал простенькое название альбома и одноименной заглавной песни – «Дай руку».

Мне, честно говоря, больше импонировала оборотная сторона альбома. Там имелась еще одна фотография группы, тоже во весь конверт, но, на мой взгляд, более изящная и интересная, что ли: музыканты стояли впятером в полный рост на сыром галечном берегу Дуная, величаво несущим куда-то свои вечные «голубые» воды.

Фотограф сознательно пошел на профессиональный подвиг, не побоявшись замочить свою одежду, снял подопечных снизу вверх, по всей видимости, лежа на мокрой гальке, а то и в воде, но снимок того стоил, он удался на славу: запечатленный вид у героев моей юности получился неподдельно героический и монументальный, как и должно быть для суперкрутой рок-группы.

И когда, вспомнив все это, я перевернул альбом, то от удивления вскрикнул, обнаружив там дарственную надпись на свое имя – она была написана по-английски тонким черным фломастером на фоне бездонно-голубого неба прямо над головами юношеских кумиров. Надпись гласила: «ЧИФУ ОТ ГРУППЫ ИЛЛЕШ С ЛЮБОВЬЮ» и пониже четыре росчерка скорых автографов, оставленных прямо на фигурках музыкантов… Впрочем, позвольте, почему четыре? Должно быть пять… Почему-то отсутствовал автограф «пожарной каланчи с усами» Золтана Пастори, барабанщика группы. Умер, что ли?

 Спросить было не у кого – Серый пребывал в полной отключке, заснув прямо в кресле и уронив бульдожий подбородок на могучую грудь.

Стоявшая под дарственной надписью дата говорила о том, что пластинка была подписана больше года назад, в начале августа… так постойте, постойте… что-то подсказывало мне, что венгры подмахнули мне пластинку на своем юбилейном концерте по поводу сорокалетия группы – ИЛЛЕШ вроде как открывала недельный фестиваль «Пепси-Сигет», на который, как я читал в сети, собрались невообразимые толпы венгров, едва ли не весь Будапешт пришел, причем, и стар и млад. Оно и понятно – группа-то всенародно любимая, можно сказать прямо –  национальная гордость.

  Признаться,  Серый своим неожиданным подарком меня огорошил. Я был тронут до слез, особенно тем, что пластинка была подписана.  Сам-то я  сроду не брал никаких автографов, хотя и был со многими накоротке, может быть, из ложного страха, что великие люди откажут, а может, просто лень было, не знаю.

 Я продолжал вертеть в руках старый, но прекрасно сохранившийся глянцевый конверт, почти музейный экспонат, зачем-то вытащил за ребра виниловый «блин» из конверта, сдул с него пылинки, посмотрел на оранжевое «яблоко», там стоял номер, которого, естественно, я не помнил, но вспомнить хотелось. Я прочитал его – PEPITA SLPX 17 437. Как это и бывает в подобных случаях, на меня нахлынули сентиментально-романтические воспоминания моей юности…

 Мне особо не надо было напрягаться, чтобы представить себе, как я осторожно насаживаю смоляной «блин» на стальной штырь проигрывателя, нажимаю рычаг «вертушки», ставлю иголку звукоснимателя в начало первой «глухой» дорожки и тогда после двух секунд «песочной» тишины в моей голове заиграло хорошо знакомое суматошное гитарное вступление  заглавной песни альбома, сдобренное выверенным битом ударных. Сколько ж я раз прослушивал эту пластинку?..

Невозможно точно сказать. Но я заслушал ее до того, что, помнится, она мне мешала сосредоточиться во время сдачи выпускных экзаменов в Питонии, бесконечно звуча в моих ушах, как будто там на веки вечные была нажата кнопка «repeat» («повтора»). Тем не менее, я каким-то немыслимым образом умудрился сдать все восемь экзаменов на «четыре» и «пять», чем заслужил законное право выбора высшего военно-морского училища. «Дзержинку» я выбрал, если вы помните. О подробностях и причинах моего выбора потом расскажу.

Если быть точным, то о группе ИЛЛЕШ я узнал до знакомства с Серегой. Дело в том, что за два месяца до поступления в Нахимовское – дело было в конце мая –  в советский кинопрокат вышел шпионский фильм-пародия «Лев готовится к прыжку», снятый венграми за три года до этого и имевший грандиозный успех не только у своей, венгерской молодежи, но также и советской. Сам я, помню, совершенно очумев от звучавшей там музыки, бегал смотреть фильм в кинотеатр каждый день.

 Скажу по правде, было от чего сходить с ума. Ну, с поправкой на то время, конечно. Там в двух эпизодах появлялась некая рок-банда (по виду –  натуральные хиппи), исполнявшая первоклассную рок-балладу, мелодия которой звучала рефреном  на протяжении всего фильма. В титрах группа заявлена не была, но народная молва сказала, что это – ИЛЛЕШ, лучшая рок-банда Венгрии, а полюбившуюся песню в одночасье окрестили «Шарго Ружа» (по фразе из первой строчки песни, легко улавливаемой  русским ухом). Самое смешное, что песня с таким названием в репертуаре ИЛЛЕШ была, но, как вы правильно понимаете, совсем другая.

Чуть позже Виктор Татарский, легендарный ведущий радио-программы «На всех широтах», своим неповторимым бархатным баритоном представил группу в эфире радио «Маяк», объяснив, что она наречена так в честь своего лидера – органиста и вокалиста  Лайоша Иллеша, а песня, звучавшая в фильме, носит название «Как мы это допустили?».

 Все вышесказанное вскоре подтвердил Полетаев, когда я с ним  познакомился во время первого нахимовского лагерного сбора, компетентно сообщив, что ИЛЛЕШ у себя на родине именуют не иначе, как венгерскими «битлами», и что они – первые из мадьярских рок-групп, кто отыграл на гастролях в Англии. Для нас это был бесспорный показатель крутости (или крутизны? Впрочем, неважно, этих слов в нашем лексиконе все равно тогда не было). Ну, как же – Англия! Как-никак родина «битлов»! Это впечатляло!

И вообще его завораживающие, почти научно-фантастические рассказы о посещении будапештского городского парка, (где летом чуть ли не каждую неделю рубились молодежные рок-банды – всякие там ХУНГАРИ, МЕТРО, ОМЕГА, ну, разумеется, ИЛЛЕШ  и главная сенсация того года – первая и последняя в истории венгерского рока супер-группа под необычным названием ЛОКОМОТИВ ГТ), – мы слушали после отбоя, лежа в койках, с разинутыми ртами. Как нам тогда разъяснил Серый – супер-группа это группа, составленная из известных музыкантов разных именитых бэндов, попросту говоря – группа рок-сливок, коих в истории мирового рока случилось немало. К чести участников группы ИЛЛЕШ, они оказались вне этого национального «сливочного» рок-проекта, продемонстрировав своим поклонникам подлинные качества истинных патриотов собственной рок-группы.

Забегая вперед скажу, что повторные гастроли в Туманном Альбионе для группы ИЛЛЕШ закончились катастрофой: бесшабашные участники группы, опрометчиво  выступив в британской прессе с критикой венгерского коммунистического правительства,  подписали себе смертный приговор. По возвращении на родину партфункционеры от культуры «дисквалифицировали» ИЛЛЕШ на год, запретив выступать с концертами. Странно, что вообще не разогнали. Но ведь, надо понимать, что это происходило в Венгрии, самой либеральной стране советского блока, а не у нас в Союзе. Тем не менее, не выдержав политического давления, классический состав группы вскоре после этого все же развалился: трое музыкантов из команды  – братья Серени и Янош Броди ушли в только что образованный ФОНОГРАФ, барабанщик Золтан Пастори, порвав с рок-музыкой, эмигрировал в Западную Германию и там затерялся, а Лайош Иллеш, набрав новый состав из молодых музыкантов, наконец-то впервые попал на гастроли в Советский Союз.

Помню, я только что закончил второй курс и собирался в отпуск, как всегда, в любимую Прибалтику. В тот раз – в Клайпеду на Куршскую косу. Стоял жаркий июль. Проезжая как-то в троллейбусе по Невскому увидел афишу, исполненную масляной краской на большом листе фанеры, с любимым названием. Афиша, как сейчас помню, висела на временном деревянном заборе, который огораживал ремонтирующийся дом на углу Невского и Караванной.

 Не попасть на этот концерт я, конечно, не мог – надо было отдать дань юношеским увлечениям, раз уж группа заявилась в Ленинград. Но у меня, по правде говоря, не было особых иллюзий по поводу каких-то там музыкальных откровений от венгров – я к тому времени вовсю слушал англо-американский рок и прекрасно разбирался в том, почем фунт лиха в рокенролле. Мне просто было любопытно посмотреть вживую на былых кумиров (о кардинальной смене состава мне ничего не было известно).

Да, собираясь в тот жаркий вечер на концерт в насквозь прокаленный июльским солнцем, душный Зимний стадион я совсем не предполагал, что меня от увиденного так обломает.

Народу собралось видимо-невидимо, что было вполне предсказуемо – ИЛЛЕШ, благодаря известному фильму, у нас полюбили давно.

 Хочу заметить, что в то время я еще не знал, что «разогрев» на рок-концертах – это в общем-то общемировая практика: как известно, без молодо-зеленой поддержки не обходится ни один маломальский рок-концерт. Ну, у нас это обставлялось по-свойски и абсолютно наплевательски по отношению к публике, но зато с заботой о  других людях: первое отделение отдавалось на откуп обычно незаявляемым в афишу слабеньким артистам, которые сидели на ставке в какой-нибудь концертной конторе, ежемесячно получали там зарплату и выходили на сцену «разбавлять» зарубежных звезд.

 Для зрителей, пришедших на совсем другое шоу, это было неприятной новостью. Вот и в тот раз все было, как всегда, и в знак протеста разгневанные молодые люди освистали и прогнали со сцены артистов Ленконцерта. Это был настоящий бунт. Разрулила нестандартную ситуацию находчивая девушка-конферансье, одетая, по случаю, в эффектное концертное платье «макси» с блестками. После объявления «сюрпризного» первого отделения она с большим достоинством вновь вышла на авансцену и, не моргнув глазом, нагло заявила в микрофон, что, мол, зря стараетесь, парни, нервы свои тратите, все равно венгры выйдут на сцену только во втором отделении – даже они с этим уже смирились!.. Ну, публика от души рассмеялась и сразу успокоилась.

Когда после томительно затянувшегося антракта на сцену, наконец, выскочили венгры, точно черти из преисподней, в зале раздался душераздирающий вопль какого-то экзальтированного фана: «Я люблю тебя, ИЛЛЕШ!!!» На что Лайлош Иллеш на чистом русском ответил: «Спокойно, ребята!» Он сел за клавиши, почему-то поставленные в глубине сцены, взял первую ноту и… вот тут действительно началось общее помешательство.

 

 

– Серый!

– Что?

– Ты зачем мой «гондон» себе на голову нацепил?

Полетаев, видимо, успевший опохмелиться с утра полным фужером «самуся», расслабленно курил в кресле, пуская в мою сторону кольца сигаретного дыма.

 Он сидел там в одном исподнем – легкомысленных трусишках-плавочках белого цвета, которые, надо полагать, «мне придутся по пояс», а на круглом котелке у него непонятно зачем была нахлобучена по самые брови моя шапка. Похмельный костюмный ансамбль довершали «терминаторские» очки с черными стеклами, зловеще бликовавшие от косых лучей скудного осеннего солнца, пробивавшегося сквозь окна.

 В коробке под столом из дюжины запечатанных бутылок в живых осталось ровно половина.

– Вот, сразу видно, что ты, Чиф, капитально подготовился к поездке за границу.

– Это почему же?

– Потому что поздняя осень в Будапеште, которая уже не за горами, вне всяких сомнений, самая холодная пора. До первого снега, пожалуй… С Дуная в это время дует ледяной пронизывающий ветер, и в городе стоит просто непереносимый собачий холод… бр-р-ры!

 Его и в самом деле натурально передернуло. Он  стащил шапку с головы, покрутил ее в руках, глянул на бирку и сказал:

 – Ну, я же говорил, что ты капитально подготовился к поездке… вот, сто процентов шерсти… да, теплая шапчонка… мне она нравится… ничего себе такая шапочка… голова не будет мерзнуть… это точно.

Положив шапку на стол, Полетаев хлебнул из фужера. В отличие от ночных возлияний, теперь он напивался не спеша, смакуя напиток, делал короткие, но частые глотки.

– Спасибо за подарок, – невпопад сказал я.

– Да, не за что. Старый еще мой должок...

– Какой должок? – удивился я.

Полетаев снова отхлебнул.

– Ты не понял, что ли!? Это ж я тогда тебе «пласт» разбил… Пьяный дурак был – из подлости раскокал его, чтобы ни тебе, ни людям не досталось!

Ну, ни фига себе! Чего только не узнаешь про старого дружка через тридцать с гаком лет! Да, видно, основательно его совесть замучила. Бедный, бедный Серый…

– А что?! Все мы под Богом ходим… И чтобы не было обидно завтра за то, что не успел сделать сегодня, вот, решил это дело закрыть… Рад, очень рад, что доставил удовольствие.

Опять хлебнул.

– Ты где с ними пересекся? – спросил я.

– На «Пепси-Сигете», год назад… антикварная грампластинка мне тогда послужила пропуском за кулисы… впечатления так себе… получилась, в общем, рядовая встреча старого фана с постаревшими кумирами юности… все на скорую руку – им на сцену надо было выходить. Если не знаешь, их теперь четверо осталось – Золтан Пастори умер в Германии, за три месяца до юбилейного концерта. 

– А кто на барабанах играл?      

– Молодой парень – Орс Серени, сын гитариста Левенте. Ну, того, который в очечках круглых с дымчатыми стеклами щеголял, он по сю пору такие же носит… Ты знаешь, Чиф, я когда к ним в гримерку попал, я ж никого толком не признал. Так все изменились, ну, просто другие лица… видать, жизнь их здорово потрепала… впрочем, постой… думаю, Яноша Броди ты бы все же узнал – он каким-то удивительным образом сохранил прежние мальчишеские черты лица, такой же поджарый и худой, как был, но тоже весь седой. Очень я от этой встречи тогда расстроился. Ну, сам посуди – были рок-молодчины, и вдруг заделались рок-старичины… не знаю, как ты, но мне такое не по нраву! Впрочем, голоса у них по-прежнему молодые и звонкие. И для остроты ощущений надо было просто закрыть глаза и включить воображение, что я, в общем-то, и сделал… Так и простоял весь концерт с закрытыми глазами, и ты знаешь, неожиданно вновь почувствовал себя мальчишкой, как будто на машине времени перенесся в городской парк давней поры. Как говорится…

Не закончив фразы, Полетаев встал с кресла, потянулся, потом почесал пивной живот, прошаркал стоптанными тапочками в сторону кухни, открыл там одну из дверей, щелкнул выключателем. Через секунду до меня донесся вздох облегчения и журчание плещущейся струи, после чего раздался шум сливаемой воды в унитазе. Он появился из туалета по-прежнему в терминаторских очках и продолжил свою речь:

– …Так вот, как говорится, старый конь борозды не испортит – двадцать восемь песен они тогда сыграли. Все самые лучшие.

Полетаев разлил по фужерам очередную порцию коньяка.

– С днем рождения, Чиф! Будь! Просто будь!

Чокнулись.

– Какие планы? Что делать будем? – вкрадчивым голосом поинтересовался я.

– Ну, что!? Жрать у нас все равно нечего. Так что поехали лучше в город, в ресторан – справлять день варенья. Такси я вызвал. За руль, сам понимаешь, мне садиться не с руки. Тачку на фазенде оставлю, заодно заедем к тебе в гостиницу – кинешь шмотки.

У меня был забронирован одноместный номер в «четырехзвездном» отеле на улице Ракоци, 90, рядом с Восточным вокзалом, откуда идут поезда в Вену и дальше на Запад. «Гранд отель Хунгария» из разряда дорогих отелей, суточное проживание в котором согласно гостиничных расценок  стоило сто двадцать евро, но мне мое пребывание в нем сроком – пять дней и четыре ночи – обошлось всего-навсего в сто сорок девять евро – сработало октябрьское спецпредложение турагентства, приуроченное ко Дню Республики: несезонное время для туризма и тревожная взрывоопасная обстановка в Будапеште диктовала новые цены.

Тут во дворе залаял Бишка. И вскоре два раза просигналил клаксон – такси прибыло. Я еще удивился – так скоро.

Быстро собравшись, мы вышли из дома.

Бишка, сидя на цепи рядом с будкой,  беспокойно повизгивал, предчувствуя скорую разлуку с хозяином. Мне стало даже жалко пса. Из его розовой пасти валил парок. Было холодно, и я поглубже натянул шапку.

Мы сели с Полетаевым в машину, оба на заднее сиденье. Серый сдержанно поздоровался с водилой, мадьяром средних лет с гуцульскими усами, и сказал, куда ехать.

На моих часах было почти два часа пополудни.

Выехав из полетаевской деревушки на трассу, ведущую к Будапешту, наша машина такси пристроилась в хвост колонны армейских грузовиков, в кузовах которых сидели хмурые полицейские в касках. Они курили, бросая в нашу сторону мрачные взгляды.

Таксист что-то со знанием дела сказал. Серый тут же перевел:

– Из Мишкольца едут, судя по номерам. Подкрепление из провинции. Похоже, горячий будет денек в Будапеште. Это не я, он сказал, – кивнул в сторону таксиста Серый.

Водила включил радио, по позывным которого я догадался, что это было столичное «Инфо Радио». Как раз передавали новости из Будапешта, они были тревожными.

На площади Лайоша Кошута перед Парламентом начались торжества по случаю пятидесятилетия будапештского восстания с участием зарубежных гостей из пятидесяти стран, включая Россию. Прошедшей ночью в связи с намеченным мероприятием две тысячи полицейских под истошные крики сотен недовольных очистили всю площадь и прилегающую к ней территорию от палаточного городка протестующей оппозиции, стоявшего там больше месяца. Копы, действовавшие при зачистке крайне жестко, обнаружили в палаточном городке среди всякого хлама, грязного тряпья и объедок, в том числе и оружие городских повстанцев: самодельные гранаты-зажигалки – набитые древесным углем носки, пропитанные горючей смазкой, этакие носки-липучки, предназначенные для борьбы с полицейской бронетехникой. Подобные противотанковые носочки, как  мне помнится, были увековечены в достопамятном киношедевре Спилберга «Спасение рядового Райана».

Радио сообщило и другую новость: к гостинице «Астория», что в самом центре, со всех концов города стекаются многотысячные толпы будапештцев с антиправительственными плакатами и транспарантами, чтобы принять участие в митинге оппозиции. По прогнозу, там должны будут собраться от пятидесяти до ста тысяч человек. Митинг официально разрешен властями, поэтому людей никто не разгоняет.

И последнее, самое горячее сообщение: в полдень у кинотеатра «Корвин», бывшего во время восстания одним из оплотов повстанцев, прошел митинг оппозиции, на котором собралось более десяти тысяч человек, переросший в несанкционированное властями демонстрацию. С криками «Дюрчань – предатель! Дюрчань убирайся!» толпа направилась к центру, но вскоре была разогнана полицией – мол, демонстрация неразрешенная. Яростное скандирование толпы и звуки выстрелов, очевидно, полицейских, стрелявших то ли в воздух для острастки людей, то ли в толпу, чтобы ее разогнать, и воспроизведенные в радиоэфире с места событий, свидетельствовали о том, что там началась крупная заваруха. Похоже, что в Будапеште действительно «запахло жареным»!

Въехав в городские предместья Пешта, полицейская колонна свернула направо, а мы – налево, чтобы  выехать к Восточному вокзалу. Его огромное арочное строение из стали, камня и стекла вскоре выросло по правую руку от нас, а впереди показалось светло-серое девятиэтажное здание в неоклассическом стиле с фирменной неоновой вывеской на крыше, сообщавшей нам о том, что это та самая гостиница, которая нам нужна.

Здесь, в самом конце улицы Ракоци, все выглядело относительно спокойным. Никаких протестующих толп не было и в помине, впрочем, как и полицейских. Все тихо. Правда, вылезая из такси, мы с изумлением увидели, что над крышей вокзала завис полицейский вертолет. Какого черта он там  находился, было непонятно, то ли террористов выискивал, то ли манифестантов, не ясно, но так как ни тех, ни других там, по-видимому, не оказалось, то он скоро улетел в сторону центра.

В отеле за стойкой портье меня приветливо встретила миловидная девушка, одетая в элегантную униформу. Я вручил ей свой ваучер, подтверждающий бронирование номера, и она предложила заполнить карту гостя. Тот факт, что я больше суток непонятно где ошивался, их абсолютно не интересовал – за номер заплачено вперед, хоть вовсе не появляйся. Пока я заполнял бумажки, Серый уселся в мягкое кресло в просторном холле, чтобы перекурить. Он по-прежнему не снимал своих зловещих очков.

Оставив, по просьбе портье на депозите залог в размере пятидесяти евро – на случай неоплаты телефонных разговоров или еще чего, я получил электронный ключ от своего номера, и пошел в сторону лифта, жестом приглашая Полетаева присоединиться ко мне, он мотнул головой, но в тот момент, когда открылись двери лифта, я услышал, что зазвонил мобильник Серого, и я решил не дожидаться.

Мой номер оказался на восьмом этаже. Когда я открыл дверь, автоматически включился телевизор с надписью на экране по-английски: «Дорогой ЧИФ, мы рады Вас приветствовать в отеле, сами знаете каком!» Шучу, конечно! Отель приветствовал господина Реутова, что тоже приятно.

Номер мне понравился – небольшой, но уютный и очень светлый, благодаря высокому этажу, хоть окна и выходили во двор – внизу было б темнее. Посмотрев в окно, я увидел низкое серое небо. Начинались сумерки. «Ну, что ж отлично, удовлетворенно подумал я, если сегодня будут стрелять на улицах – пули сюда не долетят…»

Спустившись вниз, я обнаружил Серого уже без очков, с чашкой эспрессо в руке. Вид у него был явно расстроенный, даже подавленный.

 – Что-нибудь случилось?

– Татьяна звонила… в истерике… малой у нас пропал.

–  Как пропал?

Полетаев ничего не ответил мне, глубоко задумавшись. К моему удивлению, он оказался трезв, как стеклышко, правда, остался сильный алкогольный выхлоп, который он пытался перебить жевательной резинкой и кофе. Очнувшись, он сказал:

– Егор еще с утра ушел из дома… гулять  с девочкой-венгеркой, своей одноклассницей… на звонки не отвечает… уже больше трех часов… прости, Чиф, ресторан у нас сегодня отменяется… надо малого искать… сам видишь, что тут творится.

– Может, у него просто аккумулятор сел?

– Не знаю… может быть.

– А если позвонить в полицию?

– Пока рано… там все равно теперь не до нас… самим искать надо.

– Где искать-то?

Полетаев оставил мой вопрос без ответа.

Мы нырнули в метро. Это была станция «Келети по», то есть «Восточный вокзал», ветка  М2, красная линия. Если не знаете, будапештская подземка совсем неглубокая, там нет нескончаемых эскалаторов и бесконечных переходов-коридоров, как у нас, – в худшем случае – пара пролетов лестницы, а то и вовсе один, – и ты уже на платформе. Кстати, турникетов на входе и выходе там тоже нет. Стоят только какие-то непонятные невысокие металлические столбики, оповещающие всякого о том, что здесь начинается зона метро, вход в которую надо оплатить в кассе. Вот и выбирай, либо стоишь в очереди, чтобы в обмен на  сколько там точно уже не помню форинтов получить смешной билетик в виде узкого картонного талона, либо едешь просто так – «зайцем», но знай, что на выходе из метро у пресловутых столбиков тебя могут остановить неприятного вида люди с красными повязками на левой руке – «метрошный дозор» – и вот тогда, если нет билета, придется заплатить штраф.

Ехали недолго: миновали «площадь Луизы Блаха», и следующая остановка – гостиница «Астория» – была уже наша. Выходя из вагона, я обратил внимание, что противоположная сторона платформы была абсолютно пуста – метро в центре города работало только на выпуск пассажиров – и по лестнице все шли только в одну сторону – наверх.

У контрольных столбиков, как я и предполагал, нас встретила довольна внушительная компания «хунвейбинов» будапештской подземки, кстати, исключительно мужчины, – ну, это ясно почему, – открывших охоту на безбилетников даже в выходной. Полетаев им сунул под нос две картонки, и нас беспрепятственно пропустили сквозь кордон.

 Краем глаза я заметил на стене оборванные агитационные портреты известного премьера-миллионера, крест-накрест перечеркнутые черным маркером, а прямо на лбу у него стояло чумазое клеймо из трех букв – NEM! что значит по-венгерски – «нет».

Перепрыгивая через ступеньки финальной лестницы, мы  вынырнули на поверхность пересечения двух улиц – Ракоци и Кароли и… обомлели – такое несметное количество народа там было: все пространство перекрестка, а также площадь перед гостиницей «Астория», что высилась перед нами, была забито толпами людей. Серый аж присвистнул. Ничего подобного за все десять лет, что прожил в Будапеште, он здесь не видел.

Над головами манифестантов, (среди которых было немало женщин, пожилых людей и даже детей), развевались на ветру многочисленные знамена. Они были двух видов – обычные трехцветные национальные флаги и незнакомые мне полосатые красно-белые стяги. Последние, как объяснил мне Серый, являлись флагом Арпада, средневековым военным стягом венгров, который, между прочим, использовался хортистскими войсками в качестве боевого знамени во времена второй мировой войны.

 У входа в отель под «четырехзвездным» козырьком стояла высокая трибуна, на которой кучковались с десяток активистов. Голос оратора – моложавого харизматичного мужчины с непокрытой головой, (я его рассмотрел благодаря стоявшим рядом с трибуной  гигантских  плазменных экранов), – многократно усиленный динамиками мощно разносился по всей площади, народ ему внимал, время от времени прерывая выступление восторженными криками

– Это кто? – спросил я Полетаева.

– Виктор Орбан, лидер венгерской оппозиции, тот еще уебан, между нами говоря.

По субъективному мнению Полетаева, этот государственный муж, будучи в должности премьер-министра, всю страну как раз и разбазарил, оставив расхлебывать несъедобную кашу оппонентам-социалистам, а теперь на волне неудач своих политических врагов, вновь рвался к власти.

– О чем это он там вещает? – поинтересовался я.

– Режет правду-матку про врунов-социалистов, которые, как он уверен, ничем не лучше прошлых коммунистов… народ любит слышать такие речи… призывает устроить национальный референдум по поводу предложенных Дюрчанем реформ… ну, и все в таком же подобном духе.

 Скользнув взглядом по затылкам плотно стоявших людей, которых, наверное, было никак не меньше ста тысяч человек, я с ужасом подумал о том, как нам найти в такой массе мадьяр одного русского мальчишку?

Словно мысленно услышав меня, Серый сказал:

– Нет, здесь мы Егора не сыщем. Я знаю своего пацана – пустой болтологией его не заманишь. У меня есть одна идея.

Полетаев вспомнил, что на площади Эржебет, которая находилась по соседству от нас, буквально в десяти минутах быстрой ходьбы, должна была быть развернута выставка советской боевой техники времен будапештского восстания. А танки Егорка обожал с детства, что всегда бесило отца.

Как я уже обмолвился, до площади Эржебет идти десять минут, но мы с Серым шли в три раза дольше, проталкиваясь бочком сквозь плотные ряды венгров, пожиравших речь Орбана. Надо сказать, что улица, по которой мы пробирались, – улица Кароли, выгибаясь кривой дугой, ведет сразу к двум площадям – Ференца Деака и Эржебет, хитро перескакивающим одна в другую.

Мы шли по правой стороне, чуть ли не впритирку к фасадам домов, первые этажи которых были сплошь отданы под магазины, на всякий случай, озираясь по сторонам, вдруг попадется на глаза негодный мальчонка, удравший из дома в такое-то время. Впрочем, что толку мне смотреть по сторонам, ведь я бы его все равно не узнал – Егора в последний раз я лицезрел в младенчестве.

 Через какое-то время перед нами наконец-то открылась красивая панорама двух площадей, (знаменитых взаимоотношениями двух исторических личностей – это для сведущих), с вздымавшейся на заднем плане высокой доминантой – базиликой Святого Иштвана, величественного католического собора с двумя часовыми башнями и массивным куполом.

Здесь тоже было множество народу, но не настолько много, как перед «Асторией». И все тоже с флагами – национальными и «арпадовскими». Но что тут делали эти люди, было не совсем понятно. Митинговали? Пришли посмотреть выставку? Может, просто отдыхали?

Я обратил внимание, как между двух башен над входом в собор какие-то активисты оппозиции вывешивали гигантский транспарант политического содержания. Буквы на воззвании были аршинные, текст написан не по-венгерски, а на английском, и я без труда прочитал то, что там было написано: как всегда, глаза меня не подкачали. Прочитал, конечно, вслух, специально, чтобы Серый был в курсе: английский он знал, а вот хорошим зрением похвастать не мог. Текст, между прочим, призывал иностранных граждан, в том числе интуристов, к активному политическому противодействию: «Добро пожаловать в страну Ференца Дюрчаня, где ложь выдается за правду, а грех – за доблесть. Помогите нам отправить его в отставку!»

 Вот прямо сейчас представил, как нечто подобное появилось бы где-нибудь у нас в России, скажем, на храме Василия Блаженного, и… сразу дурно стало! Ну, у мадьяр с их реформаторским подходом к церковным делам свои правила.

Тем временем наши поиски продолжались. По-прежнему внимательно озираясь по сторонам, мы направились через затоптанные, но все еще зеленые газоны площади Эржебет к месту, где обычно останавливались туристические автобусы для  обзорных экскурсий по городу. Неподалеку от начала проспекта Андраши на время праздника здесь разместили выездную выставку экспонатов Музея военной истории: старый армейский грузовик, рейсовый автобус и советский средний танк Т-34, в общем-то ничего особо примечательного, но, тем не менее, она вроде как вызвала интерес у публики – вокруг экспонатов стояли толпы зевак: женщин, детей и людей пожилого возраста практически не было, в основном – молодые люди и мужчины среднего возраста, одетые в полуспортивную одежду и настроенные, как мне показалось, очень по-боевому. На броне танка копошились какие-то шустрые личности – они уже открыли все люки, забрались внутрь танка, начали вручную поднимать и опускать ствол пушки…

– Постой, постой, – неожиданно сказал Серый, всматриваясь в толпу у танка, – я вроде бы видел его.

Тут вдруг со стороны проспекта Андраши послышалась беспорядочная пальба.

– Рядом с «Оперой» стреляют… отсюда рукой подать – озабоченно заметил Полетаев, прибавляя  шагу – не нравится мне это!

Что там происходило – в районе Национальной оперы – было неясно, но разноперая толпа, тусовавшаяся на двух площадях, враз загудела и пришла в движение, подобно растревоженному осиному гнезду. Самые безмозглые тут же кинулись на подмогу – выручать кровных братьев-мадьяр, жестокосердно расстреливаемых копами под стенами храма культуры.

До танка уже было рукой подать, когда Серый внезапно встал, как вкопанный, прямо посреди зеленой лужайки. Лихорадочно вертя головой, Полетаев сокрушенно произнес:

– Чиф, я его потерял!

Что было вовсе немудрено для данной ситуации: орава зевак, отхлынув от «тридцатьчетверки», припустила рысцой по направлению к проспекту Андраши, сфокусировав все свое внимание на том, что происходило в паре сотен метров от нас.

А происходило там следующее: безбашенные любители приключений, рванувшие вызволять попавших в полицейскую засаду, под градом резиновых пуль и слезоточивых гранат очень быстро вернулись на исходную позицию вместе с теми, кого они пытались спасти.

 Все говорило о том, что полиция начала плановую зачистку, дабы освободить центральные улицы и площади Пешта от незаконно митингующей шантрапы и навести в городе законный порядок. План был прост – выдавить толпу в сторону «Астории», где проходил разрешенный митинг оппозиции. Правда, пока стражи порядка особо не торопились, ограничившись зачисткой одного проспекта Андраши, – выйдя на подступы площади Ференца Деака, они неожиданно остановились, видимо, ожидая подкрепления.

 Их было действительно мало – не больше двух десятков, с тяжелыми карабинами наперевес в черных обтекаемых шлемах с опущенными забралами из бронестекла и темно-синих комбезах, они издали смахивали на космонавтов. Конечно, с таким смехотворно-малым количеством живой силы копам соваться на открытое пространство двух огромных площадей было смерти подобно. Они и не совались, время от времени для острастки постреливая в изгалявшихся бузотеров резиновыми пулями.

Озлобленная разгоряченная толпа, гневно матерясь и потрясая воздух кулаками, в ответ огрызалась, чем могла – в ход шли пустые бутылки, камни, разбитая арматура, короче, все, что попадалось под руку.

Вскоре все же подмога подошла, но не людская, а транспортная: расступившись, «космонавты» пропустили вперед бронированный полицейский фургон с включенной мигалкой, который осторожно выкатил из густого белого облака слезоточивого газа, уже начинавшего рассеиваться, развернулся и встал поперек проспекта, забаррикадировав проезжую часть своей стальной тушей. Однако наступления так и не последовало –  блюстителей порядка по-прежнему было недостаточно.

– Ох, не нравится мне все это, – вновь озабоченно произнес Полетаев.

Мы, наконец, добрались до выставочной площадки, но Егора рядом с танком не оказалось.

– Вот стервец, как сквозь землю провалился! – в сердцах воскликнул Серый.

Не представляя себе, куда идти дальше, мы остались стоять рядом с танком, с опаской посматривая в сторону полицейских. Полетаев нервно закурил. Его думы были тяжелыми.

Тем временем на танке, а точнее сказать в его железной утробе кипела непонятная для нас работа – какие-то ушлые братки «материализовали» на броне разную всячину – кабель, провода и пару автомобильных аккумуляторов, наверняка свинченные из разграбленных по соседству авто, – все это добро было ловко пущено в ход, кто-то со знанием дела уселся за танковые рычаги  и… двигатель, натужно чихнув и выпустив клубы сизого дыма, завелся с пол-оборота  – что было просто невероятно! Вы только представьте себе на минуту – танк, изготовленный на уральском заводе за год до окончания Великой отечественной войны (сам видел клеймо на его борту, вырезанное автогеном) и через шестьдесят с лишним лет после этого по-прежнему на ходу! Это ли не наглядное  доказательство очевидного превосходства советского танкопрома над всем остальным мировым танкостроением!?

«Тридцатьчетверка» еще раз взрыкнув, вся разом содрогнулась и, наполнив смотровую площадку сизым вонючим дымом, тронулась с места – мы едва с Серым успели отскочить в сторону. Ломая тяжелыми гусеницами брусчатку мостовой, танк начал медленно разворачиваться вправо.

Поворот… еще один крутой поворот вправо, и стальная машина, ревя дизелем, под восторженные крики толпы, ошалевшей от ощущения призрачной победы, двинула к сгрудившемуся вокруг полицейского фургона спецназу. Казалось, что копы вот-вот разбегутся в разные стороны, как трусливые зайцы… но они не дрогнули, дружно открыв беглый огонь из карабинов по незадраенному люку механика-водителя.

Да, это был незабываемый миг – ликовавшие мадьяры, как дети малые плясали от радости вокруг танка, не забывая снимать на свои мобильники исторические кадры его хулиганского угона. Удивляюсь до сих пор, как в такой-то кутерьме никто из «танцоров» не попал под клацающие гусеницы!

Этот сенсационный полутораминутный ролик, снятый на несерьезную видеокамеру неведомого мобильника был сходу выложен в интернет и в тот же вечер оттуда попал в новостные программы бесчисленного количества телеканалов по всему миру, вне всяких сомнений, став главной телевизионной картинкой этого дня. Что поделаешь, если все профессиональные телеоператоры, работавшие в Будапеште, в это самое время были «заточены» на съемку рутинного митинга оппозиции, проходившего, как вы помните, всего в километре от места танковой атаки.

Уже вернувшись в Петербург, я слышал байку о том, что за рычагами танка на площади Ференца Деака, якобы, сидела… сексуальная деваха с длинными распущенными волосами. Эти слухи, мне думается, распространяли люди, которые, как ни странно, не то что вышеозначенной площади в глаза не видели, а вообще даже проездом в Будапеште ни разу не были и все сведения о происшедшем танковом инциденте почерпнули исключительно из зомбоящика, спроецировав на них личные впечатления, хранившиеся в подкорке от просмотренного некогда, но теперь порядком подзабытого голливудского постапокалиптического боевика «Танкистка».

 Что ж, не спорю – фильм примечательный, равно как и саундтрек к нему.

И это легкое комедийное кино стоит посмотреть хотя бы из-за сцены, где главная героиня, та самая «танкистка», припанкованная блондинка, раз сто, наверное, за фильм менявшая себе прически, принимает песочный душ (в Австралии, где развиваются события, после экологической катастрофы жуткие проблемы с пресной водой, вот и моются при помощи песка).

 Да, этот обалденный эпизод забыть невозможно – так трогательна и беззащитна в нем нагая «танкистка», а тягучая опустошающая музыка от группы PORTISHEAD, звучавшая в этом кадре, настолько гипнотически воздействует на сознание, что, честное слово, прошибает до самых печенок!

В общем, занятное кинцо, рекомендую посмотреть, если не видели, только вот ведь незадача – на площади Ференца Деака за рычагами «тридцатьчетверки» сидела отнюдь не сексапильная «танкистка», а восседал старый плешивый венгерский танкист-резервист, решивший вспомнить молодость и тряхнуть стариной.

Увы, его кайф продолжался недолго. Выехав на финишную прямую к полицейскому кордону танк неожиданно тормознул всего в какой-то паре метров от стальной «баррикады» – может, солярка в баках закончилась, ее хватило буквально на сто метров, а может, просто сдрейфил старик, не захотел людей давить, шут его знает. Но скорее всего – копам в конце концов все-таки удалось допечь самозваного танкиста «слизняком», обильно выпущенным по танку.

 Выдернув незадачливого механика-водителя из люка и наподдав ему как следует спецназовцы препроводили «пенсионера» под белы рученьки  в спецмашину, благо далеко ходить не надо было.

В этот момент к полицейским наконец-то подошло долгожданное подкрепление – такие же «космонавты» в черных защитных шлемах и комбезах, но вооруженные не карабинами, а здоровенными прямоугольными щитами и резиновыми дубинками.

 Копы тут же начали перестраиваться в длинную цепь вдоль зеленого газона сквера, и дураку понятно – для начала атаки.

Примолкнувшие враз бузотеры хмуро наблюдали за этими маневрами, а мы с Серым, от греха подальше, стали потихоньку выбираться со смотровой площадки, и тут… НАЧАЛОСЬ!

Вы знаете, что такое светошумовая граната? Нет!? Вот и я тоже не знал, пока она не шарахнула прямо у меня под ногами. Омерзительная  штука, доложу я вам – так долбанула по мозгам, что мы с Серым, наверное, секунд тридцать не могли сдвинуться с места, так и стояли там, где она взорвалась, точно глушеные караси. А когда пришли в себя, смотрим – кругом паника, все в дыму, а на нас неотвратимо надвигается черно-синяя лавина «космонавтов». Ну, тут мы дали стрекача и как раз в ту сторону, откуда сами явились сюда полчаса назад.

 

 

Мы перевели дух только на подходе к «Астории», откуда, как вы помните, начались наши поиски младшего Полетаева.

Митинг к тому времени благополучно завершился, и основная, в большинстве своем, законопослушная масса манифестантов, вняв призывам Виктора Орбана разойтись по домам в столь неспокойный час, на удивление быстро растеклась по близлежащим к «Астории» улицам. Так что мадьярской «ходынки» не случилось,  но людей все равно обреталось много – и это не безобидные ротозеи, а разгоряченные дневными стычками с полицией всамделишные уличные бойцы, многие из которых были с разбитыми лицами, в рваной и окровавленной одежде. Они жаждали только одного –  взять реванш за дневное поражение и скорее пустить кровь ненавистным копам.

Выйдя на пересечение Ракоци и Кароли, мы ужаснулись, увидев, во что превратилась центральная улица Пешта: несчетные погромщики, вооруженные железными прутьями, крушили витрины магазинов на первых этажах и потрошили «тачки», легкомысленно оставленные их незадачливыми владельцами на улице.

 Вечерние сумерки давно сменились вечерней тьмой, но там, где мы шли, было светло, почти как днем. Правда, не от горящих фонарей, которые зажглись, несмотря на творившиеся безобразия в городе, как и положено, в назначенное им время, а от полыхавших, как огромные факелы, легковых автомобилей, безжа

лостно подожженных мародерами.

Смердящий запах дыма от горевших резиновых покрышек моментально застрял в горле, он был настолько едок и омерзительно противен,  что от рвотных позывов меня едва не вывернуло наизнанку. Ни на секунду не останавливаясь, зажав носы, мы промчались во весь опор мимо бушующих автокостров, и тут вдруг - Бабах!.. –  прямо под  ухом громко рванул бензобак. Легковушка, очередная жертва громил, подпрыгнув от взрыва, надсадно чихнула разлетевшимися во все стороны осколками стекла и вспыхнула, как спичечный коробок.

 От неожиданности мы оба присели, инстинктивно втянув головы в плечи. Полетаев с чувством матюгнулся, а на меня – стыдно признаться – напал приступ икоты. 

С опаской посматривая по сторонам мы припустили к мосту Эржебет, чей белоснежный плавно изогнутый изящный силуэт, освещенный лучами ночной подсветки, четко виднелся вдалеке.

 Серый по-прежнему угрюмо молчал, широко шагая впереди меня. Он, наверняка, уже врубил  третью космическую скорость. Мне бы поспешать за ним, но тут как назло развязался шнурок, (у меня ботинки на шнурках из натуральной кожи, очень крепкие, не рвущиеся, но имевшие дурацкую привычку часто развязываться, особенно при быстрой ходьбе и, как правило, на левом башмаке). Вот в тот раз так же было: я, на свою голову, присел на корточки, чтобы завязать левый шнурок, попросив Серого между двумя нервными «иками», обождать меня. Но Полетаев что-то буркнул в ответ и пошел дальше.

Ладно, подумал я, не беда, если что – догоню.

Уж не знаю, сколько я там провозился с ним, этим проклятым шнурком, но когда  встал, Серого уже и след простыл, а передо мной, нагло ухмыляясь, стояла тройка рослых бритоголовых херувимов, все как один, затянутые в камуфляж черно-коричневого оттенка, в коротких без воротника нейлоновых куртках-бомберах черного цвета и с сизыми от холода, татуированными черепушками. На их ногах красовались тупорылые высокие ботинки такого же цвета, что и куртки – то ли «гриндерсы», то ли «мартенсы», хрен их разберет, а вот белые шнурки на ботинках со стальными мысками  достоверно свидетельствовали о том, что эти молодчики являлись представителями самой отвратительной отмороженной частью скин-сообщества – нео-нацистами.

 Как я предполагаю, пацаны намеревались стрельнуть у меня закурить или «дать мне по рогам», что, в общем-то, одно другому не мешало.

Один  из трех, тот, что был пониже ростом и стоял посередине – как раз напротив меня, о чем-то спросил меня, дыхнув в нос вонючим перегаром. 

В ответ я нервно икнул. Их это порядком развеселило, наверное, подумали, что я икал со страху.

Обменявшись репликами по поводу моей персоны и вдоволь поржав надо мной, тот же самый скин (похоже, он был у них за фюрера) вновь меня о чем-то спросил.

– Нем эртем  (что значило по-венгерски «не понимаю»), – сказал я, как ни странно не икнув при этом, и хотел протолкнуться между ними, вежливо добавив:

 – Сабад? («Позвольте?»)

Но этот номер, к сожалению, не прошел: обступив меня с трех сторон и выпятив вперед пивные животы, троица решила сыграть со мной забавную партию в пинг-понг, где роль мячика отводилась мне, – они исподтишка толкали меня по очереди, явно провоцируя на драку.

Однако я стоял, как вкопанный, не поддаваясь, – ноги у меня сильные, тренированные, так что эта идиотская игра у них явно не заладилась.

 Выглянув из-за плеча одного из бритоголовых мордоворотов и увидев сгорбленную спину удаляющегося от меня Полетаева, я, громко крикнув, позвал его. Слава богу, Серый услышал и повернул назад.

А скинхеды моментом насторожились: кто такие? – поляки? – словаки? Может, украинцы?

– Ага! – Ик! Русские мы, русские… черт вас дери! – Ик!

Борцы за чистоту венгерской нации теперь уже верещали в три голоса, тыча в мое лицо волосатыми пальцами, на костяшках которых были вытатуированы сизые буквы, только того и ждавшие, чтобы сложиться в англоязычный глагол «HATE»… перед моим носом или глазом, или какой-то другой частью моего лица.

В общем, ситуация.

Ладно, голубчики, зря радуетесь – не на тех напали!

 Мы еще поглядим – кто кого… Сейчас, ребятки, сейчас… еще какие-то полминутки, и я вас с удовольствием познакомлю с самим «Кувалдой». (Да, забыл сказать, что Полетаева наградили этим прозвищем в курсантские годы, как самого известного драчуна на курсе – за особо сильный удар кулаком, запросто сшибавший с ног).

В общем, я нарочито хладнокровно поджидал Кувалду-Полетаева, а чтобы не подумали, что я устрашился этих отморозков, демонстративно сунул руки в карманы.

Ну, это я сделал зря, потому что первый удар пропустил. А поскольку был чуть ли не в два раза легче бившего (того самого «группенфюрера», что стоял посередине), то полетел вверх тормашками, картинно всплеснув руками в воздухе.

 Свалился, по счастью, прямо на зеленый газон, но все равно при этом сильно ударился затылком. Запросто мог себе разбить голову, да верная шапка-«гондон» сделала свое дело –  спасла меня.

От удара, а потом и падения меня жутко оглушило. И, несмотря на сильное головокружение и разноцветные круги, поплывшие перед глазами, я все же приподнялся на локтях, намереваясь, во что бы то ни стало, встать, как тут подлетел другой нацик и саданул мне носком тяжелого ботинка меж ребер, а потом еще раз вдогонку – по ребру. Охнув от острой боли, пронзившей тело, я снова завалился на спину.

 Подоспевший как раз в это мгновенье Серый со всего размаху заехал моему обидчику в ухо. Удар был настолько сильный, что гад, взвыв, как смертельно раненый зверь, и обхватив руками голову, повалился на колени. Серый успел его еще огреть молотобойным ударом  кулака по макушке, после чего скин окончательно вырубился. Однако двое других незамедлительно обрушили на него удары с двух сторон.

Полетаев отчаянно отбивался и даже умудрился лягнуть одного нацика по колену, да так ловко, что тот заплясал на одной ноге, на какое-то время выбыв из схватки. Но третий скин оказался «крепким орешком» – он здорово наседал на Серого, а Серый, похоже, уже подустал (думаю, будь он помоложе раза в два, без всякого сомнения, исход схватки был бы давно решен в его пользу: помнится, в молодецкие годы он мог запросто в уличной переделке разделаться с тремя супротивниками), но теперича, как говорится, не то, что давеча – возраст брал свое.

Как назло, помочь ему я был не в силах – валялся, точно тряпичная кукла, на газоне и только и мог, что крутить башкой во все стороны, следя за потасовкой. Хотя и это было не просто, потому что от пропущенного удара в правом глазу по-прежнему горели все пять десятков свечек от праздничного пирога.

И вот, когда «хромой» скин, оклемавшись, вновь начал наскакивать на Серого вместе с другим нацистским подельником, я уж решил, что все – амба, пришел нам «звиздец», как вдруг к месту потасовки с громкими воинственными криками кинулись какие-то неизвестные молодые мадьяры, оказавшиеся, по счастью, обладателями не бритых голов, а вполне недурных длинноволосых  шевелюр и даже курчавых бород, одетые как попало, а по числу своему их было ровно в два раза больше нациков.

Если вы не поняли, будапештские антифа – бойцы это были: две боевые «тройки» совершали так называемый «прыжок» – заранее спланированную акцию по силовому подавлению фашиствующих молодчиков.

 В этой бесконечной и абсолютно бессмысленной дворово-уличной междоусобице двух враждующих молодежных группировок судьбе было угодно использовать нас с Серым в качестве живой приманки. Сами понимаете, осознание этого факта вряд ли могло нас утешить. Впрочем, надо признать, что мы еще легко отделались – все могло бы закончиться для нас печальней, больничной койкой, к примеру, или чем-то еще покруче… а так – подумаешь, наломали бока, с кем не бывало?!

Надо заметить, что приверженцы антифашистских идей быстро отрезвили своих идеологических оппонентов, накостыляв им почем зря, – вот что значит внезапное нападение превосходящих сил!

Вскоре скинхеды под улюлюканье «прыгунов»-антифашистов с позором покинули поле боя: подхватив под руки вырубленного товарища и волоча за собой его обмякшее безжизненное тело (молодец Серега!), они отхаркивались кровавой слюной и между делом клеймили позором своих соплеменников, выкрикивая им что-то обидное, за что и схлопотали от души на посошок еще по паре смачных пендалей.

Справившись о нашем самочувствии у Полетаева и уяснив, что все более-менее в порядке, наши спасители также быстро пропали, растворившись тенями в  наползающей отовсюду тьме, как и появились, чтобы, видимо, совершить очередной «прыжок» в каком-то новом месте.

Стиснув зубы, чтобы не застонать от острой невыносимой боли в груди («точно, ребро сломали, суки!»), я с неимоверными усилиями попытался перевести себя из горизонтального положения в вертикальное и чуть не завалился снова, но Серый вовремя подал руку.  В правом, подбитом, глазу еще плясали огнем юбилейные свечки, и я физически ощущал как набухают веки – глаз заплывал прямо-таки с фантастической скоростью. Одно успокаивало – от адреналиновой встряски у меня прошла икота.

– Чего надо было, этим бритым уродам? – спросил я у Полетаева.

– Пюз…й…на свои жопы, – мрачно ответил Серый, сплевывая бурый сгусток крови; он вытер разбитые губы ладонью правой руки – костяшки у него были сбиты в кровь и кожа там свисала кровавыми лохмотьями.

Полетаев, облизав разбитые костяшки, констатировал:

 – Огребли их по полной программе!

Помолчав, он многозначительно добавил:

– Они тебя, кстати, за польского цыгана приняли…

–  Я что, так похож?! – поразился я.

– Ну, в такой шапке, как у тебя, ты запросто сойдешь и за венгерского цыгана!..  Ладно, пошли в »Макдональдс».

– Куда? – не понял я.

– В «Макдональдс»!

– Это еще зачем?

– Умоемся.

Я знал, что ближайшая забегаловка находилась неподалеку – в самом сердце Пешта, рядом с пешеходной улицей Ваци, до которой было рукой подать.

Туда мы добрались без приключений и буквально за пять минут.

Сворачивая перед мостом Эржебет направо, мы с изумлением увидели, что ближний пролет моста поднят, а на въезде к нему толпы будапештских  бузотеров спешно строили баррикаду из перевернутых «тачек», мусорных баков и арматуры – готовились дать генеральное сражение копам. То, что оно не за горами, сомневаться не приходилось.

Несмотря на разгоравшуюся чуть ли не за углом городскую герилью центральный «Макдональдс» работал в своем обычном режиме – как всегда, в этот вечерний час зал был полон страждущими перекусить, у стойки с кассовыми аппаратами стоял длинный хвост очереди и персонал, одетый в яркую униформу, сноровисто обслуживал клиентов, задавая привычные для пяти континентов вопросы: « …соус?.. горчица?.. пирожок?.. поможете детям?..»

Все, как всегда. Никто не торопился закрывать заведение: до окончания рабочего дня было палкой не добросить.

Треск кассовых аппаратов, звон форинтов, стук подносов... Из-за стойки до уха долетел радостный возглас, понятный без перевода:

– Свободная касса!

Ничуть не стыдясь своих побитых рож, мы с достоинством прокостыляли через весь зал – половина жевавших, конечно, тех, что сидели к нам лицом, чуть не подавились своими драгоценными биг-маками, глянув на нас. Да, видок у нас и вправду был еще тот!.. А за Серым на кафельном полу в придачу ко всему стелился кровавый след.

 Хорошо, что в туалете, кроме нас, никого не оказалось.  Серый, сбросив куртку с порванным воротником прямо на пол, с ходу оккупировал одну из раковин. Широко расставив ноги, он сунул короткостриженный «жбан» под кран, направляя струю холодной воды на разбитые губы. Сопя и причмокивая, он щедро разбрызгивал кругом розоватые капли.

 Я глянул в зеркало. Бог ты мой, ну, и рожа!

 Правый глаз, окончательно заплыв, превратился в микроскопическую щелочку. Еще повезло, что мне не врезали хуком промеж глаз  – «ояпонился» бы на оба сразу и тогда б без поводыря мне не обойтись!

Задрав рубаху, я с содроганием изучал у себя на левом боку огромный синячище, наверное, с обеденную тарелку, никак не меньше. Осторожно пощупал пальцами и тут же, поморщившись, отдернул – болело жутко!

Вот чертовы нацики! – в течение пары месяцев бессонные ночи мне точно гарантированы.

– На, держи, на память, – сказал Полетаев; покончив с водными процедурами,  одной рукой он зажимал бумажной салфеткой кровоточащий край губы, а другой протягивал свои «терминаторские» очки, – бери-бери,Чиф, они тебе сейчас нужнее.

Я взял очки без лишних разговоров. Примерил. Неплохо. Даже очень хорошо. Очки мне, несомненно, шли. Да и «боевые раны» отлично прикрывают.

 Серый поднял с пола куртку, заляпанную кровью, и сунул ее под кран.

  – Застирывай холодной водой, – посоветовал я.

–  Не учи ученого, – процедил сквозь зубы Полетаев, – иди лучше кофе для меня возьми.

– А пожрать?

– Мои трусы тебе по пояс! – сам жри это «бигмакное» дерьмо… 

 Со свободными местами было туговато – все столы оказались занятыми, но, в конце концов, я нашел столик у окна на четыре персоны, одна половина которого была свободна, а вторая захвачена парочкой влюбленных молокососов – совсем юные парень с девчонкой, наверное, оба не старше пятнадцати лет. С трапезой у них было покончено (на столе стояли пустые подносы с грязными салфетками и валялись пустые бумажные стаканы с полосатыми пластиковыми трубочками) и они, не обращая ни на кого внимания, самозабвенно отдавались поцелую. У стены, позади них, стоял свернутый венгерский флаг.

Прокашлявшись, я спросил у парочки по-английски, свободны ли места.

Прервавшись на секунду от поцелуя и глянув в зловещие черные стекла полетаевских очков, как мне показалось, с искренним детским удивлением в глазах, паренек ответил, что свободны, после чего продолжил прерванное дело.

Венгерский мальчишка был шатеном с весело взбитым хохолком волос, залитый для прочности гелем. А вот его пассия оказалась сильно простуженной блондинкой с длинными распущенными волосами – в недолгих паузах между поцелуями она хрипло откашливалась. Помню, что я еще тогда совсем не зло подумал о том, что бедолага  наверняка подцепит инфлюэнцию от своей возлюбленной. Уже завтра.

Я присел. Начал не спеша потягивать кофе, от нечего делать, посматривая по сторонам – не хотел смущать молодняк. Серый все не приходил.

А теперь представьте такую картинку.

 Вдруг к нам подлетел Полетаев с вывороченными, как у негра губами, ну, с той стороны, где как раз сидела влюбленная парочка, которая в очередной раз слилась воедино в сладостном экстазе долгого поцелуя, и ни с того ни с сего как залепит затрещину пареньку; тот аж подскочил со своего стула и хотел уж ответить по-мужски, занеся кулак для удара – молодец, отличная реакция! – как вдруг, увидев перед собой того, кто ему отвесил оплеуху, весь обмяк разом, кулак разжал, смутился, мгновенно став пунцовым, и только вымолвил с обидой в голосе на чистом русском:

– Папа, ты чего дерешься!?

Во как бывает – искали мальчугана под пулями на огненных улицах Пешта, а отрыли его в безобидной толчее американской «обжираловки».

Встречу отца и сына мне не забыть никогда: как Серый судорожно сжимал плечи Егора, как у него исказилось лицо от душевной боли, и глаза  моментально  стали «на мокром месте» (не предполагал даже, что он такой чувствительный), меня, помнится, самого чуть не прошибла скупая мужская слеза.

– Вот и нашли друг друга… вот и славно… а теперь –  по домам, – твердил дрогнувшим голосом растроганный  Полетаев.

Мы быстро попрощались, договорившись с Серым, что завтра непременно встретимся, чтобы отметить «задним числом» мой юбилей.

Полетаевы  ушли, разумеется, забрав с собой и девчонку, а я остался допивать кофе. Честно говоря, от пережитого я с удовольствием бы дерябнул пару стопок чего покрепче, но сами знаете, в «Макдоналдсе» – сухой закон, а стальную фляжку с заготовленным пойлом я не имел привычки таскать с собой. Хотя, конечно, такую имел в качестве сувенира, сварганенного народными умельцами на знаменитом «Севмаше» или, как его еще называли буржуи на Западе в семидесятые годы, – «Фирме Егорова» (по фамилии тогдашнего директора), –Северодвинском судостроительном заводе, этой главной советской кузнице подводных атомоходов, где я бывал, как вы правильно понимаете, не раз.

Зал пустел на глазах.

Когда я вышел из забегаловки, мои часы показывали что-то около восьми  вечера. Оглянувшись, я увидел, как бесшумно поползли вниз тяжелые стальные ставни – ну, наконец-то скумекали, что пришло время спасать частную собственность американских хозяев, пока всех не уволили за безалаберность.

 На улице Ваци было пусто. Все марочные магазины и мажорные бутики окрест «Макдональдса» наглухо закрыты. Обычно они работали здесь до последнего туриста, которых в день Республики как ветром сдуло. А с Дуная и в самом деле лупил ледяной пронизывающий ветер, как и напророчил Полетаев.

Да-а, что-то раненько в Будапеште похолодало…

Откуда-то издалека донеслась сухая трескотня частых одиночных выстрелов, потом – совсем рядом, чуть ли не за углом, завопила машина скорой помощи, завыла так, что я даже дернулся от неожиданности. Чуть погодя раздался вопль еще одной.

Людей спешат спасать…

Ну, а мне –  что делать? Топать в гостиницу, чтобы завалиться дрыхнуть?

Черта с два! Выспаться всегда успею. 

Вперед! На баррикады!!!

И будь, что будет!..

Перед моими глазами вершилась история, и чем закончится эта праздничная заваруха, кто возьмет верх в «асфальтовой» войне этой ночью – городская власть или городская герилья – для меня было не ясно… Без колебаний я зашагал в сторону моста Эржебет.

Там кипела работа. Баррикада стала вдвое выше – уже в человеческий рост. На самой ее верхушке гордо реял венгерский национальный флаг.

С Дуная тянуло тяжелым бензиновым духом, похоже, что защитники последнего очага сопротивления пробензинили свое творение насквозь, предусмотрительно подготовившись к самому худшему; о сдаче крепости на милость ненавистным копам тут, ясный пень, никто не помышлял.

Вокруг меня, точно муравьи, копошились бузотеры: молодые вандалы в натянутых по самые брови капюшонах, лица которых были скрыты шарфами,  торопясь, безжалостно отбивали стальными прутьями и другими подручными средствами мраморную облицовку с фасада здания; плиты с грохотом валились на мостовую, разбиваясь и крошась, их тут же  сортировали – здоровенные куски шли на укрепление основания баррикады, а небольшие, пригодные для прицельного бомбометания, сваливались в кучу прямо посреди улицы.

Тут же рядом крутилась какая-то съемочная бригада из трех человек, с творческим энтузиазмом снимая происходящее аж на две камеры. Правда, небольшие. Тощие герильясы между делом с гордостью демонстрировали телевизионщикам  впечатляющие «засосы» на своих телесах – мизантропические «автографы» резиновых пуль.

Из соседней подворотни со скрипом выкатили старенький микроавтобус. Поставив его поперек разделительной полосы, бузотеры, навалившись всем «партизанским» миром и дружно раскачав с одной стороны, играючи опрокинули его набок, устроив, таким образом, дополнительный заслон перед баррикадой.  Потом, бросив в салон чьи-то лохмотья, обильно смоченные бензином, они их запалили. Машина вспыхнула, как спичка.

Между тем развязка приближалась: от «Астории» к мосту Эржебет, шагая в ногу, наступала черноголовая пластико-титановая прорва полицейских.

 Копы шли плотно сбитой колонной в несколько шеренг, выстроенной во всю ширину улицы. Позади живого строя катила бронированная спецтехника с включенными мигалками, причудливо расцвечивая красно-синими огнями проблесковых маячков стекла окон последних этажей. Со стороны это феерическое зрелище являло собой некое подобие передвижной дискотеки, разве что музыка не играла. Зато бабахали карабины: немногочисленную «публику», бегущую галопом впереди полицейского строя, точно стадо быков, гонимое на бойню, стражи порядка развлекали по-свойски – дружными залпами из травматического оружия. Стреляли, кстати, и по баррикаде – слезоточивыми гранатами из автоматических гранатометных установок, установленных на крышах спецмашин. Били, не страшась покалечить, прямо поверх голов –  и своих родных, полицейских, и чужих, бузотерских.

 Выстреливаемые контейнеры, живописно оставляя в воздухе хвост серой дымки, шлепались на мостовую с характерным металлическим звуком и, ударившись об асфальт, мгновенно начинали извергать клубы густого белого дыма. Хочу отметить, что герильясы этих цилиндрических «болванок» нисколько не боялись – запросто подбегали к ним, зажимая носы с глазами, и ловко отфутболивали их куда подальше. Кроме того, сама природа благоволила бунтовщикам. Сильный порывистый ветер, дувший с Дуная, гнал «белые облака» слезоточивого газа в сторону копов, быстро рассеивая их. Да и горевший микроавтобус, испускавший клубы черного дыма тоже снижал воздействие «слизняка» и герильясы – тертые мадьярские калачи – об этом нейтрализующем свойстве черного дыма были хорошо осведомлены, потому и запалили машину.

Вскоре у пылающего аванпоста появились те, кого преследовали копы, – не более двух десятков взмыленных уличных бойцов, по внешнему виду ничем не отличавшихся от защитников придунайской баррикады – все в натянутых капюшонах, с противогриппозными масками на лицах или замотанные шарфами.

 Впрочем, один из них все-таки выделялся из толпы смутьянов – почти двухметровый коротко-стриженый гигант без верхней одежды (по всей видимости, утраченной в пучине уличных баталий) в ярко-голубых спортивных штанах с белыми лампасами и грязно-белой майке – превосходная мишень для копов!

 Великан-партизан почему-то не удосужился прикрыть свое лицо, видать, по жизни был законченным пофигистом, раз не побоялся, что его морду с недельной щетиной запечатлеет на память одна из уличных камер слежения, а таковых в Пеште, скажу по правде, понатыкано было будь здоров сколько.

Запомнилась еще одна яркая деталь его необычного костюма – венгерский флаг, весь перепачканный бурыми пятнами крови, который у него в качестве накидки был повязан на шее. Отчаянно жестикулируя, «баскетболист» проорал  «старожилкам», что копов сюда прет видимо-невидимо. Ну, это и так было видно, как говорится, уже невооруженным глазом.

«К оружию, граждане… э-э-э… алкоголики, дебоширы и тунеядцы!»

 Разобрав по паре увесистых камней из уличной кучи и выбрав каждый свою позицию, сливки деклассированного общества Будапешта изготовились для скорого «бомбометания». Откуда ни возьмись в руках нескольких люмпенов появились бутылки с зажигательной смесью, на покатых стеклянных боках которых весело заплясали блики от пламени горевшего авто.

Бряцая титановыми щитами подошли полицейские и, не пересекая улицу Ваци, остановились, наверное, метрах в ста или ста пятидесяти от полыхавшего аванпоста, – видимо, чтобы оценить обстановку.

Не теряя попусту времени «бомбометатели» взялись за обстрел полицейской колонны, для начала пустив в ход традиционное «оружие пролетариата». Но расстояние было слишком большим, и мраморные «гранаты» не долетали до цели, так что пришлось выйти на новую позицию, далеко вперед от заслона. Копам только этого и надо было – они открыли прямо-таки ураганный огонь из всех стволов, очень быстро загнав герильясов обратно за горевший микроавтобус.

Пока копы соображали, что к чему, их все-таки забросали бутылками, передав «горящий» привет от товарища Молотова с ближайшей крыши: пяток «стекляшек» с бензиновым коктейлем со звоном разбились  под ногами первой шеренги. Правда, половина из них не сработала – эффекта взрыва не случилось, видимо, из-за того, что горючей жидкости по незнанию влили чересчур много – по самое «горлышко», но бутылки все равно разбились, и разлившийся под ногами полицейских бензин тотчас же вспыхнул, усилив и без того мощно полыхающий  костер от благополучно рванувших «поллитровок».

 Огненная стена заставила копов сломать строй – одни из них, спасаясь от ожогов, перепрыгивали через огонь, другие, подавшись назад, сбивались в кучу, а третьим (их было, правда, не так много – человека два-три) и вовсе не повезло: побросав щиты, они сбивали огонь с комбезов, катаясь по асфальту мостовой. Смятения в полицейских рядах вызвало издевательский свист, улюлюканье и адский хохот герильясов.

«Коктейль Молотова» прилетел к стражам порядка как раз с крыши дома, под стенами которого в нише парадного подъезда прятался я сам, ища там избавления от резиновых пуль и слезоточивых гранат.

 Весьма быстро прейдя в себя от бензинового «душа», копы задрали кверху дула своих карабинов и стали поливать из них огнем все подряд, что было выше последнего этажа. Впрочем, вскоре по команде старшего стрельбу прекратили: что толку впустую расстреливать боеприпасы, если и ежу было понятно, что, сбросив свои «зажигалки», подлые бунтовщики сразу же слиняли с высотной позиции, уйдя по крышам соседних домов в безопасное место.

Тем временем «космонавты», управившись с огненной проблемой и решив зря не рисковать живой силой, призвали на помощь полицейскую спецтехнику. Разомкнув строй, они дали выехать бронированному чудищу о шести колесах, с хищно оскаленным бульдозерным ножом-отвалом. На его горбу громоздился здоровенный бак с водой, наверное, тонн на десять, никак не меньше, на крыше его виднелись две башни с водометными пушками, которые тотчас же начали стрелять, заливая водой все еще горевший микроавтобус и герильясов, прячущихся за ним.

Полицейские, все же рискнувшие брать штурмом баррикаду, быстро построились «свиньей», точно псы-рыцари, и двинули вдогонку за водометным «танком».

 Городские партизаны оказались не робкого десятка, ничуть не устрашившись надвигающегося на них шестиколесного бронированного монстра. Вымахнув по очереди из засады, они дружно закидали его «коктейлем Молотова». Броня на машине ослепительно вспыхнула с обоих бортов, полыхнуло и лобовое стекло водителя, забранное металлической решеткой. Вот это был костер!

Да вы только представьте: несущаяся на таран многотонная машина, вся объятая пламенем, набирает ход, распаляя встречным ветром на своих стальных боках и без того адский огонь. Казалось, еще немного и обезумивший  водила с дикими воплями выскочит из кабины на полном ходу…

Но нет, не выпрыгнул. Машина двигалась дальше, неотвратимо сближаясь с выбранной целью. Я уж подумал ненароком, что за баранкой сидит водитель-камикадзе, и хотел было зажмуриться, чтобы не наблюдать натуралистические подробности огненного «аутодофе», как вдруг… у «монстра» сработала автоматическая система пожаротушения и из многочисленных форсунок, расположенных по всему периметру машины хлынул пенообразователь, прикончивший пожар, к моему полному изумлению в какие-то считанные секунды.

 Не замедляя хода и расшвыривая во все стороны белоснежные хлопья пены, стальной монстр со всего размаха врезался  в уже догоравший микроавтобус  и  отбросил его с проезжей части, если не в два, то в три  приема точно, освободив проход подходившему к баррикаде полицейскому «клину».

Надо сказать, что картина молниеносного укрощения огня и последовавшей за ним стремительной «бульдозерной зачистки» подействовало на партизан отрезвляюще, не в пример холодному душу, который их только раззадорил. Даже не оглядываясь назад, герильясы, бросившись врассыпную, одним махом перескочили через почти двухметровую баррикаду, щедро пропитанную бензином, и тут же по-быстрому пустили «красного петушка», запалив ее с нескольких точек.

 Как и следовало ожидать, баррикада занялась резво, и буквально через минуту огонь стал непроходимой стеной на пути полицейских. Да что там стеной – огненным ВАЛОМ! Думаю, здесь бы застряла и танковая колонна, а не то что какая-то водометная машина.

Последнее что я видел, благоразумно сворачивая на пустынную улицу Ваци, как разом вспыхнула ткань на флаге последнего рубежа обороны герильясов.

 Порыв ветра подхватил кусок горящей материи и погнал его в сторону «космонавтов», но так до них и не долетел, сгорев  по дороге, он просыпался на сырой асфальт жарким пеплом.

 А от самих герильясов только и след простыл. Сразу после поджога баррикады они ушли «партизанскими тропами» в другие районы Пешта – крушить  ненавистную им капиталистическую собственность соплеменников.

 Жги – гуляй, и нехай все горит синим пламенем!

 

Проплутав часа три по ночному Пешту, усталый и измученный, я, наконец-то доковылял до своего отеля. Было далеко за полночь.

Бузотеры все никак не могли угомониться: кое-где еще постреливали, время от времени завывали машины скорой помощи и полиции, но в целом было ясно, что «асфальтовые» страсти пошли на убыль.

Гостиница казалась вымершей. Кроме зевающего в полный рот портье – совсем молодого парня лет двадцати, – я больше никого не увидел.

В номере было тихо. Со стороны вокзала и улицы Ракоци не доносилось ни звука.

Спать, конечно, хотелось до чертиков, но я настолько ухайдакался за день, и впечатления буквально раздирали меня, что просто не смог бы заснуть  – знаю по старому опыту. К тому же проклятое ребро давало о себе знать.

Да, похоже, что без «снотворного» в эту ночь не обойтись. Ну, с этим добром, к счастью, проблем не было.

Я выгреб из мини-бара восемь охлажденных «мерзавчиков» – все, что там было из крепкого алкоголя. Общая емкость составила ровно литр. Недурно.

Напиться «и забыться» – вот все, что мне надо!

Я открутил «башку» первому попавшемуся под руку «фунфырику» – с «кактусовой водкой» – и тут же его опрокинул, легко обойдясь без ритуальных соли и лимона. Вдогонку пустил шкалик с вискарем и, вслед за фигуркой шагающего шотландского джентльмена в цилиндре с тросточкой и, должно быть, моноклем в глазу,  я тоже отправился в путешествие… Алкогольное. Правда, до полного забвения мне еще оставалось  порядочное количество «спиртоверст».

Выпив одним залпом виски, я крякнул, точно вожак утиного косяка, собирающего уток к перелету  на юг, и по-быстрому занюхал развесистым букетом, стоявшим в вазе на столе.

Хм, без запаха. А я думал – живые.

 Снял очки. Положил на стол. Потом осторожно разделся, чтобы ненароком не растревожить боль в груди. Оставшимся шести девственным бутылочкам скомандовал «смирно», выстроив их в одну шеренгу на прикроватной тумбочке. Затем, слегка поразмыслив, испытующе глянул на вазу… и вывалил из нее «экибану» на стол, а пустой сосуд поставил у кровати.

Все. Вроде как готов. Щелкнул выключателем.

Натружено застонал матрас, после чего в наступившей кромешной тьме… раздался мой исступленный крик, переросший в долгий протяжный вой.

Это была настоящая пытка. В самом деле… Корчась от боли и безбожно матерясь (вполголоса, чтобы не разбудить соседей), я попробовал найти опытным путем наиболее безболезненное  положение. И вскоре понял, что лежать на животе, спине или боку я просто физически не могу.

Что ж это получалось – спать стоя, что ли, как это бывало со мной по молодости в карауле на посту?!

Промучившись так чуть ли не два часа кряду, а то, может, и поболе, я «приговорил» всю выпивку, и каким-то удивительным эмпирическим путем все-таки нашел ту самую, долгожданную  позу для сна – то ли на животе, то ли на боку, сразу и не разберешь.  Подложив все прикроватные подушки под живот и ноющий больной бок, я, таким образом, смог уменьшить давление на грудь и, в конце концов, провалился в липкую пустоту болезненного сна.

Утреннее пробуждение было жутким.

 И дело не в том, что голова раскалывалась пополам от перепоя и недосыпа. Болело не только сломанное ребро, ломило все тело так, как будто ночью я по-геройски разгрузил в одиночку вагон с углем.

Решил вставать – чего зря валяться, все равно уже не усну.

Но встать с первого раза не смог – боль припечатала к кровати. При повторной безрезультатной попытке, я потерял равновесие и грохнулся вместе с подушками на пол – черт меня дери! – опрокинув стоявшую там вазу, полную холодной мочи. Представляете положеньице?!

С  грехом пополам все же поднялся, и, проклиная все на свете, поплелся в ванную – решил пожертвовать ножным полотенцем. Больше вытирать лужу было нечем, ну, не подушками же, в самом деле!?

 После продолжительного душа – стоял, наверное, полчаса под сильными струями  горячей воды, ни о чем не думая, закрыв глаза и чтобы не завалиться снова, упирался руками в стену, – вроде очухался, но водных процедур, к сожалению, хватило ненадолго.

Через двадцать минут, когда спустился в ресторан на завтрак, вкус к жизни опять пропал – есть совершенно не хотелось, только выпил стакан апельсинового сока и сделал пару глотков черного кофе.

Скажете, что просто надо было опохмелиться? Возможно, вы и правы. Только вот в чем дело –  не хотелось напиваться с утра. Уверяю вас, есть уйма других способов, вновь стать человеком.

Сидел в огромном и практически пустом зале (смех один: едоков в ресторане  кот наплакал, а жратвы – навалом, не сезон, одним словом) и чувствовал себя препаршиво: на меня давили стены, казалось, вот-вот сейчас обрушится высокий потолок вместе с массивными гранитными колоннами его подпирающими. Я весь изошел липким холодным потом, мне не хватало воздуха, я задыхался, и, похоже, у меня начинался приступ клаустрофобии, чего со мной раньше никогда прежде не случалось, даже в замкнутом пространстве «стального гроба» под водой.

Я схватил в охапку куртку, шапчонку, перчатки… Бегом, бегом! На волю, на свежий воздух!..

Утро было хорошее, бодряще – прохладное, со скупым октябрьским солнцем.

Но даже на улице я все равно не смог вздохнуть полной грудью. Не отпускало проклятое ребро – свербело в груди. Я ощущал себя старой развалиной.

С этим пора было что-то срочно делать. Но что? Как взбодриться, сызнова ожить душой и телом?..

По правде говоря, я зря психовал. Уж где-где, а в Будапеште ЭТО сделать проще простого, надо лишь  попасть в одну из турецких купален, коих здесь немало. Собственно, именно для этого – зализывать боевые раны – они и были построены когда-то воинственными турками.

 И, пожалуй, термальные бани – единственное из всех «наследств» полуторавекового турецкого владычества, доставшееся венграм от османских оккупантов, которое без оговорок можно принять за благо.

Ближайшая от меня купальня находилась на другой стороне Дуная, прямо за мостом Эржебет. Как компетентно рассказывали бесплатные красочные  путеводители по Будапешту, «Рудаш ферги» – одна из самых  старых и самых роскошных  турецких бань в городе, которая по сию пору сохранила древнюю атмосферу.

 Странно, что я там ни разу не был. Но лучше поздно, чем никогда.

 Я знал, что баня открыта с шести утра. И уже без малого два с половиной часа она принимала своих клиентов. И мне самое время было поспешить туда.

Что, про чистое белье вспомнили? 

Не переживайте, еще с утра надел – после заплыва в известной луже. А банные принадлежности, как вы понимаете, мне вовсе ни к чему. Я ж не мыться в «Рудаш» шел.

 Транспорт не ходил, улица Ракоци вообще была закрыта для движения (принимая во внимание давешнее «партизанское» безумие, это было естественно), «зеленый свет» работал только для машин полиции да эвакуаторов, которые сновали туда-сюда, увозя на кладбище автомобилей  обгорелые останки легковых машин. Спускаться в душное метро, чтобы проехать три коротких остановки? Нет, лучше пройдусь пешочком.

Город приводил себя в порядок. И знаете, чьими руками? Изгоев венгерского общества – руками людей из табора. А вы что подумали, таджиков, что ли?! Эка куда хватили! Откуда ж им взяться в Будапеште? Этим ребятам и без Будапешта работенки хватает в Москве да в Петербурге.

 Вот так на третий день своего пребывания в Венгрии я увидел впервые местных цыган, о которых Полетаев прожужжал все уши. И кстати, ни на одном из них не было шапки подобно моей – я специально посмотрел. Они вообще были без всяких шапок. Головными уборами им служили «шапки»  косматых смоляных шевелюр.

Хмурые черномазые мужики с черными глазами и черными курчавыми бородами, одетые в знакомые мне оранжевые жилеты, орудовали совковыми лопатами, тщетно пытаясь отодрать  от мостовой «экскременты» городской герильи – битум от расплавленных шин, намертво приваренный к асфальту.

Помнится, я подивился тогда очень странной «картинке» – посреди гладкого смоляного «катка» с застывшей битумной массой нелепо вздымалась невесть откуда взявшаяся пара ополовиненных шин (без дисков, автомобиля также рядом не было)  – «корешки» у  половинок благополучно сгорели, а вот «вершки» каким-то чудом уцелели и стояли торчком, застыв в самом центре битумной лужи, будто бы их специально здесь воткнули для задуманной кем-то сюрреальной инсталляции. Потом уже я догадался, что, видимо,  сгоревшие наполовину покрышки затушили полицейские водометы при разгоне погромщиков или, быть может, это сделали вовремя подоспевшие пожарные, которым в день Республики также, как и полицейским, привалило работы.

По петербургским меркам  маршрут следования был не длинным, и через сорок минут я уже подходил к мосту Эржебет.

Его разводной пролет был опущен, сгоревшая ночью баррикада разобрана и увезена на свалку истории, но мусора еще вокруг валялось много: битое стекло, осколки мрамора, кирпича и гранита, мятые жестяные банки, грязное тряпье, обрезки досок, бумажные обрывки... Да и запах гари, как ни странно, еще стоял в утреннем воздухе, и, похоже, им капитально пропиталась вся ближайшая округа.

На въезде моста я столкнулся с полицейским патрулем и у меня проверили документы. Как и прошедшей ночью, я предъявил  пластиковое редакционное удостоверение с моим фото, на обороте которого был напечатан англо-русский  призыв ко всем должностным лицам оказывать журналисту издания  поддержку и содействие в осуществлении информационной деятельности. Меня очень вежливо попросили только снять очки, чтобы сличить фотографию.

Посмотрев на мое лицо, копы понимающе переглянулись и еще раз извинившись, спросили, куда я направляюсь.

 – В лечебную купальню «Рудаш», – сказал я.

– Хорошего отдыха, – с уважением откозыряли мне на прощание копы.

Движения по-прежнему было закрыто и, пользуясь уникальным случаем, я прошелся по двойной сплошной белой полосе, (когда еще такое удастся  повторить?)  – любуясь  чарующим видом зелено-красных крыш Буды, горы Геллерт и высившимся на высоком скалистом берегу Дуная Королевского дворца.

С противоположного конца моста ветер гнал прочитанные  газеты, одна из них, точно мокрая штанина, плотно облепила правую ногу по колено. Читать старье не было никакого желания, и я рывком руки ее сбросил. Подхваченная ветрам она понеслась дальше – сообщать информацию за тридцать второе число.

Сразу за мостом свернул налево к горе Геллерт, у подножия которой притулилось невысокое и, как мне показалось, мрачноватое зданьице  пепельно-серых тонов, увенчанное блеклым, совершенно невзрачным куполом, который я не сразу разглядел.

 Это была баня «Рудаш». И где тут пресловутая  турецкая роскошь, которой славилась эта купальня?

Впрочем, я зря насмешничал по поводу отсутствия архитектурного шика на ее фасаде. Все богатство бани оказалось спрятанным внутри, в чем я убедился, едва открыв ее двери – моему взору открылись мраморные колонны, пальмы в кадушках и античные статуи (хоть и гипсовые копии, но все равно впечатляли).

В кассе вместе с билетом мне всучили какой-то кусок полотняной материи белого цвета с двумя тесемками, притороченными к углам ткани. Выяснить для чего нужна эта тряпка  было не у кого – кассирша, толстая мордатая тетка, английским не владела. Покрутив вещицу с двух сторон и присмотревшись к ней, я обнаружил на лицевой стороне какой-то кармашек, предназначенный, должно быть, для хранения чего-то очень маленького. Монет, что ли? А зачем в бане деньги, если за все заплачено?.. Ладно, решил я, потом разберусь, и направился в раздевалку.

В хорошо прогретой  раздевальне, где вдоль всей стены выстроился  длинный ряд белых шкафчиков – кое-где закрытых («занято»), а где-то открытых («свободно») с торчавшими из замочных скважин ключиками, я наконец-то понял то, что было недоступно для моего понимания еще минуту назад.

Тут же у еще открытых шкафов двое старых мадьяр, поснимав исподнее,  надевали на себя вышеозначенную  тряпку с тесемками.

Так -так, посмотрим … нацепили спереди…повязали сзади… шкафы заперли… мочалки подхватили… ну, а ключик, само собой, юрк в карман, чтобы, значит, не потерялся…

Ну, вы уже давно, наверное, смекнули что к чему.

 Да, этот смешной на вид маленький фартук на деле оказался заурядным банным спецкостюмом, предназначенным для хранения ключа от шкафа и… прикрытия мужского срама, (но, согласитесь, что в общественном заведении, где кругом только одни голые мужики – это весьма странно).

Эта тряпка с кармашком, между прочим, истинный артефакт, дошедший до нашего времени из глубины веков. Сам потом проверял в интернете.

Раздевшись, я тоже нацепил на себя дебильный фартук, спрятав, куда надо, ключ от моего персонального шкафа.

 Надо  заметить, что среди немногочисленных утренних посетителей бани «Рудаш» нашелся все же один шутник на букву «м»  (как и я, кстати, турист, но только американский и в два раза моложе меня), повязавший фартук наоборот, то есть прикрыв им филейное место вместо причинного. Ну, этих сопляков, как известно, хлебом не корми, только дай поидиотничать в публичном месте. Сам таким был.

Когда я пришлёпал в купальню и встал под купол между двумя  каменными массивными колоннами, (а всего я насчитал там восемь штук, они служили опорой для десятиметровой куполообразной крыши), я просто ахнул. И, знаете, было отчего.

Основную площадь огромного зала занимал большой бассейн в форме причудливого восьмиугольника, со всех сторон которого спускались вниз каменные ступени, сход которых обрывался в изумрудно-зеленоватой минеральной воде. Дна видно не было, возможно, из-за царившего здесь полусумрака, а скорее из-за большой глубины бассейна.

  Еще четыре водоема поменьше размещались по углам купальни. Все они различались разной температурой воды – от горячей до умеренно прохладной (указатели с температурой воды висели тут же рядом на стене). Но более всего меня  восхитил турецкий купол, который, повторюсь, снаружи на меня не произвел ровно никакого впечатления. А зря! Это было нечто! Не купол, а просто сказка! Чего стояли хотя бы пронизывающие его круглые окошки, половина которых была застеклена цветными стеклами, а другая – прозрачными. Через последние как раз и проникал внутрь дневной свет, затейливо расцвечивая воду.

Наконец-то я смог расслабиться. Нежась в оптимально подогретой минеральной воде, я плавал между солнечными снопами света, процеженного сквозь купол, точно через гигантское решето и  размышлял о том, что баня «Рудаш» – идеальное место для проведения рейв-вечеринки, мысленно прикидывая, где можно  поставить диджейский пульт и как разместить световую и звуковую аппаратуру.

Не удивляйтесь моей музыкальной всеядности. Я, знаете ли, любознателен с рождения и с годами это свое важное качество не утратил. В своей жизни я слушал много разных музык, много чего повидал и много где побывал. В том числе и на рейвах.

К слову сказать, ваш покорный слуга – участник самых первых вечеринок, которые, как известно, проходили в начале девяностых в петербургском сквоте на Фонтанке 145. И кстати, тогда еще вовсе не «кислотно-грибных»: посетители первого подпольного рейв-клуба вполне себе пробавлялись обыкновенным советским шампанским, никаких наркотиков не было и в помине.

« РЭЙВ в РУДАШ». Звучит?.. По-моему, вполне… Может «забросить удочку» Полетаеву?.. Он справится, он способный.

Впрочем, есть одна закавыка. Дело в том, что в баню «Рудаш» с тысяча девятьсот тридцать шестого года допускаются… исключительно мужчины.

Это что ж такое получается – дискотеку для геев, что ли, проводить?.. Нет, уж увольте!

А вот пикантная подробность по поводу запрета – как говорят, в числе адептов тогдашнего дискриминационного нововведения по отношению к слабому полу был якобы и Адольф Гитлер, который как раз незадолго до нацистской Олимпиады несколько раз  побывал в «Рудаш» (в лечебных целях) – во время своего неафишированного наезда в хортистскую Венгрию. Женщины фюреру были не нужны – он же лечил экзему то ли на левой ноге, то ли на правой, а, может и на двух сразу…  а заодно и другие неприличные болезни. Хотя, конечно, доподлинно неизвестно, чья это была изначально идея очистить баню от женщин – рейхсканцлера или кого другого.

Слышал, что после модернизации купальни, которая случилась  почти сразу после описанных здесь событий, по многочисленным просьбам женской общественности Будапешта в «Рудаш» появился «дамский» день для посещения бани. И знаете, какой день недели? Как раз вторник.

Да. Повезло. Успел.

Случись мой поход на правый берег Дуная в «черный» вторник годом позже и мне не пришлось бы сейчас вам рассказывать про красоты замечательной купальни «Рудаш». 

Сделав глубокий вдох и задержав дыхание, я прыгнул «солдатиком» в очередной бассейн, завопив дурным голосом:

– А-а-а-а!!!

И в доли секунды мои кислотно-электронные мысли про фюрера-сексиста, который на самом деле таковым, конечно же, не являлся, галлюциногенный клуб «Танцпол» и почти прямо наполеоновские планы по поводу устройства дискотеки в бане были смыты ледяной водой.

У меня аж дух захватило, думал – все, каюк мне, но сердечного приступа не случилось. Контрастные ванны, как утверждают медики, полезны для здоровья.

Несмотря на травму, я вылетел из обжигающе-холодной воды точно так же, как  и влетел туда – пулей.

– У-у-у-ф-ф!.. –  только смог вымолвить я,  вытирая ладонями воду с лица.

Освежился?.. Приободрился?.. Зарядился?..

Нет, все не то, не те слова…

Словно заново родился – вот что я тогда почувствовал!

Знаете, чем хороши турецкие бани? Тем, что в них  предусмотрено место  для оздоровительного отдыха – такая особая комната с подогреваемым полом и подогреваемыми каменными лежаками. Не путайте ее с парной, где тоже лежаки каменные стоят с подогревом. Только, правда, там температура воздуха в два раза выше и пар клубится такой, что соседа рядом не увидишь. А здесь нет – в меру тепло, уютно, хорошо. Можно хоть часами релаксировать, лежа на теплой каменной кровати и при этом, не истекая потом.

Вволю напарившись и накупавшись, я отправился отдыхать в местный «чилл-аут» – довольно большую комнату, в которой двумя рядами стояли красивые мраморные лежаки. Комната для отдыха была пуста, если не считать всего одного занятого лежака – ближе к правому выходу, на котором, завернувшись в простыню, полулежал-полусидел пожилой господин с седым ежиком волос на голове и такого же окраса щеточкой усов.

Желтый болезненный цвет лица (и это после банных процедур!) без слов говорил о том, что старик был нездоров. Может быть, даже серьезно болен.

Поздоровавшись по-английски, я спросил его, усаживаясь на лежак, который был через один от него:

– Вы позволите?

Он так же ответил по-английски:

– Пожалуйста, располагайтесь… По-моему, здесь хватит места для половины Будапешта.

Несмотря на свой чахлый вид, глаза у старика были живые, с веселым огоньком. Увидев у меня фонарь, сиявший под подбитым глазом, и такую же свежую синюшную отметину на боку, седоусый господин с некоторой иронией в голосе посочувствовал.

– Как я вижу, молодой человек, вам крепко досталось на вчерашнем «празднике жизни»?

В ответ я невнятно что-то промычал, целиком поглощенный одной лишь проблемой – как бы мне улечься поудобнее, чтобы ребро не ломило.

Когда мне, наконец, удалось сделать это, я мысленно вознес хвалу банной терапии мудрых турок и вскинул глаза на старика, с плеч которого сползла простыня, обнажив на плечах и дряблой морщинистой шее обильные кровоподтеки – душили его, что ли?

Перехватив мой взгляд, старик молвил.

– Похоже, мы с вами друзья по несчастью… Случайно в гуще событий оказались?

Я утвердительно закивал головой, криво усмехаясь себе под нос и решив почему-то не вдаваться в подробности своих опасных приключений.

Меня, конечно, очень быстро разморило от тепла и покоя, да и бессонная пьяная ночь тоже сказывалась. Я лежал, пялясь на белый кафель, которым были выложены стены, время от времени хлопая ресницами – боролся со сном, но глаза сами собой закрывались, вернее сказать глаз, потому что подбитый-то и так был у меня закрыт.

Да, спать мне хотелось неимоверно.

Вновь взглянув на лицо старика, я неожиданно для себя осознал, что эти жгуче-карие мадьярские глаза, не потускневшие со временем и не растерявшие на старости лет озорной огонек в зрачках, мне знакомы.

Где же я мог видеть этого старика раньше!? Где?..

Но вспомнить не мог…

– Мужчин, в отличие от женщин, боевые раны украшают, – с ироничным пафосом продолжил он, глядя на мой фингал, – так что мы с вами находимся в привилегированном положении.

Я с ним не мог не согласиться и снова кивнул.

Помолчали.

Со стороны открытой двери доносилось неразборчивое бормотание то ли включенного радио, то ли работавшего телевизора: наверное, очередная болтологическая программа – подводили итоги прошедшего юбилея. А я ловил свой кайф, распялившись на подогретом лежаке, и ровным счетом ни о чем не думал.

Впрочем, нет. Думал. О своем соседе через лежак. Интересный все же старикан попался. Говорливый такой. И с юмором.

Кто он? И как умудрился в таком почтенном возрасте получить по шее?

Но спросить было лень. Я оставался нем, как безголосая рыба.

По-моему я уже говорил, что «синдром случайного попутчика» – это рассказ не про меня.  Я никогда не спешил открыться в разговоре с незнакомцем: всякий раз у меня своевременно срабатывал внутренний тормоз, даже если бывал пьян. Хотя, как некоторые утверждают, порой это бывает очень даже полезно – сполна выговориться или даже поплакаться в жилетку случайному человеку – помогает лучше понять самого себя, да и истерзанную душу можно успокоить, что немаловажно.

– Откуда вы? – спросил меня сосед после продолжительной паузы; старичок, видно, никак не мог расстаться с мыслью разговорить меня.

Я сказал, откуда.

– О-о-о, я знаю! – воскликнул он, – да, да, я знаю. Петербург – это бывший Ленинград! Красивый город. Я был там… а еще в Москве… Киеве… Риге… Я много, где побывал у вас, когда еще был Советский Союз, а сам я был молодым…Теперь-то мне больше по нраву сидеть дома в деревне: вот выполз из «берлоги» и получил неприятности на свою седую голову, – посетовал мой сосед и тут же беззаботно добавил, – Что ж, у меня есть прекрасная возможность поупражняться в отгадывании знакомого мне языкового «сканворда», вы не против? – последнюю фразу он произнес уже по-русски, не очень быстро, но практически без акцента.

– Какой хороший у вас русский, – поразился я.

– В этом нет ничего удивительного. В мои юные годы  этот великий и могучий язык был обязательным к изучению во всех школах Венгрии. Без его знания не давали аттестата. Тогда от русского было… – он задумался, подыскивая нужное слово.

– Не отвертеться? – пришел на помощь я.

– Вот именно – не отвертеться.

Так мы с ним и разговорились.

Старик с горечью вспомнил события прошедшего дня.

– …Слава Богу, что стреляли только из травматического оружия, а не из танков, как это было пятьдесят лет назад. Помню, что тогда утром, двадцать четвертого октября, на улицах уже валялись горы трупов… А вот вчера, судя по утренним сообщениям будапештского радио, – он неопределенно махнул рукой в сторону приоткрытой двери, – по счастью, обошлось без покойников. Правда, раненых много – более сотни человек, и на улицах творилось черт знает что... Вот даже музейный танк угнали, и только по счастливой случайности он никого не задавил: сам сейчас слышал, как передавали интервью с директором музея военной истории …забыл, как его там, впрочем, неважно…так вот он утверждал, что «Т-34» неоднократно выставлялся под открытым небом с соблюдением строжайших мер безопасности, и на этот раз танк передали организаторам торжеств без аккумулятора и без горючего. И что с того, что не было горючего? – все равно завели, и танк поехал!

Я только хмыкнул в ответ, решив, в свойственной мне манере, не вдаваться в подробности – скучно было снова пережевывать уже раз пережитое. А вот старику – напротив. Да и по-русски, видно, очень поговорить хотелось.

Надо вам сказать, что мой новый знакомый оказался откровенным собеседником. Он много рассказал о себе. Много, но, конечно, не все. В общем, получился типичный такой клинический случай вышеназванного «синдрома», только с точностью до наоборот: я сам стал для него тем самым идеальным слушателем, с которым – старик знал это наверняка – он вряд ли когда-нибудь встретится, так что можно было говорить, не задумываясь о последствиях. Кивая между делом головой, точно китайский болванчик, я слушал, слушал и слушал…

 

С изумлением узнал, что мой собеседник служит кантором  реформаторской церкви, где одновременно пастором – любопытный факт! – была его жена.

Если не знаете, кантором у протестантов называют не просто запевалу церковной общины. В его обязанности еще входит учить пению прихожан, дирижировать церковным хором, играть на концертном органе, а также сочинять духовную музыку.

Вот и мой знакомый писал протестантские хоралы для церкви, а еще, как выяснилось, в свободное от церковных служб время – кто бы мог подумать? – сугубо светские мюзиклы и музыку для кино. Последнее обстоятельство, кстати говоря, как раз и стало определяющим в том, почему он в день Республики, постоянно живя за городом, вновь оказался в Будапеште. Впрочем, не буду забегать вперед.

Стоит заметить, что суетное и шумное житье в венгерской столице он вполне осознанно променял на тихую простую жизнь в маленьком венгерском селе, где он проживал вместе с женой уже очень давно – больше десяти лет, И был счастлив там, как в раю.

Островной поселок Кишороси, расположенный в тридцати километрах на север от Будапешта в излучине Дуная, и впрямь можно назвать райским местом. Я хоть и не был там, но видел картинки в интернете и скажу вам без тени сомнения, что это сказочно дивный край с широкими зелеными долинами и невысокими, но красивыми зелеными холмами, возвышающимися по обе стороны «голубой» реки. Деревушка эта, кстати, весьма популярна среди западных туристов тем, что там имеется отличная площадка для игры в гольф, в который мой старичок сам не играл, предпочитая гигантский духовой инструмент клюшкам, лункам и шарам.

В родном Будапеште он объявился в День республики не по своей инициативе – пригласили, как знатного деятеля кино на премьеру художественного фильма. Надо же! – венгерский кинематограф к юбилею восстания «разродился» масштабным историческим кинополотном (жив, жив еще курилка!) – сняли самое дорогостоящее венгерское кино, ну, по своим меркам, конечно: родное правительство не поскупилось на щедрое финансирование, так сказать, памятная дата обязывала.

Как оказалось, в роли режиссера выступила сорокалетняя женщина, своя, венгерка, а вот в качестве продюсера фильма, чтобы проект не загнулся на полдороге и благополучно завершился, был рекрутирован именитый продюсер из Голливуда, этнический венгр, в послужном списке которого самоличное продюсирование доброго десятка боевиков и, в том числе, работа над третьими частями знаменитых блокбастеров про Рэмбо и Терминатора. (Замечу в скобках, оба – отнюдь не шедевры. Почему так? ) К сожалению, что-то запамятовал заковыристую мадьярскую фамилию этого продюсера, так что не обессудьте, а вот название фильма прекрасно помню – «Свобода и любовь» он называется. И кстати, он доступен в интернете с приличным русским закадровым переводом, можете посмотреть в режиме онлайн или скачать, если интересно.

Фильм назван по строчке из поэтического наследия великого венгерского поэта-бунтаря Шандора Петефи (старик меня по этой части просветил, прочитав мне по-русски и сам стих – он короткий, всего в несколько строчек).

Правда, первые два слова в подлинном названии киношниками местами поменяны, чтобы, так сказать, правильно расставить жизненные приоритеты применительно к героям фильма, сражающихся с оружием в руках за эту самую свободу. Оригинальная строчка у Петефи так звучит: «Любовь и свобода – вот все, что мне надо!..» – вроде как верно процитировал…

Ну, так вот, старик мой долго сомневался: ехать или не ехать ему в Будапешт, а потом решил – ладно, поеду, не каждый же день приглашают пройтись по красной ковровой дорожке, расстеленной перед кинотеатром «Корвин» (да, да, тем самым).

– И как фильм вам – понравился? – спросил я.

– А я его не посмотрел.

– !?

– Премьера сорвалась из-за начавшихся беспорядков у «Корвина», – пояснил старик и, подумав, добавил, – может, оно и к лучшему… не люблю ворошить прошлое, мучаюсь потом бессонницей из-за этого… Я и без кино помню, как все было.

Тот факт, что старичок пятьдесят лет тому назад оказался среди малолетних инсургентов – защитников кинотеатра «Корвин» – именно это его воспоминание о будапештском восстании, помнится, тогда произвело на меня неизгладимое впечатление. (Ему тогда было всего четырнадцать, и он со своими родителями жил в восьмом районе Пешта неподалеку от кинотеатра, в котором уже на второй день восстания публичный показ фильмов был прекращен, а само трехэтажное полукруглое здание кино превращено в неприступную крепость, к началу ноября кишмя кишевшую вооруженными до зубов повстанцами: их количество в это время перевалило за тысячу человек). Правда, многое узнать не получилось – рассказ его был коротким: несмотря на мой неподдельный интерес к этой теме (сами, понимаете, дата моего рождения к этому обязывала!) я, к сожалению, все равно продолжал клевать носом и, в конце концов, старик, решив что пора и честь знать, поднявшись с лежака, сказал мне.

– По-моему, я вас порядком утомил своим монологом. Пойду лучше попарю старые косточки.

И мы попрощались.

Самое удивительное, что после его ухода, сон у меня как рукой сняло.

Я еще повалялся немного, а потом вернулся в купальню, но там моего нового знакомого больше не встретил. Зато когда спустя какое-то время я снова оказался в фойе, то увидел, как старик, уже одетый в короткое кожаное пальто и клетчатую кепку, направился через зал от стойки бара к турникету. Увидев меня, он кивнул еще раз на прощание, а я снова подумал о том, где я его видел: и в мозгу тотчас же всплыла его давешняя фраза «…Я много где побывал у вас, когда еще был Советский Союз, а сам я был молодым…» – как раз именно в это время я выгребал из сейфовой ячейки свои ценные вещи – мобильник, документы, часы, деньги…Потом, когда он прошел через электронный турникет (помню еще, что у меня в голове промелькнула одна смешная мысль – как то странно у венгров жизнь устроена: в метро турникетов нет, одни колышки от них остались, а вот в бане, пожалуйста, – стоят!), краем уха услышал, как один из служащих бани с почтением попрощался со стариком, как с человеком давно и хорошо ему знакомым, громко отчеканив:

– Висонтлаташралайошбачи!

Концовка этой прощальной тарабарщины меня отчего-то зацепила: «Хм, ЛАЙОШбачи? Что бы это означало?» – подумалось мне, и почти в тот же самый момент перед глазами встала цветная картинка памятного альбома, подаренного мне ночью на «фасенде» Полетаева; как и в отдаленном тремя десятилетиями «вчера» с глянцевого конверта на меня многозначительно смотрела волосатая пятерка ИЛЛЕШ, как бы говоря мне: «Ну, чувак, и остолоп же ты!»

На мгновение я опешил: НЕ МОЖЕТ ЭТОГО БЫТЬ! – и чтобы удостовериться наверняка, (а мою душу уже не терзали сомнения), я решил спросить у служащего, молодого розовощекого мадьяра, кто тот пожилой седой господин в кепке, с которым он только что вежливо распрощался.

– Как кто? Лайош Иллеш – легенда венгерского рока, – ответил он по-английски.

Секунд пять, а может, и все десять я пребывал в ступоре, переваривая услышанное, а потом кинулся к выходу, на ходу одевая куртку, и… застрял в турникете: чтобы окаянная «железяка» пропустила через себя надо было приложить электронный билетик со штрих-кодом к его сканеру, но как назло «пропуск на свободу» вовремя не нашелся и я, наверное, минут пять обшаривал все карманы. Потом, в довершении ко всему – как это часто бывает в подобных случаях – запутался в рукаве, надевая куртку. Чертыхаясь и браня на чем свет стоит обслуживающий персонал бани, понаставивший кругом «сатанинские аппараты», я, в конце концов, плюнул на все и выскочил на улицу как был – с одним натянутым рукавом куртки – и в ту же секунду увидел, как с парковки «Рудаш» шустро выехала какая-то «малолитражка», я даже толком не успел разглядеть ее марку.

Выпустив в мою сторону сизые клубы вонючего дыма, машина заморгала правым поворотом, зажгла рубиновые огни стоп-сигналов и свернула на мост Эржебет.

Стало быть, движение открыли, сообразил я и в расстроенных чувствах, что так глупо упустил возможность выразить свой респект, направился к мосту.

По дороге набрал номер Полетаева, решив по горячим следам похвастать случившимся невероятным знакомством. Из мобильника раздался неизвестный мне мужской голос с характерным кавказским акцентом: «Слю-ю-юшай… да-ара-агой… сними трупку… я тибе умаляю… прашу па-чиловечески!» – голосовой «прикол» был в духе Полетаева, так что сомнений не было – я попал, куда надо, вот только сам абонент в это время был чем-то занят: после троекратной  прослушки «шашлычного» рингтона я дал отбой.

Делать мне особенно было нечего. Я никуда не спешил. Шел себе по мосту (к этому времени ветер окончательно стих, и газеты больше не летали) и не торопясь размышлял. О том, пристало или нет легенде венгерского рока, мадьярскому «битлу» играть на органе во время церковных служб и вообще, как расценивать подобный зигзаг в сорокалетней сценической  рок-карьере?.. Это взлет? Или падение?

Неожиданно «на выручку пришел» Шевчук: я вспомнил, как ЮЮ в одном из интервью, которое он дал мне еще в прошлом веке, коснувшись извечного дурацкого спора, что лучше – попса или рок, неожиданно вспомнил Баха, весьма оригинально назвав его тогда… первопроходцем рока в классике (за точность формулировки  не ручаюсь, давно это было, но ее смысл был именно такой: Иоганн Себастьян Бах будучи кантором церкви Святого Фомы играл там на органе хоть и сугубо церковную духовную музыку, но более близкую по своей глубине и духу к року, нежели попсе). Чуете, куда меня привела нить размышлений? Так что прочь сомнения: выбор у Лайоша Иллеша классически верный!

Придя к такому выводу, я еще раз набрал Полетаева, на этот раз у него оказалось занято.

Он перезвонил мне минут через десять, когда я уже был на левом берегу Дуная, на улице Ваци – от нечего делать зашел в один из универмагов и там бродил по этажам мимо торговых прилавков, рассеянно посматривая по сторонам, пока мой взгляд не упал на черный силуэт экспоната №1, выставленный на продажу среди развала разнообразных сумок, рюкзаков и чемоданов. Серый позвонил как раз в тот момент, когда я крутил его в руках: открывал и закрывал кармашки, дергал за липучки, прицениваясь к товару.

Едва он успел что-то промычать в трубку, как я его оборвал, затараторив:

– Ну, Серый, я тебя сейчас огорошу – знаешь, с кем я только что пообщался?

– Нет, Чиф, не знаю, – бесцветным голосом сказал он.

Я патетически «зачитал» знакомое нам имя.

– Поздравляю, очень рад за тебя, – вяло отозвался Полетаев.

Я был обескуражен – что это такое с ним случилось? Почему такая реакция!?

А-а, понятно. Видно, это пройденный этап для него – он ведь уже пообщался с нашим юношеским кумиром. Год назад. Зачем же восторгаться повторно?

И вдруг я понял, что голова у Полетаева  просто забита чем-то более важным – и не ошибся.

– Мне только что звонил тот самый типчик-юрист, про которого я тебе говорил, – мрачно продолжил он, – Помнишь?..Мы договорились о встрече. Через час.

– Где?

– В «Жербо».

Мажорное кафе «Жербо», что на площади Верешмарти, где, собственно говоря, и заканчивается фешенебельная улица Ваци, я прекрасно знал – местные сюда давно уже не ходили из-за высоких цен, и эта старейшая кофейня с началом нулевых, после того, как ее на корню скупили немцы и отремонтировали, заделалась пристанищем туристов, без сожаления  расстающихся на отдыхе со своими кровно заработанными денежками.

Памятуя о том, что мной было обещано Серому – не оставить друга в беде, я подтвердил ранее сказанные слова.

– Очень хорошо, – обрадовался Полетаев, – А то я было уж собрался захватить с собой Миху – он как раз утром вернулся из Парижа. Ну, пусть себе отдыхает с дороги… А ты где сейчас сам?

Я сказал, где, и мы тут же обо всем договорились.

Встреча была назначена в час пополудни. Времени у меня было еще вагон, и я решил пошататься по улице Ваци. Зашел в газетно-журнальный магазинчик. Долго листал какие-то глянцевые журналы со всего света, пока не наткнулся на аршинную букву английского алфавита. Если не ошибаюсь, семнадцатую по счету.

Британский собрат FUZZа порадовал душу: в качестве приманки на обложке красовалась фотка дублинской четверки U2. Эдж, как водится, был в имеющей известность шапочке, а остальные трое ирландцев, несмотря на наступавшее предзимье, без головных уборов. Я обрадовался, точно ребенок: вот, будет, что Серому показать, пускай знает, какие шапки носят нынешние рок-звезды.

На обложке был заявлен ноябрь, до наступления которого оставалась ровно неделя – ну, это в их редакционном духе: спешат жить, норовя обмануть само время.

Даже не заглянув в утробу номера и не пролистав не единой страницы, я тут же купил журнал – кстати, последний экземпляр – считайте, что из-за одной обложки.

Я заявился в «Жербо» за полчаса до назначенного часа – мне хотелось без суеты осмотреться на месте. Занял угловой столик, и, не ознакомившись с меню, сходу заказал привычное для себя питье, после чего сказал расторопному официанту «это все, спасибо», отказавшись от любезно предложенного десерта – есть мне по-прежнему не хотелось, тем более сладкого.

В кофейне с клиентами было не густо – со мной вместе в зале находились еще две «заграничные» мужеподобные мымры средних лет, которых я поначалу принял за типичных американок, – без следов боевой раскраски на лицах, в туфлях на низком ходу и широких одеждах, точно на последнем месяце беременности.

Путешествие на сносях? Да Боже упаси! Просто тучные по жизни тетки попались.

Вот и снова прибавляют в весе, уплетая за обе щеки сочные птифуры, не боясь последствий… Да и чего бояться – килограммом больше, килограммом меньше, какая разница при общем весе в центнер!?

Покончив с птифурами, они заговорили, и я понял, что лопухнулся в их национальной  идентификации: тетки  на поверку оказались никакими не американками, а моими соотечественницами, и, судя  по тому, как они в разговоре бойко припадали на букву «о» – туристками  с русского Севера.

 Большая синагога, музей холокоста, еврейский квартал – вот маршрут их утренней пешеходной прогулки по Пешту и тема их застольной беседы.

В ожидании заказа и появления  надобных людей, я взялся за «британца». Всегда приятно почитать лондонских коллег, узнать последние рок-новости из Туманного Альбиона, при этом не забывал посматривать в сторону входной двери.

«Одно эссе, двадцать обложек», – кричал заголовок на первом развороте.

Номер оказался необычным: специально к двадцатилетию издания редакция подсуетилась и выпустила журнал аж с двадцатью разными обложками! Все они были представлены тут же, на первом развороте, в виде капельных цветных прямоугольников, под каждым из которых в соответствии с законом об авторском праве значилось имя фотографа, сделавшего снимок. (Я специально посмотрел ради интереса – фамилии были все разные, равно, как и их подопечные герои – живые и здравствующие рок – поп-звезды, по сию пору услаждающие слух поклонников очередными «нетленками» или, на худой конец, свежими компиляциями нетленных записей, если, к несчастью, вдруг исписались и вышли в тираж).

Ладно, вспомним всех поименно, кто там еще, кроме ирландцев, попал в юбилейную «двадцатку»? …так, значит… Пол МАККАРТНИ… Дэвид БОУИ… Кит РИЧАРДС… старая гвардия, так сказать… кто там еще?.. Дэвид ГИЛМОР… Пит ТАУНШЕНД…  кажется… Джимми ПЕЙДЖ… или… Роберт ПЛАНТ?.. один из двух «цеппелинов» – точно там был, но, вот, кто именно – теперь уж и не вспомню… так, дальше… следующая тройка, тут звезды помоложе пошли… Йэн БРАУН… Деймон АЛБАРН… Ноэль ГАЛЛАХЕР… Стойте-стойте!.. а где, спрашивается, идейный папа готик-рока и обладатель неповторимой прически «взрыв на макаронной фабрике» (я про РОБЕРТА СМИТА говорю, если не поняли)?.. забыли про него, что ли?..

Вот уж прямо не знаю, о чем там думали британские коллеги, готовя к печати свой двести сорок четвертый юбилейный номер, но точно не о том, чтобы потрафить вкусам ценителей творческого наследия группы THE CURE. Жаль!

Честно говоря, воссоздать в памяти тот звездный списочек без ошибок теперь мне вряд ли удастся, да это, в общем-то, и не важно… Могу сказать наверняка, что звездный парад обложек скандально завершала беременная и полуголая Бритни СПИРС: ее раздельный купальный костюм прямо-таки врезался мне в память – белый, в красный горошек. Ну и вздутый живот, естественно, тоже.

Короче, я сидел,  перелистывал глянцевые странички, с наслаждением прихлебывая из большой фарфоровой чашки с вензелем «Жербо» ароматный напиток по цвету своему напоминавший колер хабитов, одеяний монахов ордена капуцинов. (А любопытно, разворошил я память от избытка времени, а ведь капуцины и капуччино, не просто однокоренные слова…) Отменный, кстати, капуччино тогда мне подали. До сих пор его вспоминаю, но это так, как говорится, a propos.

Звякнул колокольчик над дверью. Вошел насупленный, очень серьезный Полетаев. В мою сторону даже не взглянул. Это правильно – к чему глупые школьные перемигивания?

Снял куртку. Повесил на вешалку. Медленно повернулся ко мне, и тут я чуть не заржал. Полетаев оказался при полном параде – черный костюм, белоснежная рубаха, легкомысленная «бабочка», а из нагрудного кармашка пиджака вместо платка кокетливо выглядывала алая гвоздика. Ума не приложу, на кой черт он ее туда присобачил, тоже мне – франт! Серьезно говорю – я едва не подавился от смеха. И тогда, услышав мое клокочущее блеяние, он все-таки бросил в мою сторону взгляд, чтобы образумить меня, и начал злобно вращать глазами, мол, немедленно уймись, придурок! И даже пробурчал сквозь зубы свою вечную присказку про «трусы по пояс» (я ее прочитал по губам, которые у него приняли вполне нормальный здоровый вид – наверняка всю ночь их чем-то отмачивал). В общем, чтобы не провалить «операцию», пришлось мне срочно брать себя в руки,

Тем временем Полетаев сел за стол… Начал сосредоточенно изучать меню. В итоге заказал большой чайник зеленого чая и попросил принести официанта две чашки.

Прошло еще несколько минут. Ровно в час, и ни минутой позже, снова звякнуло. В кафе вошел мужчина лет сорока – сорока пяти… такой, знаете,  «застегнутый на все пуговицы» – в строгом темном пальто с котиковым воротником и черном котелке, левая рука, облаченная в тонкую лайковую перчатку, плотно прижимала к груди кожаную папку, которая, надо полагать, была сплошь набита интересными документами. Правая рука почему-то была без перчатки. И дураку было понятно, что это он, наш «сладкоежка» от юриспруденции.

Он осклабился чуть ли не весь рот, нагло усмехнувшись прямо в черные стекла моих очков, молниеносно и без особого труда раскусив мою тайную миссию (это я по его округлым самодовольным глазам сразу понял; что ж, реакция отменная, значит, мы имеем дело с настоящий профи!) и уверенным шагом направился прямиком к столику Полетаева.

Подошел. Представился. Снял перчатку. Потом котелок. Папочку на стол. Пальто на крючок. Котелок туда же… Махнулись карточками. Пожали руки Сели.

Разговор вышел у них скоротечный, оба собеседника говорили громко, внятно, и я запомнил все сказанное почти слово в слово.

– Может быть, выпьете чаю, господин …м-м-м…Черманек?

– Спасибо, не хочу. Дабы не терять попусту время, господин Полетаев, давайте перейдем прямо к делу.

– Не возражаю. Я весь внимание.

– Мне известно, что у вас возникли проблемы с полицией, и вы находитесь под следствием.

– И что с того?

– Я и мои работодатели могут уладить конфликт.

– Не было никакого конфликта, мне просто в наглую уголовное дело шьют…

– Вот-вот, я как раз про это вам и говорю. Повторяю, мои работодатели готовы помочь.

– А кто они, эти ваши работодатели?

– К сожалению, я не уполномочен раскрывать их имена.

– Мне их имена знать ни к чему. Скажите только – кто они? – государевы люди или…

– Государственные, не сомневайтесь. И могу абсолютно серьезно сказать – у них есть рычаги воздействия на будапештскую полицию. Мои работодатели очень влиятельные люди и слов на ветер не бросают.

– Что им нужно?

– Как говорится, услуга за услугу – они знают, что вы – военный пенсионер, в прошлом моряк-подводник…

 – Так вот, оказывается, откуда ноги растут – секреты атомного флота понадобились?

– Да, их очень интересуют кое-какие подробности вашей подводной службы.

– Какие именно?

– А у меня в связи с этим имеется для вас заранее приготовленный вопросник, – господин Черманек, расстегнув молнию, порылся в бумагах и достал оттуда лист четвертого формата, забитый убористым текстом от «потолка до пола», и, глянув на бумажку так, словно прощался с какой-то ценной облигацией, многозначительно добавил, – мои работодатели уполномочили меня сообщить вам, что кроме прекращения дела против вас, они также готовы вам щедро заплатить.

– За что?

– За оказанные информационные услуги.

– И сколько денег, –  оживился Полетаев, – если не секрет?

– Много…

– А поточнее можно?

– О-О-Очень МНОГО! – с придыханием вымолвил господин Черманек и сглотнул от волнения слюну.

Адвокат передал листок Сереге, застегнул молнию на папке и, поднявшись из-за стола, начал не спеша одеваться, надевая вещи в обратной последовательности: сначала пальто, потом котелок и под завязку – натянул перчатку. И со словами «подумайте о нашем предложении, господин Полетаев, я завтра вам позвоню», вежливо распрощался, уже не пожав руки.

Буквально через минуту после того как звякнуло над дверью, мы сидели с Серегой за одним столом, с пристрастием изучая переданную бумажку – никак не озаглавленную и ни к кому не обращенную, но адресат вопросника – «камчадал», подводник-атомщик Полетаев – четко читался сквозь строчки, где спрашивалось, в частности, и о том «имеете ли вы непосредственный опыт в связи действиями американских и китайских атомных подлодок …» Последние, как известно, патрулируют исключительно в бассейне Тихого океана, у восточных берегов России и западных берегов США. В Арктике китайским подводникам делать нечего. Пока что.

Всего имелось шестнадцать пронумерованных вопросов с разным зачином от «что вы знаете…» до «помните ли случаи…», почти каждый из которых включал с десяток въедчивых подвопросов, но странная вещь – нигде не стояло ни одного вопросительного знака, только точка в конце, будто интервьюерам и так все заранее известно – просто решили проверить старые данные.

Один из вопросов был совсем коротким и вовсе простодушным – «У вас годы службы считались удвоенно. Почему (точка)». И вот о чем я тогда подумал ненароком – загнать бы этих интересантов лютой зимой в отрезанную от цивилизации заполярную Гремиху, в так называемую «страну летающих собак», и этот нехитрый вопрос после отморозки носа или какой другой конечности быстро отпал бы сам по себе.

– Мать честная! – Полетаев ткнул пальцем в четырнадцатый вопрос, где в длинный столбик были перечислены проекты действующих подлодок России и спрашивалось «имеете ли вы данные в связи со следующими П/Л», – ты только посмотри на это, Чиф! У них тут все наши лодки «засвечены», а проекты даны сразу по двум классификациям – натовской и нашей.

– Ты, Серый, видно, от жизни отстал – эта информация сегодня доступна в открытой печати, не говоря уже про интернет.

– Неужели? – нервно побарабанил пальцами по столу Полетаев. Лицо у него пошло красными пятнами, глаза лихорадочно блестели, на переносице мелким бисером выступил пот. В общем, создавалось впечатление, что недавно состоявшееся рандеву его порядком вышибло из седла.

Он заказал коньяку – «это дело надо срочно спрыснуть, в смысле обмозговать».

Выпивку принесли в три секунды, а к ней орешки и кусочки  шоколада.

Опрокинули по первой.

– Что делать намерен? – осведомился я.

– Странный вопрос, – хмыкнул Серый, – Родину продавать, конечно!

– Ты серьезно, что ли?..

– А то!.. Родина моя далеко, а я вот здесь, на чужбинке, бьюсь один на один с супостатом…

– Я смотрю, ты точно сбрендил!

– Ладно, дружище, не закатывай глаза – я просто пошутил. Разве я могу корешей флотских продать!? Просто хотелось помечтать немного, как шальные шпионские денежки потратить на развитие родного бизнеса…

– Мечтать не вредно.

Я опять глянул в адвокатский листок, пробежался глазами сверху вниз, и… расхохотался – я так зашелся от смеха, что сначала меня согнуло пополам, а потом откинуло назад, Полетаев с непониманием взирал на меня – а мне было от чего покатываться…

Ну, сами рассудите, какие к черту могут быть военно-морские секреты, если наша с Серегой подводная служба благополучно завершилась двадцать лет назад – мы морячили на лодках второго поколения, а сейчас в море ходит уже четвертое… К тому же мы ни черта уже не помним с тех пор – технические характеристики, режимы действия, операционные параметры … – все давным-давно позабыто, не знаю, как Серым, но мной – точно!

Да и секреты «с бородой»  – кому они нужны?! – лодок то наших с Серым давно нет, выведены из состава флота на радость дяде Сэму еще в самом начале девяностых, их экипажи расформированы, а сами стратегические боевые единицы «распилены на иголки» (как принято говорить у моряков), то есть попросту  – утилизированы.

Именно поэтому родной проект 667 Б «Мурена» или по натовской классификации «Delta I» в том списке не значился, как несуществующий в реальном подводном флоте России. Вот черти поганые – все знают про нас!

Утирая слезы от смеха, я выложил Полетаеву все свои скептические соображения и ехидно поинтересовался, на чем, собственно говоря, он собирался – хоть и гипотетически, но все же – наварить бабосы?

В ответ Полетаев хохотнул:

– Тут я с тобой, дружище, не соглашусь. Еще раз прочти последний вопрос – он главный! – Полетаев постучал пальцем в «подвал» опросного листа и, не дожидаясь  моей «озвучки» сам зачитал вслух, – «имеете ли вы какие-нибудь отношения с бывшими коллегами, если да, то с кем (точка)»…

– И с кем?

–  А то ты не знаешь, с кем из именитых ныне одноклассников в Питонии мы вместе с тобой загоняли «торпеды» в суконные штаны?

– Кольку Максимова имеешь в виду?

– Ну!

– Замкомандующего Северным флотом?

– Это он сегодня в замах флота ходит. А завтра или послезавтра, глядишь, и главкомом ВМФ станет – еще тот служака! Понял, надеюсь?.. Так что, если бы об этом факте личных связей в моей биографии прознали мои «кураторы - кровососы», то присосались бы ко мне намертво, вовек не оторвать…

– Тише ты, Серый! – шикнул я на старого друга, – а вдруг нас подслушивают!?

Полетаев одним махом опрокинул бокал с «кониной» и, не закусив, дурашливо оглянулся по сторонам, как бы проверяя – нет ли слежки, а потом с непроницаемым выражением на лице медленно процедил сквозь зубы:

– Это еще надо разобраться, кто кого подслушивает, – с этими словами он демонстративно вытащил из нагрудного кармана бутон гвоздики, у которого сзади вместо унылого огрызка обломанной ножки задиристо торчали тонкие проводочки в черной пластмассовой оболочке.

– Что это? –  удивился я, показав глазами на «гвоздичный муляж».

– Обыкновенный встроенный микрофон для записи, ничего особенного. Но согласись, ювелирная работа, за пару секунд, кстати, утром смастерил – похвастался Полетаев.

Вскоре я увидел и само «шпионское» записывающее устройство – миниатюрный диктофон, который с хитроватой улыбочкой вытащил Серый из-за пазухи.

Он слегка отмотал пленку. Включил диктофон. Из миниатюрной коробочки раздалась педантичная фраза: «…мои работодатели уполномочили меня сообщить… «Полетаев, довольный результатом, щелкнул клавишей, прервав на полуслове достопамятный голос.

На секунду я потерял дар речи. Признаться, такой прыти я от него не ожидал.

– Ну, ты и сукин сын! – наконец выдавил я из себя.

Как тогда рассказал Полетаев, он ухитрился  втихомолку записать почти все допросы следствия, за исключением двух самых первых, когда подозреваемый, то есть Серый еще не оклемался от нервного ступора рухнувшего на него жуткого обвинения. На пленке удалось зафиксировать прямые угрозы  – следователь неоднократно обещал упечь Полетаева за решетку, все имущество конфисковать в пользу государства, а обезглавленное  семейство, как потенциально опасное для добропорядочного венгерского общества, скоренько отправить  из теплой Европы обратно в холодную Сибирь (видимо, для мадьярских ментов, что Петербург, что Сибирь  – все едино).

Полтора десятка микрокассет были тщательно пронумерованы, датированы и положены в старую коробку из-под давно сношенных Полетаевым ботинок, а сама коробка спрятана в тайнике под собачьей конурой. В общем, безобидный пес Бишка (это только на первый взгляд) теперь сторожил компромат,  то ли на своего хозяина, то ли на венгерские правоохранительные органы, и будьте уверены, был готов отгрызть палец любому, кто вздумал бы посягнуть на его обиталище, кроме любимого хозяина.

…Покидая «Жербо», я спросил Полетаева:

– Как думаешь, кто его «РАБОТОДАТЕЛИ»?

– «ЦЭРЭУШНИКИ», однозначно!

– Может, китайцы?

– О-О-О, я тебя умоляю!

Мы решили пройти из конца в конец всю улицу Ваци и довольно быстро переместились в ее южную часть, сплошь усеянную бесчисленными ресторанами, барами и кафе: я попросил Полетаева устроить мне  показательную дегустацию палинки: очень уж мне пришлась по вкусу крепкая выпивка мадьяр.

Мы заходили в разные питейные заведения, счет которым я вскоре потерял, усаживались ненадолго за стойку бара в верхней одежде и всякий раз требовали новый сорт фруктовой водки… Абрикосовая, виноградная, сливовая, персиковая, яблочная, вишневая, грушевая, в общем, всю  не перечесть.

Уже давно стемнело, а мы все дегустировали и дегустировали… Помню, что  поздно вечером, когда мы оба были здорово под градусом, мы наконец-то  добрались  до противоположного конца улицы Ваци, стояли в раздумье – зайти или нет? – под дверями очередного питейного заведения, которое, судя по имевшейся табличке, работало до утра. Трактир располагался на двух этажах как раз напротив «ажурного» здания центрального рынка.

 Зашли внутрь. В общем, миленькое местечко оказалось – пол устлан соломой, а весь антураж заведения выдержан в таком, знаете ли, псевдо деревенском стиле. Но внизу нам почему-то не понравилось, может, из-за непрерывно лязгающей железным засовом входной дубовой двери, и мы поднялись по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж – там размещался еще один и довольно просторный зал, в котором двумя рядами стояли массивные столы из грубо сколоченных досок и такие же массивные стулья. На стенах  висели связки сушеного перца и паприки, пестрые луковые косички, тугие пучки чеснока и всевозможных душистых трав, а пол, как и внизу, был устлан соломой – от всего этого добра  исходил вкусный пряный дурман, сильно распалявший аппетит…

 Ощущение было такое, словно я телепортировался из центра Пешта куда-то  в венгерскую глубинку, угодив прямиком  в какую-то  деревенскую  харчевню. Для полноты чувств  разве что не хватало скрипачей-цыган.

 Музыкальное сопровождение в трактире все же предусматривалось – в самом дальнем углу на невысоком подиуме чернело что-то громоздкое с разверзнутым к потолку вороным крылом и, с трудом сфокусировав зрение, я разглядел черный  рояль с поднятой крышкой, который по причине моего понятного состояния не просто двоился – троился.

Рояль до поры до времени  молчал.

Пришел официант. Серый заказал знаменитую персиковую водку на меду из города Кечкемея, которая мне полюбилась больше всего, и обильную закуску – холодную и горячую (на ночь глядя у меня нежданно разыгрался аппетит).

В ожидании заказа мы занялись  существенным дельцем: я надоумил Полетаева «накатать телегу» в прокуратуру на поганого венгерского мента, по всем параметрам превысившего должностные полномочия. А что? Давно надо было это сделать, и доказательства на сей счет имелись

Мы строчили наш  донос прямо на бумажной салфетке цвета молотой паприки (ничего другого, более подходящего, под рукой не нашлось), вернее сказать, строчил Полетаев, а я ему диктовал. Почему я? Да потому, что у меня, в отличие от Полетаева, имелся диплом юриста. Забыл упомянуть, что свое  второе высшее образование я умудрился получить в лихие девяностые, когда стоял на перепутье и не знал чем заняться, уйдя в запас с военно-морской службы. Поэтому подобные писульки в различные высокие инстанции для меня накатать… как два пальца, ну, вы понимаете, о чем я. А, если вдруг вы думаете, что алкоголь здесь стал для меня серьезной помехой, то сильно ошибаетесь – наоборот,  он прибавил мне здоровой наглости и помог преодолеть психологические барьеры, сильно раздвинув горизонты моего восприятия.

 Куражу мне примолвил вдруг заигравший рояль. Самого тапера я, по правде говоря, не разглядел – почти весь вечер просидел к нему спиной. Могу только сказать, что  репертуар у него оказался очень любопытный: он начал с классических  мелодий из венгерской оперетты, затем плавно перешел к  общемировым эстрадным шлягерам прошлого века, а закончил свое выступление зажигательными  стандартами американского рок-н-ролла. 

Под самый занавес его весьма эксцентричного выступления я неожиданно для себя свалился под стол – выпитый за день алкоголь превысил все допустимые пределы – и, зарывшись с головой в солому,  наблюдал за финалом шоу уже в горизонтальном положении – вот тут-то я и рассмотрел  тапера, облаченного в черный концертный фрак.  Продолжая остервенело стучать по клавишам и руками и ногами, тапер, поднатужившись, поставил вдруг инструмент на попа, а потом под женский визг эффектно сбросил его в зал – картинку рояльного аутодафе, как вы понимаете, я наблюдал в перевернутом виде и почему-то в замедленном темпе – рапиде  – словно смотрел кино.

 Под затухающие  аккорды нестареющего боевика «Roll Over Beethoven» мое сознание затуманилось, и я отключился…

Очнулся я под утро – за окнами, похоже, давно рассвело, но в моей раскалывающейся пополам голове  все еще продолжало гудеть мощное рояльное крещендо.  С трудом продрав опухшие «мигалки» (подбитый  глаз тоже наконец начал показывать признаки жизни), я снова увидел перед собой  давешнего убивца полированных роялей. Но его офраченный силуэт на глазах начал блекнуть и вскоре окончательно пропал из виду, испарившись вместе с настенными траво- овощными гирляндами. Посмотрев вокруг себя, я с изумлением обнаружил, что нахожусь не в трактире и даже не в гостиничном номере, а совсем в другом месте: я лежал на знакомом мне кожаном диване под известными советскими военно-морскими знаменами – босой, без рубахи, в расстегнутых джинсах и с голым верхом.

Это ж что ж такое получается?!. Заколдованный круг какой-то – не прошло и двух суток, как я снова оказался на фазенде Полетаева. Сознание того, что ночью вырубленного алкоголем меня бросили в кузов, точно чурку, и транспортировали за город, не прибавляло радости. Одно хорошо, что отключившись, я спал, как убитый, и сломанное ребро меня не допекало.

Со стороны кухни  донеслось скворчащее шипение сковороды, видно, проголодавшийся  за ночь Серый готовил себе на завтрак  глазунью. А мне вот трапезничать  вовсе не хотелось. Меня банально мутило. Глотка бы холодной воды сейчас…

За ним и отправился я на кухню, полуголый. Ради смеха я решил  слегка «боднуть» своего старого друга и собутыльника  его же «крылатыми вилами», но только я выпалил первые два слова коронной фразы Полетаева, как осекся и замолчал  в полном оцепенении.

На кухне не было никакого Полетаева.

У плиты спиной ко мне стояла… хрупкая девушка (!?) с огненно-красными волосами (ох, везет же мне на рыжих!), забранными многочисленными прядками в необычного вида косу, внешне смахивавшую на хвостовую конечность водных существ. Коса лучилась от блеска волос и буквально приковывала к себе мой взгляд.

Услышав повисший в воздухе крик, девушка  обернулась  – Бог ты мой, пронеслось тогда у меня в голове, какая красавица! А я с такой мордой и в таком неподобающем виде!!!

–  Трусы?.. Какие трусы?! – спросила она на чистом русском языке, взметнув кверху бровки.

Я готов был провалиться от стыда сквозь землю.

 Моя правая рука потянулась к голове, чтобы хоть как-то  привести в порядок всклокоченную после сна прическу – при этом на пол упал шматок соломы – а потом рука инстинктивно опустилась, чтобы застегнуть ширинку… Вот срамота!

 Откашлявшись,  я  спросил охрипшим  голосом:

– А где… Серый…э-э-э…Сергей Борисыч?

– Сергей Борисович в настоящий данный момент находится на пути в офис, –  ответила «рыжая».

– А вы, стало быть…

– …его референт. Меня зовут Анна. Шеф попросил меня, когда вы проснетесь, накормить вас завтраком и доставить к нему в офис или  куда нужно. Завтрак, кстати, готов. Вы предпочитаете с утра кофе или чай?..

Я ничего не ответил. Не смог. При виде дымящейся на сковороде аппетитной яичницы, поджаренной на оливковом масле с тонкими ломтиками бекона, которую при любой другой ситуации я проглотил бы за один присест, у меня к горлу подкатил тошнотворный комок, с которым – чёрт меня дери! – я не смог справиться и опрометью бросился в туалет.

…В конце концов, я кое-как пришел в себя, оторвавшись от унитаза, (который, как я удостоверился был превосходного итальянского качества), и приняв ледяной душ (чертов нагреватель воды мне так и не поддался из-за остаточных явлений алкогольного окосения), что пошло мне только на пользу: одевшись и нацепив для комфорта черные очечки, я все-таки составил ей компанию за столом, сервированным на две персоны. Правда, есть по-прежнему не мог и только жадно налегал на питье, заливая минеральной водой пожар внутри обезвоженного организма. 

Так что пришлось рыжей красавице самой уплетать то, что она приготовила для двоих. Для нее это вышло кстати – она с утра как раз не ела,  не успела, спозаранку поднятая по тревоге боссом. Аппетит, кстати, у нее был отменный, ему можно было позавидовать.

Мы практически не говорили. Я  украдкой бросал взгляды на нее – она красиво, даже можно сказать, грациозно ела, и, признаться, смотреть на нее было одно удовольствие. Глаза у нее оказались необычного редкого цвета. Зеленые. Глянул опять, но уже поверх очков. Точно зеленые.  С изумрудным отливом, с прыгающими темными искрами.

Макияж её был выполнен безукоризненно, несмотря на ранний час; я еще удивился, что у неё не было никаких побрякушек: ни колец, ни сережек, ни даже часов…

 Она перехватила мой взгляд.

– Что? – спросила она,  смешно нахмурив маленький носик и отложив  в сторону вилку с ножом

– Ровным счетом ничего, – ответил я, смущенно крутя в руке стаканом с водой, – я тут подумал и решил, что, наверное, надо ехать в контору… Точно – в контору!

– Хорошо, – сказала она и снова взялась за приборы.

Я постарался больше не смотреть на нее. Стал размышлять о ее возрасте. На вид запросто можно было дать лет двадцать, но на самом деле чувствовалось, что она  взрослее – подобные миниатюрные женщины выглядят одинаково хорошо, что в двадцать, что в тридцать, что в сорок лет – но вот в чем я точно ничуть не сомневался, что я был старше ее. Как выяснилось позже – почти на двадцать лет.

Меня тем временем продолжало мутить, и по-прежнему чертовски трещала голова, и, конечно же, я был не прочь опохмелиться – заботливый Полетаев как раз для этого оставил на виду запечатанную бутылку конька, но  я стоически налегал на одну лишь воду – не хотелось в глазах Анны выглядеть  мерзостным алкашом.  

Сборы мои были не долгими. Я никак не мог найти свою шапчонку и, в конце концов, плюнув на нее, решил ехать без нее, заклеймив позором Полетаева.

Мы сели в игрушечный автомобильчик Анны – крохотный «пежо» лимонного цвета – и под яростный лай лохматого «правозащитника» резво выехали со двора, и тут как раз зазвонил мой мобильник. Ага, Полетаев. Легок на помине.

Без всяких предисловий он хохотнул в трубку:

– Ну, что, Чиф, оприходовал моего  секретаря?

В ответ я нервно закашлял, потом  промычал в трубку что-то невнятное.

Разумеется, моя соседка все слышала – громкость у меня в трубке приличная – но виду не подала, хотя – убежден – слышать подобные речи от своего босса ей было крайне неприятно, почувствовал это кожей.

Так вот оказывается, что подразумевал мой старинный друг, когда ночью в трактире заговорщицким тоном сообщил мне, что именинника в скором времени ожидает сюрприз, еще один приятный подарочек. Так сказать сексуально-утренний бонус. Вот сводник проклятый!

– В Вену прокатиться не желаешь? – после непродолжительного смешка задал второй вопрос Полетаев.

– С большим  удовольствием… Когда? – в Вене я еще пока не бывал, но побывать там, конечно, хотелось.

– А как доставит тебя Аннушка к нам в офис, так сразу и отвалим.

 Контора Полетаева находилась на правом берегу Дуная в промзоне на самой окраине Будапешта и, как отрекомендовал мне Серый этот район, – настоящий  цыганский рассадник, то есть, попросту говоря, – бандитская зона. Достаточно большая складская территория, огороженная высоким забором с колючей проволокой («чтобы цыганва не лазала»), располагалась рядом с кольцевой дорогой – удобное место для выезда из города, и арендная плата невысокая.

 Анна сдала меня на руки Полетаеву. Выглядел он, кстати, сильно помятым, точно на нем всю ночь верхом черти катались. Полетаев зачем-то повел меня в местную столовку.

Старый повар – худющий мадьяр, кожа да кости, принес нам на блюде горячий лангош – что-то вроде пончика, только раз в десять, наверное, больше обычного нашего, без сахарной пудры и очень сытный, и пару стопок абрикосовой водки к нему, чтобы, ясный пень, поправить здоровье. Выпив залпом свою порцию, Полетаев крикнул  повару, чтобы он повторил выпивку, и, понизив голос, почти шепотом  попросил меня:

– Только Мишке не говори, что вторую заказал – не любит он, когда я пью с утра, – и быстро сменив тему разговора, заинтересованно спросил. – Ну, рассказывай, как там у тебя с Аннушкой было?

– Что было?

– То самое, дурень! Не ломай комедию.

– Ничего не было.

– Как ничего? – опешил Серый, – А на какой хрен, как говорится, тогда я ее к тебе отправлял?.. То есть, тьфу ты, ко мне?!

Тут я ему и поведал в натуралистических подробностях печальную  историю о том, как мне пришлось в присутствии посторонней дамы утробно «пугать» унитаз, что явно не располагало к плотским утехам, и все что мне нужно было после этого – это полный покой, тишина и уединение.

– Ну и мудак же ты, Чиф! – незлобно  резюмировал Серый, приканчивая залпом вторую стопку.

По правде говоря, я на его слова  нисколько не обиделся: меня мало занимал тот факт, что своим вопиющим бездействием в его глазах я подмочил репутацию ретивого самца. Меня мучило совсем другое: с самого утра мне не давал покоя убивец полированных роялей, именно поэтому я и спросил Серого про тапера-эксцентрика.

– Какой рояль? Какой тапер? Ты что несешь, Чиф?!

– Ну, как же – в углу трактира на втором этаже рояль стоял, такой, знаешь, черный большой с поднятой крышкой, тапер во фраке  на нем рок-н-роллы играл ногами, а под финал шоу сбросил рояль в зал…

Полетаев посмотрел на меня, как на умалишенного, а потом  многозначительно изрек:

– Пить надо  меньше!

– Ой, кто бы говорил!!!

 Но если серьезно, своими словами Серый меня встревожил. Что ж это получалось – вся эта рояльная история для меня один сплошной глюк, что ли? Опять, значит, старые симптомы  объявились? 

 Действительно, пить надо меньше.

Было отчего опечалиться.

Тут в столовку вошел Михаил, прервав мои мрачные думы и наше скоротечное застолье, и сообщил, что все готово, можно отчаливать в Вену. Честно говоря, я бы его не узнал, если бы мы  столкнулись, скажем, случайно где-нибудь на улице – так он изменился, возмужал и закоренел за те годы, что находился в Будапеште. Пожалуй, от того смышленого худосочного четырнадцатилетнего паренька, каким он был шестнадцать лет тому назад, когда решил идти по военно-морским стопам бати и поступить в Питонию (не без моего, кстати, активного участия), ничего не осталось – передо мной стоял в полном смысле этого слова состоявшийся мужчина тридцати лет от роду. Он был на голову выше меня. Широк в плечах. Глаза светились счастьем осознания найденного предназначения.

Я с удовольствием пожал его крепкую руку.

– Даже и не знаю, как вас теперь величать, – произнес улыбаясь средний Полетаев.

– Ну, только не дядей. Зови меня также, как твой отец называет, – добродушно отозвался я.

Вообще изначально поездка в Вену Полетаевым не планировалась, но ранним утром, когда я еще дрых, неожиданно позвонил старый клиент – выходец из Узбекистана, бухарский еврей, который торговал на пару со своей женой на центральном  рынке Вены всякой всячиной и в том числе икрой «Полетаевы и сыновья» и сообщил, что товар весь продан. Сделал новый заказ.

Весь заказанный товар легко поместился в картонную коробку из-под кухонного комбайна. Коробку аккуратно положили в багажник корпоративного темно-синего «бумера».

 Сев за руль, Михаил трижды перекрестился, и мы тронулись в путь. До Вены два с половиной часа езды, так что есть время рассказать еще про одну необычную эмигрантскую судьбу. Я про среднего Полетаева говорю.

 Миша – по профессии врач, выпускник Военно-медицинской академии. Учебу заканчивал, когда родители с младшим братом уже пару лет проживали в Будапеште. Пользуясь тогдашним безвизовым режимом, Миха тайком от начальства чуть ли не каждые выходные летал в Будапешт, и для него это было как, к примеру, съездить на электричке в Выборг – по времени то же самое, а по деньгам неважно – богатые родители щедро спонсировали перелеты.

И когда, в конце концов, не подписав контракта о службе на флоте, хотя и получив звание лейтенанта, покинул Россию и перебрался на постоянное место жительства в Будапешт, он осознал, что на чужбине потерял себя. К чему надо было учиться на Родине шесть лет на врача, когда полученный диплом, здесь в Венгрии, как и во всем остальном мире, кроме России, был пустой бумажкой?!

 А теперь на минутку представьте, каково это дипломированному военврачу выступать в роли банщика, хоть и в семейном предприятии?

Больше всего его выбивал из колеи омерзительный наем шлюх для заезжих кавказцев. Да и сервирование стола с закуской для них же было также неприятно, даже оскорбительно.

На личном фронте тоже все было «не слава Богу».

Венгерки знакомые у Михаила имелись, и, кстати, все, как одна – красивые и сексуальные девушки, но, ясное дело, что каждая из них была со своими мадьярскими «штучками» – «тараканами» в голове, которых ему вовек не разгадать. Поэтому Миша предпочитал иметь дело с русскими девушками, с ними все понятнее было, все-таки родной менталитет...

Правда, розыск той самой половинки для него постепенно обернулся в вечный поиск… Сейчас поясню.

Дело в том, что девушка после знакомства в обязательном порядке им тестировалась. В качестве теста использовался домашний видеопросмотр старого советского фильма «Офицеры». Так вот, если испытуемая спрашивала, почему это главная героиня, профессорская дочка, покидает отчий дом в Москве и отправляется с мужем, свежеиспеченным красным командиром, не куда-нибудь, а в Среднюю Азию бить басмачей, – интерес к ней моментально пропадал, и он немедленно давал претендентке «от ворот поворот».

Короче, суженой он так и не обрел, а вот любимое дело, бесспорно, нашел: раскрылся, как личность с началом икорной эпопеи, проявляя чудеса смекалистости и изобретательности в вопросах продвижения семейного продукта на продовольственном рынке Европы.

– Мишка у меня свое дело знает, – с гордостью похвастался сыном Полетаев, – такой, знаешь, настырный, упористый: если дверь клиента закрыта, он в окно к нему влезет, а ежели окно перед носом захлопнут, так через трубу, точно чертяка, в дом проберется и тогда уж, будь уверен, товар ему по любому впендюрит.

В этот самый момент мы проехали старую австро-венгерскую границу – ни одной живой души там не было – мертвая зона: все двери закрыты, окна заколочены, ржавые шлагбаумы подняты. Работала одна лишь автозаправочная станция.

До Вены оставалось сто километров.

– Прикинь, Чиф, в здешнем сортире, – со знанием дела заметил Полетаев, ткнув пальцем в автозаправку, – как, впрочем, и повсюду в Вене ишачат исключительно русскоговорящие женщины. И, как правило, с высшим образованием… Что поделаешь, больше приложить себя не к чему – только сортир или панель, ну, если не посчастливилось выйти замуж за австрийского бюргера... Что не веришь? Давай на спор зайдем! – сам увидишь.

Я шутливо отмахнулся – а, пусть его! – из теплой машины выходить на холод мне вовсе не улыбалось. Привольно разместившись на заднем сидении со своим «верным другом» на коленях, я, как обычно, вел дневник, фиксируя неторопливый дорожный разговор.

– В Евросоюзе жить хорошо! – разглагольствовал Михаил, легко и спокойно выжимая на спидометре сто сорок километров, – здесь отличные дороги, они точно кровеносные сосуды, и нет границ – езжай куда хочешь! Будапешт – это ведь сердце Европы, двести километров проехал, и ты уже в Италии… Там, к сожалению, нам стало труднее работать, – тяжело вздохнул он и пояснил, – Полгода назад в Риме разразился скандал по поводу контрабанды русской икры – ее ввозили под видом бутербродного масла… шестьдесят пять подследственных проходят по этому громкому делу – все «шишки», либо директора фирм, либо их владельцы, – кое-кто из «икорной мафии» уже сидит… И, конечно, наш римский партнер в сложившейся ситуации сильно перетрухнул, отказавшись продолжать вести с нами дела, а нового мы так и не нашли…

– В Мадриде, – продолжал Михаил после минутной паузы, связанной со сложным обгоном,– когда в последний раз работали на продуктовой выставке, испанцы, как заведенные, все талдычили про каких-то «атомчиков» (со смешным ударением на втором слоге, у них, кстати говоря, нет в алфавите буквы «щ»). Мы все ломали голову с батей тогда, что это за «атомчики» такие, про которых нам прожужжали все уши. Оказалось – случилась авария на российской атомной субмарине, более двадцати жертв на испытаниях новой подлодки на Дальнем Востоке. Вот как узнаются здесь новости о Родине!

Через два с половиной часа после начала нашего путешествия, мы, наконец, въехали в предместье Вены. Это был типичный промышленный район с торчащими отовсюду высокими трубами и громоздившимися унылыми фабрично- заводскими строениями. Мы ехали вдоль извилистого основательно загаженного канала с серо-бурой водой, кое-где поросшего почти облетевшими деревьями. Там не было никакого намека на присутствие даже деревянной набережной, а не то, что каменной.

– Дунай, – Полетаев сделал жест в сторону «сточной канавы», – один из его рукавов.

«Неужели то, что у меня перед глазами и есть «город сказка, город мечты»?!» – спросил я самого себя, опешив от удручающего пейзажа.

Однако Дунай прямо на глазах становился шире, вода в нем с серо-бурого поменяла цвет на светло-изумрудный, крутые берега внезапно оделись в гранит, и скоро с каменной набережной Дуная моему взору открылась дивная панорама блистательной Вены.

– Да, Вена, вне сомнений, город блистательный, – словно прочитал мои мысли Серый, – хотя, как слышал, туристы из России его недолюбливают. Может, за излишнюю стерильность и чопорность. Для изменения сего превратного мнения я бы посоветовал им хотя бы раз посетить  тамошний центральный рынок – «еще тот гадюшник»! – ухмыльнулся он. Вот именно поэтому Полетаевы меня туда не повезли, оставив свои «икорные тёрки» с бухарским евреем на потом, и припарковали машину напротив площади Марии Терезии в самом центре австрийской столицы.

– Ничего не примечаешь? – толкнул меня в бок Серый, когда мы вылезли из «бумера», разминая затекшие ноги.

Не совсем понимая сути вопроса, я еще раз окинул взглядом все вокруг и… ойкнул от удивления – просторную площадь с двух сторон замыкали два абсолютно одинаковых «палаццо», которые я сначала принял за королевские дворцы, но на поверку они оказались  историческими музеями, «архитектурными близнецами».

До католического рождества оставалось меньше двух месяцев, и по давней доброй традиции  городское общественное место на это время отдавалось на откуп негоциантам под предпраздничную ярмарку: вся площадь от края до края была заполнена временными павильончиками, где торговали выпивкой, сладостями, горячей выпечкой и ёлочными игрушками.

В центре над разноцветными крышами лавок возвышался помпезный памятник Марии Терезии, эрцгерцогине Австрии и королеве Венгрии и, между прочим, истинной матери-героине, я серьезно говорю, – она умудрилась нарожать кучу королевских отпрысков, произведя на свет – аж! шестнадцать особей мужского и женского пола, не всем из которых было суждено пережить свою мать. Это Михаил по ходу дела прочитал мне короткую лекцию – он, похоже, серьезно был «болен» историей.

Памятник мне понравился и напомнил мне чем-то наш петербургский, установленный в честь императрицы Екатерины II в скверике на Невском, напротив «Александринки». Наш, правда, не столь высокий: Мария Терезия величаво приветствовала меня с высоты птичьего полета, как и положено императрице, сидя в тяжелом кресле – бронзовая австриячка была одета в пышное и смело декольтированное платье по моде сороковых годов восемнадцатого столетия. В руках держала свиток и скипетр.

С четырех сторон гранитный пьедестал императрицы окружали выдающиеся полководцы ее времени, оседлавшие скакунов – их кони в нетерпении били копытами, готовые по первому приказу государыни ринуться с места в карьер к войскам, что было очень символично – во времена правления Марии Терезии Австрия была обладательницей самой грозной армии в Европе – под ружьем стояло четверть миллиона человек (историческая справка Михаила).

Мы немного пошатались по ярмарке, беззаботно глазея по сторонам, «отрекомендовались» картофельной водке – ну, как же, как же постоять в самом центре Вены и не выпить шнапса, разве такое возможно? – австрийская горькая на деле оказалась слаба на градусы и противна на вкус. Решили запить ее горячим глинтвейном. И тут же купили на память по керамической кружке с грубым оттиском на ее боку «декольтированной» императрицы. На ломаном немецком спросили у продавщицы, молоденькой смазливой блондинки, откуда она. – «Из Словении» – с кокетством отозвалась она и начала строить глазки молодому Полетаеву.

Незаметно пришло время прощаться. Дело есть дело: Полетаевым после заезда на рынок надо было возвращаться в Венгрию, но не в Будапешт, а на границу со Словакией – проверить, как идут дела на икорном заводике. Там они и предполагали заночевать, а завтра с утра, затарившись новой партией икры отправиться домой. Так что в Будапешт я должен был вернуться один и уже на поезде.

Серый не был уверен, по какой улице мне следует идти, поэтому остановил какую-то седовласую фрау, широко ей улыбнувшись:

– Грюс Гот!

– Грюс Гот! – приветливо отозвалась фрау.

Если не знаете в Австрии и южной Германии словосочетание «грюс гот» –это традиционное приветствие при встрече даже с незнакомыми людьми, означающее «Бог в помощь!» Но если вы – сатанист, атеист или кто-то другой, кто не хотел бы поминать имя Божье, можете смело говорить при встрече обыкновенное «Гутен таг!» (Добрый день!) и вам ответят – ну, словом, Полетаев поздоровался с фрау, после чего спросил у нее, не являясь ни сатанистом, ни атеистом, какая дорога ведет… к храму.

Шутка. Конечно же, он спросил, какая дорога ведет к вокзалу. (Мне ж к поезду надо было поторапливаться).

– Дорога перед вами, – фрау изящно махнула морщинистой рукой в перстнях в сторону не очень широкой петляющей улицы, чуть поднимающейся в горку.

Это была Марияхильфер штрассе – главная торговая улица Вены. Она вела прямо к Вестбанхофу, то есть Западному вокзалу.

Мы крепко обнялись. Полетаевы пошли назад к машине, а я бодро зашагал вперед, как выяснилось, по знаменитой пешеходной улице Вены, ворочая головой слева направо и обратно налево, – обилие торговых марок на уличных вывесках просто  поражало: одни – хорошо известные мне, а другие – совершенно незнакомые.

До отхода поезда у меня еще оставалось в запасе немного времени, поэтому, заприметив издали знакомый  шестибуквенный логотип  со швейцарским крестиком, я прибавил обороты. Забежал в лавку. Дважды пронесся метеором  мимо прилавков. Остановился. Ткнул пальцем в один из них, чтобы продавец достал из-под стеклянного колпака нужную мне тикающую безделушку.

Покрутил в руке. Часики были из недорогих, стоили чуть больше пятидесяти евро, но оказались чертовски хороши – узкий пластиковый браслетик, стрелки и сам корпус жег глаза ярко-лимонным цветом, а вот необычный циферблат, исполненный безо всяких цифр и даже рисок, приковывал взгляд своей бездонной чернотой. Да, то, что надо!

В вокзальной кассе я обнаружил очередь, да такую длинную, что даже подумал ненароком о том, что не поспею к поезду. Однако кассиры, на удивление, работали дружно и «щелкали» многочисленных клиентов, как белки – орехи. Не прошло и десяти минут (и до отправления поезда тоже оставалось десять минут), как я сам оказался у окошка.

–ХЭЛЛОУУАНТИКЕТТУБУДАПЕШТСЕКОНДКЛАССПЛИЗ – выпалил я скороговоркой.

Девушка-австрийка меня поняла, однако потребовала за билет сумму в два раза больше заранее приготовленной. О стоимости проезда я был предусмотрительно предупрежден Михаилом, но, видимо, он уже давно не пользовался услугами австрийского железнодорожного транспорта, предпочитая передвигаться исключительно на своих колесах, поэтому и вышла промашка.

Наличные деньги у меня, конечно, оставались, но вот где они, куда их я засунул, вспомнить сразу не мог – я не имел привычки таскать с собой кошелек – пришлось торопко шарить по карманам под недоуменные и даже раздраженные взгляды тех, кто стоял позади меня и так же, как и я, торопились на поезд.

Второй класс выглядел, как первый. Просторные купе на шесть человек. Мягкие удобные кресла с подлокотниками. Кондиционер на потолке. Телевизор под потолком. И никаких проводников в помине.

Подумалось, а что тогда в первом?

А-а, понял – купе на две персоны с широкими диванами, чтобы, значит, уставшее тело можно было сбросить на три часа дороги, плюс персональная ванная с санузлом. Ну, и проводник в придачу.

Признаков жизни других пассажиров в вагоне мной обнаружено не было.

Тогда куда все билеты покупали? Куда они все ехать собрались?..

Непонятно. Одно было ясно – туда, где бунт, следовать опасно.

Я плюхнулся в кресло, и в ту же секунду за окном мгновенно зарделась краской стыда контурная полубутылка с всемирно известным газированным напитком. Рекламная картинка спровоцировала сильный приступ жажды. Ладно, подождем «лотошника».

Под окном бесшумно прошмыгнули в голову состава, где был прицеплен вагон первого класса, какие-то запоздавшие полулюди-полупассажиры, обрезанные по пояс нижним краем моей оконной рамы.

Гулко хлопнула дверь в тамбуре. Кто-то пришел. Хрипло прокашлялся. Ага, мужчина. Протопал несколько метров по коридору. Стукнул дверью купе. Потом затих.

Этого загадочного пассажира за все время пути я так и не увидел. Да был ли он вообще?..

И тут машинист-невидимка что-то резко гавкнул по-немецки в австрийский громколаятель, и почти сразу после этого с шипением и глухим стуком закрылись наружные пневматические двери. Перрон неестественно дернулся, и мимо глаз медленно проплыла газированная полубутылка, за ней ополовиненный фонарный столб, еще один, еще…

Поезд очень быстро набрал скорость и вскоре пулей устремился всей своей многотонной массой навстречу ветру, вырвавшись из привокзального тупичка-загона на городские просторы. Все быстрее и быстрее пролетали за окном всякие объекты: люди, деревья, фонарные столбы, рекламные щиты, машины, дома, улицы… улицы…улицы…

Монотонно стучали колеса, а в голове сама собой выстукивалась ключевая фраза моего будапештского повествования…

Что-то я давненько вам не рассказывал про своего знакомого поэта, автора надоедливой строчки, основательно проевшей мне мозг. А пора бы, пора, потому что как раз в тот момент, когда меня уносил венский экспресс в сторону жемчужины Дуная, с нашим панк-героем случилась беда: он попал в больничку.

Правда, я сам узнал об этом, только вернувшись домой из Будапешта, – Тропилло сообщил.

Диагноз – пневмоторакс: следствие жизни «на полную катушку».

Леха тогда чуть дуба не врезал, повезло ему, что как только свалился сразу вызвали скорую. В общем, пришили ему легкое и ничего – жить можно!..

Только вот незадача какая – жить можно было, но исключительно с ограничениями: нельзя больше прыгать, бегать, гулять на морозе, ходить в баню, летать на самолетах, заниматься интенсивным сексом, не говоря уже о том, что совершенно противопоказано курить, употреблять наркотики и алкоголь…

«Доктор, простите, а играть рок, можно?..» – «Больной, вы что, с дуба рухнули? – отныне и вовек – только медитировать!» – «И так всю жизнь???» – «Безусловно!!!»

В больнице было тухло. Занять себя, ну, абсолютно нечем.

Что? Зомбоящик?!.

Но помилуйте, перед смертью смотреть телевизор – это же полное безумие!

В больничке Никон штудировал Ницше или ходил в одиночестве по длинному, как кишка, коридору, без конца размышляя о временности всего сущего. В день он накручивал по двенадцать кругов: четыреста сорок четыре шага в одну сторону и столько же в обратную. И каждый день пил барбитураты. Его песня «Все зря», придуманная на больничной койке как раз про это.

Впрочем, особо не переживайте за Никона. Теперь-то у него все тип-топ. Он родил дочь. Женился. (Да-да, именно в таком порядке). И даже бросил курить. Табак, разумеется, ну, вы меня понимаете?

Через два года после моего конца, когда минует кризис и ставки на подпольный рок нежданно поднимутся, а за концерты в клубах начнут платить вполне приличные деньги даже отъявленным панкам, он наконец-то увидит вживую Роберта Смита на концерте THE CURE в Стокгольме. Там с ним случится показательный приступ эпилепсии, что неудивительно – ведь чувак полжизни ждал этого момента, и после этого будет ждать повторения каждый день.

…Внезапно затренькал мобильник. Звонила рыжая красавица (я ее номер телефона так и «забил» себе в телефон под этим фамильярным прозванием, я ж фамилии ее не знал).

Надо заметить, что за последние три часа она трижды позвонила мне.

Сначала, когда ехали по трассе в Вену, сообщила мне время отправления из Вены экспрессов на Будапешт, потом – я был уже на площади Марии Терезии – обратила мое внимание, что поезда на Будапешт идут с Вестбанхофа и объяснила как до него добраться. И вот теперь, в третий раз – просто, чтобы узнать, все ли у меня в порядке.

– У меня все о’кей, Аня. Спасибо.

По особой приветливой интонации ее мелодичного голоса мне почему-то вдруг отчетливо показалось, что названивая мне, она не просто старательно выполняла поручение босса о моем сопровождении, ей просто приятно было со мной поговорить – сидит, наверное, одна в конторе и скучает там, подумал я. Шестое чувство обычно меня не подводило.

Когда она хотела уже дать отбой, я как бы невзначай ее спросил:

– Вы любите кино?

– Обожаю.

Что ж, отлично, – мне везло, можно было сблизиться на синефильной теме.

Снова сделаю паузу в моем рассказе…

А теперь подумайте и скажите, что может быть общего между будапештским восстанием и летними олимпийскими играми, шестнадцатыми по счету? – один и тот же для двух событий год в расчет не принимается.

Вообще-то эти самые игры, если не знаете, прошли не летом, а поздней осенью в австралийском Мельбурне. Надеюсь, вы в курсе, что если в северном полушарии у нас стоит осенняя пора, то в южном соответственно – царствует весна. Впрочем, неважно. Главное, и в Будапеште, и в Мельбурне практически в одно и то же время пролилась кровь. Между русскими и венграми. Только с той разницей, что полем боя стали  не огненные улицы, как в Будапеште, а плавательный бассейн в мельбурнском дворце спорта: две ватерпольные национальные сборные там сражались за олимпийское золото. Решающий матч завершился победой венгров и, как следствие, вопиющей дракой – у спортсменов обеих команд элементарно сдали нервы, но обошлось, к счастью, без жертв – ведь это все-таки спорт, а не бойня.

К слову сказать, домой в усмиренный советскими войсками Будапешт венгерские олимпийцы так и не вернулись – их всех растащили по заокеанским профессиональным ватерпольным командам предприимчивые американцы.

Смутное воспоминание этого давнего и, безусловно, всеми позабытого драматического спортивного эпизода через пять десятков лет нашло свое отражение на киноэкране: сюжет фильма, на который мы попали с Аней в кинотеатр «Корвин», кроился вокруг любовной истории двух молодых людей – политически индифферентного ватерполиста, капитана сборной Венгрии, и революционной студентки будапештского политехнического института. Действие разворачивалось на фоне трагических событий в Будапеште кровавой осенью пятьдесят шестого.

По моему сугубо личному мнению, в картине достаточно подробно и хронологически верно была показана «анатомия» будапештского восстания – спонтанное собрание студентов «политеха», выдвинувших два главных лозунга «Русские домой!» и «Долой сталинистов!», всколыхнувших все венгерское общество; многотысячное мирное шествие по улицам Будапешта (массовка на экране, кстати, впечатлила) днем двадцать третьего с аналогичными требованиями; демонстрация у парламента этим же вечером в поддержку «правильного курса» Имре Надя; ночной захват радио повстанцами, первые выстрелы и первые жертвы…

Аня старалась синхронно переводить проливавшуюся на нас из динамиков тарабарщину со словесной абракадаброй, и, в общем-то, все происходящее на экране для меня было более-менее понятно.

Мы сидели на боковых местах почти в пустом зале,  близко друг к другу, так что порой ее шелковистые волосы, выбившиеся из косы, приятно  щекотали мне щеку. Один раз мы не больно стукнулись лбами, одновременно повернув лица, и она едва не прыснула, но сдержалась. Аня переводила киношную речь громким шепотом, дуя теплой струей воздуха мне в самое ухо, а я внимательно слушал, вдыхая ее запах: от нее исходил поразительно чистый аромат, не парфюмерии  – натуральный, чуть-чуть кисловато-сладкий и приятный дух, как от грудных младенцев. И если честно, меня совсем не интересовало кино, хотелось пожирать ее глазами. Очень.

Тем временем действие фильма продолжало развиваться. Понятное дело, что вскоре неуемная студентка зажгла своим революционным огнем ватерполиста, и тот, позабыв про спортивную честь родной команды и олимпийские награды, сбежал с командных сборов на баррикады, безрассудно обменяв  ватерпольный мяч на  огнестрельную автоматическую «гитару» (так на жаргоне повстанцев именовался автомат).

 Когда на экране затеялась кровавая баня финала, и в кинозал натурально полились реки багровой крови, а из динамиков так громыхнуло многоствольной советской артиллерией, что мы даже подскочили в креслах, Аня решительно встала.

 – Не могу смотреть, как люди убивают других людей.

На свежем воздухе она перевела дух.

– Жуткое кино ты выбрал… для свидания, – заметила она с тяжким вздохом.

Я решил отмолчаться, на чем свет, кляня себя за то, что затащил бедную девушку в киношку. Лучше б что-нибудь другое, более веселенькое предложил, что ли.

– Фу-ты, ну-ты, даже голова разболелась от этих ужасов, – страдальчески морщась, она стала массировать пальцами виски. Потом, посмотрев на меня, рассмеялась и беззаботно сказала:

– Да не делай ты такого скорбного лица… ничего страшного не случилось, сейчас все пройдет.

Я подивился тогда ее удивительному качеству – моментально менять настроение.

И не только этому. К примеру, она первая в тот вечер  сказала мне «ты», и вышло у нее это так естественно и просто, что я не мог не оценить по достоинству  ее самородной естественности и простоты. Правда, стоит заметить, что она еще пребывала в раздумьях насчет того, как обращаться ко мне – то ли по имени, то ли по «партийной кличке», но это меня ничуть не напрягало, а напротив – забавляло.

– А какие фильмы предпочитаешь смотреть ты? – спросил я.

Оказалось, ей нравится неторопливое интеллектуальное  британское кино. Я попросил назвать пару любимых картин или те, которые за последнее время  запомнились. Немного подумав, она сказала, удивляясь сама себе:

– Ой, сразу так и не вспомнить… но вот, пожалуй, что больше всего запомнился… забыла, правда, название этого фильма… там очень необычная история…  главный герой, погибший во время войны, проживает не случившуюся жизнь..

 В нескольких словах она пересказала мне всю картину.

– «Искупление», – подсказал я.

– Да-да. «Искупление». Очень сильный и эмоциональный фильм, помню, я в конце не выдержала и даже расплакалась.

Бестрепетный британец Колин Фёрт, как оказалось, был ее любимым киноактером, правда, в упомянутом ею фильме не играл.

Прогуливаясь вдоль полукруглого здания кинотеатра «Корвин», окрашенного в мягкие желтые тона, мы подошли к флагштоку с реющем на его верхушке венгерским флагом и необычному  памятнику – своеобразной иконе будапештского Гавроша, воплощенного в бронзе и камне – статуя бегущего мальчишки с винтовкой и в военной каске английского образца, похожая из-за полей больше на шляпу, нежели на каску, олицетворяла собой обобщенный образ  всех малолетних инсургентов будапештского восстания. Каменный валун, на котором  держалась статуя, был завален горами живых цветов, утыканными национальными флажками, а бронзовая шея подростка была с любовью укутана в длинный шерстяной шарф-триколор, концы которого красиво развевались на ветру.

Заметив выражение недоумения на моем лице, Аня пояснила:

– Защищать от холодов в наступающее предзимье бронзово-каменных соплеменников – давняя традиция  мадьяр.

Не знаю, что такое со мной потом вдруг случилось, может быть, что-то съел или выпил или еще что, но, неожиданно для себя, я с ней разоткровенничался. На меня прямо таки нахлынула волна воспоминаний, и я ей поведал, ну, прямо как вам сейчас рассказываю, – все-все-все про свое житье-бытье, не забыв упомянуть особо колоритных персонажей моей истории – сопливую соседку-панкушку, коррупционного хищника-жилищника и предводителя овсяниковских бомжей и алкашей портвейнгеноссе Мирона. Применительно к последнему, конечно же, я не мог не похвастать своими шахматными победами.

– А ты забавный, – от души смеясь, произнесла Аня, когда я, наконец, умолк.

И тогда я сходу пригласил ее в Петербург. А что? Отличная  идея – встретить новый год вместе!

 Аня была родом из Ужгорода и, как выяснилось, еще школьницей вместе с одноклассниками побывала в Москве, а вот город на Неве посетить не получилось – ни тогда, когда он был Ленинградом, ни теперь, когда он стал Петербургом. Что ж, это дело поправимо.

Однако Аня ничего не ответила, как будто и не слышала моего  приглашения. А повторять я не стал, навязываться не хотелось.

Заморосил противный мелкий дождь. Зябко передернув плечами, Аня надела на голову вязаную шапочку в фиолетовых тонах, расшитую разноцветным бисером, потом сказала:

– Холодно… И поздно уже… а тебе рано вставать, – она знала, что я завтра утром должен был улететь, – давай, я отвезу тебя в отель.

Она порылась в сумочке. Нашла там брелок с ключами от авто, нажала на кнопку.  Лимонный «пыжик», припаркованный у кинотеатра, коротко взвизгнув, подмигнул мне желтым светом игрушечных фар, как бы гостеприимно приглашая в салон.

У меня сразу упало настроение – мне не хотелось с ней  расставаться. Я стал лихорадочно думать, чтобы такое предпринять… чтобы такое предложить, чтобы ее удержать. Но ничего толкового в голову не приходило.

Отъезжая от кинотеатра по переулку Корвин в сторону проспекта Йожефа, я оглянулся через заднее стекло и в последний раз взглянул в сторону бывшего  оплота повстанцев – на его фасаде, распятый веревками, парил в воздухе, точно гигантская птица,  рекламный баннер фильма «Свобода и любовь»: двое – он и она, одетые в ватники, в шапках-ушанках, с автоматами ППШ за плечами уходили прочь от меня, растворяясь в полуночной мгле…

Улицы были пустынны. Изредка попадались встречные машины, а прохожих и вовсе не осталось из-за разгулявшегося дождя, будапештцы, как правило, рано ложатся спать, зато и засветло встают – у некоторых работа начинается в пять утра, а то и в четыре, если эта работа где-нибудь на стройке.

Скоро мы повернули на улицу Ракоци, также казавшуюся вымершей. Странно это было видеть: только два дня назад в это же самое время она вся клокотала страстями и буквально захлебывалась от града резиновых пуль и слезоточивых гранат. И вдруг… тишина и пустота.

Да, будапештская буза закончилась, на удивление, быстро, за одну ночь, как будто и не было ее, но изуродованные арматурой мраморные фасады величавых зданий, мимо которых мы проезжали, красноречиво говорили об обратном – было. Все было.

Я спросил Аню, почему бузотерского пороху хватило только на одну ночь.

– Почему? – переспросила она и, немного подумав, сказала, – потому что утром всем надо идти на работу – зарабатывать на свой кусок хлеба.

Не прошло и трех минут после нашего короткого разговора, как мы, развернувшись на ближайшем перекрестке перед Западным вокзалом, подкатили к парадному входу отеля.

Аня выключила зажигание, дворники замерли на полдороге, и тотчас же уличная  перспектива  скрылась за пеленой водяных струй, стекавших потоками с лобового стекла. Погода к ночи окончательно испортилась. На душе было не лучше.

Потянувшись за рулем, точно кошка, Аня  мечтательно проговорила:

– Я бы с удовольствием выпила горячего чаю и съела бы большой кусок торта…

– Не боишься есть на ночь сладкого? – невпопад вырвалось у меня.

– Даже не думаю об этом!

– Тогда вперед! – обрадованно сказал я: мои потаенные желания, похоже, начинали исполняться.

У парадного входа, там, где ему и положено – под козырьком, стоял статный немолодой швейцар в золотых галунах. Если вы вдруг подумали, что у меня с проводом барышни в отель возникли какие-то проблемы, то это зря, – входные двери без лишних слов настежь распахнулись перед нами.

Венгерские швейцары в гранд-отелях – люди вышколенные, клиента чтут и любят, поэтому и мзды за привод «дамы» (читай, проститутки) никогда не берут. Тем более Анна таковой и не являлась. И швейцар это сразу понял, смерив ее наметанным взглядом профи.

 В холле было пустынно, за стойкой корпел в праведных трудах ночной портье  с бесцветными глазами и большими залысинами, похожий на моль. Мы прошли к бару, ресторан из-за позднего времени не работал.  Барменша, не молодая, но все еще яркая брюнетка, любезно подсунула две карты меню. Свою, даже не взглянув в нее, я отложил сразу же в сторону, а Аня после непродолжительного ознакомления, заказала большой чайник на двоих и бисквитный тортик для себя – я от сладкого отказался.

 Сославшись на том, что на витрине пирожные не очень свежие, барменша, заварив чай, пошла на кухню, а нам предложила подождать десерт за столиком.

То, что она нам вскоре принесла, выглядело очень аппетитно: сочный кусок торта, состоявший из нескольких разного цвета бисквитных слоев, последний из которых элегантно украшала алая ягода клубники, искусно сделанная из марципана.

С этого момента, можно сказать, и начинается та самая «клубничная» история, о которой, помнится, я обмолвился в начале главы.

Я уже говорил вам о том, что Аня очень красиво ела. Могу добавить – и невероятно сексуально. Я сидел и буквально раздевал ее глазами и ломал голову над тем, как бы поделикатнее и, главное, побыстрее затащить ее к себе в номер.

Она как будто прочитала мои мысли. Хитро поглядев на меня озорными зелеными глазами, в которых плясали чертики, она по-детски непосредственно облизала ложку с кремом, и вполне серьезно – без тени шутки – негромко сказала:

– Я останусь с тобой, если хочешь…

Я не верил собственным ушам! – грудь у меня заходила ходуном, словно после пробега зачетной стометровки, которую я сдавал в последний раз, наверное, лет сто назад.

–  Но только ты должен обещать мне… – продолжила Аня фразу, не прекращая забаву с десертной ложкой.

– Что? Говори – не томи! – с придыханием попросил ее я.

–  …что мой босс ни о чем никогда не узнает.

– Слово кабальеро! – выпалил я.

 Она рассмеялась над моим выпадом, но над «главным» не шутила и дальше говорила на полном серьезе.

– Что ж, тогда не будем терять драгоценного времени, – по-деловому добавила она, вставая из-за стола: похоже, она полностью брала инициативу в свои руки, – ну, что за женщина!

Направляясь к лифту, с наслаждением глядя на ее точеную фигурку, я подумал о том, как все-таки чертовски легко она досталась мне.

 Правда, праздновать победу было преждевременно – в мозгу свербела одна неприятная мыслишка – что-то я забыл про треклятое ребро, как бы не вышло облома?..

Открыв дверь номера и не зажигая света, я пропустил Аню вперед. Через задернутые белоснежные шторы в комнату пробивались блики из горевших окон напротив – царил оптимальный полумрак.

Оглянувшись, она как бы, между прочим, заметила:

– Для лучшего и более полноценного цветового восприятия, думаю, очки следует снять.

Я повиновался.

Она тут же начала плавно и неторопливо раздеваться,  ничуть меня не стесняясь, точно была одна, – одежда, включая нижнее белье, шурша слетало с нее прямо на пол… Признаться, меня смутила ее раскованность, и где-то в голове опять пролетела мысль о том, как легко она мне досталась.

Она была божественно красива! И обнаженной показалась мне еще более хрупкой, чем прежде: талия была настолько узкая, что сдавалось, я мог запросто  обхватить ее двумя ладонями. В финале стрип-сеанса Аня, запрокинув за голову руки,  распустила свой пышный «рыбий хвост» и, встряхнув копной рыжих волос, которые в полумраке казались вороными, грациозно улеглась посреди кровати прямо на покрывало.

 Она ожидала меня в нетерпении, томно улыбаясь.

 А я стоял, как истукан, посреди номера весь похолодевший от ужаса. Скажу по правде, было отчего похолодеть: со мной случилось – впервые в жизни! – то, от чего не застрахован ни один мужчина на свете, – смекаете, о чем это я?

 Извинившись, я быстро припустил  в ванную – разобраться со своим «дружком», который повел себя в такой ответственный для меня момент, прямо скажем, не по-товарищески. Да что там не по-товарищески, просто по-свински и предательски!

 «Инструмент», к сожалению, не поддавался – как ни старался, я не смог поднять его. В общем, как говаривали в былые времена, провожая в последний путь верного сына партии, – «спи спокойно, дорогой товарищ!» – я готов был лезть на стенку…

Когда я вернулся,  Аня уже лежала под одеялом. Я по-быстрому скинул оставшуюся на мне одежку и тоже лег, если это можно так назвать – сдавленно охнув, рухнул на кровать, как подкошенный. Она спросила меня: «Что? Больно?» Я ничего не ответил. С грехом пополам забрался под одеяло. Потом  превозмогая боль, попробовал привлечь ее к себе – она поддалась, вся нежная, теплая, приятно пахнущая младенчиком. Прижалась ко мне всем гибким телом...

 «Ну, давай же, негодник, вставай немедленно!» – заклинал я своего «паршивца»! Вероотступник безмолвствовал как на допросе.

Она, уже догадавшись о сути проблемы, попыталась мне помочь сама: осторожно полезла рукой вниз, нащупала там не встававшую плоть, стала ласкать ее рукой, но и это не помогло.

И тут я нервно и совсем не к месту зашелся от смеха – вспомнил  трагикомический эпизод с «рукоблудием» на премии FUZZ… Но, пожалуй, что мой случай был трагичнее. Или комичнее?.. Ну, сами представьте: я пытаюсь «переписать текст вручную» в то время, как за стенкой меня беспросветно дожидается прелестнейшая из женщин?! Позор!!!

Еще раз повторюсь, сказав вам, что никто из мужчин не застрахован от подобного фиаско. Беда в том, что со мной такое случилось впервые. И мне тут элементарно не хватило опыта, чтобы справиться, в общем-то, по сути не с очень-то и страшной проблемой.

– Не бери в голову, – попробовала утешить меня Аня, – такое иногда случается.

«С кем, с твоими мужиками, что ли», – хотелось мне зло спросить, но, к счастью, не спросил. Вовремя сдержался. А то бы точно – поссорились.

 И, знаете – вот странное дело – после свершившегося провала я начал жалеть о том, что она пришла в номер и теперь здесь, со мной, лежала в одной постели. Мне уже хотелось, как можно поскорее остаться одному – стыд и уязвленное мужское самолюбие не давало покоя. С ужасом представил себе, как утром, проснувшись, обнаружу ее – свидетеля постыдного мужского бессилия – рядом с собой, как посмотрю ей в глаза…

Пока я занимался абсолютно бесполезным душевным самобичеванием, она  стала нежно гладить руками меня по плечам, голове и груди, негромко напевая  какую-то странную песню, сонливую, баюкающую, абсолютно мне неизвестную –  может быть, старую  гуцульскую колыбельную?.. впрочем, не знаю.

 Вскоре меня сморило.

…Сколько времени я проспал, точно сказать не могу, но когда проснулся и открыл глаза, вокруг меня стояла кромешная темень, а за черным окном не было и малого намека на запоздалые  предрассветные сумерки. Вскоре до меня дошло, что помогло мне разорвать паутину сна – умопомрачительное сладострастное чувство, которое я испытывал, и которое с каждой секундой возносило меня все выше и выше. Оторвав голову от подушки, я увидел темные очертания головы Ани лежавшей на моем животе, – она ласкала губами мою наконец-то восставшую плоть.

 Внутренне почувствовав, что я проснулся, Аня, к моему сожалению, прервалась, и, не поворачивая ко мне лица, тихо попросила:

– Только ничего не говори…

Но я был нем, как рыба – к чему в постели с женщиной разводить пустые разговоры? – и, не услышав от меня больше ничего, кроме слабого стона, она с чувством продолжила начатое дело, едва не доведя меня до полного экстатического финала.

Но в самый нужный момент, не выпуская из рук то, что она нежно и одновременно крепко держала, Аня проворно развернулась ко мне спиной и очень ладно  оседлала меня, точно наездница-профессионалка. Потом осторожно стала совершать ритмические колебания: чуть приподнимаясь и опускаясь, двигаясь небольшими кругами, наклоняясь вперед и назад… 

Я любовался ею и  уже почти в полуобморочном состоянии  бессознательно трогал рукой ее шелковистые волосы, тонкую осиную талию и нежные бархатистые ягодицы. Потом в какой-то момент я совершенно отпустил свои чувства на волю – иногда я это умел делать – и воспарил от счастья на седьмое небо.

Все получилось просто замечательно: мы одновременно – секунда в секунду, что  случается, как, быть может, вы знаете, крайне редко – завершили наше «космическое» вселенское путешествие. Клянусь, в этот самый момент я был счастлив, как ребенок.

Когда утром, я проснулся от зазвонившего в номере телефона – я предупредил заранее портье, чтобы он меня разбудил, – увидел, что сплю в одиночестве.

Я громко позвал Анну, думая, что она в ванной. Один раз. Другой. Но мне никто не ответил. В номере, кроме меня, больше никого не было.

Как все-таки странно устроен человек!.. Еще ночью, расстроенный фиаско, я  только и думал о том, чтобы она скорее пропала с глаз долой, а утром, оставшись один на один с собой, уже жалел о том, что она ушла…

 И тут я вспомнил, что из-за всей этой свистопляски я совершенно забыл про свой подарок – «лимонные» часики так и остались лежать в коробочке на дне экспоната №1.

 Черт меня дери! Вот раззява!

Стало грустнее вдвойне.

Подойдя к столу, я обнаружил там записку. Она была написана аккуратным красивым почерком на фирменном листе с лого «Гранд отеля Хунгария». Эта короткая записка немного проливала свет на ее чувства ко мне и приятно обнадеживала, сообщая, что наша разлука будет недолгой: «До скорой встречи в Петербурге на Рождество» – надо полагать, что католическом – ага, все-таки решилась!

 Вместо подписи стоял нежно-розовый отпечаток губной помады.

Я его понюхал, закрыв глаза. Он вкусно пах карамельными конфетками.

Позднее, уже в аэропорту, когда я рассчитывался с таксистом, добродушным толстяком с испанской бородкой, добивая  нужную сумму в пять с половиной тысяч форинтов (в купюрах у меня оказалось только четыре) горстью никелированных монет достоинством в два евро, которые я выгреб их из двух карманов, обнаружил там  еще две записки – в каждом кармане – вот это женщина!

Одна из них с иронией запрашивала: «Как насчет партии в шахматы?», а вторая была интимного плана и обещала осчастливить меня в недалеком будущем сразу же по ее приезде в Петербург – дословный текст оглашать не буду, он и впрямь весьма личного характера.

Перед тем как зайти в здание аэропорта, я взглянул на будапештское небо: как раз из-за низко нависших черно-серых дождевых туч выглянуло, чтобы улыбнуться мне, скупое осеннее солнышко – всего на несколько мгновений, но этого было достаточно, чтобы у меня в душе словно ангелы небесные запели.

Иногда в нашей жизни подобные мелочи, на первый взгляд незначительные и даже глупые, делают нас отчего-то необыкновенно счастливыми людьми.

Именно в такие минуты страшно хочется жить.

И ждать.

Чего, спросите вы?

Наверное, несбыточного счастья, отвечу я.

 


Скрыть

Читать полностью

Скачать



Часть третьяДЕВОЧКА ИЗ НЕХОРОШЕЙ КВАРТИРЫ

Я чувствую некоторую неловкость. Вроде как поманил вас эротическим «фантиком» и вдруг, ни с того ни с сего, оборвал нить повествования, бросив любовную историю на самом интересном. Чем все закончилось – неясно!..

И вспомнив о притаившемся внутри меня психическом недуге, вы, наверное, спросите меня – да было ли это амурное приключение на самом деле?

Зря. Зря вы так подумали.

Конечно, было. И Аня была – мне она не привиделось. Достоверным подтверждением тому являлись три записки от нее и известные часики, которые вместе со мной совершили авиаперелет из Будапешта в родной Петербург.

Хотя, по правде говоря, я бы предпочел, чтобы все произошедшее со мной в последнюю будапештскую ночь на деле обернулось заурядным глюком. Сейчас поясню.

Вскоре после своего возвращения я выслал Ане приглашение, и она должна была прилететь в канун католического Рождества. У меня были обширные культурные планы на все семь дней, но главное – я мечтал встретить Новый год с ней – в уютной домашней обстановке и чтобы непременно только вдвоем.

Мы постоянно с ней были на связи – обменивались по «мылу» забавными письмами, бросали друг другу короткие эсэмэски, но лично я предпочитал общаться с ней по телефону и делал это практически ежедневно (дармовой «скайп», конечно же, был загружен в наших компах – по-моему, как раз в это время он начал повсеместно распространяться, но особого смысла в нем не было, поскольку у Ани на ноутбуке оказалась неисправна видеокамера, да и по телефону ее мелодичный голос был лучше слышен), короче, я совсем не думал о расходах.

Мы говорили обо всем. И хотя она не очень-то много о себе рассказывала, предпочитая больше слушать мои разглагольствования, мало-помалу я узнавал про нее любопытные вещи – ну, к примеру, что когда-то в юные годы, будучи старшеклассницей, она играла в школьном ансамбле, вокально-инструментальном, на ионике. Руководил им, как водится, молодой учитель пения, попавший к ним в школу по распределению из музучилища: учил нотной грамоте детишек, а в не учебное время, значит, «в каморке за актовым залом», руководил ансамблем – ну, блин горелый, просто «вечная молодость» какая-то!

Что? Чиж вам померещился? Нет, музыкальным педагогом в аниной школе был не Чиж – он же учительствовал, как известно, только у себя на родине – в среднерусском Дзержинске, а не в западно-украинском Ужгороде. Кроме того, тут, знаете ли, временная нестыковка в пять лет – в то время, когда Аня поигрывала на ионике, у Сергея Чигракова, пребывавшего на вольных рок-хлебах, уже наступил бурный «период харьковского буги-вуги».

К сожалению, не могу сказать, как ансамбль Анин назывался – все порывался узнать, да так и забыл спросить – наверное, что-то романтическое, но точно не МОЛОДОСТЬ – подобные совпадения редки, хотя… Играли они, кстати, в основном на школьных танцах, но могли и на свадьбе запросто «слабать» или на дне рождения. Да много где еще.

Помнится, я тогда сострил, спросив ее:

– А на похоронах играть доводилось?

– Нет. Ни разу, – серьезно ответила Аня.

Сейчас вспоминаю об этом, и самому противно становится – тоже мне шуточку отпустил!

Ну, а тогда… я пребывал просто в прекрасном настроении, и моему приподнятому состоянию нисколько не мешало даже некоторое физическое недомогание – сломанное ребро все еще побаливало. И для того, чтобы по ночам не мучиться бессонницей, я как идиот каждый вечер бегал в баню распаривать грудь – бегать далеко не надо было – русские парные у меня под боком находятся на Дегтярной улице, если не знаете.

Само собой разумеется, что от банного ритуала я подсадил себе сердечко, и у меня началась одышка, – зато спал крепко!

Впрочем, все это для меня было не существенно –  жил тогда счастливым ожиданием скорой встречи,  только и делал, что безудержно подгонял время. Я весь измаялся, ожидая ее, и мое лихорадочное состояние красноречиво говорило о том, что я попросту влюбился по уши, прямо как мальчишка.

И вот, представьте теперь мое состояние, – за несколько дней до долгожданной встречи связь с Аней вдруг оборвалась – все мои электронные письма, звонки, sms-сообщения оставались без ответа. В телефонной трубке женский автоматический голос бесстрастно сообщал о том, что «аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия сети» – сначала по-венгерски, а потом по-английски – я этих двуязычных сообщений прослушал не знаю сколько раз.

В голову, естественно, полезло черт те что – в основном поганые мыслишки про банальную измену – о том, как идеализированная мной самка самозабвенно отдавалась неизвестному мне самцу (к своему стыду, стоит признаться, что у меня и в мыслях не было, что с ней могло что-либо случиться).

Богатое воображение тупого ревнивца рисовало перед глазами бесконечную череду порнокартинок, от которых закипала кровь, и начинался приступ жуткого «сухостоя». Я в буквальном смысле «лез на стенку», не находя себе места, и без конца набирал ее номер, мысленно заклиная на расстоянии: «ответь, ответь мне...» В конечном итоге после, наверное, тысячного вызова я решил больше не звонить и в припадке неукротимого бешенства шарахнул об стенку телефонной трубкой, а потом раздавил ногой и попавшиеся некстати на глаза часики, терпеливо дожидавшиеся своего часа, да так по ним двинул ногой, что лимонные осколки разлетелись по всем углам прихожей.

Вдобавок ко всему, как я уже сказал, на меня напал приступ жуткого «сухостоя». И с этим надо было срочно что-то делать...

«Делать было нечего, дело было к вечеру» (простите за перевранную цитату из нашего детства), и для того, чтобы хоть как-то обрести человеческий облик, почувствовать себя нормальным человеком, я решил прибегнуть к верному и испытанному способу, так сказать «снять сексуальное напряжение» при помощи ночных… э-э-э… «снегурочек» (язык не повернется в зимнюю студеную пору назвать проституток «бабочками»).

Не скажу, что я был большой любитель одноразового секса за деньги, но от случая к случаю, когда вдруг приспичит, а помощи ждать неоткуда, мне приходилось обращаться к услугам «жриц любви»… Вот и в тот раз – мне явно приспичило.

А с этим делом, скажу я вам, все достаточно просто, если русские парные располагались от меня по правую руку, то русские «уличные» по левую – они паслись в позднее вечернее и ночное время на Старом Невском в двух шагах от Полтавской улицы рядом с круглосуточным продуктовым магазином, где, как обычно, – цены устраивали – они отоваривались на ночь алкоголем, чтобы клиентов было поджидать веселее. Туда я и двинул, благо идти пять минут.

В ту декабрьскую морозную ночь на улицах города мело и завывало по-зимнему смачно: резкий сильный ветер норовил сбить с ног, обильный снегопад застилал глаза, и в двух шагах от себя ничего не было видно.

Обычно проститутки во всей своей красе демонстративно стояли под фонарями вдоль обочины дороги на самом краю тротуара, стреляя глазками по проезжавшим мимо авто и были готовы шмыгнуть в салон притормаживающей машины по первому же сигналу. Но теперь было по-другому – непогода внесла свои коррективы в стратегию и тактику отлова клиентов. Тем трем шлюхам, которые рискнули выйти на работу в такую-то студеную ночь, приходилось несладко: спасаясь от ненавистных снега и ветра, чтобы не испортить взбитые прически и боевую раскраску, они гужевались прямо на ступенях продуктового магазина под его козырьком, украшенным мигающей иллюминацией.

Я выплыл из вязкой молочной пелены подобно разведчику в белом маскхалате с головы до пят затрушенный снегом, подошел и встал рядом, неторопливо оглядывая передовой отряд интимных услад. «Девочки» дружно пританцовывали на ступенях – мороз крепчал на глазах.

– Мужчина, развлечься не желаете? – жеманно обратилась ко мне одна из трех, кривя в усмешке пухлые губы, от души накрашенные жирной ярко-красной помадой. Рот у нее был большой с чувственными вздутыми губами, совсем как у Анджелины Джоли. «Силиконом накачаны, что ли?» – пронеслось в голове. Она выглядела значительно моложе остальных товарок и сразу мне приглянулась – из-под кокетливо заломленной на один бок красной кепки затейливо выбивались медные локоны. «Только этого не хватало, впрочем, клин клином вышибают». Еще я приметил у нее одетые, куда надо, аккуратные наушники из-под аудио плейера, отороченные красным мехом. А вот самого плейера я что-то не разглядел.

Вполне рабочий рот, цинично отметил я про себя и спросил у «красной шапочки», сколько будут стоить ее услуги.

– Что? – не расслышала та, отставив в сторону одну из «портативных колонок», из которой тотчас до меня донеслись характерные «кислотные» звуки. «Надо же, – подивился я, – техно-б…дь!» Наушники, стало быть, у нее выполняли унифицированную роль – одновременно забавляли «эйсид-хаусом» и спасали от холодов в морозную ночь.

Я вновь поинтересовался ценой.

– На час или на ночь?

– Сначала на час, а там посмотрим, что умеешь… так сколько за услуги?

Назвав свою цену, она стала расхваливать себя, как на базаре:

– Только заплати, жеребец, и будь уверен – можешь сделать со мной все что захочешь – любые фантазии, – и с нервным смешком добавила, – только не убивай.

Я позволил себе немного поторговаться. К моему удивлению, она уступила, и вскоре две пары ног – одна в желтых ботинках, а другая в черных сапогах-ботфортах – зашагали через сугробы по направлению к 4-ой Советской.

Еще раз повторю, что в ту ночь со мной случился жуткий «сухостой», поэтому без лишних слов, едва переступив порог, мы сразу приступили к делу.

Могу сказать, что я превзошел самого себя, оказавшись настоящим гигантом секса: я ставил ее по-всякому – и так, и эдак, использовал для долбежки все ее тайные отверстия, включая символичную «дырку от бублика» и в конечном итоге затрахал ее так, что она, бедная, взмолилась о пощаде, но сам при этом, прошу заметить, так и не кончил.

В общем, обозленный и неудовлетворенный, я выгнал взашей профнепригодную шалаву – прямо на стылую лестничную площадку, как была голую, в лужу талого снега.

Потом выбросил туда же все ее барахло вместе с красной кепкой, а сверху на кучу кинул ее гонорар. Сказал, «вот получай, как договаривались». Зло хлопнул дверью. Прошел мимо зеркала. Вернулся. Глянул еще раз. Перекривился. Смачно харкнул.

Пожалуй, что-то я увлекся… Думаю, самое время – отмотать «пленку» назад. Ведь на самом деле, надо признаться вам, все вышло совсем иначе, скажем , не по-ковбойски…

Помню, что перед тем как войти в квартиру мы долго отряхивались, оставив на площадке приличную горку снега, который не спешил таять – там было также холодно, как на улице.

«Рейверша» очень удивилась, что у меня повсюду горел свет – «что, кто-то еще дома?..» Я не стал объяснять, что таким малооригинальным способом я пытался бороться с мраком, с недавних пор поселившимся в моей душе – у каждого свои причуды. А когда она увидала зеркало, испоганенное белесым шрамом искусного плевка – минули сутки, как он там появился – встала, как вкопанная, смутно начиная понимать, что с мозгами ее клиента далеко не все в порядке.

– Однако, ты псих, жеребец, – хмыкнула «Анджелина Джоли», скидывая с себя короткую дубленку и кепку, после чего, как ни в чем не бывало, игриво осведомилась, – где у тебя « станок»?

Я махнул рукой в сторону спальни, и она направилась туда, завлекающе виляя задом, туго обтянутым короткой юбкой. Под подошвами ее ботфорт звонко захрустела скорлупа разбитого радиотелефона, покачнувшись на каблуках, она громко ойкнула и тряхнула медными кудрями.

А я завороженным взглядом уставился в зеркало, помеченное засохшим плевком – оттуда на меня смотрело заросшее щетиной серое затравленное лицо неизвестного мужчины, который внешне смахивал скорее на жалкого полуночного «обсоса», нежели красавца-ковбоя.

Когда я появился в дверях спальни, так и не сняв с себя мокрой куртки,  увидел, что она уже разделась и дожидалась меня, сидя на кровати с бесстыже-раздвинутыми ногами – на деле оказавшись крашеной брюнеткой, а не рыжей натуралкой.

Она оставила на себе только черные блестящие чулки и короткий черный топ (видимо, грудь была не очень), ну, и еще – наушники. Плейер, как оказалось, у нее был оригинально заткнут за широкую резинку правого чулка. В такт техно-ритмам она трясла головой. Громкость была порядочная, так что из ее «портативных колонок» до меня долетали отрывочные звуки – бумс-бумс-бумс – и как она там еще не оглохла?

Она, наконец, разглядела мое подавленное обличье.

– Ты чего такой мрачный?..

Ничего не ответив, я подошел к ней.

– А-а-а, поняла – семейные неурядицы, – лукаво глянув на меня снизу вверх, она меня обнадежила, – Ладно, не боись – после моей профилактики, враз поправишься.

Она расстегнула мне ширинку, проворно достала из штанов мое «хозяйство», коснулась губами, перепачкав кончик помадой, и тут же впилась в него...

Я закатил глаза.

Однако «прелюдия» продолжалась сравнительно недолго: потянувшись к сумочке, кинутой рядом на кровать, она достала оттуда пригоршню квадратных пакетиков из алюминиевой фольги, и, как бы, между прочим, спросила меня

– Ты какой цвет предпочитаешь?

Не дождавшись ответа, она взяла первый попавшийся, крепко вцепилась в него зубами, надорвала край, вытащила оттуда резиновый комок цвета небесной лазури с трепыхающимся на весу затейливым «носиком», шутя надула его, но так, чтобы ненароком не лопнул, потом облизнулась, очищая губы от смазки, и ловко насадила «султанчик» на мой член.

Я почувствовал, как в нос ударило запахом переспелой вишни.

– О-о-о! – в фальшивом восторге воскликнула она, – ты только посмотри на это – голубой член! Правда, красиво?

Я опустил глаза. «Инструмент» был наготове, нетерпеливо дергаясь из стороны в сторону.

– Прямо как с Марса! – проговорил я, пытаясь подыграть ей, а в мозгу неожиданно вспыхнула одна давняя фраза, некогда прочитанная в БСЭ (для особо юных читателей поясню – «Большой советской энциклопедии» – без обид, ладно?): «БЛЮХЕР, Василий Константинович, советский военный и партийный деятель …»

Проститутка вскочила с кровати, развернула меня, ухватив за плечи, и с силой посадила на край, сама уселась сверху. Немного поерзав, она сноровисто ввела член и отдала команду:

– Давай, жеребец!

Тут же сама начала яростно подскакивать на мне, точно резиновый мячик, как раз в унисон ритмам, звучавшим в наушниках. Еще добавлю, что она весьма впечатляюще стонала, да что там стонала – просто выла, как всамделишная волчица – о-о-о, вам бы ее услышать! Конечно, это был обыкновенный профессиональный трюк, предназначенный для того, чтобы по-быстрому «укантропупить» клиента, но, по-моему, удовлетворяя меня, она больше отдавалась «кислотной» музыке, нежели мне.

Очень скоро я почувствовал, как мой голубой ствол напрягся в последний раз и, извергнув семя, в резиновую капсулу, утратил силу. Все тело также расслабилось: я откинулся на кровать, раскинув руки, лежал на спине, смотря в мертвенно-белый потолок. «Пожалуй, немного рановато, – подумалось мне, – черт меня дери, со мной ничего не успеть…»

– Давай, жеребец, рассчитывайся, что ты разлегся!? Там меня люди ждут!.. С тебя сотка «баксов», ничего особенного делать не пришлось.

Я не успел и опомниться, как она уже стояла передо мной одетая.

Не стащив с себя голубой «упаковки» и кое-как прикрыв срам, я достал из кармана брюк смятые банкноты, виновато спросил, протягивая их:

– Ничего, что в рублях?

«Рейверша», продолжая мотать в такт головой, пересчитала купюры, удовлетворенно хмыкнула, засунула деньги в обшлаг правого ботфорта и на прощание сказала:

– Пока, жеребец! Обязательно помирись с женой.

«…ЧТО ВЫ СКАЖЕТЕ В СВОЕ ОПРАВДАНИЕ?..»

Собственно говоря, на этот вопрос я не успел ответить… Первое, что я увидел, когда  открыл глаза, – то ли утренняя, то ли дневная, а то и предвечерняя серая муть за окном. В Петербурге в конце декабря всегда так – ни за что не поймешь, в какое время суток ты проснулся.

 Спал я не раздевшись. И за то время, пока спал, моя куртка успела просохнуть, а вот сам я был насквозь мокрый от пота, липкого и противного холодного пота – им меня прошибло, видимо, уже под развязку  кошмара, подробности которого почти одновременно с пробуждением были стерты из «корзины» сновидений.  Правда, слуховая память  не подвела меня:  я как будто бы слышал во сне резкий стук деревянного молотка, до сих пор многократным эхом  звучавший в голове. Больше ничего не вспоминалось.

Вновь затренькал мобильник – он-то меня и поднял с постели. Кому это я вдруг понадобился?

 Оказалось – Полетаеву.

 Старый друг  позвонил  без всякой серьезной причины, чтобы просто «почесать языком» и заодно справиться, все ли в порядке  – мы не общались с ним с тех самых пор, как расстались на площади Марии Терезии в Вене. Но разговор, по понятным причинам, у меня с ним не заладился, и он уже было хотел дать отбой, как я, не в силах сдержаться, спросил про Аню. Конечно же, Серый очень удивился. И после явно затянувшейся паузы,  поинтересовался, чего это ради я про нее спрашиваю. Не вдаваясь в подробности, я произнес твердым голосом, что мне надо знать. Тогда он сказал абсолютно спокойно, как об обыденной вещи,  что ее больше нет.

 В каком смысле, не понял я? В самом прямом – она умерла. Пять  дней тому назад. От перитонита. Нелепая смерть – скорая помощь не успела вовремя доставить в больницу с острым приступом аппендицита. Похороны состоялись вчера.

– А тебе на кой ляд она сдалась?..

Не прощаясь, я положил трубку – ВИНОВЕН! – удар молотка колоколом вновь отозвался в голове…

Сказать, что я был сокрушен этим жутким известием, значит, ничего не сказать.

Я был уничтожен. Раздавлен. Убит наповал.

Эх, Аня, Аня… Моя мечта, мое несбыточное счастье!

Я сидел на краю кровати весь такой опустошенный, с поникшими плечами, с руками, – точно побитые крылья, – безжизненно упавшими на колени, вперивший взгляд в заоконную темную мгу и никак не могущий принять мысль о том, что  ждать мне отныне больше некого. Что я снова один.

Почему-то вдруг начал вспоминать прерванный звонком кошмар…  ну, это  ясно почему – принять   изменившуюся для меня жизненную реальность, свыкнуться с мыслью, что я снова один, было, не просто тяжело –  физически невозможно! – я, как мог, пытался отдалить от себя момент осознания аниной  кончины. Во мне, в моей душе, в памяти моей она была по-прежнему живой. Да что там, в памяти, я как наяву чувствовал рядом с собой ее незабываемый запах!

Хотите знать, что я почувствовал, когда наконец-то пришел в себя? – НЕНАВИСТЬ… получалось так, что в то время, когда я тут укрощал свою похоть, она уже сутки как лежала в сырой земле!..

 Да, мне не было прощения! Я просто люто себя ненавидел, и ненавидел как никогда.

Ну, почему,  почему? – без конца запрашивал я себя… почему все прекрасное и живое, то, к чему я прикасаюсь, в конце концов, обязательно погибает?.. ПОЧЕМУ???

Не было ответа.

Но более всего не давала покоя мыль о том, что я ее больше никогда не увижу. Я не мог смириться с этим. Это было несправедливо. Опять злодейка-судьба сыграла со мной злую шутку. Все повторялось сызнова.

И что мне делать?.. с покорностью и кротостью принять  скорбное известие?..

 Нет. Это не по мне!

 Я чувствовал, как внутри меня закипала злость, она рвалась наружу, требуя немедленного выплеска. Не зная как совладать с собой и едва не захлебнувшись собственной  яростью, я стал  крушить все направо и налево в приступе бессильного тупого бешенства.

Начал с самого дорогого  – обширной коллекции винила:  ливерпульский  бит, калифорнийский сёрф, психоделический рок, авангардный джаз-фьюжн, британский пост-панк и, конечно же, советский рок во всех его проявлениях – все безжалостно валилось с полок на пол, и вскоре он стал сплошь усеян истерзанными глянцевыми конвертами. Вслед за пластинками и дисками отправились в полет любимые фильмы и книги… Это был еще тот погром – выдирались с «мясом» дорогие сердцу рисунки и фотографии, забранные в элегантные деревянные  рамки, с любовью когда-то повешенные на стены, срывались с потолка люстры и с грохотом, треском и звоном валились вниз, выворачивались «наизнанку» ящики со шмотками из шкафов….

 Почти сразу после начала погрома всполошились соседи: стали громко колошматить по батарее, чем попало, требуя немедленно прекратить дебош, но это, само собой, только подлило масла в огонь – я распалился еще больше; и в дело пошла  скорострельная артиллерия кухонной посуды. В ушах моих еще стоял звон битых тарелок и чашек, когда я добрался до  пузатого холодильника. Хромированный гигант на колесиках был опорожнен мной в считанные секунды: недельный запас охлажденной жратвы без разбора свален в одну мусорную кучу, а сырые яйца безжалостно размазаны по четырем стенам кухни. И тут я  сделал паузу, завороженно следя за тем, как красиво стекали по стене желточно-белковые массы, оставляя на светлых обоях типичный абстракционистский рисунок.

Созерцание этой меняющейся на глазах картины было прервано  беспорядочным стуком в стальную дверь – звонок у меня уже не работал, я его сорвал в пылу горячки еще в начале погрома – по моей двери, наверное, дубасило с десяток ног, никак не меньше.

 «Того и гляди сорвут с петель, если не открыть…  ладно, – злорадно  решил  я, – будет вам сейчас потеха!»

Я широко распахнул дверь. На пороге стоял  милицейский патруль из трех человек, грозно сверкая очами, за спинами которых грудилась толпа  недовольных соседей. Издав дикий боевой клич, я бросился вперед, как разъяренный бешеный зверь и, прежде чем меня схватили, успел одному менту выбить зуб, второму  до крови расцарапать ногтями лицо и третьему – прокусить руку. И только после этого  меня «загасили» хлесткими ударами резиновых «стабилизаторов» по голове и шее…

Все, что было дальше, я смутно помню, как во сне.

Очнулся  я в полубредовом состоянии и полном одиночестве в холодной камере – там и провел остаток ночи, не сомкнув больше глаз – голова, как и все тело, гудели от побоев.

Утром, подняв меня со «шконки» пинками под зад, менты  отвели в сортир  – «умой рожу, урод!» – потом посадили в «воронок» и куда-то повезли в наручниках  –  в грязной одежде, побитого, оборванного. Ехали мы, надо заметить, совсем недолго – минуты три, наверное, даже меньше того – можно было запросто пешком дойти, но у них так, видно, не положено делать. Остановились на углу 4-й Советской и Дегтярной улиц. Если не поняли, в судебный участок меня доставили, чтобы так сказать отмерить срок наказания за мой полночный «пируэт» или,  выражаясь более официальным языком, – за содеянное мной административное правонарушение в ночное время.

Судья оказалась молодой привлекательной женщиной со строгими серо-голубыми глазами. Как и положено, она была облачена в длинную черную мантию, призванную скрывать не только цивильную одежду, но также и внутренние струны всего человеческого, запрятанные в глубинах души. Менты предъявили выбитый зуб, а так же расцарапанную рожу и опухшую руку. Повертели в руках справкой от врача и обратили особое внимание судьи на то, что по рекомендации доктора  пришлось делать укол от столбняка – сразу всем троим блюстителям порядка – так сказать, на всякий пожарный, чтобы ненароком самим не взбеситься. Затем  зачитали вслух свидетельские показания соседей – целый гроссбух рукописных «криков души» – многократно повторяющийся в деталях  монотонный рассказ о ночных муках и страданиях «резидентов» первого подъезда дома номер пять (если в двух словах, то там вся речь сводилось к тому, что в интересуемой «нехорошей»  квартире под номером шестьдесят девять всю ночь творилось черт знает что).

  Судья тем временем хмурилась все больше.

– Что вы можете сказать в свое оправдание?

Я молчал. Все ждали. Но я по-прежнему молчал, не  совсем понимая, что говорить, о чем рассказывать. Судья уже была готова трахнуть молотком об стол, чтобы отмерить мне то, что положено, как вдруг, совершенно  непроизвольно потеряв контроль над  чувствами, к изумлению присутствующих, я глухо разрыдался… Да, да, оказывается в моем  далеко не юношеском возрасте, я был способен проливать слезы.

Мои плечи все еще сотрясались от рыданий, когда мне участливо подали  стакан с водой. Я взял его сразу двумя трясущимися руками и по-другому взять не мог, ибо был в наручниках: мои зубы так дробно застучали об край стакана, что судья с секретарем нервно передернули плечами.

 Потом, кое-как придя в себя, я все рассказал, как было, и в конце своей несколько сбивчивой, но очень эмоциональной речи выступил безжалостным по отношению к себе, абсолютно осознанно призвав судью упечь меня за решетку и как можно на более длительный срок, ну, или хотя бы суток  на пятнадцать. Я того заслуживал.

На деле вышло по-другому.

Видимо, своим душераздирающим рассказом о потерянной  любви я проломил  брешь в непробиваемой  судейской мантии. Да. Вот уж не думал, что судья проявит человеколюбие и снисхождение к моей жалкой персоне, но, скажу, не кривя душой, лично для меня это снисхождение было страшнее наказания. Итак, вердикт: не виновен, освободить из-под стражи в зале суда и отпустить на все четыре стороны. Удар молотка.

Домой, в разгромленную квартиру идти совсем не хотелось, там можно было сойти с ума – уж лучше обратно в зассанный «обезьянник»… Пошел нарезать круги вокруг Овсяниковского сада. А по стылым улицам разгуливать в мороз, сами понимаете, не самое  приятное дело, поэтому закоченев, зашел согреться в рюмочную, что на Старорусской. Как думал поначалу, на пару стопок водки, а оказалось – на  полный жбан горькой (как выяснилось позже, завис я там чуть ли не на двое суток, ну, я тогда, к слову сказать,  часов не наблюдал, хотя и был несчастнейшим человеком в мире, – для меня время просто остановилось.).

 Я позабыл вам сказать, что хозяином рюмочной был один славный малый – армянин, невысокий лысый крепыш с миндальными глазами моих лет, наверное, по имени Самвел. И поскольку его забегаловка  не имела именной вывески, то все местные старожилки и прежде всего овсяниковские алкаши прозвали это низкопробное питейное заведеньице просто «шалманом Самвела», так и говорили друг другу, когда выпить надо – пошли в «шалман к Самвелу». Чужие там появлялись редко. Сам Самвел, как ни странно, говорил без обычного кавказского акцента, на чистом русском языке, потому что являлся потомственным ленинградцем, а на родине праотцев он, по-моему, так ни разу и не побывал – ни к чему это было, поскольку вся родня жила здесь… Да и работы у него всегда хватало, не до разъездов было… Как ни зайдешь к нему в рюмочную – утром, днем или вечером, а за стойкой вечно стоит с виду угрюмый, но добрый внутри, заросший по уши черной щетиной хозяин рюмочной  – он  был тут и за повара, и разливщика «белой», и вышибалу, в общем, за всех сразу в одном лице. Разве что только посуду не мыл, у него на это всегда человек имелся… Вот в тот раз, когда я к нему заявился, он так же за стойкой стоял и как  всегда поздоровавшись первым с клиентом, услужливо спросил у меня:

– Что угодно, уважаемый?

А у меня, как вы понимаете, с собой денег не было – часы, памятный перстень из белого золота с черным драгоценным  камушком, как и все наличные остались отбывать срок вместо меня в родном отделении милиции, за что, если честно признаться, на ментов я был вовсе не в обиде – надо же было рассчитаться за причиненный им физический ущерб.

 В общем, любезный Самвел, как постоянному клиенту своего заведения открыл мне разлив горячительных напитков в кредит. Кстати, первый подобный опыт тогда для меня.

 – Пей, сколько сможешь, уважаемый, потом заплатишь, – весьма опрометчиво  разрешил он.

Я заказал  водки. Выпил. Потом еще. Снова выпил. Еще одну стопку… Вскоре вижу – Самвел  что-то загрустил, но задний ход все-таки не дал – знал, зараза такая, что данное раз слово на Кавказе принято держать до конца.

 Сколько прошло времени с той поры, как я опрокинул первый стопарик, не знаю. Кто-то приходил, кто-то уходил, а я все погонял и погонял «горькую»... И залил внутрь, наверное, цистерну водки, но так и не окосел, точно закинулся заранее парой упаковок  активированного угля.

 Наконец в какой-то момент, устав от спонсорства моих возлияний, Самвел  мне  вежливо, но очень твердо сказал:

– Уважаемый, пора сменить обстановку – мы закрываемся, – чем, естественно, очень удивил меня, потому что его шалманку я ни разу не видел закрытой!

 Встав из-за стола, я пошатнулся – в башке, конечно, здорово  гудело после выпитого, и голова была тяжелая, – но вышел наружу все же твердой походкой.

На улице мело. Было темно и безлюдно, и я совершенно не представлял себе, который теперь час, – было ли утро или ночь? – совершенно потеряв  ориентацию во времени… Однако ж, ворота Овсяниковского сада были открыты настежь, значит, еще не поздно…

И я зашел в милый моему сердцу садик, который в этот неопределенный час был абсолютно пуст. Бухнулся на  мерзлую заснеженную скамейку, не смахнув с нее снега, глянул разок на елку, стоявшую невдалеке на детской площадке, – она умиротворяюще волшебно мерцала цветными огоньками – и тотчас отключился.

 И мне приснился чудесный сон, который в отличие от предыдущего я прекрасно запомнил. Будто бы Аня оказалось живой… Прилетела ко мне в Петербург и я, используя старые флотские связи и прихватив с собой бутылку шампанского, потащил ее на смотровую площадку Адмиралтейства – любоваться парадным видом  новогоднего Петербурга…

…Громкий разрыв петарды, раздавшийся прямо под ухом, вернул меня в реальность, от неожиданности я чуть не свалился со скамейки. К моему удивлению вся Овсяшка была полна веселящегося народу, и заполнилась она  людьми, как «по команде», судя по всему, за сравнительно короткий промежуток времени, поскольку за то время, что спал, я не успел, как следует, озябнуть.

Петарды весело взрывались по всему саду, оглушая окрестности грохотом разрывов. Крики, гам и всеобщее ликование пришли в сад на смену холодного безмолвия.

 Я приметил, как напротив меня в одном из сугробов закопошилась фигура  здоровенного детины: согнувшись в три погибели над  громоздкой темной  коробкой, он снял с нее крышку – «черный ящик» многоствольной батареи салютов таки дождался своего звездного часа. Потом малый запалил фитиль и поспешил отскочить в сторону, секунд через пять после этого  раздался каскад громких хлопков – один за другим, выплевывая облачка белого дыма и снопы искр, из коробки  с оглушительным свистом выстреливались пиротехнические заряды. Взлетев метров на десять, они эффектно взрывались цветными букетами, ярко освещая все вокруг. Фейерверк еще потрескивал и мерцал в ночной темноте, когда меня тут же под скамейку стошнило. Не от дернутой водки. Нет. Совсем от другого – от обилия вокруг меня радующихся счастливых лиц, смотреть на которые для меня было невыносимой пыткой.

 Так встретил я две тысячи седьмой год, кстати, предпоследний мой год…

Знаете, рассказываю сейчас вам про это, а сам вспоминаю другой Новый год, который случился четырнадцатью годами ранее – абсолютно контрастный вышеупомянутому – я не про внутреннее состояние моей души говорю, а про настроение в обществе: тогда, помнится мне, никто петарды на улицах не взрывал и вместо «шутих» на воздух взлетали шестисотые «мерсы», подорванные в ходе бандитских разборок. Да. Все сидели  по своим норам – пережидали тяжелые времена (ждать, кстати, пришлось порядочно). Родной город только как три месяца назад пережил свое очередное переименование, впрочем, полки в продовольственных магазинах, как и в промтоварных, от этого не наполнились… Вот еще одна примета того времени – аномальная.  Погодка  в тот последний день года  не баловала горожан  – на улице плюсовая температура, шел мерзкий противный дождь, о снеге все мечтали, как о хорошем куске мяса… К вечеру, однако, неожиданно подморозило и улицы с дворами мигом превратились в один сплошной каток. О том, чтобы в этот промозглый предновогодний вечер дворники оторвали седалище от теплого места и вышли на подведомственные территории, чтобы  посыпать песочком гололед, не было и речи. Как результат – массовые случаи уличного травматизма, случившиеся тогда. Не избежал  печальной участи и я, на свою голову выйдя из дома в такой-то гололед, – прощался со старым годом я уже в палате военно-морского госпиталя, со сломанной ногой в гипсе. И представьте себе – был абсолютно счастлив. Нет, нога здесь не при чем. Дело в другом. Впрочем, обождите – расскажу об этом через страничку - другую.

Хорошо помню, что за сутки до злополучной травмы я получил первое редакционное задание от Саши Долгова, отправившись на ночную тусовку в дискотеку «Курьер», видное злачное место Ленинграда восьмидесятых годов, а в то время уже, конечно, доживавшее свой танцевальный век. Впрочем, заведение самоотверженно продолжало борьбу за «место под солнцем» и даже сменило антураж, закупив только начавшую входить в моду импортную пластиковую мебель – невесомые и непрочные, и потому быстро ломающиеся столы и стулья. Как сейчас помню, итальянского производства, а по цвету – «вырви глаз».

 Само собой разумеется, мероприятие было закрытое, так сказать только для «белых» – и Саше нужен был бойкий репортаж с места событий в разделе «светская хроника», чтобы поставить его в ближайший номер, который был практически сверстан и ждал только после новогодней «отмашки» к печати.

Ну, словом, сказано – сделано.  Для меня эта работенка не составила большого труда. Правда, стоит признаться, я тогда слегка сдрейфил – думал, а вдруг не понравится Долгову то, что я накарябаю? – все-таки в первый раз для него писал. Впрочем, вышло неплохо. Весь текст я помню превосходно – от начала до самого конца. Он написан в присущей мне легкой ироничной манере и, по-моему, читается весело даже по прошествии стольких лет. Кстати, специально проверял – в сети этого отчета нет, поэтому почитайте его у меня; там, правда, добрая половина персонажей теперь уже и непонятно, кто на самом деле, – поскольку сгинула в никуда, а кое-кого и вовсе нет на белом свете, как, впрочем, и автора, но зато имеется много подзабытых теперь любопытных подробностей и деталей, присущих исключительно тогдашнему времени.

 Цитирую текст по памяти без купюр:

 

ПИР ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ

Суицидное ожидание шоковой терапии в предновогоднюю ночь было дополнено не на шутку разыгравшейся непогодой. Ураганный ветер рвал ржавую жесть на крышах, декабрьский ливень(!) безжалостно мочалил запоздавших прохожих на Невском – в Петербурге начиналось наводнение…

Как раз в то время, когда перепуганные насмерть жильцы цокольных этажей старого фонда стали отбивать первую атаку обезумевших  крыс, спасавшихся бегством из затопленных вонючих подвалов, на самой верхотуре сталинского «скай-скреппера» ДК работников Связи закрутилась тусовка полуночников по случаю презентации рок-н-ролльной фирмы «Экспресс-Восток».

Информация для непосвященных: контора эта намерена заниматься прокатом отечественных рок-групп по России-матушке и не только.

Заметим про себя, что, имея в своем распоряжении целый поезд из двенадцати спецвагонов с гостиницей, рестораном, конференц-залом и сауной, а также уже подписанные договора с железными дорогами необъятного Отечества сделать это, само собой, разумеется, будет проще простого.

По русскому обычаю новое начинание положено обмыть, – поэтому концерт презентацию в ДК Ленсовета с участием АУКЦЫОНА, НЭПА и БРИГАДЫ С венчал ночной сейшен в дискотеке «Курьер».

На входе во Дворец культуры стоял дюжий блюститель порядка с рацией и резиновым «демократизатором», ретиво проверявший у входящих их «аусвайсы». Тут же находился и импозантный художник от рока Кирилл Миллер в кожаном лапсердаке. Он идентифицировал людей, известных только ему, которые собирались пройти «на шару».

Поднявшись наверх, я выяснил, что мой столик занят какими-то приблатнеными мажорами. По-рокерски прикинутый Серега Паращук из НЭПА с огорчением констатировал, что  весь кабак буквально забит этими парнями. Моими друзьями по несчастью, то есть соседями по столику, неожиданно оказались музыканты БРИГАДЫ С – барабанщик Игорь Ярцев и тромбонист Максим Лихачев. «Бригадиры» (в отличие от меня) церемониться не стали и открытым текстом заявили, чтобы мажорная тусня подобру-поздорову провалила отсюда, а не то – всем начистят холку. Дважды повторять не пришлось.

Между тем «Курьер» заполнялся новыми людьми. Неизвестно откуда выплыла звонкоголосая компания любопытствующих немцев, шибко падких на экзотику совкового андеграунда. Тут же на хвост им села мажорная стая «живодралов», внаглую выбивая из «колбасников» бундесмарки в обмен на «деревянные» рубли. На все эти финансовые аферы бесстрастно поглядывал главный застрельщик вечеринки элегантный директор НЭПА Михаил Савченко, по случаю неотвратимо надвигающегося Нового года облаченный в шикарный смокинг. В противовес ему другой Миша – лидер недавно развалившейся группы ТЕЛЕВИЗОР Михаил Борзыкин – гордо рассекал по залу в импозантных  шароварах с алыми лампасами. Оказывается, дед у Миши был донским казаком.

Тем временем озлобленные рокеры из НЭПА в черных кожаных «косухах» угрюмо бродили меж столами: их терзал только один вопрос: «Где пиво?» Те две бутылки на каждый стол, выставленные «на халяву» спонсорами презентации, воспринимались ими как дешевая издевка. Конечно, пиво было, но до поры до времени оно находилось «под замком» в директорском кабинете, вход куда охранял сам «хозяин» «Курьера» дородный Александр Михайлович Ходаковский, по прозвищу «Михалыч». Однако страсти в зале накалялись, и вскоре «таможня дала добро». «Первым корпусом» из административного кабинета выскочили «нэпманы», осчастливленные целым ящиком  пива «Степан Разин», следом за ними – «бригадиры», и понеслось…

Слегка врезали – музыкантов потянуло на сцену. «Духовиков» из БРИГАДЫ возглавил «дядя Миша» Чернов. Новоиспеченный бэнд провел показательный джем, импровизационно исполнив череду джазовых стандартов.

Около двух ночи с альтернативной тусовки из Дома кино, где заправляли балом Борис Борисыч и Капитан-Курехин, прикатила «звезда микрорайона» или проще говоря «прораб бригадиров» Гарик Сукачев. Он был крепко навеселе, но все же бодр. Обменявшись на скорую руку впечатлениями с  товарищами по группе, Гарик вскоре надолго скрылся в кабинете «Михалыча».

Под утро наступил полный беспредел. Все окосели, что само по себе было странным, потому что буфет успел торгануть, по словам директора, только ящиком коньяка, что, согласитесь, для трех десятков бывалых мужиков явно маловато.

 Кое у кого, похоже, открылось второе дыхание… Олег Гаркуша в пароксизме алкогольно-балетного клинча, не жалея своего светлого концертного костюма в тюремную полоску, катался точно эпилептик под ногами изнемогающей толпы… «Дядя Миша» неожиданно для всех выступил в качестве литературного чтеца коротких рассказов о Ленине собственного сочинения. Один из опусов мне запомнился, там зачин был такой: « маленький мальчик громко пукнул  – «ага, – смекнул вождь мирового пролетариата, – значит, в совнаркомовской столовке сегодня давали гороховый супчик»… Какая-то влюбленная парочка в сильном сексуальном нокдауне завалилась прямо на сцену, пытаясь раствориться в беспредельном экстазе… и, наконец, Вова Веселкин, танцор и вокалист АУКЦЫОНА, известный борец за права секс-меньшинств, пытался закадрить  меня – полез целоваться при всех, я его грубо отпихнул и он, не удержавшись на ногах, пьяный был, полетел под стол вверх тормашками вместе с порожними пивными бутылками…

С меня, пожалуй, было довольно. Свою порцию «хлеба и зрелищ» я получил сполна. Не очень уверенной походкой я вырулил к выходу. Господи, какое счастье, что мне сегодня не надо идти на службу!..

(Конец цитаты. Ист. ROCK FUZZ №4,1992).

Что правда – то правда! Мне действительно не надо было являться на службу, хотя 31 декабря в тот год и было вторником, то есть рабочим днем. Дело в том, что за две недели до описанных здесь событий наконец-то пришел долгожданный приказ министра обороны о моем увольнении  из флотских рядов,  и как раз в понедельник 30 декабря я умудрился подписать свой обходной лист, без всякого сожаления распрощавшись с отцами-командирами и военно-морской службой, которая в последние годы порядком опостылела, обернувшись для меня сущей каторгой.

 «Пир во время чумы» я сотворил от нечего делать в госпитале на следующий день после своего неудачного приземления – белую  писчую бумагу и ручку принесла мне в палату смешливая медсестра Варвара, я за глаза величал ее на западный манер – Барбара (мне это женское имя всегда нравилось больше русского)!

 Саша за рукописью приезжал в госпиталь то ли второго, то ли третьего января, точно не помню, когда я уже резво прыгал на одной ноге чуть ли не по всему госпиталю, – я вышел к нему из палаты этаким Джоном Сильвером, опираясь на казенный ободранный со всех сторон деревянный костыль. Передал из рук в руки листочки, испещренные скорым почерком, извинился за «иероглифы» – писал я действительно на коленках. Он тут же при мне прочитал, громко смеясь, и сразу все одобрил. Только спросил, почему материал под псевдонимом – неужели не приятно увидеть свое собственное имя, напечатанное жирным шрифтом на газетной полосе? – (замечу в скобках, что в то «доисторическое время» любимый журнал пока что выпускался в виде неказистой двухцветной газетки на восьми жалких страничках).

 Скажу прямо и без всякого позерства – авторская подпись в музыкальной журналистике для меня вещь не самая существенная, главное, чтобы в тексте были правильно расставлены акценты – от первой до последней строчки, включая строчку, где заявлено имя автора. Конечно же, не только смеха ради свою первую «фуззовскую» статейку я  подписал псевдонимом Вадик Рассказов, ЧЛЕН Союза журналистов СНГ.  Ясный пень, что никакого творческого союза борзописцев в свежеиспеченном – без году неделя, а если точнее – существовавшем тогда всего три с половиной недели – эфемерном государственном образовании из трех букв не было и в помине – в этом читалось отношение автора ко всему, что он там наваял под этим именем.

Что ж, мне остается добавить, чем все-таки закончилась вся эта бодяга с  поездом и рок-н-роллом. По весне, груженый тоннами аппаратуры и набитый музыкантами из рок-групп второго эшелона, необычный поезд, как и планировалось, отправился в тур по южным городам России, чтобы делать концерты на больших открытых площадках. Увы-увы, к этому времени уровень жизни в стране настолько скатился вниз, что простому народу было уже не до увеселений – все думали, как заработать на кусок хлеба. Тур, естественно, едва начавшись, почти сразу и  завершился – абсолютно провально: денег он не принес ни организаторам, ни бедным музыкантам, которые в дороге  больше пьянствовали, чем развлекали публику. Для одного из них этот вояж и вовсе закончился трагически: по пьяни, заплутав на каком-то железнодорожном переезде, он случайно попал под проходящий мимо товарняк и по счастью все же остался жив, но потерял руку и право играть. Не буду называть его имени, скажу только, что этот несчастный был саксофонистом.

 

Возвращаясь к моему увольнению в запас, могу сказать, что я был такой не один. Нет, конечно же, в Нахимовском я стал первой «ласточкой», кто исключительно по своей доброй воле распрощался с военно-морской службой, – это уже за мной потянулся целый выводок боевых товарищей. А вот в бывшей стране Советов я был точно не одинок – офицеров повсеместно гнали в три шеи из всех родов войск, безжалостно увольняли в запас «пачками», десятками тысяч и, как обычно, в полное никуда, и, естественно, не по их желанию – горбачевская линия на тотальное сокращение армии и флота продолжала успешно претворяться в жизнь, хотя самого застрельщика «великих перемен» в Кремле уже не было.

Не знаю, как вам, а мне всегда нравилось делать заплывы против течения, начинать жизнь с чистого листа. Меня это вдохновляло. И, знаете, здорово вставляло: драйв прямо бил ключом, и что очень важно – сразу появлялся вкус к жизни.

Вспоминаю сейчас то лихое времечко и могу точно сказать, что девяностые для меня стали очередной проверкой на «вшивость» – я обрел долгожданную  волю и с ней возможность реализовать себя в абсолютно новых условиях, грубо выражаясь, – и у меня тоже появился шанс урвать свой кусок от жизни – побольше, да пожирнее: впервые в своей зрелой жизни я никем не командовал, никому не подчинялся и был в ответе только сам за себя – я стал  свободен!

О, это сладкое и упоительное слово – СВОБОДА!.. Ну, как тут не вспомнить одноименную песню? Какую именно, из двух, спросите вы, и будете правы.

Да. Две песни. Два взгляда. Два антипода и два разных кумира – и каждый поет про свое…

А ведь свобода… она – всего одна, для всех и для каждого из нас – одна: или она есть, или ее нет. Впрочем, в том году, о котором я сейчас веду речь, эти две замечательные песни еще не были написаны уважаемыми авторами, а один из двух идейных оппонентов и вовсе пребывал в сумраке полной безвестности: будущий король сценического мата и непревзойденный мастер эпатажа пока что набивал руку, осваивая навыки рок-звезды, в своей первой и никому не известной группе, название которой теперь не вспомню даже я. В завершение пассажа, посвященного «Свободе», чтобы уж расставить все приоритеты до конца, могу еще добавить, что при всем трепетном отношении к песенному наследию ЮЮ номер «Веревкина», как ни странно, мне все-таки милее – больше за душу берет, что ли, потому и строчку, если помните, я оттуда слямзил… Однако ж, стоит заметить, что завязав со службой и уйдя в запас в самом начале девяносто второго, мне в то время было точно не до русского рока: надо было денежки зарабатывать на жизнь, а не парить в облаках рок-н-ролльных иллюзий, потому что на ту пенсию, что положило мне в карман любезное министерство обороны, хватало лишь на хлеб да воду, а хотелось еще и масла и кой-чего другого. Как говорится  – «что бедному еврею надо, кусочек белого хлеба, а икра – да уж Бог с ней – пускай будет черной…» Евреем я, конечно, не был, хотя коммерческая жилка и присутствовала во мне, но черной икры все равно хотелось.

Я вот о чем еще сейчас подумал: тут, знаете, незадолго до своего ухода наткнулся в сети на презабавное интервью – честно, читая его, обхохотался до коликов в животе – интервью с одним «фруктом», приходящимся по роду своих занятий коллегой Саше Долгову – он там в этом треклятом интервью со знанием дела балаболил по поводу глянца и месте этого гребаного глянца в современной жизни российского общества… хм, нет, черт его дери, все-таки неудачное уподобление я сделал,– никакой он не коллега моему главреду, потому что, хоть детище Долгова и выпускается на финской глянцевой бумаге и немецком печатном станке, но типическим «глянцем» не является, в отличие от того мажорного журнала, сугубо мужского и бесспорного флагмана «путинского гламура», которым руководит как раз вышеозначенный субъект.

Кстати, этот глянцевый чистоплюй только по виду своему заправский  пай-мальчик, – вы как-нибудь ради интереса загляните к нему в блог, почитайте на досуге эти его циничные комменты на злобу дня, где он матерится через каждую строчку, точно сапожник, думаю, будете впечатлены не меньше моего и все доподлинно про него поймете… ну, так вот этот презренный седьмоколенный интеллигентишка, гламурный чистюля и лощеный красавчик в том своем достопамятном интервью договорился до того, что назвал девяностые крутыми, но никак не бандитскими!

Ха-ха-ха! Ой, не могу! Нет, вы только послушайте – «КРУТЫЕ ДЕВЯНОСТЫЕ» … надо ж такое сморозить! Думаю, это от того, что наш пижон в свое время не хлебнул сполна лиха от гангстерских душ, в отличие, скажем, от меня. В общем, полное отсутствие нужного опыта.

И точно, так и есть – щелкнул «мышкой» и узнал, что все последнее десятилетие прошлого века описываемый «фрукт» подвизался на историческом факультете МГУ, где состоял сначала преподавателем, потом старшим преподавателем и, в конечном итоге, на исходе века там и защитился, получив кандидатскую степень за опус о германских монахах раннего средневековья. К этому времени он уже был доцентом кафедры средних веков, но профессором, судя по всему, становиться не собирался, вот он и подался тогда в столичный гламур – где уж ему, родимому, с послужным списком «книжного червя» знать про бандитский беспредел!

Что до меня, то я все эти «прелести» прошлых лет сполна испытал на своей собственной шкуре и о петербургских бандитах знаю не понаслышке. Скажу больше – кое-кого из них даже умудрился повоспитывать в свое время – увы, в прямом, а не в переносном смысле. Да, вот уж не думал я тогда в Нахимовском, что вскармливая птенцов для советского военно-морского флота, я невольно приложу руку и в подготовку «кадров» для российского криминала, – а вышло как раз так… Я про бедолагу «Кирпича» сейчас говорю, моего незадачливого питомца, неожиданно для всех, включая самого себя, вставшего на «кривую дорожку». И куда только она его выведет – одному Богу известно, только  добром это вряд ли закончится.

Свое звучное прозвище Саня Синельников получил от одноклассников за прямоугольную форму удлиненного лица и вечно рдеющие, точно у красной девицы, щеки. У него еще уши оттопыренные были – тоже предмет постоянных насмешек. Поначалу он тихоней слыл – тише воды, ниже травы был, а потом как-то раз залепил в ухо обидчику за сказанное при всех оскорбительное словцо в свой адрес, и враз все от него отстали, зауважали даже, а сам Кирпич после этого задышал полной грудью. Я старался опекать его, но так, чтобы это в глаза не бросалось – мы же с ним вроде как родственные души были – он сирота, и я сирота: как и я, он бабкой воспитывался – родители погибли в автокатастрофе еще в его младенчестве, и в Нахимовское, само собой, он попал вне конкурса, с двойками на вступительных экзаменах, что было абсолютно справедливо  – поскольку училище когда-то и создавалось специально для таких вот обездоленных пацанов.

Учился он, понятное дело, через пень колоду – успевал на хорошо, если мне не изменяет память, только по трем предметам – астрономии, физкультуре и военно-морской подготовке: быстрее и ловчее Кирпича никто во всем училище не вязал так сноровисто морские узлы, а уж как он отчаянно семафорил флажками, а то и просто бескозырками, если флажков под рукой не было, – просто загляденье – за минуту он умудрялся передать немыслимое число сигналов, в глазах аж рябило от этого. Море любил и подводные лодки обожал, их обтекаемые формы и специфичный черный окрас приводили его в полный восторг, он мог часами изучать картинками с субмаринами, знал назубок все лодочные проекты – американские, разумеется, наши то были засекречены для открытой печати. В общем, я так сразу для себя и решил, что ему после Нахимовского прямая дорога уготована  в знаменитое училище подводного плавания (в просторечии обычно называемое «Ленкомом», потому что носило, как в то время было принято говорить, славное имя Ленинского Комсомола), где, как известно, не физиков с математиками готовили, а взращивали дерзких хулиганов морских глубин или отчаянных командиров подводных атомоходов, – это как вам будет угодно.

 Еще у него было развито одно отменное качество – глазомер, судьба подарила ему необыкновенно острое зрение. Стрелял он из «мелкашки» получше своего офицера-воспитателя. Поэтому я и хотел его определить в секцию стрелкового оружия, которая имелась у нас в училище, и смею вас заверить – он там добился бы выдающихся спортивных успехов. Отдать то я его отдал, а вот ходить упражняться в стрельбе Кирпич не стал – почему-то скучно ему было в тире пулять по статичным мишеням, и он быстро сбежал оттуда. Мрачному тиру в подвале  он предпочел светлую рекреацию в ротном помещении, где во всю стену размещалось огромное зеркало – там можно было  в свободное от занятий время вволю пообезъянничать, подражая кумиру детства – герою голливудских боевиков, звезде советского видеопроката и реальному мастаку полного шпагата – ну, тот который с огромной шишкой во лбу, – я про Ван Дамма, конечно, здесь талдычу, если сразу не поняли.

Кирпич навострился снимать, что называется, один в один все коронные удары знаменитого бельгийца, включая самый его эффектный – круговой удар ногой в прыжке, называемый в народе «вертушкой». И надо признать, Кирпич в этом новом для себя деле скоро заделался настоящим гением «нахимовского» кикбоксинга, и его смешные уши не стали этому помехой, во всяком случае, как и его кумир, мог слету сесть на полный шпагат или в два счета зафигачить вам пяткой правой ноги прямо под нос. Это впечатляло даже меня, не говоря уже об одноклассниках.

Дальше – больше. По ночам, обычно сразу после ухода обеспечивающего офицера домой, он начал организовывать ротные подпольные бои без правил, как и положено, со всеми делами – справедливым рефери, азартными зрителями и призовым кушем: ставки делались из скудных денег, выдаваемых родителями своим чадам на карманные расходы. Свет не включался – зачем привлекать лишнее внимание? – и дрались тут же в спальнях прямо между железными кроватями до первой крови, чтобы обойтись без увечий и все было, как говорится, шито-крыто. Сами понимаете, что единственным победителем во всех весовых категориях всегда становился один Кирпич. Любопытно, что следы ссадин или фингалы под глазом, нечаянно заработанные в ходе схватки, поутру ловко скрывались под толстым слоем тонированного крема или же сводились сразу старым испытанным средством – латунной бляхой от поясного ремня, но в этом случае нельзя было терять ни секунды времени: получил под глаз – бегом в умывальню.

Этих  ночных игрищ состоялось несметное количество, но нам ли с вами не знать о том, что тайное, в конце концов, всегда становится явным, так что, не сомневайтесь, – «фитилей» от начальства по милости Кирпича я огрёб по полной программе – от простого выговора без занесения в служебную карточку до полного служебного несоответствия. Ну, ему, Кирпичу, само собой, перепало от меня тоже достаточно – сидел, как миленький, в четырех стенах, в то время как его товарищи развлекались в городе. Ума не приложу, как его только не выгнали за эту его тягу к «профессиональной демонстрации виртуозной техники ног» и он дожил до выпуска? Впрочем, понятно, почему – сирота все-таки, начальник училища сердобольным стариком был – недаром, что за глаза его подчиненные офицеры «дедом» называли – грех на душу брать не хотел, терпел – сироту обидеть не мог, потому и не гнал из училища. Так что вполне закономерно, что Кирпича после окончания Питонии, как самого отъявленного разгильдяя, отправили в самое разгильдяйское военно-морское училище в мире (можно, конечно, и похлеще сказать, употребив нецензурное слово, да, не буду – пощажу чувства славных выпускников «Ленкома», многие из которых взошли на командирский мостик, став блестящими отличными командирами атомоходов, а некоторые – так и вовсе – знаменитыми флотоводцами).

Короче говоря, бандитами не рождаются. Ими становятся. В силу разных причин. Например, от полной безнадеги и глубокого отчаяния. Вот с Кирпичом так же получилось – бабка его померла, не оставив внуку по старости и глупости своей ни кола ни двора, а лицемерные отцы-командиры бесчеловечно решили не подписывать с ним контракт, хотя служить он хотел. И будьте уверены – этот служил бы как бобик, я знаю, о чем говорю. Может, это и нескромно прозвучит, но, право слово, – лучшие офицеры получаются из сирот.

В общем, должности нет, своего «угла» тоже, а сам он, Кирпич, на хрен никому не нужен – что делать?.. Тут на его горизонте как раз и появился один «доброхот» – спортивный наставник молодежи, тренер секции кикбоксинга, которая в «Ленкоме», к слову сказать, была сильнейшей в городе, – он удружил Кирпичу с трудоустройством, предложив непыльную работенку – «шерстить с братками лохов на большой дороге». Как выяснилось позже, уважаемый тренер уже давненько промышлял этим прибыльным дельцем, деятельно рекрутируя в бандитские бригады молоденьких «бычков» из числа своих подопечных.

Что? Как я сам про все это узнал? Ну, ясное дело, не от Кирпича, – он же после выпуска так ни разу и не появился у нас. Да и где ему было появиться, если его руки были густо замараны кровью? – питонская молва об этом рассказала, внеся ясность в истинные причины непоявления Кирпича в родных училищных стенах – замечу, кстати, это вполне обычное дело для нас, когда все про всех известно. К тому же… Но не буду забегать вперед.

Конечно, для человека без предрассудков, каковым, безусловно, являлся Кирпич, что день, что ночь – все едино, однако же, сами понимаете, что человека убить не каждый сможет. И тем более – жить потом спокойно с этим. А вот Кирпич смог, с этого, собственно говоря, и начались необратимые процессы его падения…

Помните, я упомянул о том, что мне самому стало не до развлечений – надо было думать о куске хлеба? Честно говоря, я начал потихоньку приторговывать еще до своего увольнения в запас. Вообще-то, если не знаете, для офицера по уставу это запрещено делать, но мне уж все было тогда по барабану. Кроме того, торговал то я не в форме и в свободное от службы время, о чем предпочитал в училище помалкивать. И торговал, надо сказать, всем подряд, ну, кроме, разумеется, наркотиков, оружия и порнографии –  к чему грех на душу брать? –  ладно, дам вам один бесплатный совет, услышанный мной как-то от шибко умного деляги, если вдруг по моим стопам пойдете, может тогда, и вам, сгодится – так вот, если хочешь заработать денег, торгуй тем, что людям надо, а не тем, что вдолбили рекламой, будто им не хватает в жизни, и все будет тип-топ.

Надо сказать, что никаких раскаяний по поводу своего  двойного статуса я не испытывал, спал крепко, да и какие муки совести тут могли быть, если прожить  тогда на нищенскую зарплату офицера было невозможно? Ладно, еще, я – холостой, а каково приходилось семейным служивым – просто уму непостижимо?

Верховного главнокомандующего, коим тогда являлся беспалый президент России, похоже, это не особо беспокоило, на все вопросы – один ответ: казна пуста и все тут. Вот вам сухая и голая статистика того времени – хорошо помню, что в пересчете на «зелень» жалованье цельного командира атомной подлодки тогда не превышало смешную сумму в двести долларов – как вам такой расклад?! – это ж несмываемый позор родному Отечеству! Вот потому я и подался в типичные «купи-продай».

Тем ранним мартовским промозглым утром я, как обычно, забил багажник и салон моей ржавой «копейки» канистрами с бензином, который купил в Киришах по оптовой стоимости прямо у ворот нефтеперегонного завода. Тогда с бензином на автозаправках было плохо, и я выгодно перепродавал его на трассе по вздутой цене, умудряясь за день делать несколько ходок на завод. Покупателей было хоть  залейся, так что мой маленький бизнес процветал. Обычно к сумеркам я оставался уже  с пустозвонными канистрами, но зато с туго набитой мошной.

Помню, в тот день лило как из ведра. У меня еще оставался непроданный бензин,  сам же я давно промок до последней нитки – с меня буквально текло ручьями. А покупателей что-то не было видно, и я уж собрался свернуть торговлю, чтобы ненароком не подхватить простуды, как вдруг рядом с моей самопальной фанерной рекламой, возвещающей о продаже лучшего в мире бензина, резко затормозил черный «мерин», обдав меня с головы до ног потоками придорожной грязи. Я еще отплевывался от противной жижи, залепившей рот, чертыхаясь про себя, когда из «мерса» вывалила, не боясь перепачкать белые кроссовки, парочка «спортсменов» из тех, что с вечно бритыми затылками ходят, одетые в спортивные штаны «адидас» и кожаные короткие куртки. Видно, в дороге они засиделись, потому что пока шли ко мне, чавкая кроссовками по грязи, усердно разминали затекшие члены, поигрывая отменно накаченными бицепсами. Один был коренастым, низкого роста с обветренным простым крестьянским лицом, а второй, напротив, – огромный, крепкого сложения, больше похожий на старый платяной шкаф, чем на человека – вместе они смотрелись весьма колоритно, как какие-нибудь древние и всеми позабытые Пат и Паташон.

Крепыш-крестьянин ловко пнул ногой пустые канистры – не знаю даже, почему я их сразу в багажник не сложил, лень, наверное, было – они тут же веером завалились на бок, и он гнусаво процедил сквозь зубы:

– Слышь, ты, мудило! – ты чё здесь лавку свою открыл!?

–… и нас не спросил, – пробасил ему вслед здоровяк. Я еще раз бросил взгляд на него. Скажу вам честно, более зверской рожи я еще не видел в жизни: начну с того, что у него был чудовищно перебитый нос и безобразно - кривой шрам, тянувшийся белой змеей от верхней части лба через висок до уголка левого глаза, видно, заработанный в бандитской разборке от удара ножа, в довершение ко всему цвет кожи на лице имел какой-то неестественный кирпично-красный цвет. Еще я приметил, что у него уши торчали, прямо как у Фантомаса, международного преступника номер один, когда тот грабил  парижское казино под  личиной окружного комиссара Жюва – смотрели эту уморительную комедию? Мне, честно говоря, тогда было не до смеха.

Красномордый почему-то пристально вглядывался в мою сторону, сильно щуря глаза. Видимо, зрение плохое, подумалось мне.

– Это наша зона… – опять сказал гнусавый: голос у него и вправду был противный. И поскольку красномордый молчал, я уставился, полный недоумения, в глаза тому, кто вел со мной хамский диалог.

– Чё ты пялишься на меня, как вратарь на новые ворота?.. Я не в футбол с тобой играю – процедил сквозь зубы гнусавый и заржал, довольный шуткой: вдоволь насмеявшись, он с угрозой добавил, – а ну, падла, живо гони бабки!

– Одну минуточку, – нисколько не тушуясь, проговорил я и не спеша полез в багажник моей дырявой колымаги. Не за выручкой. А за помповым ружьем, предусмотрительно припрятанном под порожней канистрой. Быстро передернул затвор, дослав в ствол патрон, вскинул обрез и, не прицеливаясь от живота, первым же выстрелом разнес башку на куски гнусавому бандюге. Второй бандит от неожиданности и испуга тут же присел, где стоял, с головы до ног перепачканный кровью и вышибленными мозгами напарника.

– Лягай на землю, гад!.. лягай, кому говорю! – что есть мочи проорал я, да так, что у меня чуть не лопнули жилы, и для пущей уверенности снова передернул затвор. Красномордый тут же со всего размаха плюхнулся рожей в придорожную грязь и замер...

Стоп! Почему помповое ружье, а, скажем, не «калаш» или, что еще лучше, – «базуку», чтобы, так сказать, одним залпом разнести к чертям собачьим всю шайку вместе с их бандитским «шарабаном?.. Как видите, со мной опять случился какой-то безумный «воображариум» – не смог удержаться, чтобы лишний раз не пофантазировать о том, как я разделался с обидчиками, с которыми меня свела судьба и неуемная жажда наживы.

Конечно же, в багажник я полез не за обрезом – его у меня сроду не было, а всего-навсего за монтировкой – не привык сдаваться в первом раунде – и это было, конечно, глупо с моей стороны.

На что я рассчитывал, сказать трудно, наверное, это был чисто эмоциональный порыв пустого безрассудства («безумству храбрых поём мы песню!»), о котором я, едва замахнувшись, сразу и пожалел – ну, в самом деле, что я мог сделать против двух бандосов, вооруженных стволами?  Не знаю прямо, как они меня еще тогда не пристрелили, видно, пули пожалели – они у них на вес золота были.

…Итак, я выхватил из багажника монтировку и сделал сильный замах, но ударить гнусавого не успел, потому что получил от него молниеносный тычок в рыло, а потом еще один удар – по почкам.

Я упал, сев задом в лужу (в самом прямом смысле).

Дальше все было, как в гангстерских фильмах. Содрав с меня барсетку, набитую дневной выручкой, гнусавый тут же ее выпотрошил и опорожненную отшвырнул за ненадобностью в лужу рядом со мной – потом он с любопытством постучал ногой по канистрам, проверив, где еще остался бензин, легко подхватил нужную с земли, быстро открутил заглушку и стал щедро орошать мою «копейку». Амбал  в это время стоял в сторонке, продолжая сверлить меня взглядом.

Я и глазом не успел моргнуть, как моя колымага заполыхала, усилившийся дождь был этому не помехой. Тушить бедную развалюху, понятное дело, я не собирался и лежал там, где свалился… Болтнув для проверки канистрой раз-другой, гнусавый направился ко мне, – я весь аж похолодел, и меня всего затрясло крупной дрожью: стало быть, моя очередь пришла, с ужасом понял я, –  решил, значит, ублюдок сполна со мной рассчитаться за несостоявшийся удар монтировкой по его бритой черепушке – гулко, как в бочке, колотилось мое сердце, готовое выпрыгнуть из груди, от животного страха у меня отнялись ноги, а вместе с ними и язык – я был точно парализован, и только и мог делать, что нечленораздельно утробно мычать.

Неожиданно на пути гнусавому встал здоровяк: не давая тому пройти, амбал мрачно пробасил:

– Гнус, не трогай его!

– Это еще почему?!

– По кочану! – отрезал бугай, но потом более миролюбиво добавил, – хватит уже с него, дружище, давай, поехали отсюда!

Но увещевания напарника на Гнуса не подействовали, он был настроен очень решительно:

– Уйди  с дороги, Кирпич! – прошипел тот.

«Что? Кирпич? – молнией пронеслось у меня в голове, – неужели этот Квазимодо, этот красномордый бандюган с рожей мексиканского убивца – мой беспечный обалдуй Кирпич?.. по торчащим ушам – вроде, как он…»

Высоко и эффектно подпрыгнув с двух ног, что звезда балета Барышников, Кирпич описал правой ногой дугу по кривой в триста шестьдесят градусов, и со всего размаха заехал пяткой в харю гнусавого, который тут же осел мешком на землю там, где стоял вместе с канистрой: удар, на удивление, получился сильный и неожиданный – Кирпич пребывал в отличной форме. Пружинисто приземлившись на обе ступни и обдав себя грязью, мой бывший воспитанник огласил окрестности громким петушином криком – как и в прежние стародавние времена нокдаун противника у него отмечался на манер сказочного персонажа Питера Пэна.

– Кирпич, козлина! – взвыл Гнус, хватаясь руками за окровавленное лицо и на чем свет костеря напарника, – ты мне нос сломал, сучара!..

Не отвечая ни словом, ни полсловом на потоки проклятия в свой адрес Кирпич для острастки саданул Гнуса, стоявшего на коленях, носком ноги под дых – Гнус коротко вздохнул, и, сложившись пополам, встал на четвереньки, начав хватать воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. На какое-то время он совершенно затих: вот и выдалась наконец-то спокойная минутка, чтобы пообщаться с бывшим подчиненным. Закинув подальше в кусты канистру с бензином, Кирпич пробасил, помогая мне подняться на ноги:

– Простите, Вадим Борисович, что сразу вас не признал – промашка вышла, я, видите ли, после ранения в голову что-то стал хуже видеть, вот стоял, смотрел на вас, все гляделки проглядел  – вы, не вы, потом все-таки распознал, что точно – вы, и тут раз – Гнус вас приложил, я даже почесаться не успел, а вы, Вадим Борисович, еще раз простите, что в луже отдыхаете, да, нехорошо получилось, нехорошо… простите великодушно, если можете...

Говорил  он все это как-то по-домашнему просто, хорошо  знакомым мне извиняющимся тоном нашкодившего нахимовца, как случалось с ним когда-то в стародавние времена, когда я его, поймав с поличным, неотвратно призывал к ответу. Как сейчас помню, я сижу за столом в ротной канцелярии перед раскрытым дневником офицера-воспитателя, в котором последовательно фиксировались этапы воспитательного  процесса, а провинившийся Кирпич стоит навытяжку передо мной и усердно потеет, слезно заверяя, что подобное не повторится, только, разумеется, тогда он меня не по имени-отчеству величал, а, как и положено было, исключительно по воинскому званию… Да, не ожидал, не ожидал я, что нечто подобное может повториться вновь, как будто и пяти лет с тех пор не прошло… однако, повторилось, – при других обстоятельствах и в абсолютно новых «декорациях».

Я по-прежнему пребывал в шоке, дар речи еще ко мне не вернулся, говорить не мог, только изредка кивал головой, цепляясь глазами то за перебитый нос, то за белый шрам… Да, вот она горькая правда жизни – всего каких-то пять лет прошло и добродушное лицо мальчугана  превратилось в обезображенную маску волкодава – прав был один великий писатель, сказав однажды, что лицо человека вылеплено его совестью и жизнью.

Кирпич вздохнул, как мне показалось, очень тяжко и продолжил свою речь:

 – Жалко, конечно, что вашу тачку спалили, Вадим Борисович, но сделанного, как говорится, не воротишь, главное – вы живы остались, – и, кивнув в сторону еще корчившегося от боли Гнуса, добавил, – напарник у меня вообще-то хороший, надежный пацан – может за товарища и жизнь положить, но больно горячий в деле, очень лютует на дорогах – запросто может любого порешить… И вот что еще я скажу, Вадим Борисович, завязывайте вы с этим бизнесом бензиновым – опасный он. Честно признаюсь, мы тут пасем с дружками все автозаправки, чистим «одиночек» на дорогах и если не я, а кто-то другой попадется на вашем пути, как пить дать – убьют. Если жизнь дорога, бросайте это гиблое дело... Хорошо?

Я кивнул, сглотнув от волнения слюну, а про себя подумал – как все-таки славно, что я с Кирпичом был хоть и строг, но справедлив, он на меня не озлился и, судя по всему, оставил в своей черной  душе убийцы  добрые воспоминания о своем офицере-воспитателе, а ведь  запросто мог мне припомнить, как я его наказывал, лишая долгожданного увольнения в город…

Кирпич вытащил из кармана куртки Гнуса, по-прежнему стоявшего на карачках, экспроприированные у меня деньги, добавил к ним свои кровные, и, не церемонясь, вложил смятые купюры в мою ладонь. Затем, не прощаясь, он повернулся и, было хотел подхватить жалобно всхлипывающего подельника, но тот озлобленно отбросил его руку и демонстративно поднялся сам. Нещадно матерясь, Гнус поплелся к «мерину», у которого уже включились фары, и заработал мотор. Сильно газанув, «мерс» рванул с места, вновь с ног до головы обдав меня грязью, но я не обратил на это внимание – тупо смотрел вслед быстро удалявшимся от меня рубиновым огням и не верил, что на этот раз для меня все обошлось… что мне так несказанно повезло.

Больше меня судьба не сталкивала с Кирпичом. Я послушал его совета – с бензиновым делом завязал, полностью  переключившись на продукты питания, которые «нужны всем и всегда».

После этого случая я уяснил для себя простую истину, что если хочешь жить, умей делиться, а не вертеться, предпочитая урегулировать спорные вопросы при помощи длинного рубля, а не мифического короткоствольного обреза. Да, о своей «копейке» забыл сказать. Я не очень переживал по поводу кончины старой развалины, даже был рад, что ее спалили – ее место давно было на автосвалке. Деньги на новую машину у меня были отложены: в отличие от большинства доверчивых сограждан свои накопления я хранил не в Сбербанке, а «под матрацем» и в конвертируемой валюте. Я купил себе «тачку» чуть ли не на следующий день после злополучного происшествия на трассе – это была «девятка» изумрудного цвета, экспортный вариант, пригнанная из Милана, о чем свидетельствовала итальянская триколорная наклейка на ветровом стекле. Правда, на «девятке» я ездил недолго – пришлось срочно ее продать, и о причинах срочной продажи поведаю вам очень скоро. Забегая вперед, скажу, что впоследствии я менял себе тачку едва ли не через каждый год – и через два года после поведанных вам событий уже сам ездил на «мерсе», пригнанном из Германии, – купил его у осевшего  там бывшего офицера из ЗГВ, женившегося на местной фрау.

Итак, я бросил свои опасные игры с бензином и переключился на продукты – стал ездить в Прибалтику, пользуясь тем, что границы с тамошними республиками  пока были не на замке. Тогда и легализовался, узаконив свои отношения с государством: зарегистрировался в налоговой службе, получил печать, открыл счет в банке и все такое прочее… С легализацией проблем прибавилось – теперь, в довесок к бандитам, надо было отбиваться еще и от фискальных органов. Проблем хватало: на трассе запросто можно было угодить в лапы дорожным налетчикам, и тогда – пощады не жди – после «потрошения» от фур оставались одни лишь ржавые каркасы – все снималось подчистую. Но мне везло – Бог миловал.

Чаще всего я бывал в Эстонии. Туда было выгодно ездить – у них традиционно дешевая молочная продукция, да и качество, особенно в то время, – не в сравнении с нашей. К тому же в Таллине я познакомился с одним эстонским коммерсантом – добродушным толстяком Валу. Он мне сразу понравился, едва наши руки сошлись в крепком рукопожатии, – и первое впечатление не обмануло. Переиначив известную поговорку про кулика, скажу, что меломан меломана видит издалека, а Валу оказался меломаном с двадцатилетним стажем, так что мы с ним быстро «спелись». Как оказалось, его виниловая коллекция богата раритетами родом из хипповых 60-х, к примеру, «тяжелое» английское трио GUN – невероятно редкая вещь для того времени, доложу я вам, была представлена всеми – двумя(!) – альбомами из скудной дискографии культовой группы; так же в фонотеке Валу я обнаружил не менее редкостного фолк-рокового певца Ника Дрейка – аж три его «сумрачных» альбома: два прижизненных и один посмертный!* Да много еще каких любопытных раритетов явила мне фонотека Валу – он слушал исключительно западную рок-музыку, отдавая предпочтения малоизвестным именам, альбомам которых при жизни сопутствовал неизменный коммерческий провал и только позже – после физической смерти или развала группы, что в принципе одно и то же, к ним приходило запоздалое, но заслуженное признание. Как сами понимаете, нам с Валу было о чем поговорить – в наших личных топах встречались схожие строчки.

Нравился мне Валу и своей добродушной открытостью, сердечностью, поря-дочностью, удивительной человечностью и полным отсутствием желания «нагреть» партнера: из-за денег он никогда не душился и при этом умудрялся вести свои коммерческие дела вполне успешно. В общем, расхожая поговорка про нечистоплотных деляг – «урвать кусок и шмыг в кусты», это точно не про него. Он всегда дорожил своей репутацией (чем смахивал на дореволюционных купцов, думалось мне). А если вдруг терял по-крупному – не очень расстраивался, говорил, что это – всего лишь деньги, и их всегда можно заработать. Могу еще сказать, что мы не просто партнерами были, в Валу я нашел себе настоящего преданного друга, и этой дружбой я дорожил.

Он был очень зол, кстати, на новую эстонскую власть и нещадно клеймил ее позором, хотя никогда не слыл коммунистом. Говорил так: «За что я кровь проливал? Чтобы эти казнокрады и подонки из правительства сливки снимали!?» Само собой, никакой крови он в советские годы не проливал – в повстанческой деятельности «лесных братьев» замечен не был и говорить он подобные нелицеприятные вещи про государственных мужей своего Отечества, конечно, начал не сразу, а лет через пяток после парада суверенитетов, когда в народе улетучилась первоначальная эйфория по поводу построения сказочного будущего в отдельно взятой прибалтийской стране.

Да, что ни говори, ездить в Эстонию было выгодно и главное быстро – четыре часа и ты уже на границе в Нарве, загрузился там по-быстрому и обратно домой, чтобы, так сказать, молоко не успело прокиснуть по дороге.

Потом, правда, после дефолта, когда доллар скаканул с шести рублей до двадцати четырех и более рублей, прибалтийская тема, исчерпав себя, лично для меня закрылась. А вот для Валу наоборот – открылась российская, и тут я для него уже стал подспорьем, как он для меня был раньше. Но до того «черного» дня я поездил в Таллин вволю – было время и продуктивно поработать, и славно отдохнуть…

Что? Как развлекался в Таллине? Ну, Валу всегда предлагал мне некую культурную программу… Нет, проститутками мы не пробавлялись: Валу был примерным семьянином – не только на словах, но и на деле, к тому же презирал секс за деньги; мы много шатались по кабачкам старого города, но чаще всего почему-то Валу приглашал меня пообедать в элегантный ресторан «Глория». Как и всякий толстяк, он любил вкусно поесть, а в «Глории» всегда, включая советские годы, когда заведение имело вывеску «ресторана высшей категории» и снабжалось напрямую из Москвы, кормили отменно. Знаю это не понаслышке и могу засвидетельствовать, что «Глория» пользовалась неизменным успехом среди эстетствующих флотских офицеров, обучавшихся в учебном центре подводников под Таллином и беспардонно плевавших на запрет военного коменданта города появляться в ресторане после нескольких шумных драк с гражданскими лицами – само собой, из-за дам известного поведения.

Да, что ни говори, наш брат моряк любил отдохнуть в этом замечательном ресторане: отличное обслуживание, прекрасная кухня, белые хрустящие скатерти, начищенное до блеска серебро, искрящийся хрусталь и негромкая фортепианная музыка… В общем, вам, наверное, теперь понятно, почему Валу водил меня в «Глорию» – просто хотел сделать приятное другу, зная о моем флотском прошлом.

Сам Валу, кстати, не пил из-за своего больного сердца и говорил, что ему нравится смотреть, как напиваются его друзья, но от большой кружки доброго пива, скажем, во время пешей прогулки по Певческому полю он отказаться не мог – свежий морской воздух, задувавший со стороны залива, что ли к этому располагал или, что вернее всего, рок-н-ролльные ритмы, доносившиеся со стороны гигантской раковины-сцены, будоражили его память, заставляя вспомнить, наверное, о глупых «подвигах» прыщавой юности – он буквально преображался, превращаясь на моих глазах… затрудняюсь сказать, в кого он там превращался, но когда со всех сторон Певческого поля начинала греметь заводная музыка, тучного немногословного Валу несло в совершенно неведомую – для меня – сторону; он веселился по полной, как какой-нибудь старшеклассник, внезапно освободившийся от родительской опеки и, заметьте, – веселился без капли, без грамма спиртного (большая кружка пива не в счет – оно же безалкогольное было).

Абсолютно феерический музыкальный фестиваль «Рок Суммер» заводил не одного Валу: в былые годы в середине лета в Таллине почитали за правило собираться, кажется, все кайфовальщики и рок-н-ролльщики Советского Союза. И ведь действительно, в то время июль в «датском городе» просто не воспринимался без Певческого поля и трехдневного праздника рока под открытым небом: пять сцен, добрая сотня разномастных рок-банд со всего света, море зрителей, пива, драйва… ну, и музыка, конечно, на любой вкус. Саша Долгов, прослышав, что я собираюсь на «Рок Суммер», конечно, не преминул заказать мне репортаж и даже пытался выдать редакционную «зелень» на покупку фестивальных снимков у тамошних фотографов, но я отмахнулся, сказав – у меня свои деньги есть, мол, вернусь – рассчитаемся… И, в общем-то, я, было, собирался написать, но, к своему стыду, в конце концов, так ничего и не написал, продинамив Сашу (у меня тогда и в самом деле было слишком мало свободного времени из-за нескончаемых коммерческих заморочек).

Валу заблаговременно позаботился о билетах – в тот год был небывалый спрос на них – и купил два абонемента по сто сорок эстонских крон за каждый на все три дня. Сам он отвел душу в первый же день фестиваля волшебным выступлением группы MARILLION – британским арт-роком он восхищался с юношеских лет, ну, а я оторвался на полную катушку следующим вечером, оттанцевавшись до упаду в толпе молодняка на ураганном шоу новоявленных героев британской сцены, ставшими за год до этого музыкальной сенсацией по обе стороны Атлантики со своим зубодробильным хитом «Unbelievible» (он мне и самому жутко нравился). Я, конечно же, про группу EMF сейчас упоминаю – знатных почитателей всякой секвенсерной и сэмплерной техники, если не знаете.

Интересно, что в том самом номере RF, где был опубликован мой «Пир во время чумы», Долгов тиснул переводную статью о новоиспеченных британских звездах, кстати, впервые в российской музыкальной прессе (замечу в скобках – позднее такое случалось не раз) – Саша умел держать хвост по ветру и любил открывать имена, а в тот раз поведал не сильно искушенным музыкальными новостями читателям скандальную историю вокруг другого хита EMF – сенсационного боевика «Lies», – может, слыхали, эту сплетню, как вдова Джона Леннона опустила группу на 15 тысяч «баксов»? Что-то слышали, да забыли в чем суть да дело?.. Ну, не беда – я по-прежнему с вами и сейчас коротко поведаю, как говорится, леденящую душу историю – она стоит того, чтобы чуть-чуть увести в сторону нить моего повествования.

А дело ведь выеденного яйца не стоило: ну, подумаешь какие-то английские раздолбаи ради скандальной шумихи решили, так сказать, поэкспериментировать со студийным наложением и несанкционированно использовали в своей лирике поэтические строки великого битла. А вот Йоко Оно, как законная наследница авторских прав Джона Леннона, пришла от этой, на первый взгляд, невинной затеи просто в бешенство. Что особенно разозлило знаменитую вдову – так это декламация «Watching the Wheels» самим убийцей Леннона – Марком Чепменом (запись производилась прямо в камере продюсером группы на портативный магнитофон). Короче, по выпуску сингла музыканты получили то, что хотели – шумный скандал и мировую славу, за которые им тут же пришлось заплатить по счету – так что денежки, заработанные на мировых продажах «Lies», увы, уплыли к Йоко Оно.

Что до самого выступления группы на Певческом поле, то скандально известный хит там не исполнялся и сет-лист, по-моему, не перекрыл и десяти пунктов – песен в арсенале молодой группы пока что было немного. Шоу EMF закончилось исполнением еще одного знаменитого хита – «Children», под заключительные аккорды которого был прилюдно совершен акт вандализма – главный в группе по клавишным инструментам, татуированный и гологрудый Дерри Браунсон весьма эффектно раскокал не очень громоздкую коробку с кнопками, напичканную умной электроникой, в памяти которой, надо полагать, как раз и хранился тот самый печально известный сэмпл голоса Марка Чепмена, из-за которого в свое время разгорелся весь сыр-бор; и таким вот оригинальным способом – дабы не дразнить гусей и предотвратить  получение новых исков от неуемной вдовы – Браунсон похоронил саму возможность исполнения скандальной версии. Играть толерантную трактовку «Lies» для группы, конечно, было бессмысленно и неинтересно. Так что хит «Lies» на бис в тот вечер не прозвучал, хотя публика упорно требовала этого, неистово скандируя название полюбившейся песни.

Что еще в тот год меня поразило – это обилие на Певческом поле триколорной «холодно-мрачной» символики маленькой, но гордой страны – ее было чересчур много. Следует напомнить, что фестиваль проходил в абсолютно новых для себя реалиях – и политических, и экономических – на смену «оккупационному» – как его для себя нарекла местная оппозиция – и неконвертируемому рублю, пришла полновесная эстонская крона, суля обретшим свободу немыслимое расширение горизонтов… И «Рок Суммер», задуманный как грандиозный праздник музыки, на моих глазах обернулся массовым торжеством независимости – в триумф ликовавшего национального самосознания: организаторы феста, как истинные патриоты своей отчизны, радовались и плясали вместе со своими зрителями, словно дети малые, еще не догадываясь о том, какими катастрофическими последствиями для их фестивального детища обернутся перемены в жизни страны после закрытия границ. Увы и ах! – уже через два года «Рок Суммер» под свои знамена будет собирать от силы две-три тысячи человек вместо десятков тысяч зрителей, как это бывало в прошлые годы, когда со всех концов «необъятной страны советов» сюда на Певческое поле съезжались все страждущие услышать подлинный рок. Вот так фестиваль «Рок Суммер» и скурвился, растеряв всех зрителей –местные вскоре наелись досыта «зрелищами», а чужие –отсечены границей, поставленной на замок. И в конце концов замечательный фестиваль со своим лицом, бывший долгое время недостижимым фестивальным ориентиром для наших продюсеров и промоутеров, обанкротился, не пережив своего десятилетия. Да, что ни говори – если империи умирают в одночасье, то фестивали и подавно.

С появлением денег жизнь у меня особенно не изменилась – вкалывать пришлось, правда, больше – не в пример последнему году службы, когда я откровенно бил баклуши. Я упорно и целенаправленно сколачивал первоначальный капитал, нажитые деньги мной особо не транжирились, а складывались в «кубышку», к банкам я по-прежнему не питал доверия, хотя счет свой, как вы знаете, уже имел.

Да, не любил я пускать на ветер кровно заработанное, и в том году, помнится, мне только раз пришлось раскошелиться по-крупному, когда купил авто. О покупке квартиры даже не задумывался: я ж был один как перст и привык жить в съемной… За границу ездить, мир смотреть? Да как-то все не получалось – интерес был, но, наверное, особенно и не хотелось, да и не до отдыха мне было. Я позволил себе расслабиться только в самом конце года, смотавшись с группой DDT – с «Черным псом» – в тур по трем славянским столицам: Минск, Киев и Москва, надеюсь, помните, эпизод о том, как я выступал на «подтанцовках» у Шевчука? У группы тогда были еще и сибирские концерты, но за Урал уж я не поехал.

Ситуация на границе тем временем стремительно менялась – «горячие эстонские парни» самыми первыми ввели визовый режим, выставив заслон на своих рубежах с Россией. Ну, а я покатил себе дальше – в Латвию и Литву. Там пока еще было тихо, но все равно уже было ясно, что это «тихо» ненадолго. В общем, не теряя зря времени, я колесил по всей бывшей советской Прибалтике за исключением, естественно, Калининградской области – делать мне там было абсолютно нечего.

На Северной верфи в военной приемке я очень своевременно обнаружил старых корешей-североморцев – они который год тихо сходили с ума от вынужденного безделья, потому что к тому времени все старые военные заказы государством были заморожены, а новые – сто лет как не поступали: финансирование военно-морского флота было полностью обрезано и недостроенные военные корабли заживо гнили на стапелях. Короче говоря, мои кореша болтались без дела и единственное, чем они занимались – позорной утилизацией списанных «посудин». Вот тут я им и подкинул работенку – снабжать меня корабельным ломом.

Из Питера в Клайпеду я гнал фуру, битком набитую судовым железом – подшипниками, клапанами, муфтами и прочим металлическим хламом, который на верфи ржавел бесхозно прямо на свалках под открытым небом, а в Прибалтике лом, особенно цветной, был в цене – покупался с охоткой за приличные деньги и скоренько перегонялся дальше в Европу. Обратно из Литвы, продав железо, я вез продукты – к примеру, вкусное миндальное печенье –изготовленное не из миндаля, конечно, а из арахиса, который орехом на самом деле не является, но это неважно – тогда ведь с прилавков потребителями сметалось все подчистую, что и сколько не привези.

Однажды на литовской границе с латвийской стороны, которая начала только-только там обустраиваться, я неожиданно столкнулся с нашим бывшим лодочным боцманом – маленьким тщедушным лопоухим человечком по фамилии Урванавичус. За тот срок, что мы не виделись, без малого шесть лет прошло с тех пор, лицо его стало еще морщинистей, а кожа на лбу и щеках задубела и скукожилась, как у столетнего старика. Он мне тогда поведал историю о том, как переквалифицировался в таможенника, благополучно завершив свою сверхсрочную службы в Гремихе: он вернулся домой – в ставшую свободной Литву, в родной Шауляй. И вот как-то раз вызывают его в департамент охраны края – безусый необстрелянный лейтенант с ним разговаривал – и предлагает ему послужить Родине… «Зачем моей отчизне нежданно-негаданно понадобился старый мичман?» – «Мы будем строить свой национальный флот» – «Что и атомные лодки тоже!?» – На этот неожиданный каверзный вопрос лейтенант сразу затруднился ответить, поэтому расстались до прояснения молодым служивым полной картины национального кораблестроения, ну, а сам старший мичман запаса, рассудив мудро, что с него, грешного, морской службы хватит за глаза и подался в другой департамент – таможенный, где тоже кадры требовались, чтобы, так сказать, не гневить попусту морского Бога…

Помню, Урванавичус мне тогда присоветовал: купи, мол, рацию для связи со мной – в ту пору никаких мобильников еще и в помине не было – чтобы на границе никакого конфуза не случилось, если вдруг не моя смена… Но я так и не купил эту чертову рацию, понадеявшись на традиционно русский «авось». И, знаете, ни разу у меня там проблем не было, я же – везучий.

В Пыталово как-то встречает меня на границе пьяный мент с автоматом наперевес (наш, само собой, не латвийский же – те уже давно служили, а не пили и внутренне были готовы поменять «калаши» на американские автоматические винтовки) – «Что везешь?» – «Печенье. Надо?» – «Да, на хер оно мне сдалось!?» – «А водка?» – «Вот это давай!». Я ему всучил литр водки – тогда литровка называлась не иначе как «сабонис» – по фамилии литовского баскетбольного центрового, рост которого составлял двести тринадцать сантиметров, игравшего и за сборную СССР в том числе, – и ментозавр был счастлив дать мне зеленую дорогу. Время тогда было такое – все возможно было сделать без глупых бумажек, порой просто за бутылку… Впрочем, беспечное времечко продолжалось относительно недолго – как я уже сказал, первыми визовый режим и погранично-таможенный контроль ввели эстонцы, и вскоре после этого за ними подтянулись остальные прибалты. А вот наши государственные мужи, надо сказать, за ними  особо не гнались, продолжая спокойно почесывать репу – у них дела поважнее были, как набить баблом себе карманы.

После закрытия границ я на длительное время распрощался с Прибалтикой, выбрав сферой своих торговых и коммерческих интересов мурманское Заполярье, которое, как вы понимаете, мне было хорошо знакомо по годам моей службы – я еще не успел его подзабыть.

По обыкновению я останавливался в мурманской гостинице «Арктика» – это самый центр города, очень удобно. И вот в один из вечеров, благополучно завершив все свои дела, я сидел в гостиничном баре за рюмкой коньяка и чашкой дымящегося кофе – расслаблялся, значит, после трудового дня, между делом подсчитывая в своей записной книжке наваренные барыши – и тут ко мне за столик подсел один тип, которого, наверное, уместнее было бы назвать на полетаевский манер – типчиком, но это словцо, по понятным причинам, тогда еще не было у меня в ходу.

– Вениамин, – вальяжно представился типчик, подсунув для рукопожатия свою пухлую рыхлую руку, и отрекомендовался коммерсантом из Апатитов. Такой, знаете, весь нафабренный представительный хлыщ – лет сорока на вид, в хорошо сшитом дорогом костюме темных тонов, но без галстука и в ярко-фиолетовой рубахе; такого же цвета был и платок, уголок которого кокетливо выглядывал из верхнего кармашка пиджака, на голове его блестела, точно отлакированная бархоткой представительная лысина, как я хихикнул про себя, чистенькая, без единой пылинки. Он всю дорогу, что мы с ним говорили, широко во весь рот мне улыбался, неприятно обнажая с боков крупные «вампирские» клыки и чуть ли не через слово приговаривал – «чудненько!» – громко и смешно чмокая сдобными губами. Каких только «экземпляров» не встретишь на белом свете!

Выяснив, что я занимаюсь поставками из Петербурга в Мурманск, он сходу так, но тихонько, чтобы не услышали посторонние, спросил у меня, смог бы я пригнать в Апатиты фуру с водкой.

– Отчего не пригнать,– деловито ответил я, – а как с оплатой?

– С оплатой все «хоккей»: отгрузишь товар – получишь всю сумму «кэшем», – заверил лысый.

Цена за бутылку, которую он назвал, показалась мне очень привлекательной. Меня на мякине не проведешь – я знал, что почем и был в курсе всех рыночных расценок, так что надо было быть полным идиотом, чтобы сознательно отказаться от такой заманчивой сделки. Более того – плешивый «вампир» порывался мне выплатить аванс (от которого, естественно, я не стал отказываться), чтобы с его стороны была какая-то гарантия, а с моей – интерес привезти товар – подобное случалось крайне редко. В общем, несмотря на дьявольски раздражавшее меня это его постоянное паразитное присловье он произвел на меня впечатление солидного человека, который зря не разбрасывается словами.

– Только, – серьезно предупредил меня Вениамин, – водка нужна точно к сроку – до майских праздников. …Чтобы так сказать, успеть споить народ – шутка моя, про это он не говорил, сказал просто, мол, уезжает в отпуск на юг, то ли на южный берег Крыма, то ли в Сочи, черт его знает куда.

– Нет проблем, – самонадеянно пообещал я. И мы ударили по рукам

Скажу вам прямо, чтобы вырвать этот куш, мне пришлось малость поднапрячься. Оно и понятно, деньги-то на дороге не валяются – их заработать надо. Время меня сильно поджимало – я мог и не успеть.

Арендовав самый большой, самый мощный многотонный  грузовик «форд», я очень удачно вышел на одного «подвального» производителя» горькой» – его оптовые цены меня полностью устроили, оказавшись даже ниже, чем я предполагал: по всему, получалось, что я затеял шибко выгодное дельце.

Одно нехорошо – спиртным я смог забить лишь половину фургона – водка кончилась: я выгреб на складе всю водяру до последнего ящика, даже прихватил явно бракованный продукт – в осадке там плавали «золотистые» мелкие опилки, видно, за неимением другого сырья – водку гнали прямо из табуретки. Искать второго продавца у меня уже не было времени. К тому же в довершение этого несчастья выбыл из строя водила, подцепив где-то сильную дизентерию. Пришлось самому садиться за баранку. Если честно, мне было не привыкать к таким поворотам – я сам частенько и за шофера был, и за грузчика тоже, – но согласитесь, что одно дело прокатиться с ветерком до Таллина – это четыре сотни километров по вполне приличной дороге, а другое – полторы тысячи отмахать без напарника и практически по полному бездорожью.

Но у меня, вроде как, особого выбора не было – либо в гордом одиночестве трястись по раздолбанному шоссе, либо дома оставаться и сидеть тут «на бобах». Вот я и гнал грузовик – день и ночь, подгоняя себя и подсчитывая в уме, сколько я наварю деньжат на этой поездке, и мысль о том, что в конце пути меня ожидает крупный денежный приз – весьма меня грела. Только не приз меня там ждал в этих гребаных Апатитах, а сюрприз – пренеприятнейший! И вот что удивительно – у меня в дороге ни разу в сердце не ойкнуло – вез себе груз и вез, время от времени на остановках позванивая по нужному номеру, мол, жди, Вениамин – скоро буду. Вот, дурень-то!

Я въехал в Апатиты около полуночи – после отпаханных мною верст – ни жив, ни мертв. Было относительно светло – в здешних местах начиналось время полярного дня.

Номер дома на названной Вениамином улице где-то на зачуханной окраине Апатитов я нашел быстро, только дома там никакого не было, а стоял глухой высокий деревянный забор, больше похожий на частокол в острогах, с наглухо запертыми железными воротами и калиткой, на которой как раз и имелся нужный мне номер. Кабина на «форде» высокая и моему взору за частоколом открылся огромный голый пустырь, в центре которого стоял в задумчивости облупленный вагончик. От фонарного столба у ворот к вагончику тянулись сильно провисшие провода. В окошках ни света. Тихо. И никаких признаков жизни. Я уж ненароком подумал, что меня накололи, дешево разыграв, но тут же отогнал от себя дурную мысль и требовательно нажал на клаксон – и жал на него до тех пор, пока не дернулась калитка, и не началось хреновое «маски-шоу» оборотней в погонах…

В общем, если не поняли, никакого «коммерсанта Вениамина» просто не существовало в природе, а был обыкновенный милицейский провокатор, ловко севший на хвост доверчивому тетерю – я стал жертвой стандартной ментовской разводки: на грязной окраине Апатитов меня дожидался спецназ. Я как увидел их всех – в черных шапках балаклавах, камуфляже, шлемах-сферах, бронежилетах и при боевом оружии, так и обомлел – мамочка родная! – неужто все по мою душу – словно какого-то особо опасного преступника собрались брать?

Одним словом – «ЧУДНЕНЬКО!» Хотел бы я увидеть выражение своего лица, посмотреть на самого себя со стороны, думаю, у меня была чертовски презабавная физиономия, когда меня, брыкающегося и орущего благим матом, бойцы спецназа выволакивали из кабины за ноги… В момент влепили по роже, заломили за спину «ласты», щелкнули наручниками, а на морду натянули пыльный черный мешок, туго стянув его на шее веревкой… Потом, не торопясь, обшарили карманы… дышать было нечем, а тут еще разобрал некстати чих от взбаламученной пыли… правда, после двух крепких затрещин по загривку, чихать мне сразу расхотелось… «ЧУДНЕНЬКО», словом!

Двое здоровяков-спецназовцев подхватили меня под руки так, что вытянутыми носками ботинок я едва касался земли, и потащили неизвестно куда по закоулкам неизвестно чего – так мне «ослепшему» показалось… Вообще, внешние звуки я различал плохо – ткань мешка была настолько плотной. А в голове совсем некстати эхом пронеслась напутственная фраза улыбчивого провокатора: «Бумажки для меня сущий пустяк, ты мне главное продукт подбрось к сроку… вот и чудненько!»

Наконец меня куда-то доставили – в вагончик, что ли? Застучали тяжелыми берцами по деревянным ступеням. Хлопнули дверью. Поставили на пол. Грубо толкнули. Заставили сесть – судя по всему, на ветхую табуретку – она заскрипела под моим весом и зашаталась. Ослабили на шее веревку. Сдернули мешок, и я на какое-то время  ослеп от яркой вспышки света – в глаза бил сноп электричества, испускаемой настольной лампой, стоявшей на столе напротив меня. Жмурясь, я с большим трудом разглядел перед собой темный силуэт человека, неподвижно сидящего за столом, вроде, как в шляпе, ну, и потом уже сам дощатый стол, абсолютно пустой и голый стол, не считая «гестаповской» лампы, никаких пыточных инструментов мной обнаружено там не было. Поэтому, осмелев и набравшись наглости, я наклонился вперед и своим лбом осторожно отвел козырек плафона в сторону, обжегся, конечно, при этом, но мне стало сразу значительно комфортнее – при этом, заметьте, мне никто не помешал, и все продолжали хранить молчание – и те двое, что привели меня, вставшие позади – я чувствовал их здоровое сильное дыхание, сдобренное крепким луковым запахом, и тот, к которому они меня привели, тоже молчал – до поры до времени.

Когда глаза окончательно привыкли к свету я, наконец-то, рассмотрел сидящего напротив меня человека в штатском и первое что я увидел – это грозно поблескивающие на свету линзы старомодных круглых очков. Надо сказать, что сам очкарик оказался не столь страшным, как его «бериевский» аксессуар и вообще был скорее похож на советского заштатного бухгалтера довоенных времен, знакомого мне по старым кинофильмам, чем на грозного представителя органов правопорядка, в общем, не чета тем молодцам спецназовцам, которые смачно и горячо дышали мне в затылок.

Очкастый восседал за столом прямо в верхней одежде – в видавшем виды мятом плащике и потертой замшевой шляпе с засаленными отвислыми полями, надвинутой на самые брови. «Что у них там в органах совсем, что ли, обнищали? – поистрепались так…» – промелькнуло в моей бедной голове, но, вспомнив лощеного Вениамина, я сообразил, что у моего визави – это просто стиль такой по жизни небрежно-затрапезный, нравится ему носить сильно поношенную одежду, видать, в ней работается лучше. И еще я приметил, что на конце его длинного пористого носа смешно висела, нервно подрагивая, готовая вот-вот упасть тяжелая капля. Очкарик, зажмурив бесцветные, почти прозрачные, глаза громко и с чувством высморкался в мятый платок, а потом сказал, вернее, просипел – голос у него был сильно простуженный:

– Что ж давайте знакомиться, гражданин Реутов, – он подсунул мне под нос свою красную «корочку» и назвался следователем по особо важным делам областной прокуратуры, по-моему, так это прозвучало. Фамилия еще у него оказалась смешная – Портной, но мне уж, честно говоря, явно не до смеха стало – вот влип так влип!

Портной был немногословен. Заметил как бы, между прочим, что очень болен и у него и без меня дел по горло – нет времени его тратить по пустякам – только и есть что пять драгоценных минут (для меня, конечно) – и без обиняков, не виляя попусту хвостом, тут же предложил мне «выгодную» сделку – либо добровольно расстаться со всем своим грузом и тогда следователь, то есть он, закрывает на все глаза, а» ты – свободен», либо он дает ход этому делу со всеми вытекающими последствиями, и «ты следуешь в кутузку»… «Короче, любезный, поспешай… осталось две минуты на раздумья» – «А как с грузовиком?» – «Его место на штрафстоянке вместе с арестованным грузом до выяснения всех обстоятельств дела – и двух мнений быть не может!»

И знаете что – крыть было нечем – у меня же полфургона было забито паленой водкой, снабженной липовыми сертификатами, которые были сварганены в том же подвале, что и сама водка. Кроме того, я был хорошо наслышан о том, как блюстители правопорядка могли со спокойной совестью подбросить чего не надо – наркоту там или еще чего… так чего там говорить – радуйся тому, что предлагают и будь счастлив, что отделался такой ценой.  

 

Я и был счастлив. Только вот в голове без конца крутились неприятные мыслишки, не отпускали ни на секунду, мешая расслабиться, – как я все-таки выпутаюсь из этой тухлой истории, хватит ли мне денег рассчитаться за грузовик, и что мне делать дальше?

Размышлять на эти животрепещущие темы совершенно не хотелось, и чтобы не сойти с ума, (шутка ли сказать – плоды моей полуторагодовой каторжной работы разом похерены, все нажитое непосильным трудом за этот срок пошло псу под хвост) – я просто… затарился водкой в привокзальном ларьке. Потратил на нее почти всю наличность, любезно оставленную мне на обратную дорогу сердобольными оборотнями, – но мне ведь надо было залить беспросветную тоску в глазах… короче, гулять, так гулять!

Как назло, билетов в кассе не было – мурманчане, истосковавшиеся за долгую полярную зиму по солнышку, спешили отбыть на юг… впрочем, отсутствие билетов особо не огорчило – привычное дело для меня, уж как-нибудь унесу отсюда ноги.

Перед отправкой скорого поезда «Мурманск – Сочи», проходящего, как известно, через Петербург, я нахально сунулся к первому попавшемуся проводнику – ноги к нему сами принесли – им оказался мужчина среднего возраста, который, как мне показалось, уже одним внешним обликом гарантировал безусловную «вписку»: невысокий, с меня ростом, седой ёжик на голове, а сам, словно высушенный лист гербария в старом букваре, с нездоровым желчным цветом лица, характерным для некоторой части крепко поддающих мужиков, да и баб тоже. В те незапамятные времена, доложу я вам, поездные бригады чаще формировались из пьяниц, нежели людей не пьющих, – а других и не было – так вот для них известный антиалкогольный лозунг «трезвость – норма жизни!» был пустой фразой, поэтому сомнений по поводу того, что я благополучно покину опостылевшее Заполярье – не было…

Я широко распахнул весело позвякивающий клетчатый баул, непременный атрибут «челноков», и обратился к «ёжику» бодрым голосом:

 – Командир, подбросишь до Питера?

Проводник с интересом глянул внутрь баула и в изумлении присвистнул – частокол водочных головок его явно впечатлил, и он поинтересовался у меня:

– А байки занятные в дороге заливать сможешь?

– Спрашиваешь! – хмыкнул я в ответ.

– Ладно, приятель,– недолго думая, ответил проводник, – проходи, коли так – гостем будешь. Баул бросай под нижнюю койку у меня в купе, а сам запрыгивай на второй ярус и шторку закрой, да смотри – лежи там тихо, на глаза бригадиру не показывайся, а то… беда будет.

– Что за беда? Высадит, что ли?

Но мой вопрос остался без ответа, проводник уже рассеянно смотрел сквозь меня – к нему спешили с билетами очередные пассажиры.

Вагон был плацкартным, допотопным, насквозь провонявшим тысячами разных запахов, слившихся в один гремучий тяжелый несносный дух, от которого сразу замутило, – здесь могла помочь только водка.

Привычным движением руки открутил башку одной из бутылок, вдохнул полной грудью, сделал большой глоток, судорожно сглотнул, весь перекосившись, – ну, и пойло! – горло и нутро драло, будь здоров как, аж слезу вышибло! – занюхал рукавом, тяжело выдохнул. Не могу сказать, что после этого мне стало лучше, но все равно я тут же повторил процедуру – много водки не бывает! Потом, надсадно кашляя, точно чахоточный, полез вместе с початой бутылкой в отведенную мне «берлогу».

 Горькая, к слову сказать, была такой же паленой, что я сам привез в Апатиты. И смею вас заверить, в то время другой и не было. А вы что думали? – тогда вся водка кругом была паленой, даже с именитыми заморскими наклейками на рифленых боках, только с той разницей, что была разлита не в наших, а в польских подвалах – специально для сбыта на широких российских просторах.

В общем, как вы понимаете, возвращение домой выдалось веселеньким. Я, как мог, ублажал своего благодетеля – и водкой, и рассказами – без конца ему травил байки из моего богатого лодочного прошлого, плакаться по поводу недавней ментовской «разводки» мне, понятное дело, совершенно не хотелось – зачем выставлять себя идиотом перед едва знакомым человеком? Так что с лихвой обошелся флотским багажом.

 Одна курьезная байка (назовем ее для внутрислужебного учета «фекальной», к ее герою в свое время мы еще вернемся) произвела на проводника просто ошеломляющее впечатление… Конечно, выдал я ее сдуру – пьяный уже был, не отдавал себе отчета, что своим вандальным и даже можно сказать – антижелезнодорожным рассказом элементарно могу настроить против себя честного работника железных дорог, оскорбив его чувства, которые по причине алкогольного окосения находились в весьма и весьма обостренном состоянии. Но это я уже потом задним умом понял, что дал лишку, а поначалу, увлекшись собственным рассказом, не соображал, что делаю, и с пьяным упоением толковал о том, как один мой знакомый – пропойца, командир кормового отсека подлодки, прозванный в народе «вечным лейтенантом», в вагонном сортире пассажирского поезда дальнего следования умыкнул… ха-ха-ха… «нержавеющего друга», в смысле – унитаз из нержавеющей стали, – и заметьте – по времени эта достаточно трудоемкая операция заняла не больше пяти минут: свертел с насеста толчок, профессионально орудуя гаечными ключами, ловко упаковал едко пахучий объект в загодя припасенный «дуковский» мешок (специальный сверхпрочный полиэтиленовый контейнер, используемый на подлодке для удаления мусора на глубине) и был таков, тихо, по-воровски слиняв в обнимку с драгоценным грузом, не привлекая к себе лишнего внимания…Вы спрашиваете, на кой хрен ему сдался «бэушный» унитаз? – что ж, резонный вопрос… ну, ясный пень, не для установки же в своем туалете.

 А дело в том, что вечный лейтенант был всерьез озабочен одной проблемой: в кормовом гальюне вверенного ему отсека отсутствовал штатный унитаз. Он его самолично сдал по пьяни за литр «шила» – кому конкретно, кстати говоря, и сам не помнил, потому как пребывал в алкогольном клинче и за глоток спирта мог свою душу дьяволу продать, а не то, что жалкое очко. Но протрезвившись, пришел в невероятный ужас от совершенной им опрометчивой сделки, ибо лодочный механик, привыкший справлять нужду исключительно в кормовом гальюне (после положенного ему осмотра материальной части), пригрозил содрать три шкуры и размазать по носовой переборке, если наш лейтенант не приведет в должный порядок отсечное хозяйство до выхода лодки в море.

 Замечу между строчек, что требуемый унитаз прикупить было в принципе невозможно. В магазинах сантехники другие продавались – бытовые, выполненные из керамики или фаянса, и совсем не той системы, конечно, а аналогичные лодочным – из нержавеющей стали с допотопной пружинной педалью для слива воды, если не знаете, ставились тогда исключительно на транспортных средствах, предназначенных для перевозки людей и грузов, – разных там судах, самолетах, поездах… насчет летающих тарелок и прочих неопознанных объектов, бороздящих необъятные просторы космоса, ничего сказать не могу и врать про них не буду.

 Стоит добавить, что проблема, в принципе, была вполне решаема – для этого надо было просто раскошелиться и заказать работягам с судостроительного завода (за деньги или технический спирт, как получится) смастерить новый унитаз, но этот вроде как азбучный путь предполагал траты, а вечный лейтенант был очень и очень прижимист, к тому же – весьма бесстыж и рискован, но перемараться при этом не боялся (во всех смыслах), так что для него проще было позаимствовать дармовой, пусть и загаженный горшок, чем новый заказать.

Проводник, уже сильно поддатый, слушал мой рассказ, что называется, затаив дыхание...

– Так вот, значит, кому понадобился старый «сральник»… – с придыханием, почти благоговейно прошептал он, тупо уставившись в одну точку – видели бы вы его округлившиеся глаза, ставшие в момент как два чайных блюдца, век их не забуду, думаю, и вы бы тоже.

Смекаете, куда меня мои собственные ноги принесли?..

Признаться, я и сам был порядком ошарашен, подивившись такому чудному божьему промыслу – предположить не мог, что в жизни случается подобное совпадение, но, видать, судьбе было угодно, чтобы своим треклятым рассказом я, в конце концов, раскрыл глаза безвинно пострадавшему железнодорожнику и пролил свет в незапамятное дело. Хотя, конечно, наверняка утверждать невозможно, кто именно покусился на нержавейный «урыльник» в его вагоне – вечный лейтенант или какой другой потрошитель унитазов.

Помнится, мне тогда пришлось не по одному разу повествовать «фекальную» байку – проводники соседних вагонов так же пожелали ее послушать. И рассказ мой шел, само собой, под нескончаемое бульканье огненной воды и перезвон стаканов. Не знаю даже, как эти скоро нарезавшиеся железнодорожники еще не накостыляли мне по шее и не спустили меня за борт, то есть, тьфу ты, с поезда, за мою, так сказать, нечаянно вскрывшуюся одинаковую профессиональную принадлежность с подлым флотским злоумышленником, но, по счастью, все ребята оказались добрыми малыми, с особым чувством юмора, симпатизировавшими морякам, как и большинство северян … ну, и, разумеется, были не дураками выпить за чужой счет. Так что пока позвякивало в моем бауле, по большому счету, его хозяину ничего не угрожало.

 Короче говоря, я умудрился накачать до отказа всю сцементированную поездную бригаду, включая самого бригадира. Вернее сказать – бригадиршу, пышногрудую блондинку с голубыми очами, довольно смазливую и еще молодую, но уже разведенную – о чем крикливо информировало золотое кольцо-бочонок на левой руке, на мой взгляд, здорово уродовавшее вполне аккуратный пухлый пальчик. Стоит заметить, что «путейная» начальница «поплыла» прямо на моих глазах после первого же – неполного стакана, выпитого за здоровье «морячка» (вот кому было пить совершенно противопоказано! – я знаю, о чем говорю: подобный тип женщин мне хорошо известен, – приняв на грудь, они тут же забывают обо всем на свете, кроме первобытного необузданного секса, моментом превращаясь в ненасытных сучек).

 

Так и случилась та самая «беда», о которой беспокоился горемычный проводник, на деле, кстати, оказавшийся бывшим мужем бригадирши. Да-а-а, нестандартная, прямо скажем, получилась ситуация… Впрочем, в конечном итоге все стороны неожиданно образовавшегося затейливого «треугольника» остались удовлетворенными. Не хочу сказать, что я являлся большим почитателем коллективной случки, но в грязь лицом не ударил и флот не опозорил (господи, боже мой, чего только не сотворишь по пьянке), но в данном конкретном случае по – другому, наверное, и быть не могло, поскольку самка сама возжелала, а самцы не перечили ей, да и мне не мешало утопить самого себя в угаре.

Короче, я оторвался тогда по полной и в буквальном смысле допился до чертиков, – в какой-то момент окаянные полезли на меня из всех вагонных щелей, включая потолочные динамики, откуда точно навеки заведенная – или мне показалось? – изливалась одна дурацкая жалостливая песенка про «скрип колеса», чего на самом деле быть не могло, поскольку сердцещипательная нетленка «Скрипка-лиса», прославившая ее армянского автора, еще не была сочинена – творческий процесс, так сказать, пребывал только в зародыше, впрочем, не важно… Важно другое – в алкогольном беспамятстве я таки свалился посреди ночи с верхней полки на столик, уставленный гранеными стаканами, приготовленными для утреннего чая, половину из них разбил, половину опрокинул и сам весь порезался. Заорав на весь вагон дурным голосом – «бесы лезут!», весь в кровище с всклокоченными волосами я выскочил в коридор, стращая голым видом и буйными криками бедных пассажиров, ничего не соображавших спросонья.

 Грозно испрашивая у них метлу, чтобы вымести из вагона всю поганую нечисть, я угрожал разнести по кусочкам чертову «богадельню» на колесах и побросать нерадивых с поезда, хватался за стоп-кран… Я бесновался в пьяной истерике до тех пор, пока меня не запеленали в простыни, точно младенца или правильнее сказать – буйно помешанного, подоспевшие и протрезвевшие к тому времени проводники, оперативно вызванные бригадиршей… Вообще-то, по правде говоря, из всего только что поведанного вам я сам лично ничего не помню – и все эти шалые подробности моего ночного безумия сообщил мне наскоро мой «молочный брат», когда мы, наконец, добрались до Петербурга. Он, кстати, никак не мог до меня добудиться – голова у меня была чугунная с перепоя – прямо не оторвать от подушки. И только после того, как проводник, добрая душа, поднес мне к носу граненый стакан полный водки, и я, учуяв знакомый тяжелый сивушный духан, кое-как очухался – выпил залпом то, что поднесли, и сразу мир вокруг меня стал светлее…

По прибытии в Петербург пришлось срочно заняться финансовыми делами: денег рассчитаться за грузовик мне, слава богу, хватило, но для этого пришлось по-быстрому найти покупателя для «девятки», отдав ее, по сути, задарма, и основательно растрясти весь свой курдюк с «зеленью», к сожалению, припасенную для себя любимого на черный день, а вовсе не для того, чтобы развивать собственный бизнес.

 И знаете, что удивительно: когда я все отдал, что у меня было нажито, я вдруг успокоился и почувствовал себя значительно лучше. Словно катарсис случился со мной… Я вдруг понял: у меня начинается абсолютно новый этап в жизни. И мне надо просто передохнуть, отсидеться, шестое чувство подсказывало, что эта цепь неудач и обрушившееся некстати безденежье для меня дело временное, и дальше снова будет подъем, надо просто набраться терпения и ждать.

 А пока суть да дело – для меня наступили взаправдашние черные денёчки, когда стоило задуматься не о черной икре, а о куске черного хлеба – как его добыть, где заработать копейку? Это был для меня еще тот вопросик: ишачить с утра до ночи, не разгибаясь, как до этого полтора года, – у меня совсем не было охоты наниматься в кабалу, чтобы гнуть на кого-то спину, – (я всегда мечтал работать только на себя), и поэтому решил вопрос радикально – стану-ка я лучше студентом!

 Неожиданный ход мысли, не так ли? – а мне действительно вдруг до смерти захотелось учиться, снова писать конспекты, сдавать экзамены, зачеты, ну, и само собой, – закадрить какую-нибудь девчонку-однокурсницу, а как же без этого?.. Вот, думаю, выучусь на адвоката, стану докой в юридических тонкостях и в следующий раз сам поимею всех этих козлов и проходимцев, чтобы им неповадно было разводить меня как самого распоследнего лоха.

 Правда, была одна закавыка. Прожить на пенсию для меня было невозможно – оплата снимаемого жилья съедала больше половины денег. Я это прекрасно понимал, но впрягаться в пахоту все равно не торопился и съезжать из снимаемой комнаты в коммуналке тоже не стал. У меня в загашнике еще оставались кой-какие деньжата, и я решил – буду тянуть до последнего, а там время покажет.

Незаметно наступило лето. Надо было решаться… Я съездил на 22-ю линию Васильевского острова, где в обшарпанном пятиэтажном здании располагался юрфак петербургского государственного университета (по поводу выбора вуза у меня двух мнений не было: если поступать, так только в прославленный Пэ-Гэ-У и точка). В прокуренном и небрежно убранном вестибюле первого этажа на доске сообщений прочитал исчерпывающую информацию насчет вступительных экзаменов и все подробным образом зафиксировал в записной книжке.

Да, совсем забыл сказать, что уволившись в запас, я от государства получил несколько заслуженных преференций. Первая касалась пресловутого квартирного вопроса: мне выдали сертификат, как не имеющему жилья офицеру на получение квартиры, ну, не сразу, конечно, а в каком-то весьма далеком и необозримом будущем – в это не верилось совершенно, потому-то я очень скоро в чехарде переездов и затерял эту драгоценную бумажонку с гербовой печатью. Вторая преференция, собственно говоря, гарантировала мне поступление вне конкурса в любое государственное высшее учебное заведение и бесплатное там обучение.

Забегая вперед, скажу, что применительно ко мне предусматривались даже не вступительные экзамены, а обычное собеседование в виде тестирования на общие юридические темы – легче испытания не придумаешь. Я для очистки совести взял почитать в библиотеке пару умных книжек – особый интерес вызвал учебник по римскому праву, было любопытно почитать, как там у них, древних римлян, обстояли дела с правами человека, – но, честно говоря, сомнений по поводу моего поступления вообще-то не было и никакого мандража не наблюдалось, – я был спокоен, как удав – подал документы и терпеливо ждал известий.

Появилось время оглядеться вокруг. С удовольствием заметил, как стремительно изменялся в лучшую сторону газетный проект Долгова. И это было удивительно! Я-то думал, как, впрочем, и все другие, скептически настроенные личности, что у Саши хватит пороха на два-три номера и на этом его газетная эпопея закончится. Ан, нет – Долгов продолжал всех дивить: мало того, что газета за два года своего существования рассталась с ветхозаветной высокой печатью, перейдя на нынешний офсет, улучшив качество бумаги и фотоиллюстраций. Долгов с каждым новым номером увеличивал объем газеты, доведя его до оптимальных тридцати двух страниц. И даже замахнулся на полноцветную печать, что стало возможно с открытием новой российско-финской типографии в Выборге.

 Обо всех газетных успехах я узнавал от самого Долгова, когда время от времени встречал его на той или другой клубной тусовке (тогда жизнь не настолько насыщенной была, чтобы разминуться) – Саша был в курсе варившейся в городском котле рок-н-ролльной жизни: исправно посещал и «Там-там», и «Инди», и только открывшийся новый клуб с трудно произносимым названием «ОСОАВИАХИМ» (аббревиатура сейчас мало кому известная, а ведь было такое Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству – словом, добровольная организация, в коей, как вы понимаете, я никогда не состоял).

 После того, как я беспардонно продинамил Сашу с таллинским репортажем, он мне больше не докучал просьбами о сотрудничестве. У него и без меня хватало отличных авторов – весь цвет питерского рок-самиздата начал писать для RF. Да что там авторов, он умудрился подтянуть и лучших фотографов, пленяя тех не столько сопоставимыми с городскими расценками гонорарами, сколько особым отношением к их творчеству, – совсем не жалея газетной площади, он на радость читателям порой размещал их фотошедевры на целую полосу.

 

 В общем, газета развивалась, с каждым номером делалась все лучше и лучше, – и это не мог не заметить только слепой. Она продавалась чуть ли не в каждом киоске, и ее стали почитывать даже те, кто поначалу демонстративно кривился при одном упоминании о периодической печатной «рок -примочке». Сам Долгов на глазах превращался в значимую фигуру рок-пространства Северной столицы, с личным мнением, которого – хочешь, не хочешь – приходилось считаться. Поэтому вполне закономерно, что Долгов тем летом оказался в команде телевизионщиков, нанятых поработать на одном шибко крутом международном музыкальном фестивале, проводившемся уже во второй раз и на очень широкую ногу, с участием западных поп и рок-звезд первой величины, – наконец-то волны мирового шоу-бизнеса докатились и до невских берегов.

Саше тогда предложили заняться знакомой ему интересной работой – брать для телефильма закулисные интервью у выступавших артистов, среди которых было немало достойных имен. Все знакомые мне меломаны с нетерпением ожидали приезда знаменитых экспериментаторов в области тяжелых ритмов FAITH NO MORE. Если не поняли, я про фестиваль «Белые ночи Санкт-Петербурга» сейчас рассказываю, который в том году, еще раз повторюсь, проводился во второй раз.

Мероприятие это в нашей худой прессе всегда больше хаяли, чем хвалили, и напрасно – он точно разнообразил унылую житуху нашего областного центра. Могу засвидетельствовать, что ничего подобного тогда не проходило во всей России – фестиваль этот был единственный и неповторимый в своем роде, правда, со странностями, но об этом поговорим через пару абзацев.

В чем только не обвиняли организаторов «Белых ночей», включая связи с организованной преступностью… но, помилуйте, господа, подобные речи мне вообще смешно слышать – в начале девяностых, знаю это не понаслышке, – без «крыши» не работал ни один ларек, а тут целая фестивальная ассоциация с многомиллионным бюджетом! – просекаете момент?.. Впрочем, организаторы, образно выражаясь, клали с высокой колокольни на всех своих оппонентов и спокойно делали начатое дело. Ещё бы не делать! – им покровительствовал сам мэр Петербурга, в недавнем прошлом декан того самого факультета, куда я собрался поступать на дневное отделение, впрочем, тогда я об этом особо не задумывался.

Злые языки поговаривали, что господин Собчак, пользуясь служебным положением, влил в фестивальный бюджет солидную толику денег из городской казны, предпочтя рок-н-ролльную культуру всей остальной. Впрочем, все было сделано на вполне законном основании – бюджетные деньги отправились по своему целевому назначению: мэрия официально являлась одним из соучредителей фестиваля, а сам Анатолий Александрович, незадолго до этого провозгласивший Санкт-Петербург культурной столицей России, возглавил оргкомитет «Белых ночей».

 Да, признаться, это был странный фестиваль – без оголтелой предфестивальной трескотни, без ажиотажной продажи билетов, к слову сказать, ее и вовсе не было. (Организаторы целенаправленно не стали заморачиваться с продажей входных билетов, революционно заменив весь билетный комплект пригласительными, которые, как они сообщили, распространялись бесплатно по предприятиям через администрацию мэрии; похоже, что билетная выручка им была не нужна – у них и так с деньгами было все в полном ажуре, вообще, создавалось такое впечатление, что организаторы проводили этот фестиваль сами для себя – увидеть любимых артистов и подзаработать за счет спонсорских вливаний, при таком беспроигрышном раскладе в дураках, конечно, оставались подлинные ценители рока, для которых невозможно было купить билеты ни в кассах, ни даже – у «жучков»). Фестиваль обходился без шумного пресс-центра, хотя свой пресс-атташе имелся, и пресс-конференции проходили исправно и – кто бы мог подумать! – даже без живого звука… как оказалось, западные рок-н-ролльщики тоже выступают под фанеру и с каким азартом!

 Конечно, тот бесплатный концерт «Легенды рок-н-ролла», этакий финальный подарок горожанам в рамках первого фестиваля «Белые ночи», случившийся вопреки гневным протестам Пиотровского под стенами Зимнего дворца с участием мастеров британского «металлопроката» вылился в настоящее издевательство над зрителями и музыкантами-фирмачами, не привыкшими к подобным «экспериментам» – помнится, тогда скандальное действо наделало много шума в прессе. И, знаете, что хорошо – критика подействовала! – во время брифинга в мэрии, предваряющего открытие второго по счету фестиваля председатель оргкомитета торжественно заверил присутствующих журналистов: «не сомневайтесь, господа, в этом году все пройдет, как надо – с живым звуком!» Справедливости ради, стоит заметить – он, мэр Санкт-Петербурга, не покривил душой.

…Зная о моих напастях и видя мое несколько разобранное состояние (после известного происшествия в Апатитах), Саша решил меня морально поддержать и пообещал подкинуть пару пригласительных билетов в БКЗ «Октябрьский» на фестивальный гала-концерт. Я очень обрадовался нежданному гостинцу, поскольку, напомню, в качестве хедлайнера была заявлена группа FAITH NO MORE. Я был в полном восторге от их последнего альбома, вышедшего за год до того, под невинно-романтическим названием «Ангельская пыль», содержавшим в себе явно наркоманский подтекст, о чем я тогда, впрочем, не догадывался, и только мысленно представлял себе, какое наслаждение получу от этого концерта… и тут вдруг выяснилось – Долгов сообщил об этом, выскочив из зала, чтобы вручить обещанные билеты за несколько минут до начала – прославленные американцы не приехали в Петербург: что-то там не срослось у них и наших организаторов, хотя расклеенные по городу афиши сообщали об обратном.

Я стоял весь в расстроенных чувствах, размышляя о том – идти или не идти все-таки мне, и если идти, то с кем…

Перед входными дверями бетонно-стеклянной коробки «Октябрьского» как неприкаянные бродили угрюмые патлатые бородачи, несмотря на июньскую жару затянутые в черную или коричневую кожу, – все их попытки стрельнуть с рук лишние билетики по понятным теперь вам причинам были тщетными. Судя по номерам на пропыленных мотоциклах, припаркованных перед концертным залом, байкеры пожаловали из самой Первопрестольной, уверен только для того, чтобы услышать неподражаемых ню-металлистов из Сан-Франциско. И как же они, бедолаги, все обломались – молниеносно распространившаяся по всей площадке страшная весть о том, что FAITH NO MORE не приехали, вызвала у байкеров мгновенное помешательство рассудка: окрестности «Октябрьского» огласились их жутким яростным ревом – перепуганные тетки-контролерши даже кинулись прикрывать входные двери.

Да, невезучим московским мотоциклистам пришлось несладко – проехать семьсот километров и все понапрасну – ни билетов тебе, ни отвязной банды – НЕТ БОЛЬШЕ ВЕРЫ в справедливость!

А я все стоял и раздумывал себе, как вдруг в толпе разбушевавшихся байкеров наткнулся глазами на знакомое лицо. Только вот где его видел раньше и когда – сто лет тому назад или вчера – вспомнить сразу не смог. Я начал копаться в памяти, представляя высокого и худого молодого человека с удлиненными волосами, зачесанными на прямой пробор то… за стойкой бара с пивной кружкой… нет, не он… то с книгой в руках, развалившемся на лавочке… не он… то в шортах и футболке скачущим по корту с теннисной ракеткой... опять не он…то в шапке-ушанке, ватнике и замызганном оранжевом жилете с метлой… нет, все не то. И тут перед глазами сама собой встала картинка из рок-н-ролльной жизни: мой знакомец в бейсболке, одетой задом наперед, заправски вертящий в воздухе барабанные палочки, сидит за не шибко навороченной ударной установкой – ОН!

Да, я вспомнил его. И вспомнил, где его видел – в клубе у Севы Гаккеля, конечно же. Кстати, не столь давно. Даже припомнил его короткое прозвище из четырех букв – наверняка производная от фамилии – случайно схваченное моим ухом во время скоротечной перепалки музыкантов на сцене между песнями. Вот только я никак не мог припомнить название той мелкотравчатой группы, в которой он в тот вечер играл. Что вовсе неудивительно, поскольку, как оказалось, парень барабанил едва ли не с десятком разных не широко известных групп, – типичная картина для многих питерских рок-музыкантов того времени, настроенных амбициозно, мыслящих творчески и желающих попробовать свои силы одновременно в разных проектах. Надо заметить, что в то время подобное «совместительство» было вполне возможно: концерты то случались по великим праздникам и были все на пересчёт. Что еще интересно, у нашего барабанщика имелась своя собственная группа, в вычурном и необычном названии которой читалась отсылка к британской рок-группе THE POLICE – там он, как лидер, не сидел за барабанной кухней, а стоял на авансцене с гитарой наперевес, исполняя песни собственного сочинения. Много позже этого, когда его сольный проект прикажет долго жить, он как барабанщик вольется в состав одной коммерчески успешной питерской команды русского рока и проявит себя там талантливым аранжировщиком и саунд-продюсером.  Ну, довольно говорить загадками, пора назвать имя этого молодого человека и осчастливить его билетом – его зовут Сергей Наветный. Или просто – Нава.

Так я к нему и обратился.

И знаете, два раза предлагать не пришлось – он сразу согласился составить мне компанию. И, кстати, совсем не удивился, что я его знаю, продемонстрировав мне «звездную» болезнь в легкой форме.

 Уже прозвенел третий звонок, и мы поспешили в зал, по пути дружно сокрушаясь по поводу «неприезда» американцев и, между делом, обсуждая достоинства их последнего альбома (недостатков, по нашему обоюдному мнению, там не было).

 Нава отдавал равное предпочтение одновременно двум трекам – ему очень нравился весьма энергичный номер «Land of Sunshine», открывающий альбом, и, как ни странно, он одновременно восхищался совершенно роскошной инструментальной темой «Midnight Cowboy», которой альбом соответственно и завершался. Конечно, по его мнению, последний трек выбивался по стилю из остального материала, но точно не был «вставным зубом», изящно венчавшим всю работу – да, что ни говори, мой новый знакомый меньше всего был похож на упертого тупоголового ортодокса.

 Что до меня, то этот альбом стоило купить только из-за того, чтобы послушать на нем переделку главной музыкальной темы из фильма «Полуночный ковбой» – невероятно нежная и грустная мелодия, звучащая торжественно и мощно, а к своему финалу медленно и томительно угасающая, словно свет вечерней зари после длинного знойного летнего дня… В общем, шедевр… нет, лучше сказать – ЖЕМЧУЖИНА!

 Так мы с ним мило беседовали, ища свои места в зале, который, кстати говоря, был заполнен только наполовину… э-э-э... посланцами пресловутых профкомов петербургских предприятий – садись, где хочешь, хоть у самой сцены, – но мы уселись на свои, и тут погас свет. Мы толком даже не представляли себе, кто из звезд должен был выступать в этот вечер, – все перепуталось в фестивальных планах… и каково же было наше изумление, когда конферансье (хоть убейте, не помню, кто это был – мужчина или женщина) с пафосом объявил выход группы, имя которой как раз перекликалось с названием полюбившейся мелодии, горячее обсуждение которой закончилось за несколько секунд до этого – ну, разве не чудо ли это?

 Появление канадской альтернативной группы COWBOY JUNKIES стало самым приятным сюрпризом этого вечера и, в какой-то мере, компенсировало отсутствие американцев. Мы с Навой смогли по достоинству оценить мягкую лиричную музыку этой великолепной семейной команды, в меру дозированную «психоделией» гитарных запилов. Чувствовалось, что симпатии музыкантов навсегда остались в бунтующем роке 60-х. Очень запомнилась красивая вокалистка – темноволосая красавица Марго, младшая сестра братьев Тимменс – обладательница очень необычного тембра голоса, своим романтическим образом она напомнила мне бесстрашных героинь индейских романов Фенимора Купера.

 Гала-концерт закончился триумфальным выступлением харизматичного и, увы, уже покойного австрийского поп-певца Фалько, моментально превратившего чопорный «Октябрьский» в супермодную дискотеку. Признаться, мы с Навой даже пожалели, что не ушли сразу после выступления канадцев и потому получили досадное послевкусие, смешав впечатления.

 Я почему так подробно описываю события этого вечера и детали нового знакомства, оставшиеся навсегда у меня в памяти, – в некотором смысле эта встреча круто изменила всю мою дальнейшую жизнь.

Неожиданно выяснилось, что Нава проживал в сквоте – в самовольно захваченной расселенной квартире, ну, прямо как герои вышеупомянутого фильма «Полуночный ковбой». Сергей вселился туда вместе со своим приятелем прошлой зимой, примерно за полгода до нашего знакомства и спокойно там жил. Узнав от меня, что я столкнулся с жилищной проблемой, сразу по-братски предложил выручить, сказав только: «Места в девятикомнатной коммуналке на всех хватит».

И мы тут же после концерта нырнули в метро и поехали на «Балтийскую», смотреть «хату». В отличие от нью-йорского трущобного дома с отключенным светом и отоплением, в котором прозябали персонажи Дасти Хофмана и Джона Войта, в нашем варианте было все в порядке – по словам Наветного, все коммуникации в здании остались подключенными. Дело в том, что в этом доме, признанным аварийным (из-за трещины на одной из внешних стен) был расселен только верхний этаж, а два первых и цокольный остались нетронутыми.

Каково же было мое удивление, когда Нава привел меня в хорошо знакомое место – на угол Лермонтовского проспекта и 12-й Красноармейской – к старому трехэтажному дому, расположенному в двух шагах от училища подводного плавания, где обучались на будущих подводных командиров некоторые из моих воспитанников – впоследствии я неоднократно сталкивался с ними нос к носу возле дома пятьдесят пять.

…Наветный привычно завернул за угол на Красноармейскую и юркнул в куцую дверь зачуханного подъезда, который был единственным в доме. Взошли не торопясь по узкой и грязной лестнице, более похожей на черную, чем на парадную. На последней лестничной площадке располагались три давно не крашеные квартирные двери. Сергей, не достав ключа из кармана и не позвонив в дверь, чем несколько меня озадачил, просто распахнул одну из них, приглашая меня зайти внутрь… И знаете, как только я переступил этот древний порог, словно по волшебству, у меня в голове моментально заиграла та самая киношная мелодия – да, да моя любимая «Midnight Cowboy» – только не оригинальная версия из фильма, а в переделке американских ню-металлистов. Это был хороший знак, и еще ничего не посмотрев, подумал, что квартира мне определенно понравится.

Я обратил внимание, что на входной двери с внутренней стороны не было признаков замка, только светлела проплешина некрашеной древесины на том месте, где он находился, пока его не выбили. Забегая вперед, скажу, что он здесь никогда и не появился, видимо, чтобы жильцов, самовольно вселившихся сюда, не обвинили в самозахвате, мол, просто зашли поглядеть, что за квартира такая и чуток задержались… На ночь в целях безопасности входная дверь запиралась на огромный железный дверной крюк, но в дневное время она всегда оставалась открытой. Что мне тогда еще запомнилось – чистота и порядок вокруг и никакого хлама. Кое-где на потемневшем от времени скрипучем паркетном полу были положены домотканые коврики, позаимствованные жильцами из отдаленного домашнего прошлого.

 

Сергей распахивал по очереди двери, показывая мне квартиру: две своих комнаты (спальню и гостиную), откуда открывался вид на красивое здание бывшего Николаевского кавалерийского училища с небольшим сквериком, и две – приятеля.

– А вот эти свободны, выбирай,  какую хочешь, – сказал Сергей, махнув рукой в сторону остальных комнат, окна которых, судя по всему, выходили на 12-ю Красноармейскую, – клопов тут, к счастью, нет, как и прочих кровососущих тварей, – (это он о комарах, что ли, или, быть может, вампирах, подумалось мне, но вслух ничего не сказал).

Мне пришлась по душе угловая комнатушка с небольшим окошком и светло-голубыми в мелкий белый горошек обоями. Она была почти пустой, только рядом с дверью стояла пара старых обшарпанных этажерок, которые я сразу присмотрел для своей фонотеки. Отсутствие хоть какой-то лежанки меня не огорчило, на первое время обойдусь раскладушкой, взятой напрокат – матрац и спальные принадлежности у меня имелись собственные.

В общем, меня все устроило, правда, в квартире не было ванной комнаты и телефона – да и хрен с ними. Зато рядом метро, а в подвале – продуктовый магазин, мыться буду ходить в парные бани у Балтийского вокзала, – попариться я любил еще с курсантских времен.

Переехал на новое место буквально на следующий день, оперативно собрав по картонным коробкам весь свой скарб. Самое ценное для меня – несколько десятков фирменных пластинок, три сотни магнитофонных пленок, которые я записывал не один год, старенький катушечный магнитофон и предметы особой ценности – телек и видак японского производства, купленные мной еще в советские годы в мурманском «Альбатросе» на так называемые «боны» (чеки Внешторгбанка СССР, что-то среднее между иностранной валютой и «деревянными» рублями), которые я исправно получал будучи подводником за длительные походы в Северную Атлантику, перевез сам, что называется на своем горбу. Конечно, спервоначала мне было несколько боязно оставлять дорогостоящую технику в незапертой квартире без присмотра, но потом я попривык – к тому же в квартире кто-то всегда находился.

Дня через два после переезда Нава предложил сходить в клуб «Осоавиахим». Делать мне все равно было нечего, и чтобы как-то убить время тем вечером я согласился составить ему компанию, тем более на шару – чего ж не сходить?! Сторожить квартиру остался наш сосед.

– Что за тусовка? – осведомился я у Наветного.

– Презентация невыпущенного дебютного альбома никем не признанной звезды, – ответил он.

– Как это? – не понял я. И Наветный  пояснил, что один харьковский хлопчик, которому спецы предрекают будущее суперзвезды ничуть не ниже уровня БГ или Шевчука с помощью известных питерских музыкантов записал еще весной свой первый сольный  альбом. Он пока что не вышел на виниле: к сожалению, нет денег даже рассчитаться со студией за запись, а не то что напечатать пластинки, но это неважно, потому что там все песни – просто «потрясные вещи»!

Я с большим вниманием выслушал дифирамбы, пропетые в адрес пока что непризнанного провинциального таланта и тотчас высказал догадку:

– Уж не Чиж ли часом этот хлопец?

Конечно же, это был он (кто бы сомневался). О Чиже я, безусловно, был наслышан. Только вот не был в курсе его последних сольных дел… В декабре девяностого на рок-фестивале «Аврора» имел удовольствие видеть и слышать его в составе компании РАЗНЫХ ЛЮДЕЙ. Тогда группа прибыла в Ленинград из Харькова без своего лидера Александра Чернецкого, скрученного страшным недугом и прикованного к постели, и Чиграков вынужденно взял на себя роль фронтмена, заняв по решению группы место Чернецкого у микрофона и стал петь исключительно свои песни.

Точно помню, что в том декабре они дважды выходили на сцену ЛДМ – в свой, заявленный программой, день и  в последний (неурочный, что обернулось сюрпризом для зрителей) – на фестивальном гала-концерте, где появились, бесспорно, по праву сильнейших, став наряду с московским КРЕМАТОРИЕМ, главными героями рождественского фестиваля. Помню, как полуголый хайрастый Чиж в вылинявших до белизны  джинсах, где заплатка стояла на заплатке, безжалостно рвал меха аккордеона, имитируя игру шотландской волынки, – разудалого инструментального вступления к песне «Отчизна». Харьковчане, кстати, оба раза открывали свое выступление этой распевной песней с антипатриотичным припевом, спетом по-английски… До сих пор у меня в ушах звучит звонкий голос Чижа, запевающего первые строчки задиристого текста: «где ты нашла меня грязным – туда и положь, ты думала, я буду чистым – оказалось, что ложь…».

…До клуба «Осоавиахим» мы добрались быстро: на метро две остановки и пешком идти пять минут. Клуб находился в центре города на улице Правды в левом флигеле Дворца культуры Пищевиков, известном в народе как «ватрушка». Знаковое место для питерского рока. Здесь  одно время располагалась репетиционная точка группы АЛИСА, а в конце восьмидесятых – начале девяностых в большом зале на семьсот мест частенько проходили знаменательные концерты звезд советского рока, и казалось, что сюда никогда не зарастет народная тропа… Однако не пройдет и десяти лет после этого, и с рок-н-роллом здесь будет покончено раз и навсегда, да и с культурой тоже: в прекрасном здании с белоснежными колоннами обоснуется ночное питейное заведение, а потом оно и вовсе сгорит после какой-то попойки.

На входе нас «обилетил», то есть попросту пропустил без всяких билетов, сделав пометку в бумажке с внушительным списком приглашенных лиц, какой-то высокий розовощекий атлет-заика, надутый точно индюк. Вид у него и вправду был быковатый. Как выяснилось позже, «индюк» оказался бизнесменом, держателем клуба и устроителем концерта, а так же студенческим другом Навы (вместе в институтские годы гоняли на лыжах в спортивной секции) и не только. Игорь Березовец еще по совместительству директорствовал в группе СТИЛЬ И СТЮАРТЫ КОПЛЕНДЫ, сольном проекте Наветного, вернее сказать уже заканчивал это делать,  сочтя продолжение работы с подопечным коллективом после трехлетних – почти безуспешных – усилий со своей стороны абсолютно бесперспективным делом и решил переключиться на Чижа, песни которого  находил более коммерческими. За что Нава, как ни странно, не был в обиде ни на своего продувного директора, ни тем более на Чижа, с которым давно дружил. Скажу больше – он был рад за брата-музыканта.

В клубе в тот вечер собралось относительно немного народу – несколько десятков человек, никак не больше сотни. И как я понял, большинство из них были приглашенными. Купивших билеты за свои кровные было раз, два и обчелся, что неудивительно – ведь заявленного в афишу артиста по большому счету никто еще не знал.

Добрая, искренняя, легко запоминающаяся музыка Чижа забрала меня, что называется, с первых аккордов, впрочем, как и остальных в зале. Помню, с каким кайфом я стоял, прислонившись к холодной стене с кирпичной кладкой, качая головой в такт ритмичным мелодиям и внимая пост хипповым откровениям Чижа, и вдруг мною овладело еще большее волнение – я осознал, что мне выпало присутствовать при историческом моменте – да, да, ни много, ни мало – при историческом событии появления на свет новой звезды русского рока. Только вот сама звезда, скромно переминавшаяся  перед микрофоном с прихлопнутыми глазами, точно испугавшись неожиданно близкого контакта с публикой, об этом явно не догадывалась. Наверное, из-за своей непростительно заниженной самооценки.

Как это может быть историческим событием, наверное, спросите вы, если в занюханном клубе присутствовали какие-то жалкие крохи зрителей, а выступавший артист даже не выпустил дебютного альбома?

Да, правильно, все так. Но с другой стороны количественный фактор здесь не играет важной роли. По мне так вообще – чем меньше народу (терпеть не могу толпы!), тем лучше. Так сказать для более правильного осознания исторической значимости произошедшего на ваших глазах события, ну, и осознания вашей личной сопричастности к нему, мол, был там, сам все видел, знаю. Правда, это осознание происходит, как правило, постфактум, в будущем, не сразу. Сейчас поясню.

Вот, к примеру, на Тайной вечере сколько присутствовало человек? – правильно, тринадцать… вместе с Супер-Старом, в смысле Духовным Учителем или Небесным Спасителем, как вам будет угодно. А сколько при распятии Христа?.. Не знаете? Я, в принципе, тоже. Исторически это эпохальное событие, ставшее таковым только по прошествии большого промежутка времени, никак не задокументировано очевидцами  казни, но могу предположить, что немного, от силы пара-тройка десятков человек – верхушка еврейской общины, римские воины, немногочисленные женщины-плакальщицы… короче, многотысячной толпы зевак, как представляется большинству из нас сегодня, там не было. Так что – слушайте меня и не перебивайте!

В общем, лично я сразу просек великую значимость первого сольного концерта Чижа для анналов отечественного рока и воспринял его не иначе, как подлинного Спасителя русского рока (именно так – с большой буквы).

Что, удивил формулировкой? А вы, видно, просто не в курсе кисло-клубных дел того времени – тогда ведь наблюдалась повсеместная и поголовная «нирванизация» нашей клубной сцены: все как ненормальные кинулись копировать  сиэтлский гранж, самую модную музыку того периода, как будто другой не было, да вдобавок еще с абсолютно неудобоваримыми для русского уха англоязычными текстами – всемирная слава бедового трио NIRVANA не давала покоя молодой шпане, обряженной в драные джинсы, клетчатые рубахи навыпуск и грязные кеды… Вот наивные люди! – звездами, понимаешь, решили стать, забыли, чертяки гранжевые, в какой они стране живут, где испокон веку лагерный стон народной песней зовется, – вот оттого совершенно и не верилось, что в последнем десятилетии уходящего века кто-то из новых молодых и неизвестных музыкантов сподобится потеснить ряды российских рок-мастодонтов…

Помнится, я, весьма и весьма воспламененный выступлением Чижа, тут же по горячим следам позвонил после концерта из телефонной будки у метро «Владимирская» Саше Долгову, который по своей оплошности или всегдашней занятости в тот вечер не попал в «Осоавиахим». Рассказал ему все, чему я стал свидетелем и горячо призвал его… поставить Чижа на обложку RF прямо в следующем номере. Я сказал Долгову буквально следующее – «куй железо пока горячо, а то кто-нибудь другой вместо тебя поставит»… шучу, конечно, разговор у нас тогда шел лишь о небольшой статье.

Саша, будучи человеком очень внимательным, всегда прислушивающимся к мнению других людей, точка зрения которых для него что-то значила, сходу отреагировал на полезную инфу, заказав статью о Чиже одному именитому рок-журналисту, который Чижа в отличие от меня знал еще с тех  времен, когда тот в составе дзержинской ГПД играл забористый металл на фестивалях горьковского рок-клуба и мог запросто при встрече назвать музыканта по-свойски Чижиком, не получив в ответ в «репу». Не буду называть имени этого уважаемого рок-летописца, дам только беглый его портрет – этот очкарик с непростым и взрывным норовом большой рок-энциклопедист, умница и страстный рок-критик, порядком растерявший свои пышные кудри в многолетних битвах за истый рок-н-ролл, многократно назывался лучшим автором по итогам голосования читателей журнала Fuzz.

Статья о Чиже в «подвале» одной из тридцати двух полос появилась оперативно уже в следующем номере RF. Ее иллюстрировал примечательный фотопортрет, на которой изображен сам герой опуса – скромный паренек (никак не дашь тридцати двух лет) в джинсиках и свитерке с самопально вышитой англоязычной надписью «Тхе Беатлес» – к слову сказать, это его любимейшая группа с юных лет… Статья мне, кстати, понравилась – умеют же люди писать! – а сам я был рад, что внес свою лепту в раскрутку нового имени – дело того стоило!

Это же как волшебство какое-то: из тени – в свет, был ничем и раз – стал всем, подобное только в сказках случается, а тут – только представьте: на твоих глазах все это вершится. Впрочем, до всенародного признания и любви Чижу еще палкой было не добросить, так что не будем погонять время, забегать вперед и вернемся лучше в «Осоавиахим»…

Я вам позабыл сказать об одной любопытной подробности того июньского концерта. Всех тогда восхитил неожиданный и скоротечный выход на сцену БГ: мэтр подпел Чижу в припеве песни «Хочу чаю», после чего стремительно скрылся с глаз долой, лучше всех других понимая, кто в данный момент творит историю на этой микроскопической сцене… Принимая во внимание известную строчку БГ про «ослепительного чижа» и тот факт, что мэтр, особо не балуя современников заимствованием репертуара, с удовольствием исполнял на своих концертах пару чижовских песен, эта дружественная помощь с его стороны вполне закономерна.

Что до самого Чижа, то он был в ударе. Исполнил целиком свой невышедший сольник, после чего нашлось время и место и для других его песен. Он показался мне превосходным блюзовым гитаристом с очень интересным своеобразным звукоизвлечением, а его звонкий и гибкий, почти джазовый голос, по-моему, давал простор безграничным вокальным экспериментам. …И еще раз я тогда поймал себя на мысли, как удивительно свежо и выигрышно смотрится он со своей – пускай и старомодной, но искренней и цепляющей ритм-энд-блюзовой музыкой на фоне всей этой ультрамодной, но абсолютно пустозвонной гранжевой грядки передовой музыкальной молодежи.

На обратном пути домой, кроме всего прочего, я поделился с Навой мыслью о том, что Чиж удивительным образом напоминает кого-то из западных рок-н-ролльщиков, точнее – певца и гитариста, нет-нет, не манерой своего исполнения, а чисто внешне… так мне вдруг показалось (фу-ты-ну-ты, вечно мне мерещатся двойники!)… Впрочем, Наветный здесь меня не поддержал, недоуменно пожав плечами, но сам я не сдавался – полночи ломал голову над этим вопросом, перебирая в памяти вереницу известных лиц, но вспомнить так и не смог.

Понемногу я обжился на новом месте. Первое время спал на раскладушке, но потом приобрел уцененную кушетку. Она была, конечно, узковата, чтобы спать там вдвоем (на тот случай, если я к себе в берлогу затащу барышню), но лично для меня, маломерного, в самый раз. Вместо «лампочки Ильича» подвесил старый, но довольно неплохо сохранившийся и вполне себе симпатичный оранжевый абажур с длинными тонкими кистями, позаимствованный мною в одной из пустовавших комнат. Когда горел свет, от его пястей на стенах образовались причудливые таинственные тени и в моей убогой комнатушке становилось намного уютней.

Я наконец-то вволю отоспался, основательно успокоив свою нервную систему, и даже умудрился нарастить жирок. Как я уже говорил, успешно прошел собеседование и был вскоре зачислен на первый курс. Эти несколько свободных недель в ожидании начала учебы выдались для меня на редкость беззаботными и счастливыми: я с утра до вечера бил баклуши, слушал без конца любимую музыку или пересматривал по видаку старые кассеты, а иногда читал так полюбившуюся мне книжку про римское право – вот и все мои занятия.

Примерно раз в неделю по вечерам, а чаще по ночам к великой радости «резидентов» сквота, (к тому времени у нас появился четвертый жилец; как и Нава, тоже иногородний и тоже музыкант, незадолго до того ставший играть на клавишных инструментах в реанимированном Борзыкиным ТЕЛЕВИЗОРЕ), я устраивал кинопросмотры, если удавалось в видеопрокате у станции метро «Владимирская» раздобыть захватывающее кино. Могу, кстати, сказать, кто из режиссеров современности стоял на верхушке нашего «топа» – конечно же, загадочный и абсурдный Дэвид Линч, непревзойденный мастер по части нагнетания тьмы безотчетного страха, мы все прямо таки упивались его творчеством и совершенно гипнотически-завораживающей кино музыкой, сопровождавшей его творения: «Голова-ластик», «Синий бархат», «Дикие сердцем» были просмотрены нами тогда не единожды…

Признаться, на пике вынужденного безделья мне уже опостылело «гонять лодыря», и я с нетерпением ожидал начала учебы. Все чаще задумывался, как там, в универе, у меня пойдут дела?... а вдруг не вольюсь в молодежный коллектив? И вообще – что мне там делать среди этих салаг-малолеток?..

Ну, это я зря терзал себя, поскольку просто не был в курсе планов факультетского начальства по части моей персоны: руководство деканата решило возложить на мои плечи обязанности старосты группы, трезво посчитав, что боевой флотский офицер, как никто другой, поможет сплотить вокруг себя студенческий коллектив и обеспечить хорошую успеваемость группы, не говоря уже об обязательном посещении студентами лекций. Вот уж не думал, что вновь придется кем-то руководить!

Я хоть и хорошо снаружи сохранился, но, конечно, на молодого раздолбая уже не тянул (хотя в душе таковым оставался) и на фоне вчерашних десятиклассников, составлявших большинство моей группы, смотрелся «белой вороной», а лучше сказать – матерым мужичищем. Я же их старше в два раза был. Девчонки чуть ли не в священном ужасе замирали передо мной, когда я с ними заговаривал по студенческим делам, обращаясь ко мне на «вы» и по имени-отчеству (да, что ни говори, но, похоже, с « планами «закадрить» у меня вышел жуткий облом, впрочем, еще не вечер)… С парнями дело обстояло получше, но и они недоумевали по поводу своего великовозрастного однокурсника – чего это ради он подался в студенты на старости лет. Знаете, я их не осуждал, вспоминая как сам в этом юном возрасте презрительно поглядывал на всех тех, кому за тридцать, называя их за глаза не иначе как презрительно уничижительным словосокращением «старперы».

Как и в любом другом коллективе, в моей группе также нашлась парочка наглецов, время от времени съезжавших с катушек и норовивших при случае в разговоре панибратски мне тыкнуть и нахально стрельнуть сигарету. На что я вполне добродушно им отвечал, что не курю табака с детства… они, ясный пень, понятливо перемигивались между собой, гоготали во весь голос и тут же предлагали в свою очередь устроить им показательный мастер класс по глушению крепких напитков. Я имел неосторожность как-то раскрыть свой потенциал перед этими молокососами, ввязавшись  в глупый спор (дело было у пивного ларька на Большом проспекте, что напротив пожарной каланчи) – кто быстрее зальет себе в глотку большую кружку пива. Конечно же, я без особого труда уделал наглых юнцов, и сами ребятишки остались под большим впечатлением от моих «олимпийских» семи с половиной секунд – да, похоже, курсантских навыков еще не растерял, однозначно – нет, хотя поначалу думалось иначе.

Само собой, потом они разнесли слухи о моей впечатляющей победе по всей группе, и мой рейтинг среди мужской половины группы незамедлительно пошел вверх, а вот девчонок мой пивной рекорд наоборот напугал, они и раньше не жаловали мою персону, а теперь и вовсе стали шарахаться от меня, как от законченного пропойцы.

Вскоре, впрочем, мне стало не до разных там пустяков – я весь отдался учебе, решив для себя во что бы то ни стало вырубить красный диплом, синий то у меня уже был, абсолютно ненужный диплом инженер-механика, бесполезно лежавший вместе с другими документами в жестяной коробке.

Честно говоря, мне моя студенческая жизнь нравилась – с утра срывался в универ грызть фундамент наук, к вечеру возвращался домой перевести дух, а назавтра все повторялось вновь. Неделя пролетала за неделей, день за днем, а со мной ровным счетом ничего не происходило.

Так продолжалось до самого ноября, когда неожиданно моя размеренная тихая жизнь была нарушена. К Наветному нагрянули его старые дружки из Харькова. Группа РАЗНЫЕ ЛЮДИ, разжившись спонсорскими деньгами, полученными от меценатствующих харьковских бизнесменов – фанатов Саши Чернецкого, наконец-то вставшего с костылей, решила пойти по проторенной Чижом дорожке и записать на питерской студии «Мелодия» свой очередной альбом. В общем, бюджет у группы на проезд музыкантов в оба конца и на запись имелся, а на оплату гостиничных номеров – даже самых дешевых – напрочь отсутствовал, поэтому нищие харьковчане всем гуртом и подались в сквот на Лермонтовский.

Добрый Нава приютил их всех в одной из обжитых им комнат, точнее – в своей гостиной. Спали там, где придется – кто на тахте, кто на столе, а кто и под столом, вповалку на матрасах. Для харьковских рокеров подобные бытовые неудобства были привычны: им было неважно, где и как спать, главное, чтобы творческий процесс не буксовал.

Музыканты целый день работали в студии, а к вечеру возвращались обратно в сквот. Вот тут-то я и познакомился с Чижом, с которым мы близко сошлись на почве общих музыкальных кругозоров, он же был тоже страстным меломаном.

Чиж сам зашел ко мне в комнату, привлеченный рокотом рок-музыки, призывно разносившимся по всей квартире … не помню уже, что тогда у меня играло, припоминаю только, что он постучал в дверь в паузе между песнями – не хотел, видно, ломать кайф, нарушать мое священнодействие, терпеливо ждал за дверью, когда трек закончится, он же – культурный человек. Потом приоткрыл дверь и с сияющими глазами и ослепительной улыбкой на устах попросил послушать музыку. Именно в тот момент до меня и дошел смысл той самой фразы БГ  – ослепительным Серега становился, когда улыбался, а улыбался он всякий раз, как только в разговоре дело заходило о любимой музыке.

Мы поняли друг друга без лишних слов, да и к чему слова, если музыка играет на полную катушку? – две мои этажерки, плотно забитые магнитофонными пленками и винилом, его сразу чертовски заинтересовали (да, он знал толк в собирательстве рока) и, получив разрешение, сразу полез изучать корешки пластинок.

– Ты, кстати, на Ника Дрейка здорово смахиваешь, – выдал я ему без всяких предисловий, заваривая для моего гостя черный чай, – в профиль, ну, прямо одно лицо…

Своей ремаркой о внешней схожести Чижа с Ником Дрейком, над разрешением которой я бился не одну ночь, помнится, я не впечатлил Чижа. Мало ли кто, на кого похож, какая, к черту, разница? Тем более, что Чиж по своему неведению решил тогда, что я зужу ему про пиратского капитана Дрейка. Но того, вроде, Френсисом звали. В общем, пришлось для ознакомления поставить на маге первый альбом печального британского барда, переписанного мной в свое время с винила Вало. Послушали – и, знаете, Чиж впечатлился: меланхоличные мелодии, мягкий вокал и смутно-мистическая атмосфера полуакустических песен британца пришлась ему по душе. Чиж еще удивился тогда, что такие превосходные песни не нашли отклика в душах слушателей при жизни исполнителя – что еще может быть страшнее для музыканта?..

Очень хорошо еще помню, что тем поздним вечером мы вынуждены были прервать наши музыкальные посиделки, включив телевизор. Была веская причина для этого – по Первому каналу( или как он там в то время тогда назывался, точно не помню) начинался показ знаменитого американского сериала «Твин Пикс», лучшего на мой взгляд мистического сериала всех времен и народов. Лично я был счастлив, что через три года после его оглушительного успеха в Америке затевалась нешуточная «линчеманизация» и российских телезрителей… «Твин Пикс» показывали дважды в неделю – по четвергам и пятницам после программы «Время», и, как вы правильно понимаете, в это время в моей каморке набивалось зрителей, что в консервной банке с килькой.

В остальное же время по вечерам в компании Чижа я наслаждался музыкой. Как-то раз слушали ранний PINK FLOYD, их дебютный альбом шестьдесят седьмого года, название которого отечественные меломаны обычно некорректно переводят, как «Волынщик у врат зари», – бесспорно, лучший пример психоделического рока и по субъективному мнению приверженцев «мозговыжимаемой» музыки – золотое достижение группы. Тут нам было о чем обстоятельно поговорить. Одна завораживающая фотка на обложке пластинки с двоящимися фигурами участников группы, намеренно сделанное при помощи призматической линзы как раз в духе эксплуатируемого группой их музыкального стиля, чего стоила… А трагическая судьба мятущейся и новаторской личности тогдашнего лидера PINK FLOYD Сида Барретта, его безумная страсть к галлюциногенным препаратам, поставившая крест на его музыкальной карьере – как тут про это не вспомнить?

Вот тут-то у нас разговор плавно и перешел в русло обсуждения галлюциногенов, а точнее говоря – так называемых «волшебных» грибов, известных в народе как самых дешевых и вполне доступных заменителях сильнодействующего синтетического наркотика ЛСД. Этот абсолютно излишний разговор про модные в то время поганки я сам, кстати говоря, завел – на свою дурную голову – не смог удержаться, чтобы не похвалиться собственным «трипом» (до этого я никому раньше не рассказывал про это). Дело в том, что у меня имелся кой-какой психоделический опыт в этом плане, как мне казалось, достаточно поучительный, чтобы, так сказать, отвадить страждущего… кто ж тогда предполагал, что мой резонерский рассказ окажется таким побудительным для собеседника и едва не приведет к страшному финалу. Но обо всем по порядку.

Смешно, конечно, вспоминать, но лично для меня побуждающим мотивом для эксперимента с болотной дегустацией «магических» грибов стала одна дурацкая телепередача, вышедшая в свое время в эфир под рубрикой «сенсации и гипотезы» или, быть может, «скандалы и домыслы», в общем, что-то в этом роде.. Я увидел ее, по-моему, месяца за три до достопамятного августовского путча. Могу сказать, что в те времена на сон грядущий я еще частенько сверлил взглядом свой «узкоглазый» «ящик».

Передача эта, на мой взгляд, хоть и была полнейшей чушью и самодеятельностью, тем не менее стала доподлинной информационной бомбой, сумев взорвать в массовом порядке сознание советских обывателей, привыкших все увиденное и услышанное в телеэфире принимать за чистую монету.

Авторы передачи – два тезки, два образованных и обаятельных молодых человека (один из них популярный телеведущий, другой известный музыкант) битый час с самым серьезным видом обсуждали откровенно бредовую теорию о том, что кремлевский мечтатель и вождь мирового пролетариата в целях лучшего познания окружающего мира и правильного построения светлого будущего в этом мире в больших количествах употреблял галлюциногенные грибы и всячески побуждал к этому полезному делу своих соратников по партии – весь октябрьский переворот якобы свершился, так сказать, исключительно благодаря активному поеданию российскими революционерами галлюциногенных грибов, а сам Ленин-Ильич в конечном итоге превратился в ходячий гриб, переродившись как личность. Передача так и называлась – «Ленин – гриб». Именно с тех пор это совершенно шизофреническое словосочетание с легкой руки телевизионных «террористов» Шолохова и Курехина и вошло в наш обиход.

 Помнится, я ржал тогда, как взнузданный конь на протяжении всей передачи, словно сошел с ума, и мои соседи по коммуналке не на шутку переполошились из-за этого – а все ли в порядке с их соседом?

Открыв им дверь, я успокоил сердобольных, мол, не беспокойтесь, родненькие мои, со мной все тип-топ, просто по телеку передача попалась очень смешная, а сам про себя в уме засечку поставил – при случае разобраться, чего это ради уважаемые люди разговор затеяли про эти волшебные грыбочки: я ведь сходу просек, что все не просто, над чем и кем это так цинично глумятся в телеэфире Шолохов с Курехиным, показывая сюрреальные кадры всеми позабытого старого советского кинофильма, где Ильич участливо беседует про светлое будущее «грибного царства» со стариком с лукошком, полным грибков. (Где они только эту чудовищную кинокартину раскопали, в каких запасниках?)

Да, безусловно, вся ленинская псевдонаучная телега здесь была полнейшей чушью, обманкой, ширмой для отвода глаз, – просто вот так в завуалированной форме телевизионные «диверсанты» стебались над новейшими «революционерами» современности – самыми последними искателями психоделического опыта, с недавних пор в массовом порядке объявившихся в лесах ленинградской области.

Я навел справки в богемных кругах «свободных» художников, куда был вхож. И что вы думаете? – явление действительно существовало! – как оказалось, «магические» грибы произрастали на заболоченных полянках прямо в черте города, точно сами хотели быть поближе к человеку, напрашиваясь на незамедлительный прием внутрь. Примерно с конца восьмидесятых их активно стали собирать и поедать для обретения творческого вдохновения и расширения сознания некоторые представители  молодых деклассированных элементов – непризнанные художники, музыканты, поэты, а так же… их родители – шутка! – их многочисленные дружки и приятели дружков. Долгое время считалось, что «магические» грибы растут исключительно в наших местах, на ленинградских болотах, но в середине девяностых их обнаружили и в Подмосковье. Однако, покончим с экскурсом в историю и перейдем к практической части – время высаживать десант.

То нелегкая меня на атомные подводные лодки забросит, то на галлюциногенные грибные поля, что, сами понимаете, совсем не одно и то же. (Хотя, согласитесь, и то, и другое – крайне опасно). Всюду ищу приключений на свою жопу, потому что по натуре своей я – авантюрист и экспериментатор.

Тогда я уже догуливал свой отпуск,  тоскливо  ожидая возвращения на опостылевшую службу. И тут вспомнил, что как раз в августе поспевает первый урожай «магических» грибов. Вот, думаю, и на природу выкарабкаюсь – (к тому времени в черте города все галлюциногенные поляны были вытоптаны без меры расплодившимися грибниками) – обрадовался, что наконец-то выберусь из каменных джунглей в первозданный лес, а то все по пивным барам, да по кабакам шляюсь… надышусь хоть свежим воздухом.

Помнится, я выехал за город на следующий день после обильных дождей – знающие люди подсказали, что грибы лучше собирать как раз в этот период, мол, те после дождика увеличивают свою магическую силу.

Вышел наобум из электрички на какой-то платформе, не помню уже точно какой, – где-то двадцатый километр от города был, в общем, довольно обжитое место, смотрю за платформой – широкое поле, трава – по пояс, а за полем с одной стороны лес, а с другой – дачный поселок начинается. Довольно большой. Ну, я и побрел в противоположную от поселка сторону, думаю, сами ноги вынесут, куда надо.

Бродил я, надо сказать, довольно долго – промочил основательно ноги, (там места сильно заболоченные попались), и заморился вконец, уж хотел бросить свои отчаянные поиски, как смотрю под одним трухлявым пеньком кучкуется орава маленьких поганок на тонких длинных ножках со специфическими остроконечными шляпками бурого цвета. Стою, смотрю на них и думаю – те или не те? Черт их разберет. А вдруг это их ядовитые собратья, похожие как близнецы?..

Пощупал их пальцами – те еще грибочки оказались: эластичные на ощупь и крепкие– не чета хилым сыроежкам, разваливающимся в руках. Понюхал – запаха нет, и по виду своему вроде как те самые. Решил – ладно, была не была, попробую.

Ну, сел на пенек, сорвал пяток грибков, обмахнул для проформы их крепкие тушки об край футболки, сунул в рот. Боязливо пожевал – практически безвкусные оказались, только противно было жевать, точно мерзопакостную резину. Проглотил не без брезгливости, сильно сморщив лицо, взялся за вторую партию, потом за третью…

Расстелив на траве штормовку, я бросил под голову рюкзак и лег лицом вверх – наблюдать дивную картинку, как легкий ветерок гонит по небу стадо белых барашков. Все ждал, когда подействует грибы. Лежал так и смотрел себе и знаете, начал подмечать прелюбопытный эффект: облака то застывали на одном месте, то вдруг начинали уноситься прочь от меня с бешеной скоростью, но голова при этом у меня оставалась вроде как ясной и совсем не кружилась… В какой-то момент я потерял чувство времени и пространства и вроде как забылся… Очнувшись посмотрел вокруг себя и, странное дело: полянка, на которой я оказался, вроде та, а вроде и не та уже была, словно волшебной кистью невидимого ваятеля добавились яркие краски в пейзаж болота, и тут меня всего обдало горячим потоком сухого воздуха, совсем не свойственного для наших северных широт, даже не воздухом, а паром, точно я раскрыл дверь сауны.

А потом слышу почти рядом со мной какое-то приглушенное бормотание, огляделся – нет никого, а бормотание все равно слышно – что за чертовщина такая?.. Пригляделся и вижу – под соседним пеньком сидит и пялится на меня какая-то согбенная маленькая старушенция, тонкая как тростиночка, с длинным носом крючком, сидит, значит, там, косо на меня посматривает, а сама при этом своими сухонькими пальцами что-то проворно перебирает, вроде как кудель прядет, которая на сухом сучке мертвого куста рядом намотана, а глазки махонькие, востренькие и очень злые так и зыркают в мою сторону… короче говоря, тянет она нить из кудели и знай себе под нос бубнит противным писклявым голоском: «ходют-бродют где не надо делом не дают заняться грибники поганые…» Ну, и все в таком роде.

 

Мне, конечно, ее гугнивый монолог не понравился, и думаю, дай-ка сейчас шугану старую кошёлку, чтобы она мне кайф не ломала, но не тут то было – я не то что встать, рта раскрыть не смог, точно парализованный лежал и язык мой тоже парализованным стал – весь одеревенел, я только и мог, что тупо вращать глазами; лежал и пялился на старуху, пока оттого, что уставился в одну точку, перед глазами не поплыло… Вот так я и познакомился с кикиморой болотной, и в том, что это была именно она, у меня лично на этот счет никаких сомнений не возникло.

…Долго ли коротко так продолжалось, сказать точно не могу. Очухался я, когда в лесу стало смеркаться. Взглянул вновь в сторону нежданно замолкнувшей соседки, – а никакой болотной кикиморы и нет в помине. Встал, во весь рост потянулся, разминая затекшие мышцы, подошел к мертвому кусту, а там только на сучке ветер трепещет шматок шерсти – вот и все, что от «старой перечницы» мне на память осталось. Ну, я шерсть эту трогать не стал, а по скорому набрал в полиэтиленовый пакет поганок впрок и убрался оттуда восвояси.

Когда вернулся в город, обратил внимание, что в такое еще не позднее время вокруг шныряло подозрительно мало народу – просто вымершие улицы, странно это как-то было. Я еще тогда подумал – не иначе как по «ящику» запустили очередную мексиканскую или бразильскую «мыльную оперу».

А теперь представьте ситуацию: я только-только, можно сказать, оклемался, вернулся назад целым и невредимым, без «съехавшей крыши», (а такое, кстати, случается по первости с некоторыми несчастливыми грибными дегустаторами) из сферы тонкого мира глюков в привычный мир реальности и, выйдя из метро, по дороге домой завернул в рюмочную (абсолютно пустую), что на углу Среднего проспекта и 8-ой линии, чтобы пропустить по случаю избавления от галлюцинаций пару стопок. Водки в забегаловке было «залейся до ушей», а вот закуски – хоть шаром покати, даже завалявшегося ломтика лимона или черствой корочки хлеба не нашлось, не говоря уже о более серьезной жратве. Ну, я ничего лучше не придумал, как пустить в ход свои припасенные поганки – говорил же вам, что я по натуре своей – экспериментатор.

Возвращаюсь минут через двадцать после этого домой, уже заметно повеселевший и, кстати, без всяких приключений, включаю телевизор и вижу как под духоподъемную музыку Георгия Свиридова – поспел, значит, к самому почину программы «Время» – невидимая камера с космической скоростью пролетает над картой галлюциногенных полей Земли и приземляется на Красной площади, распугав при этом стаю бродячих собак, – аккурат под храмом Василия Блаженного, опоясонного с четырех сторон высоченными остроконечными «карандашами», в смысле – минаретами… что, интригующее начало? Дальше еще занятней было: после такой всамделишной психоделической заставки на экране возникла какая-то телевизионная мымра, почему-то облаченная в камзол английского гвардейца, грозно расправив за своей спиной перепончатые крылья, она изрыгнула столб огня и, злобно вращая глазами, демоническим голосом проинформировала о смещении со своего поста в связи с ухудшением здоровья первого советского президента, а потом принялась читать нескончаемый текст какого-то постановления за номером один некоего «гэкачепэ», смысл которого  сводился к одной простой и вместе с тем уемистой фразе – «ОТЕЧЕСТВО В ЖОПЕ!», то есть, простите, другими словами, более  прилично говоря – «…в опасности!»… Время от времени диктор меняла женское обличье на брутальный мужской, оборачиваясь в инкубона, на голове которого появлялась недостающая для полной экипировки гвардейца огромная медвежья шапка, а по всему экрану в качестве препроводительной виньетки, галдя и улюлюкая, скакали ехидные ухмыляющиеся поганки… Видимо, принятая совсем некстати горькая в компании с новой порцией «магических» грибов образовала в желудке «гремучую смесь», став катализатором новых галлюцинаций.

Дабы прекратить это грибное бесчинство, я не мешкая потушил телевизор. Увы, усилия мои избавиться таким простым способом от глюков потерпели провал – одновременно с кнопочным щелчком отключения и поносной отрыжкой тухнущего телеэкрана на меня водопадом ухнул неудержимый поток разбушевавшихся поганок, все сплошь одетых в пижонистые гавайские рубахи,  – сбив меня с ног, они тут же стали носиться, как угорелые по всей комнате, сшибая все на своем пути, строили мне рожи, улюлюкали, потом разбились на пары и начали отплясывать зажигательный рок-н-ролл, а самые блудливые – нисколечко меня не стыдясь – стали любострастно совокупляться. Я полностью распахнулся в алкогольно-галлюциногенном потоке зашкалившего сознания, никак не мог разобрать – где тут недужные фантазии, а где ущербная реальность… Все смешалось в моей больной головушке.

Что удивительно, хоть меня всю ночь мучили докучливые поганки и их подручные суккубы в медвежьих шапках, но встал я на следующее утро, на удивление, бодрым – полное отсутствие какого-либо похмелья. Из телевизионных новостей я наконец-то прояснил для себя создавшуюся ситуацию, узнал, что с четырех часов утра вчерашнего дня на территории Советского Союза объявлено чрезвычайное положение, в связи с чем в Москву введены войска, а в Ленинград почему-то нет… но дело все равно «пахло керосином», и я морально  был готов, что меня вскорости вызовут в училище. По телефону там или пришлют на дом матросика с карточкой оповещения – сложившаяся обстановка в стране того требовала.

Зря переживал, никто меня не вызвал ни в этот день, ни на следующий, потому что путч, как вы знаете, провалился, оказавшись на деле «мыльным пузырем».

Впрочем, я отклонился от затеянной мною темы. Могу сказать, что следующая проба «магических» грибов, к счастью, стала для меня и последней – я бросил это опасное для здоровья озорство, да и – чего там говорить – для жизни тоже. Странно как-то все получилось тогда и совсем неожиданно для меня. Я и жрать-то их, эти чертовы поганки, не собирался , напрочь о них забыв. Только вот в тот мартовский вечер, когда меня на трассе чуть заживо не спалил подельничек Кирпича, и  сам не свой ввалился к себе в «хату», я тут же решил пересчитать схороненную наличность. Полез в морозилку, чтобы распотрошить «котлету» с зеленью, замаскированную под замороженную снедь, и тут... наткнулся на те самые грибки, которые я самолично заледенил семь месяцев назад.

Меня, понятное дело, после всего, что со мной случилось, бил нервный озноб. Распаковав чисто машинально заиндевевший полиэтиленовый пакет, я, помнится, не стал дожидаться, когда грибы разморозятся, жрать их начал так, хрустел себе и хрустел, как какими-нибудь всегдашними картофельными чипсами. Ел их на полном автомате – грибок за грибком – и потихоньку размышлял о насущном. Как быть теперь? – новое авто бежать покупать или на какое-то время от греха подальше задухариться?..

Как вдруг в дальнем углу комнаты из мрака и тьмы материализовался какой-то темный силуэт, внешне смахивающий… на гигантский гриб. Говорю «без дураков»: незнакомый мне объект более всего был похож на гриб, только гигантских размеров – с меня ростом. Его длинную стройную ногу венчала широкополая шляпа, похожая на сомбреро. Ну, думаю, всё – приплыли, сейчас с Грибом буду общаться – я так сразу про себя и подумал, что предо мной явился не какой-то там обычный гриб, а вроде как грибной Царек или Божок, если хотите…

Грибное существо, однако, хранило молчание, я тоже с расспросами к нему не торопился, предоставив право заговорить со мной первым… стоял только и с опаской поглядывал в его сторону, все ждал, как бы он не выкинул какую-нибудь штуку и постепенно, приглядевшись к нему получше, я пришел к мнению, что это вовсе и не гриб, а скорее – человек, вернее сказать кто-то или что-то в человечьем обличье, а если говорить точнее – конкретно в моем(!?)

Обряженный в такую же, как и я, привычную одежду для дома – старенькие, сохранившиеся еще с подводных пор кожаные тапочки с пресловутыми круглыми отверстиями для вентиляции, вылинявшие до голубизны клешеные джинсы и драная футболка со смешной мишенью на груди, короче, все как, на мне: неизвестный пришелец меня, признаться  подобным нарядом озадачил. Правда, как я уже сказал, было одно разительное отличие: его голову венчал экзотический убор, который при дальнейшем, более пристальном рассмотрении, на поверку оказался не сомбреро, а ярко-голубой знаменитой шляпой сказочного Незнайки, к слову сказать, моего любимого персонажа из книжного детства. Из-за этой самой шляпы лица «Незнам Незнамовича Незнайкина» видно не было, поскольку тот стоял, опустив голову, и широкие поля «сомбреро» надежно скрывали от меня даже плечи, а не только голову… но, когда, он, подняв подбородок, вскинул на меня свои очи, я уж и вовсе обомлел, решив, что точно тронулся умом – на меня с немой укоризной в бездонных всезнающих и понимающих глазах смотрел… Я САМ!!!  Право слово, это была моя точная копия, мое зеркальное отражение, мой близнец…

И тут то до меня, наконец, дошло, что это за посланец такой в чудной шляпе ко мне явился, кто это такой передо мной предстал. И, осознав величие этого момента, я весь внутренне затрепетал от захлестнувшего меня неземного восторга и благоговения, ну, и, само собой, священного ужаса, как какой-нибудь папуас, впервые увидевший белого человека… Сомнений не было никаких, ясно было без слов, что сам Небесный Отец снизошел до меня, грешного, прибыл без приглашения по моему адресу, чтобы наставить и вразумить одного из своих заплутавших сыновей… Ну, я, как понял это, так сразу со всего размаха и грохнулся на колени пред Ним, а Он мягким движением руки приказал мне подняться.

Разговор, прямо скажем, вышел короткий , но нешуточный. Говорил только Он, а я молча внимал Его речи… что меня тогда еще очень удивило – Он говорил моим же голосом, используя мой тогдашний лексикон, мою манеру говорить… Хотя, что здесь удивительного? – поскольку Он предстал передо мной по моему подобию, то и толковать должен тоже по моему подобию, верно ведь? Он не метал громы и молнии, не обращался к высшим материям, говорил со мной просто и ясно, бессистемно перескакивая с «вы» на «ты» и чувствовалось, что Он искренне, по-отечески переживал за своего не слишком путевого сына, а я – стыд и позор мне – пока Его слушал, все никак не мог прогнать дебильную улыбочку, блуждавшую на моих губах – ситуация, в которой я оказался, уж больно напоминала мне нечто подобное из прошлой жизни, только с точностью до наоборот, когда я вот так же, бывало, по-отчески пропесочивал своих зарвавшихся питомцев…

А если вас интересует более конкретно, о чем там может с грешным говорить Всевышний, вот вам дословная расшифровка Его недолгого монолога:

 – Ну, что, дурень, допрыгался? Это же – полная деградация! К грибкам пристрастился!? Хочешь остаться без мозгов? В «желтый дом» собрался загреметь? Или, быть может, раньше времени «дуба врезать»?.. Заруби себе на носу, сынок, мест для тебя у меня нету – век  придется болтаться неприкаянным между небом и землей. Фактически!.. Товарищ капитан третьего ранга запаса! Я официально вам приказываю – немедленно прекратите ваши шашни с колдовскими поганками! Ослушаешься – секир-башка тебе и гореть  в адском пламени!.. Взываю к твоему рассудку, сын мой, за сим прощаюсь с тобой и верю, что ты отныне будешь благоразумным…

Последнее, признаюсь, совсем меня доконало: он знал даже моё воинское звание, не то, что мои треклятые грибные заморочки!

…Чиж слушал мой грибной рассказ, раскрыв от изумления рот.

– Ничего себе история , –  только и вымолвил он, – а мне грибы попробовать можно? Я… типа… тоже хочу… с Богом пообщаться.

– Не рекомендую, – назидательно сказал я.

– Это почему еще?

– Последствия приема для каждого индивидуума разные и непредсказуемы, – пояснил я.

– Да, будет тебе, Чиф – отмахнулся Серый, – тоже мне – напугал кота сосиской… думаю, твои грибочки уж не страшнее «герасима» будут!

– Зря, ты так, Серега, без пиетета к «грибному народу» относишься… Гриб, как существо… э-э-э… явно внеземного происхождения и, без сомнения, одушевленное существо , наделенное космическим разумом… э-э-э… подобного пренебрежительного отношения к себе не прощает, – попытался урезонить я Чижа, но он в ответ только рассмеялся. Ладно, думаю, пора проучить зазнайку – сам нарывается.

Следует сказать, что Чиж в пресловутых «черно-белых танцах» не был новичком, его первый наркотический опыт случился еще в Дзержинске – ничего серьезного, так баловство с «травой» или «колесами», точно сказать не могу. А вот по-настоящему подсел на крепкую наркоту, когда учился на первом курсе «Крупы» (Ленинградский институт культуры им. Н.К. Крупской) – тогда после трехрублевой вмазки, бывало, заваливался в полной отключке на скамейке рядом с Невским проспектом (наркоманский вертеп находился неподалеку на улице Желябова). Кое-кто говорит теперь, что Чижа в тот период спасли танковые войска, куда он угодил после первого курса «Крупы», призвавшись в советскую армию, на самом деле – его спасла жажда музыки. Он же был рожден, чтобы играть, а какая к черту музыка, если ты конченый торчок?

Хорошо помню, что на другой день после нашего разговора была пятница, и моя группа дежурила по родному факультету (в те приснопамятные времена деканат частенько прибегал к помощи академических групп для затыкании административно-хозяйственных «дырок») – я еще накануне расписал треть группы по всяким разным местам; с утра наряженные в дежурство разбежались по своим постам, остальные, как миленькие, потопали на лекции.

Когда обходил своих подопечных с проверкой, засек двух иногородних придурков  – Васечкина и Шерстобитова – за неблаговидным делом: эти козлетоны надумали поразвлечься с чужими аксессуарами в гардеробе… Я, конечно, был наслышан о том, что дежурившие там студенты из числа салаг-первокурсников порой коротают время, чистя себе ботинки шарфами соплеменников по альма-матер, беря таким образом реванш у старшекурсников за ущемленные права и уязвленное самолюбие и, в общем-то, закрывал на это глаза, но эти двое недоумков вообще перешли все границы, покусившись на святое – на шелковые кашне профессуры юридического факультета, начищая ими до блеска свои уродские «говнодавы». Ну, я тут, само собой, не сдержался, обложил их сначала матюками, а потом, от души влепив по затрещине, погнал этих недоделков пендалями из гардероба прямиком в столовку – грязную посуду со столов убирать, а в гардероб других студентов поставил, более ответственных, в общем, не «приколистов».

Сполна дав волю чувствам, я решил  передохнуть, уединившись на пустой лестнице. Сел там на широкий подоконник одного из пролетов и начал листать свежий номер популярной рок-газеты, купленный мной утром в метро по дороге в универ.

Ноябрьский номер у Долгова вышел занятным. Впервые за двухлетнюю историю на обложке была западная группа – SEX PISTOLS, поставленная туда в связи с выпуском на виниле продюсерским центром «АнТроп» их одного-единственного студийного альбома. Публикация древнего интервью с музыкантами группы (весьма забавное и познавательное), раскопанное непонятно в каких  рок-архивах, как и само пиратское переиздание дебютной пластинки лондонских панков поспело вовремя – как раз к двадцатилетнему юбилею группы: по некоторым данным ядро группы SWANKERS, впоследствии превратившейся в PISTOLS, сложилось как раз в семьдесят третьем году.

На соседней с «пистолетами» полосе стоял еще один переводной материал (не менее интересный), но уже взятый из современной периодики: корреспондент газеты «Нью-Йорк  Таймс» размышлял на злободневную тему соблюдения в России авторских прав в области интеллектуальной собственности. «Законопослушный пират» назывался сей опус и, в частности, знакомил американских читателей с деятельностью и личностью «короля бутлегерского рая» Андрея Тропилло, завалившего пластиночные магазины России миллионами пиратских копий с классикой западной рок-музыки. По итогам прошлого года – так явствовало из статьи – господин Тропилло умудрился продать одиннадцать миллионов пластинок и при этом не заплатил ни копейки их правообладателям, ловко воспользовавшись несовершенством российского законодательства. Все сделано было абсолютно на законных основаниях, что вынужден был признать и сам автор статьи (браво, Андрей Владимирович, браво! – ловко ты объегорил зажравшихся «мэйджоров» и их звездных подопечных! – я мысленно ему апплодировал).

 

После беглого знакомства с остальным содержанием меня заинтересовала еще одна статья, иллюстрированная необычной – постановочной – высокохудожественной, но жутковатой фотографией: трудный подросток с огромным двадцатикубовым шприцем в руках позировал на фоне постапокалиптического пригородного пейзажа. В подвале полосы размещалась еще одна фотография – репортажная – с клубного концерта группы ХИМЕРА, пожалуй, что одной из самых необычных питерских команд той поры… Само название статьи про «время, которое нужно взять», мне ни о чем не сказало, а вот кричащий подзаголовок, набранный жирным шрифтом, над той самой наркоманской фоткой говорило о многом – «потребление галлюциногенных препаратов в Питере принимает угрожающие масштабы…», другой подзаголовок – чуть пониже – компетентно информировал о том, что – «один из концертных вечеров в клубе «Там-там» закончился облавой: ОМОН искал наркотики…» Неведомый мне автор, судя по всему завсегдатай тамошних концертов, в первом же абзаце своей вещицы  весьма колоритно описывал знакомую для меня обстановку известного клуба : «Тесное помещение битком набито толпой хиппи и панкообразного люда. Над стрижеными, лохматыми, крашеными марганцовкой и пироксидом головами ползет сладковатый дымок. В отхожих местах, в унитазе плавают использованные шприцы. Рядом, в соседней концертной комнате, барабанщик выдает, мягко говоря, экзотические ритмы. Собравшиеся бьют бутылочное пиво и, что называется, тусуются. Нервный обыватель, зашедший сюда вечером в субботу или пятницу в целях проведения культурного отдыха, поспешно ретируется после первых минут пребывания…»

Да, все так в точности и было, когда я туда завалил тем самым вечерком после факультетского дежурства… правда, в «концертной комнате» еще пока не «колбасился» барабанщик, да и вообще не видно было рок-музыкантов: я пришел до начала шоу, но клуб, как обычно, в это время был забит под завязку тусующимся молодняком.

Не являясь по своей сути вышеупомянутым «нервным обывателем», я приперся туда лишь затем, чтобы раздобыть для Чижа «магических» грибов, до конца не понимая, как распознать в этой толпе потенциального грибного барыгу… Каково же было мое удивление, когда я толком еще не присмотрелся к публике, а ко мне уже дважды подряд подходили какие-то прыщавые  панки и, нисколько не таясь, в открытую спрашивали, есть ли у меня наркота для продажи – во дела!… я их дважды отшивал, оба раза сокрушаясь по поводу того, что я так похож на драг дилера!

Наконец, когда я вышел в продуваемое ветрами ледяное фойе и встал бочком у стены, концептуально расписанной мрачными граффити, и подальше от загаженного сортира, чтобы не задохнуться смрадным духом, рядом со мной возник какой-то странный тип, знаете, с виду этакий студент философского факультета – встречал подобных не раз в своей жизни – очкастый обсос весьма жалкого и дохлого вида, одетый в старую демисезонную куртку из нейлона, из швов которой во все стороны торчали полусгнившие нитки. Дохляк, не без опаски глянув на меня из-под своих запотевших грошовых очков, суетливо предложил мне то, за чем я, собственно, сюда и пришел. И, кстати говоря, совсем задешево – по цене двух пивных бутылок за пластиковый стаканчик, доверху набитый почти игрушечными грибами – «чувак, последний урожай этого года, успел собрать перед морозами – улетные грибочки!» – так представил свой товар дохлый «философ», предъявляя к ознакомлению стаканчик. Я как глянул туда, так сразу и распознал своих давних дружков.

«Там-там» я покидал уже под суматошный аккомпанемент не строящих гитар – какие-то совсем незнакомые мне сопливые и уж вовсе не отесанные музыканты выползли на сцену, точно полудохлые тараканы (пьяные были в драбадан), показывать свое панк-шоу.

На Лермонтовском меня чуть ли не с самого утра с нетерпением поджидал Чиж, которому уже некуда было спешить: трехнедельные непрерывные звуковые сессии на «Мелодии» наконец-то завершились, но по большому счету – ничем, полным «пшиком», поскольку из десяти записанных РАЗНЫМИ ЛЮДЬМИ новых песен харьковчане, к сожалению, успели свести на студии только четыре и на этом вышли все спонсорские денежки, и теперь музыканты готовились паковать свои рюкзаки в обратную дорогу. К слову сказать, этот не доведенный до конца питерский материал так и не был ими завершен, что неудивительно – связи в группе распадались на глазах.

– Ну, что – принес? – с запалом спросил меня Чиж. Я кивнул и показал ему «гостинчик». Чиж с любопытством посмотрел на принесенные грибы,  повертел их в руках, понюхал, как и я когда-то в августовском лесу, потом поинтересовался, как они действуют.

Я, само собой, просветил его на этот счет, еще раз пояснив, что с каждым по-разному бывает – в зависимости от возраста, темперамента, психологического настроя и – не удивляйтесь! – даже склада ума, ну, и прочей, сугубо индивидуальной, хрени. Короче говоря, какое конкретно будет у вас путешествие в мир Гриба зависит от многих и абсолютно разных составляющих, а так, если на голодный желудок поганки принимать, то первые психоделические проявления наступают уже через пятнадцать – двадцать минут после приема и действуют в течение четырех-пяти часов. Услышав подобные речи, Чиж с азартом воскликнул:

– С утра во рту маковой росинки не держал! – голодный, как волк, айда на кухню – жарить грибы!...

– Ладно, не парься – ответил предупредительно я, – сам все сделаю… тебе как их лучше поджарить – с яичницей или с ветчиной или с тем и другим?

– Не, давай лучше в натуральном виде, так, наверное, быстрее «торкнёт».

И я пошел на кухню жарить грибы, а Чиж принялся набивать в пустую «беломорину» свежую «траву».

Когда я вернулся с дымящейся сковородкой, из мага доносились знакомые для меня тягучие вступительные аккорды синтезатора и электрооргана – они настраивали на меланхоличный лад, я мгновенно распознал инструментальное начало знаменитой композиции королей «мозговыжимаемого» рока – «Сияй, безумный алмаз», как известно, посвященной бывшему собрату по банде «безумному алмазу» Сиду Барретту и его психическому распаду. Чиж, конечно же, с умыслом поставил эту катушку с записью девятого студийного альбома PINK FLOYD – кстати, самого любимого для него в обширной дискографии этой величайшей рок -группы – так сказать для создания соответствующей атмосферы и ауры. Это он абсолютно правильно сделал, – грибы хорошую музыку уважают.

Я вывалил на тарелку пол-порции курящихся сморщенных грибков:

 – Давай, Серый, хавай!

– А ты?

– С тех пор как я пообщался тет-а-тет со Всевышним, я завязал с этим делом.

– Как знаешь, приятель.

Чиж жадно набросился на грибы, помогая себе корочкой хлебца – он и вправду голодный был – меня аж передернуло от его «грибного», то есть волчьего аппетита. А я тем временем расслабленно закурил. Не грибы, конечно, которые курить совершенно бессмысленно, потому что псилоцибин,  психоактивное вещество, содержащееся в них, от большой температуры распадается и теряет свою галлюциногенную силу, а чижовскую «беломорину» с марихуаной, и скажу вам она оказалась довольно капитальной дурью, потому что сразу после двух затяжек у меня все поплыло перед глазами. В общем, основательно тогда приходнуло.

А Чиж, быстро умявший свою порцию, наоборот сидел трезвый, как стеклышко и ругался на чем свет, все спрашивая меня, когда там твои треклятые грибы уже цеплять начнут, от нечего делать елозя вилкой по пустой тарелке, – мол, время прошло, а никакого «прихода» нет… на самом деле магическое действие грибов уже началось, я заметил, как у Чижа увлажнились глаза – эти изменения в его состоянии случились как раз под заключительные аккорды «Сияй, безумный алмаз» (ее первой части, что открывает альбом), и это неудивительно совсем – вещь то уж слишком душещипательная и прочувствованная. Я сказал ему про слезы, про его первые галлюциногенные проявления, но он только отмахнулся:

– Не придумывай. Я тысячу раз слышал эту гениальную пластинку и каждый раз плачу в этом месте… не действуют твои поганки, доза, наверное, слабая – давай повторим!

И стал стучать вилкой об край тарелки, требуя добавки, чуть ее не раскокав.

Ладно, думаю, хозяин – барин и вывалил Чижу ему на тарелку все до последнего грибочка.

Он и с этой порцией расправился быстро, а потом схватился за «косяк». Ну, это он, конечно, зря сделал, совсем не подумав,  грибы такого волюнтаристского подхода, подобного «смешения жанров» просто терпеть не могут (по себе знаю) – и главное я то ничего сделать не успел, потому что уже сильно заторможенным стал.

В общем, он пару раз хорошо затянулся, а «трава»  у него – еще раз повторяю – оказалась серьезной, тут то все вместе и сработало, потом вдруг он ошарашенно интересуется у меня:

– Где это так весело гуляют?.. Не у нас ли случайно?

Я прислушался, а вокруг – тишина, ну, только, правда, магнитофон продолжает проигрывать музыку… то есть не музыку, а… какие-то реальные шумы – звучание шумной вечеринки… Признаться, я тогда очень удивился этому, запамятовав, что вторая композиция на альбоме - «Добро пожаловать в машину» - заканчивается такими необычными звуками.

А Чиж, блаженно улыбаясь и молниеносно переключившись со слухового на визуальный объект, с хихиканьем констатировал:

– О! стены задышали…

Я кинул расслабленный взор на Чижа, а он уже и не хихикает вовсе – сидит такой весь ошеломленный, смотрит пристально на стенку противоположную и говорит потрясенным голосом:

– В самом деле дышат… полной грудью!

Его лоб покрылся испариной, цвет кожи изменился на пунцовый. Прерывисто и тяжело дыша, он таращился по сторонам – то на стены, то на меня, будто не узнавая ничего и никого вокруг, потом вдруг весь побелел. Я глянул ему в глаза и моментом протрезвел – зрачки у него сузились до микроскопических точек, как у разъяренной кошки, а глаза стали мертвые, темные и совсем пустые, точно в них кто-то задернул плотные шторы. Его всего затрясло, будто в лихорадке. Он попробовал встать, но не смог, и, потеряв равновесие, шумно завалился на пол. Я поспешил на помощь. Чиж начал судорожно хвататься за меня руками, точно насмерть напуганный малолетний ребенок и даже сильно содрал ногтями мне кожу на запястье правой руки, впрочем, боли я тогда не почувствовал, не до того мне стало что-то… С огромным трудом удалось перетащить его на кушетку. Он дико хрипел, силясь что-то сказать, но выходило все как-то плохо и нечленораздельно, и я никак не мог разобрать, что он там говорит… Наконец расслышал нечто странное и совершенно непонятное, тихо промолвленное им по складам:

– ЧЕ – РОН – КА – ЧЕ – РОН – КА – ВОР – НАЯ – ВО – РОН – КА…

Он уже начал надсадно хрипеть и задыхаться, страшно закатывая глаза и жадно хватая сизыми губами воздух, точно выброшенная на берег рыба, и тут я догадался, про что он мне пытался сказать  – его, оказывается, засасывала какая-то жуткая черная воронка!

Я выплеснул на него, наверное, ведро воды, совал в нос нашатырный спирт, который, к счастью, у меня оказался, как мог, пытался привести его в чувство словами, успокоить, говорил: «Серый, очнись, нет тут никакой черной воронки, не бойся, Серега, я здесь, с тобой…» но все было бесполезно, он знай все твердил свое про чертову воронку и в какой-то момент  начал уже со мной прощаться, смотря мне в глаза с мольбой и болью… Все это время я крепко держал его за руку, не отпуская ни на секунду, а сам молил Бога только об одном, чтобы он не принимал к себе Чижа, чтобы не дал ему уйти от меня…

Ох, и струхнул я тогда, чуть в штаны не наложил! А вы как думали – кто ж захочет брать на душу грех такой?

Но, слава Богу, все обошлось!..

Любопытно, что вся эта жуткая история с «черной воронкой» была очень правдиво и натурально описана через полтора года на страницах RF со слов самого Чижа. Я в том памятном для себя материале – как-никак вошел в историю! – фигурировал под безымянным именем «приятель». И очень хорошо помню, что как только прочитал эти откровения и вспомнил, как все было, так меня сразу холодный пот прошиб, я только и смог тогда трижды осенить себя крестным знамением и еще раз поблагодарить Всевышнего, что пронесло тогда, что Господь Бог не дал свершиться злу…

Так что не вздумайте говорить, что все выше рассказанное мной чистой воды беллетристика! Все так и было, как я поведал вам, я ничего не придумал. Некоторые расхождения, конечно, имелись, но разве что в мелочах, но в целом картина – единая. Чиж, в частности, в том интервью упомянул и о том, что ожидание «прихода» у него растянулось до сорока минут. Не могу с этим согласиться – просто время для него с той самой секунды, когда он заглотил свой первый в жизни гриб пошло для него по другой временной шкале: сначала оно растянулось, а потом на пике «трипа» – наоборот сжалось до мгновения…Но, как говорится, нет худа без добра. После того случая поздней осенью девяносто третьего Чиж завязал с наркотой и даже перестал курить – пару раз пробовал, но после первой затяжки «черная воронка» оказывалась тут как тут.

Да, век не забыть мне этого весеннего номера. Как сейчас  вижу  перед глазами его эпатажную  обложку, выполненную дизайнером на основе студийной черно-белой фотки новоявленного героя: заметно возмужавший Чиж стоит в полный рост в джинсовом комбинезоне, опираясь на новёхонькую электрогитару, а  рядом с ним, робко держась за деку эффектного «фендера» – маленькая голенькая девочка в сандаликах на босу ногу – да,  в общем-то, скажем так, не стандартное такое художественное воплощение обобщенного образа «Вечной Молодости» получилось у известного рок-фотографа Валеры Потапова. Сообщу дополнительную полезную информацию: в качестве модели  спонтанно,  но успешно выступила двухлетняя дочурка музыканта Даша, пришедшая вместе с папой на фотосессию в Мраморный дворец, где располагалась его студия.

 К тому времени, когда Чиж впервые в истории отечественной рок-журналистики попал на обложку уважаемого им издания, в его жизни произошло много позитивных изменений, да и в моей, кстати, тоже.

 Серега уже почти год как проживал в Петербурге вместе с семьей, решившись в конце концов покинуть Харьков – там ему ловить уже действительно было нечего, как в творческом, так и в житейском плане. Чиграковы поселились в историческом центре города на Миллионной улице неподалеку от Эрмитажа и в двух шагах от алма-матер Чижа в трехкомнатной коммуналке, заняв там маленькую комнатушку, любезно предоставленную друзьями на неограниченный срок и на весьма выгодных – действительно дружеских условиях – за символическую оплату одних коммунальных услуг.

 Я частенько после лекций на юрфаке универа наведывался к доброму приятелю, всякий раз принося с собой новинки звукозаписи, а вместе с новой интересной музыкой еще чего-нибудь поесть вкусненького – фирменный торт из кондитерской «Север» или аппетитно пахнущую  сырокопченую колбаску – Чиграковы жили  бедно, не хочу сказать, что они голодали, но питались очень скудно – не до разносолов им было, потому и приходил к ним не с пустыми руками. В тот период клубные выступления у Чижа были эпизодичными и случались по великим праздникам, оттого и денег в доме не водилось.

 Зато ему везло в другом – он в рекордно короткие сроки сколотил отличную рок-банду из интересных молодых музыкантов, впоследствии оказавшихся для него настоящими единомышленниками, и подготовил превосходный материал к записи для нового альбом, который вскоре и был записан на «Мелодии». Кстати, исключительно быстро – за двадцать шесть часов, если мне не изменяет память.

Забегая вперед отмечу, что, на мой субъективный взгляд, альбом «Перекресток» во всех отношениях получился интересней предыдущего его сольного дебюта – чижовский сольник – есть такое мнение – вообще был записан на «полную шару», надеюсь, понимаете, о чем я здесь говорю – да, там, конечно, собраны великолепные песни, и альбом, как известно, писался с дружеской помощью уважаемых и солидных людей – именитыми питерскими рок-музыкантами, которые, хоть и были для Чижа авторитетами, оказались явно случайными попутчиками. И это чувствуется, когда слушаешь эту пластинку. А вот «Перекресток» – действительно выдающийся альбом, живой, с искрометной энергией. На нем так же, как на сольнике собраны великолепные песни – одна томительно-распевная «Сенсимилья» чего стоит, не говоря уже про заглавный блюз, ставшим вскоре «визиткой» Чижа, главным козырем, которым он на радость публике стал вскоре завершать концерты. Впрочем, хотя новый альбом и был оперативно записан группой, но оборотистый Березовец не торопился его обнародовать, положив «Перекресток» на полку чуть ли не на целый год – он считал, что время его еще не пришло – предпочтя в рекламных целях первоначально выпустить концертный альбом группы и сингл для радиостанций, предваряющий выход «Перекрестка» с тремя песнями из номерного альбома, включая ключевой трек. Как показали дальнейшие события, расчет директора оказался верным.

Ситуация начала выправляться в лучшую сторону примерно через полгода после его переезда в Питер. Новый, девяносто пятый год, затеялся для группы ЧИЖ И Ко с успешного концерта в уютном театре Эстрады – маленький зальчик на четыреста мест не смог уместить всех желавших туда попасть – он трещал по швам в тот вечер, там вышибли двери, разбили стекла – администрация зала уже сама не рада была, что так опрометчиво пустила сюда, в вотчину миниатюр и разговорного жанра,  патлатого рокенролльщика...

 Вкусив сладкие плоды первой концертной победы, группа  внаглую ринулась на штурм «двухтысячников»: с промежутком в месяц-полтора между выступлениями музыканты триумфально отыграли в двух залах – сначала на площадке ДК Ленсовета, а потом в ДК Горького. Петербургские концертные залы сдавались один за другим. Я давненько уже ничего подобного не наблюдал в родном городе – было отчего порадоваться за Чижа. Он вплотную подобрался к чопорному холодному и одновременно престижному – и потому так необходимому для дальнейшего взлёта – четырехтысячному «Октябрьскому» залу, собравшему публику по осени, точно спелые яблоки; и сразу же за тем дал аншлаговый концерт в не менее, а может и более (с точки зрения рок-меломанов) престижной столичной «Горбушке». Впрочем, это еще произойдет в самом недалеком будущем, а пока что в мае одновременно с выходом альбома «Перекресток» группу на правах «молодых талантов» пригласили в Москву на первый «Максидром». Сыграв там всего две песни – уже раскрученные в радиоэфирах «Перекресток» и «Вечная молодость» –Чиж произвел  настоящий фурор, во всяком случае, его принимали не хуже именитых звезд отечественного рока.

Не удивляйтесь, что я без особого труда достаю из своей памяти хронологические даты и подробности  его концертных побед – в то время я и действительно пристально следил за его сценической карьерой, мне было интересно это делать, я просто гордился им.

Что до моих собственных дел, то я неожиданно, но очень спокойно для себя, расстался с прежней привычной студенческой жизнью,  вновь подавшись в коммерсанты. Впрочем, с учебой я не завязал, благоразумно переведясь на заочное отделение юрфака, по-прежнему лелея мечту «вырубить» красный диплом.

Забегая вперед скажу, что для меня крутым поворотом стала неожиданная встреча с Серегой Полетаевым, добрый жест (по его инициативе) в виде солидной суммы и заманчивой идеи для моей будущей коммерческой деятельности. Она оказалась столь успешной, что я сумел довольно скоро вернуть долг. К тому же я приобрел крутую «тачку», так сказать, визитную карточку предпринимателя – экономить не стал; зато, следуя своей всегдашней здравой расчетливости, съехал из сквота, сняв комнату в малонаселенной коммуналке на Большом проспекте Васильевского острова, поближе к юрфаку. Поставив очередной целью приобрести, наконец, собственную комфортабельную квартиру, решил временно перебиться недорогим жильем... Добавлю, что искренне благодарный Полетаеву за поддержку, я сумел-таки отплатить ему сторицей, с той же готовностью выручив его в трудную минуту. Но подробнее об этом позже...

…А встретились мы так. Я сдавал вторую зимнюю сессию и как-то раз, отправляясь на экзамен, в метро столкнулся нос к носу с Полетаевым. Да, это была встреча! Мы ж с ним не виделись чуть ли не тысячу лет, почитай с самого выпуска из «Дзержинки», когда он по собственному желанию укатил за тридевять земель на Камчатку – в поисках тихоокеанской романтики и тамошнего длинного рубля. Серега в то утро чудом очутился под землей, обычно он разъезжал по городу на своей машине – у него уже тогда был «мерс», правда подержанный, – но тогда из-за сильных морозов  окончательно сдох аккумулятор  –  и он отправился в налоговую улаживать какой-то внезапно возникший конфликт, воспользовавшись услугами общественного транспорта. Мы оба спешили, поэтому разговор получился коротким, и взяв у него номер телефона – у меня своего, как известно, не было –  договорились о встрече в самое ближайшее время. И кстати, встретились этим же вечером – так оба горели желанием поскорее свидеться, обменяться новостями, узнать про житье-бытье. Встретились прямо у него в конторе на Охте, которая располагалась в одном из цехов свернувшего производство инструментального завода. Теперь здесь располагалось совсем другое производство – колбасное. Пряный можжевеловый запах его коптилен, работающих, надо полагать, и днем и ночью, остро бьющий в нос и мгновенно разжигающий аппетит, я почувствовал уже у самой проходной. Наверное, подумалось мне, здесь сошла с ума не одна бродячая собака в поисках заветного батона колбасы, впрочем, никаких подзаборных псов поблизости мной замечено не было... Вахтер показал, как найти дорогу. Поднявшись на второй этаж и пройдя по длинному коридору, я остановился у двери, обитой дерматином, надо полагать, с советских времен. Еще раз судорожно сглотнув слюну от налетавших со всех сторон аппетитных запахов, я гулко стукнул в дверь и, не дожидаясь ответа,  распахнул ее. Переступив порог огромного кабинета, я стал невольным свидетелем занятной мизансцены из жизни холопов и сатрапов новой поры, достойной быть описанной и на страницах старого советского букваря. Белобрысый крепыш неопределенного возраста с белесыми ресницами в спецовке нервно мял в руках фланелевую рабочую кепку, стоя навытяжку перед суровым Полетаевым, развалившемся в кожаном кресле за необъятным рабочим столом, сделанным из мореного дуба. Завидев меня, крепыш с еще большим воодушевлением заканючил:

– Сергей Михайлович, благодетель вы наш, не велите казнить, простите вы меня, грешного…не виноватый я…бесы попутали…

Нет, конечно, крепыш сказал не «казнить», а «увольнять», но прозвучали эти слова, как будто Полетаев действительно хотел его тут же на месте порешить.

– Все – уволен!.. Пошел вон, – негромко и брезгливо проговорил Полетаев.

Крепыш, однако, даже и не подумав никуда уходить, озираясь на меня, опять завел старую волынку…

– Я сказал – на х… отсюда! – вспылив, заорал  Серый, повысив тон, и это сразу подействовало – и работника, как ветром сдуло.

– Может, надо было простить человека? – укоризненно спросил я вместо приветствия, когда уволенный испарился.

Тут Полетаев уже рассердился по-настоящему, просто взбесился – я от него, признаться, такого не ожидал, выскочив из-за стола с выпученными глазами и сжатыми кулаками, я даже подумал, что сейчас меня ненароком огреет:

– Чиф! Хоть ты мне и друг, но лучше не суйся не в свои дела, – резко оборвал он меня, похоже, что этот  работничек чем-то его крепко достал, но потом, устыдившись своей несдержанности, и малость остыв, извинился за резкость и уже добродушно добавил, – что б ты знал, я его трижды прощал – он, сучара, хоть и отменный знатный коптильщик, но колбасу мою тоже отменно ворует – продает по заниженной цене на стороне. Знаешь, сколько он наварил на этом!? – тебе и не снилось… Все – уволен, пускай у других дураков колбасу таскает и на чертяк стрелки переводит!

Он достал из тихо урчавшего в углу холодильника запотевшую литровую бутылку водки – «давай, что ли, тряхнем стариной, выпьем за встречу» и пригласил сесть за журнальный столик, быстро заставив его тарелками с разнообразной холодной закуской – бужениной, ветчиной, мясным рулетом,  колбасой твердого копчения, нарезанная  тонюсенькими кружочками:

 – Ты – не думай, – сказал важно Полетаев, подцепив на вилку аппетитный ломтик ветчины – вся жрачка  качественная, сработанная по ГОСТу на моем собственном мясоперерабатывающем заводике.

«Полетаев и Ко»  называлось его предприятие, ну, прямо в тон Чижу названьице. Я еще посмеялся тогда над таким совпадением, и, конечно, не преминул  рассказать ему мимоходом о его тезке, штурмующем отечественный рок-Олимп. Разумеется, Серый о Чиже и слыхом не слыхивал. Ничего – еще услышит!

Мы пили водку, жадно закусывая – оба были голодны – и взахлеб рассказывали друг другу про свое житье-бытье: с интересом узнал о подробностях его преображения, как Полетаев переквалифицировался из флотского офицера в колбасника.  Он ушел в запас с флота почти в одно и то же время со мной – в феврале девяносто второго. На Камчатке ему оставаться не было никакого резона, поэтому вернулся в Петербург, где у его жены имелась двухкомнатная квартира в новостройках, оставшаяся от родителей. Стал осматриваться, прикидывать, чем бы заняться, куда вложить накопленные деньги. Тут познакомился с одним человеком, который предложил войти с ним в долю, чтобы открыть колбасное производство. Дельце показалось выгодным – колбасу то все любят жрать! Продал новую беломраморную «Волжанку», пригнанную с Камчатки, добавил к этой сумме все припасенные наличные, хранившиеся в конвертируемой валюте – вступил в долю.

 К сожалению, напарник Полетаева оказался  тем еще подлецом: как только колбасный цех заработал, он Полетаева цинично кинул, ухватисто отстранив от дел и оставив его на бобах – все документы были так ладно оформлены пронырливым партнером, что крыть Серому было нечем. Надо сказать, что полученный урок не прошел даром. Заложив квартиру, он взял кредит в банке, но денег все равно было недостаточно. Тогда Серый нашел себе партнера, которого, нетрудно догадаться, он кинул так же, как его самого когда-то. Угрызений совести по этому поводу не возникало, дабы это – одна из составляющих кругооборота «кидалова» в природе. Что тут скажешь – вполне типичная школа жизни для начинающего российского предпринимателя: пройдешь ее успешно и, не сомневайся, тоже станешь преуспевающим бизнесменом.

Прознав про мои вынужденное безделье, читай учебу, он сходу предложил мне место «старпома», то бишь своего зама, сказал, что старого завтра же уволит, все равно бездельник, работы у меня будет не много: главное – чихвостить работников, чтобы колбасу не воровали, пообещал щедрую оплату, но я отпёрся, отшутившись, что ни черта не смыслю в колбасных обрезках – это его очень развесило, и он признался, что тоже ни хрена не смыслит в этом деле… ну, а если серьезно говорить, только не хватало мне для полного счастья еще ишачить на лучшего старого друга, тем более в качестве цепного пса, знаю я подобный расклад – тут и дружбе конец, и деньжатам звиздец.

Тогда, приняв мой отказ, он очень великодушно предложил мне деньги – дать взаймы на длительный срок, открыть, так сказать, для меня долгосрочный беспроцентный кредит, чтобы я смог вновь начать свое дело. Вот тут я с радостью согласился (дают – бери!). Он спросил только, сколько мне надо. А я ему – завтра скажу, когда протрезвею… Нарезались мы в тот вечер с ним основательно. Серый – вполне традиционно для себя обрубился прямо в кресле за директорским столом, уткнувшись носом  в смачно пахнущий ломоть буженины, а я с комфортом разместился на его широком перестроечном кожаном диване. Серый, кстати, весь вечер все порывался вызвать эскорт из круглосуточной службы интимных услуг прямо к себе на производство, но я вовремя его отговорил  не делать этого –  мол, не надо понапрасну дразнить гусей, в смысле его жутко ревнивую благоверную, которая, как рассказал мне Серый, по утрам имела некрасивую привычку наведывалась на производство, чтобы лично удостовериться, все ли в порядке на семейном предприятии (!?)

Кредит, который предоставил Серый развязал мне руки, открыл второе дыхание и позволил начать все сначала – я опять заделался «купи-продай», только в несоизмеримо больших масштабах, стал крутым, купил тачку – тот самый толстозадый «мерс», пригнанный от фрау из Берлина и больше уже никогда не выступал в роли грузчика, шофера и прочих – нанимал для этого людишек на стороне, но груз поначалу предпочитал сопровождать лично во избежание всяких недоразумений. Маршрут у меня остался прежний, обкатанный не единожды – в Мурманск из Питера я гнал сырокопченую колбасу, купленную оптом у Серого по льготным расценкам, а обратно – свежевыловленную  североморскую рыбу. В основном это была треска, которую я брал чуть ли не задарма, выкупал задешево и в огромном количестве – бери не хочу – у старых флотских корешей в родной Гремихе. Да-да, так и было, кое-кто из моих старых боевых товарищей к тому времени, расставшись благоразумно с, буквально говоря, тонущих у самых причалов подводных атомоходов, занялся прибыльной рыбодобычей: жирной трески у здешних берегов испокон веку было пруд пруди, и на жизнь им вполне хватало, во всяком случае, новоявленные рыбаки не жаловались в отличие от сослуживцев, продолжавших по привычке тянуть опостылевшую  флотскую лямку. Кроме трески еще промышляли водорослями, гребешком и морской капустой, а также камчатским крабом, которого непонятно как и когда сюда завезли, но ловля трески безусловно была для местных аборигенов главной статьей доходов. Забегая вперед скажу, что, к сожалению, вскоре камчатский краб, сильно расплодившись, вытеснит всех отсюда, треска навсегда уйдет из Гремихи, а вместе с ней и достаток местных рыбаков.

В тот раз – в середине лета девяносто пятого – я впервые после девятилетнего перерыва отправился в Гремиху налаживать деловые связи. Как черт из коробочки объявился Генка Ризинцев, мой бывший сокурсник по «Дзержинке», служивший со мной в одной и той же дивизии атомных подлодок. Он открыл там свою контору, занимающуюся рыбным промыслом. Вот я и поехал туда в некогда родные места подписывать контракт на поставку трески, которую, повторюсь, брать там было чертовски выгодно.

Может быть, это и слишком  пафосно прозвучит, но в подобных Гремихе захолустных гарнизонных поселках совсем не чувствуется фальши больших городов, так здесь  все честней и проще…  да, городской фальши здесь нет и в помине, только понимаешь это не сразу, а потом, когда в памяти всплывают любопытные картинки провинциальной жизни северных широт. К примеру, нахохлившиеся подростки, греющиеся в мерзлую полярную ночь, которая на самом деле является днем, сидя верхом на трубах теплосети, странно ползущим подобно гигантским анакондам по сопкам наверх к домам, стоящим на горке. Или молодая мамочка в мотоциклетном шлеме с опущенным забралом, изо всех сил толкающая детскую коляску против ветра, в которой нет никакого ребенка, а только доверху набитую дефицитами из «Военторга», за которыми стояла полдня в километровой очереди. Или беспомощно летящая (по воздуху!) бродячая собака, клацающая зубами на лету и  норовящая ухватиться за рукав вашей шинели, чтобы малость притормозить – где еще встретишь  подобные  колоритные этюды?

Конечно,  я скучал по Гремихе.  И то, что увидел я там через девять лет, повергло меня в шок, стало для меня истинным потрясением, не ожидал я, честно говоря, узреть подобное гиблое зрелище…

 Вам, случалось, бывать в мертвых городах? Лично мне до возврата в Гремиху – ни разу;  и подобные вымершие населенные пункты, обезлюдевшие точно после взрыва нейтронной бомбы или распыления какой-нибудь неизвестной биологической заразы я наблюдал разве что только в кино – в паре-тройке пост-апокалиптических голливудских блокбастеров, да еще, помнится, как-то раз увидел на жутких рисунках с кричащими городскими пейзажами, иллюстрирующих вкладыш к новаторскому альбому «Dead Cities» британской электронной группы FUTURE SOUND OF LONDON, хотя, нет – постойте – тут я точно дал лишку, вру... не мог я  тогда их увидеть эти «графические ужастики», поскольку этот сенсационный альбом появился на свет двумя годами позднее.

Впрочем, это совсем не важно, потому что, когда я высаживался на берег, неторопливо выходя по легко и плавно раскачивающемуся трапу теплохода «Клавдия Еланская», пришвартованному, как и положено, к третьему причалу, я ни о чем таком не думал. Просто предвкушал встречу с некогда родными местами, пристально вглядываясь вдаль – Гремиха! Сам поселок, возвышавшийся на сопках в трех километрах от причала,  был надежно скрыт плотной завесой тумана.

Гремиха встретила меня привычной для заполярного  тамошнего лета погодкой – было пасмурно и прохладно, если не сказать холодно; воздух, насквозь пропитанный влагой, казался жутко разряженным,  как будто я попал в высокогорье, и оттого дышалось тяжело, все небо было заволочено низкими тяжелыми черными тучами, дождя, правда, как такового не наблюдалось, но в атмосфере стояла хорошо мне знакомая, весьма характерная для этих мест противная липкая мокрая взвесь, которую особо циничные безбожники здесь величали не иначе как «срань господня» – от нее сразу стали мокрыми лоб и щеки, точно бисером выступил на лице мерзкий холодный пот, и закапало из носа. Странно, но совсем не было ветра, наверное, где-то ждал своего часа, затаившись  на сопках или в тундре, чтобы вновь накинуться с пущей силой…

У корня пирса как десять, как и двадцать лет назад горстка небрежно одетых мальчишек в одинаковых резиновых сапогах по колено с сачками и длинными шестами с насаженными на конце гвоздями с азартом вылавливали что-то – то ли морских звезд, то ли морскую капусту, сразу и не поймешь что. Я глянул с пирса вниз – вода была прозрачной, тяжелой и вязкой, как глицерин, она ровными волнами била о причал, и было видно, как на самом дне, щедро усеянном крупной галькой, в призрачном танце колыхалась стайка крошечных звездочек.

 На дороге, ведущей к сопкам, уже выстроилась целая кавалькада грузовых машин, терпеливо ожидавших, когда с причала схлынет волна пассажиров, и будет объявлена выгрузка-погрузка. В кабине самого первого грузовика – сильно поношенного «МАЗа»  с рыжими пятнами ржавчины на основательно ободранной «морде» и  искореженным бампером, за лобовым стеклом я приметил знакомое широкоскулое лицо, расплывшееся в широкой добродушно-приветливой улыбке. «Лицо» и само меня признало и с радостным воплем «Чиф, дружище, какими судьбами в наших краях!?» ловко, прямо таки по-обезьянни, выскочило из кабины. Мне потребовалась не больше секунды, чтобы признать в сиганувшем из кабины худосочного водиле нашу лодочную знаменитость – Абрамчика: капитан-лейтенанта, тогда еще командира группы трюмных,  когда я уходил из экипажа, но в перспективе комдива три (командира дивизиона живучести), как лучшего специалиста в нашей дивизии. Его фотка не один год висела в штабе  на доске почета среди прочих «мастеров военного дела».

 Если вы вдруг ненароком подумали, что Абрамчик- еврей, то это, конечно, не так – евреи ведь, как правило, в подводники не идут, нечего им там делать в прочном корпусе стального гроба, я, кстати, за все время подводной службы так и не встретил там ни одного представителя хитрожопого еврейского племени. (Хотя, конечно, исключения в нашей жизни встречаются.) А Абрамчиком его звали потому, что фамилия у него такая – Абрамов, довольно, кстати, распространенная и вполне русская. Звать просто Шура. Или Александр Леонидович, если официально, по отчеству. Он мало изменился с той поры, пока не виделись, разве что еще стал худосочней, да на голове порядком поубавилось жестких смоляных волос, а те, что остались стали шибко тронуты серебром. Мы обнялись. Признаться, я не ожидал его увидеть за баранкой обшарпанного грузовика, скорее уж в штабе дивизии в роли всезнающего флагманского спеца или бывалого механика на лодке, во всяком случае – старшим офицером, а тут вдруг – водила грузовика…  Эта нежданная  метаморфоза меня подивила, впрочем, чему ж тут удивляться – я сам через «баранку» прошел – жизнь такая теперь, сам не знаешь, где окажешься и кем станешь. Чему ж тут удивляться?..

 Как оказалось, уволенный по сокращению штатов еще в девяностом году и не имевший никакой возможности унести ноги на Большую землю – квартиры там не было – он решил  остаться в Гремихе на какое-то время, да так и застрял здесь и, похоже, что теперь навсегда. Жена от него сбежала, детей никогда не было, жил  бобылем. Работа? – ну, сначала заведовал  складом запасного техимущества – дармовое «шило» там рекой лилось с утра до вечера, а когда склад прикрыли, пошел  простым матросом на пассажирский катер, ну, а потом уж подался в водители – платили там больше, можно было заработать. С удивлением узнал, что теперь Абрамчик ишачил на бывшего «сундука», то есть по-другому говоря мичмана запаса – просто уму непостижимо, – вот они, реалии нового времени! – об этом, само собой, Шура поведал не бахвалясь, сообщив в пол-тона, как о курьезном факте, сам себе поражаясь. Его боссом стал бывший старшина команды торпедистов  с соседнего экипажа, которого я, естественно, не знал,  и имени его не запомнил, помню только, что «друг степей» или «лопата с глазами» – так Шура его окрестил – по национальности калмык, удачно попавший в первую предпринимательскую струю, проявил на новом поприще прямо-таки недюжинные способности: открыл в Гремихе несколько продуктовых и вино-водочных лавок и, еще в придачу, питейное заведение при ДОФе с навеянной морской стихией тривиальным названием – кафе «Волна» – любимое место вечернего времяпрепровождения местных рыбаков и флотских пьяниц, которые между собой  брезгливо  прозвали  «окурком» за весьма непрезентабельный антураж.

К сожалению,  толком поговорить нам с Абрамчиком не удалось – на причал начали выгружать грузовые контейнера, и стоявшие в очереди за Абрамчиком водилы  надорвали себе пупки, без конца давя на клаксоны. Он снова уселся за баранку своей колымаги, завел двигатель и покатил на погрузку, а я потопал в поселок в контору Ризинцева, которая  размещалась на одном из этажей ДОФа.

Подписание бумажек контракта не заняло много времени – прочитали по очереди убористый текст, уместившийся на одном листе, кое-где его подправили, поставили в конце свои «закорючки», дружно скрепили печатями, обменялись крепким рукопожатием, выпили за успех будущего плодотворного сотрудничества по рюмке терпкого коньяка... ну, ясный пень, одной рюмкой дело не обошлось – приговорили всю бутылку с белым аистом на этикетке. Коньяк был молдавским. Пока выпивали Генка почти бесстрастно – видно, давно  смирившись с незавидной судьбой родных мест, – поведал о том, в какой упадок пришла Гремиха, какие катастрофические и необратимые процессы произошли  с ней с приходом  девяностых. Все это время, кто мог, кто имел возможность сбежать – бежал отсюда без оглядки, точно крысы с тонущего корабля. Посёлок не просто обезлюдел, он – вымер: население сократилось  чуть ли не в десять раз. На его главной «магистрали» – улице Бессонова, названной в честь погибшего командира, не пожелавшего покинуть гибнущую в море лодку, сегодня проще пересчитать жилые дома, чем брошенные – их там стоит уже несколько десятков. Кое-какая жизнь продолжает теплиться только внизу, под горкой, в тех нескольких домах, сгрудившихся вокруг ДОФа. Флотилия медленно, но верно агонизирует: лодки трех подводных дивизий давно перестали выходить в море, а их экипажи заниматься планомерной боевой подготовкой, подводники утратили квалификацию, от вынужденного безделья и свалившегося безденежья по-тихому сходили с ума, спиваясь по домам и казармам. Поговаривали  даже, что не сегодня-завтра наша родная, сорок первая дивизия РПКСН, будет расформирована приказом  министра обороны, а сами атомные подлодки – ракетные подводные крейсеры стратегического назначения с баллистическими ракетами на борту, некогда наводившие ужас своим грозным оружием на супостата, безостановочно – изо дня в день на протяжении многих долгих лет «холодной войны», патрулировавшие в подводных нейтральных водах северной Атлантики (у восточных берегов Америки), согласно заключенному договору «ОСВ-2» между Россией и США  подлежат утилизации. Похоже, что Кремлем на Гремихе давно поставлен крест, о ней просто-напросто забыли, так, видать, наверху было проще, а ведь когда-то эта мощная военно-морская база была одной из самых крупных на Кольском полуострове.

Я, конечно, кое-что слышал о здешних негативных переменах, но такого откровенно погибельного расклада не ожидал, и не на шутку расстроился. Видя мое подавленное  состояние и решив слегка взбодрить, – раз уж дела были благополучно закончены, и Генка располагал свободным временем, – он предложил мне на выбор традиционную для здешних мест увеселительную культурную программу: во-первых, поход в тундру за брусникой – я отказался, «с детства не люблю ягоды собирать, предпочитаю только есть», во-вторых, расслабляющую финскую баню – я вновь ответил отказом «спасибо, дружище, уже попарился на теплоходе», и в-третьих, экстремальную рыбалку на бурной реке Йоканьга – «мне только экстрима в Гремихе не хватало!» снова отмахнулся я.

В общем, мне просто захотелось немного побыть одному. Быстро это уразумев, Генка  не стал ко мне больше приставать, предварительно всучив ключи от пустой квартирки своего приятеля, уехавшего в отпуск, где я мог разместиться – две ведомственные гостиницы в поселке, предназначенные соответственно для военных и гражданских лиц в Гремихе давным-давно бесцельно стояли с заколоченными фанерой окнами.

– Не ходи на горку, – на прощание посоветовал Ризинцев, – нечего там делать, только больше расстроишься.

Но я его, дурак такой, не послушал, только хмыкнул в ответ.

Мертвый командир. Мертвые дома. Мертвая улица.

Вышагивая в полном одиночестве по вставшему на дыбы асфальту мимо усопших домов-мертвецов, в окнах которых, как видно, не осталось ни единого целого стекла, меня посетила одна шальная мысль – наверное, дернутый коньяк так  подействовал, настроив на несколько романтический лад – дай, думаю,  зайду в свою однокомнатную халупу, что на пятом этаже четырнадцатого дома и взгляну на море.

 Оттуда, надо вам сказать, из окон открывался просто умопомрачительный вид – только представьте себе: от края до края одна лишь бездна темной воды, застывшей черно-синим студнем, а небо с высоты пятиэтажки казалось совершенно необъятным, бескрайним – в хорошую, конечно, погоду, что случалось отнюдь не часто, кстати говоря, и я такого неба, изумительно красивого с необыкновенными красками, нигде больше не видел; что ни говори, а человеческая память все-таки важная штука, и хорошо, что она у меня осталась...

Поднявшись на середину горки, я взобрался на площадку между моим домом и двухэтажным зданием «верхнего» универсама, разумеется, тоже заброшенным, встал я там и огляделся. Погодка к тому времени разгулялась, туман уже рассеялся, прояснилось настолько, что мне вдали (в самом низу) у третьего причала отчетливо был виден белый силуэт «Клавдии Еланской» – вечером теплоход отчаливал в Мурманск. А с противоположной левой стороны у западного выхода в море у причалов, построенных в самом начале семидесятых специально для базирования подлодок второго поколения как на ладони просматривались черные туши горбатых субмарин сорок первой дивизии. И там на берегу, где всегда в дневное время кипела работа, где точно в броуновском движении нескончаемым потоком – строем и по одиночке – туда-сюда сновали подводники, сейчас не было видно никакого движения, ни единой живой души, никаких признаков жизни, пусто, как, впрочем, и здесь, наверху – никого вокруг. Странно и непривычно это было. Даже бездомных собак, коих в Гремихе во все времена хватало за глаза, нигде не было видно, знают, знают божьи твари, что здесь в брошенном мертвом поселке им давно нечем поживиться. Под стать окружавшему меня безмолвию в памяти всплыли известные со школьной скамьи слова русского классика про «редкую птицу», которая не может долететь… тут слегка перефразируя, завершу цитату по-своему – «до середины посёлка», и как только я про это так подумал, как тут же из-под крыши четырнадцатого дома, с шумом рассекая воздух мощными крыльями, прямо на меня вывернула пара драчливых бакланов, этих пернатых генералов гремихинских помоек, не поделивших между собой какую-то мусорную добычу. Мерзко регоча, они с ветерком пронеслись друг за дружкой мимо меня с хищно разинутыми крюкообразными клювами и потом разлетелись в разные стороны, отправившись каждый по своим делам.

Вот и знакомый подъезд. Вход туда зиял как свежая рана – от двери остались одни петли и мои воспоминания.  Внутри царил мрак и гнетущее безмолвие.  Я вошел. Неприятно в нос ударил затхлый запах сырости, плесени и мочи. Было мертвенно тихо, только звуки моих шагов гулко отдавались, как в высохшем колодце, иногда под ногами хрустело разбитое стекло, да еще временами ветер со свистом и воем проносился по пустым этажам.

Я начал медленно подниматься по сильно захламленной лестнице, осторожно обходя съежившиеся кучки засохших человечьих экскрементов, это было не просто, поскольку на ступенях и площадках лежали горы старого мусора – обрывки почерневших газет, грязное тряпье, битые бутылки, обломки мебели, осколки расколоченного кирпича.

В этом доме, как и в паре соседних, аналогичной постройки, присутствовала  непопулярная в народе коридорная система расположения квартир – темные длинные коридоры  как бы рассекали здание на две части, располагаясь прямо посередке дома, а типовые малогабаритные однокомнатные квартиры, соответственно, шли по левую и правую стороны, обращаясь окнами либо на море, либо на горку...  И когда я, особо не задумываясь о последствиях, беззаботно распахнул отчего-то не снятую с петель дряхлую дверь, пружина которой взвыла так, что резануло ножом по сердцу, и сразу душа отлетела в пятки, и по старой привычке, никуда не пропавшей, я, как обычно, шагнул в коридор, в котором не было видно ни черта, и с ужасом не найдя точки опоры там, где обычно должен был находиться скрипучий дощатый пол, оступился и, потеряв равновесие, спикировал в кромешную темноту на пыльный холодный бетон, больно рассадив правое колено и обе ладони, на которые приземлился. Откуда мне было знать, что все бесценные доски на всех полах во всех исключительно квартирах и коридорах всех без исключения брошенных домов были давным-давно предусмотрительно демонтированы, тщательно собраны и рачительно растащены по углам особо инициативными старожилками для  строительства личных гаражей и сараев.

Позади меня гулко издевательски хлопнула закрывшаяся дверь... в ответ я крепко выругался, только делу это, ясный пень, не помогло. Сразу стало темно. О-хо-хо, ну, и положеньице – встал в позу рака… незнамо где! Опершись о шершавую бетонную стену с грехом пополам поднялся – ощупал себя, слава Богу ничего не сломал, но почувствовал, что правое колено сильно кровоточило, а джинсы порваны – ну, и хрен с ними, новые куплю, а вот коленку – жалко, рана жутко саднила, идти было больно. Понемногу глаза привыкли к темноте. Я вгляделся вдаль – в самом конце коридора, там, где слева находилась моя бывшая квартира, пробивалась едва различимая полоска света, дверь была приоткрыта, будто приглашая зайти туда своего бывшего хозяина, но я не торопился. Толкнул входную дверь ближайшей квартиры – замок там был сорван, как и везде – она открылась, стало посветлее, и я наконец-то разглядел окружавшее меня пространство – вокруг голые бетонные проемы с торчащими острыми арматуринами, что в коридоре, что в прихожей – ни одной живой доски не осталось, все разворовано, все спёрто подчистую!  Изодранные в клочья обои, смердящие нечистоты, горы хлама… И знаете – вся недавняя моя романтика, это глупое наивное желание еще раз упиться местными красотами разом улетучились. Настроение изменилось до отвращения, не до прелестей красот мне что-то стало… и чего только я сюда припёрся?

Я закрыл глаза и стал слушать тишину, погрузившись в расплывчатые размышления, вроде бы даже задремал… Как вдруг в отдалении, откуда-то из конца коридора, со стороны дальних квартир, а, может даже из моей бывшей квартирки до меня донеслись отчетливые звуки старческого сдавленного кашля и шаркающих шагов… Я удивился – что это еще за неизвестный резидент – старичок такой здесь нежданно объявился? Впрочем, на эту тему долго размышлять не пришлось: шаги и кашель внезапно оборвались – на смену оборвавшемуся звуку пришел совершенно другой: мои уши различили металлический, лязгающий, напоминавший… даже не могу сказать точно, что этот необычный звук мне тогда напомнил...

 В полной тишине лязганье интриговало и будило воображение, превратившись в игру: сумею разгадать, значит, всё закончится благополучно… Я не на шутку разволновался – с приближением ко мне звук менял свои интонации… допотопный самокат на подшипниковых колесиках?.. ржавый обод от бочки?..   велосипедное колесо с гнутыми спицами?.. что-то явно металлическое, круглое, дребезжащее, катится, приближаясь… ко мне? А между тем «оно» где-то совсем рядом завертелось волчком, ассоциируясь в моем воображении с фигуристом, кружащимся на корточках на одной ноге? Как, бишь, это называется?.. Вспомнить не успел. Раздался чудовищный адский грохот, как будто бы где-то со стены рухнула полка с металлическими кастрюлями или черти выпрыгнули из преисподней… Вздрогнув, я резко открыл глаза. Я не то чтобы испугался – кого и чего тут пугаться? – просто стало как-то не по себе от притаившейся рядом со мной невидимой неизвестности. У меня еще звенело в ушах «кастрюлями», когда в наступившей тишине, я громко прокричал в темноту – больше для того, чтобы подбодрить самого себя:

– Кто здесь?

В ответ – ни шороха, ни звука. Потом вдруг снова раздалось давешнее шарканье. Кто-то медленно семенил к двери, той самой моей – я это чувствовал кожей. По-настоящему повеяло жутью. По всему телу пробежал ледяной сквознячок. …Будь у меня здоровое колено я, наверное, уже давно сиганул бы отсюда от греха подальше, а так – хромому, как бежать? – только шею по дороге ненароком  свернуть… Я стоял в нервном ступоре, пялился в темноту, ожидая неминуемого  финала. Со скрипом приотворилась  дверь, заметно прибавив света, и в коридор, к моему изумлению, во всей пернатой красе бочком вывалился невозмутимый наглый жирный баклан. Глянув на меня с любопытством, он самодовольно усмехнулся крюкообразным клювом и, кажется, даже подмигнул мне – вполне по-приятельски – мол, здорово, старина, я потрепал тебе нервы? Тут уж я дал волю чувствам, весь зайдясь от смеха, нахохотался от души, но в квартиру свою так и не вошел – нечего и вправду мне там было делать. Прихрамывая, я поспешил ретироваться отсюда восвояси, пока окончательно не свернул себе шею в пятиэтажном бетонном могильнике.

В общем, как вы понимаете, подниматься дальше на горку у меня совсем пропала охота, поэтому проковыляв через ложбину я захромал к деревянному мосту, соединявшему поселок с казармами флотилии. Решил зайти в штаб дивизии, подумалось, может, кого из старых корешей там встречу. И что меня поразило – в штаб я вошел беспрепятственно, никто не спросил у меня никаких документов, никто меня не остановил – дежурных на входе не было, а комната распорядительного офицера вообще оказалась закрытой. Пожелтевшая от времени наглядная агитация, местами сильно ободранная, висевшая на стенах, навевала тоску. Вековая пыль. Старая обвислая паутина. Мусор и грязь по углам. Кругом уныние и запустение. Ни один человек не встретился на моем пути – штаб как будто тоже вымер. 

Зашел в знакомый кабинет флагманских механиков – там, в сизой завесе табачного дыма, за столом, уставленными пустыми коньячными бутылками, сидел в одиночестве сильно поддатый Трофим с мороженым (!) в руке – офицер  с параллельного экипажа, которого я знал как облупленного, не единожды  мы с ним встречались передавая вверенное «железо» при приемке-передаче нашей лодки, подписывали акты и поднимали за это жестяные кружки с достопамятным «шилом». На его лице имелись свежие отметины недавно полученной «асфальтовой» болезни. Он был небрит, кое-как одет, пьяный в стельку (и это в два часа дня!) и, что меня особенно развеселило, я даже рассмеялся – с упоением облизывал капавшее со всех сторон хорошо подтаявшее мороженое… Согласитесь, что вид зрелого поддатого мужика, закусывающего спиртное охлажденным десертом, по меньшей мере смотрится нелепо. Я приветливо  поздоровался. Он ничего не ответил, видимо, физически не способен был этого сделать.  Посмотрев на меня как на лунатика или марсианина мутными, ничего не соображавшими глазами, он в растерянности покачал головой, так и не признав во мне знакомца, и тупо продолжил облизывать мороженое. Как сейчас помню, эскимо на палочке в шоколадной глазури это было. И, знаете, что меня тогда порядком удивило?– могу поспорить, что ни в жизнь не догадаетесь – нет, не тот факт, что он лыка не вязал уже в два часа дня – и не тот факт, что вместо «шила» в штабе потреблялся коньяк или водка, купленные по соседству в магазине, – я был в курсе, что в дивизии повсеместно давным-давно прикрыт «шильный» кран, – а вот оригинальная закуска в виде мороженого, да, этому я подивился. Здесь стоит  кое-что пояснить: дело в том, что в Гремихе – так уж повелось – никогда не было в продаже трех вещей – живых цветов, бутылочного пива и мороженого, видимо, товароведам из «Военторга» было  в лом со всем этим добром заморачиваться, поэтому  перечисленные товары никогда сюда и не завозилось… Но, похоже, что с наступлением  в Гремихе новых времен и приходом сюда новых негоциантов вроде босса Абрамчика и им подобным, ситуация на рынке предложений кардинально изменилась в лучшую сторону – потребителю втюхивалось практически все, что продавалось на Большой земле, лишь бы только аборигены раскошелились.

Недоуменно  поглядывая в сторону Трофима, все так же молча и сосредоточенно поглощавшего мороженое, я уж было подумал, что мне пора двигать отсюда – раз уж разговор у нас не заладился, как вдруг дверь распахнулась настежь, и в кабинет ввалился еще один штабной спец – мордатый офицер в фуражке с белым верхом набекрень, тоже поддатый, но еще крепко стоявший на ногах и имевший вполне осмысленный взгляд в глазах. В руках он держал полиэтиленовый мешок, полный позвякивающих бутылок, придерживая его снизу, чтобы не порвался, а под мышкой висел пухлый пакет с сухим кошачьим кормом, по-моему, это был «вискас» – тогда, вроде, других и не было. Этот меня, в отличие от коллеги, сразу распознал, а я, к своему стыду, поначалу не мог вспомнить его имени, хотя на лицо показался вроде как знакомым, не сразу понял, с кем имею дело, когда же допёр, кто он такой, стал гадать, как его зовут – с некоторым трудом все же вспомнил. Конечно, это был Тарас Опанасенко, на два или три года позже меня окончивший «Дзержинку», за глаза называемый просто Опанасом, ходил как-то с нами в автономку прикомандированным управленцем, в то время еще не обстрелянным лейтенантом. Пожалуй, в его тучной фигуре ничего не осталось от прежнего щуплого Тараса, так он раздобрел, раскабанился и раздался в боках – форменные брюки и китель просто трещали по швам от раздавшихся телесов. Узнав, что я здесь оказался по коммерческим делам, заговорщицким тоном произнес, наливая мне полный стакан все того же молдавского коньяка:

– Тебя к нам сам анчутка сюда принес…

– В каком смысле? – не понял я.

 Тогда он пояснил, что готов устроить продажу лодочного лома оптом по сходной цене и в любом количестве… Здрасьте, пожалуйста – и тут тоже самое, нет, премного благодарен – хватит с меня флотских железяк… И я ответил, что занимаюсь теперь исключительно продуктами. Он, кстати, не шибко расстроился – ну, нет, так нет, не хочешь, как хочешь, и с невозмутимым видом, надорвав пакет с кошачьей жрачкой, начал закидывать с завидным аппетитом хрустящий кусок за куском к себе в рот, заливая это дело коньячком.

Я вытаращил глаза:

– Это же кошачий корм?!

– Знаю…

– Разве ЭТО можно есть?

– Я своего кота говном кормить не буду, – весомо и с достоинством заметил Опанас.

Вопрос на этом был исчерпан. А он в свою очередь обратил внимание на мою рваную джинсовую штанину и разбитое колено – в каких боях побывал? Я рассказал в подробностях, как дело было. Опанас только посмеялся над моей пернатой историей, между делом, открыв мне глаза, на что пошли все снятые в домах доски. Как я понял, сами они на горку давно уже не ходили, разве только – мимо, если соберутся за грибами или ягодами. 

 Так мы незаметно просидели до вечера, приговорив втроем все принесенное Опанасом молдавское пойло и после традиционного по будням ежедневного подведения итогов у начштаба, который так же, как и его подчиненные к этому времени лыка не вязал, и поставив «море на замок», отправились догуливать в «Окурок» – пропивать выданное накануне штабным финансистом жалованье. К этому вечернему часу, крепко набравшись, я уже сам стал похож больше на зомбированного Тараса, нежели на себя самого, тот, кстати говоря, уже пребывал в последней стадии полной отключки – передвигать ногами самостоятельно не мог, поэтому мы его тащили на себе.

 «Окурок» гулял и веселился, там стоял дым коромыслом, хоть святых выноси, но развратничавшего народу было сравнительно немного. Из динамиков, развешанных по стенам, обильно проливалась неведомая мне русская попса, убогая и предсказуемо скучная, от нее, понятное дело, меня тут же скривило – на небольшой сцене в углу за пультом ди-джея «отжигал» какой-то расторопный малый  с режущим ухо курьезным кавказским акцентом, сопровождая объяву музыкальных номеров какой-то несусветной чушью, полагаю, что его сентенции мало кто слушал – присутствующие были заняты другими более серьезными делами – кто-то наливался-напивался, а кто-то клеился-увивался… Резво перемигивалась светомузыка, под потолком кружился зеркальный стробоскоп, лупивший по сторонам бликами яркого света, но толку от всего этого было мало – вечер вечером, но надо понимать, что стояло календарное время полярного дня – солнце, не заходя за горизонт, как заезженная пластинка без устали бродило кругами над сопками – было светлым-светло. И в кабаке, соответственно, тоже. Задернутые темные плотные шторы не очень помогали делу, и яркий дневной свет, без труда просеивающийся сквозь них, придавал наблюдаемому всеобщему загулу или повальной вакханалии, затеявшейся средь бела дня, отпечаток некоторой  запредельности происходящего.

Нам живо предложили свободный столик. Усадив Тараса на стул, мы заботливо привалили его спиной к стене, точно мешок с песком или чугунную чурку, чтобы тот не кувырнулся ненароком, и он тотчас же отключился, громогласно с присвистом захрапев.  Я тем временем осмотрелся. На «пятаке» перед импровизированной сценой народец отрывался по полной, сжигая в разудалом диком первобытном танце с избытком полученные во время застольных возлияний коньячно-водочные калории  – нечесаные бородатые рыбаки в драных растянутых свитерах и линялых джинсах, небрежно прикинутые флотские офицеры со снятыми галстуками и расстегнутыми чуть ли не до пупа несвежими кремовыми рубашками, и их отвязные потные партнерши по плясу толстозадые тетки – все, как одна (такая, видать, была здешняя мода) – в обтягивающих  синтетических леггинсах или лосинах, (как их тогда повсеместно называли  продавцы в ларьках), плотные телеса пестрели всеми цветами радуги… Среди уплясывающих «дам» особенно выделялась одна – пышнотелая брюнетка с перегидрольной челкой, во-первых, потому, что на ней были яркие бирюзовые леггинсы, а во-вторых, она выдавала просто немыслимые «па» с претензией на извращенную эротичность… За одним из столиков я приметил Абрамчика, разумеется, тоже пьяного. Его правая рука была свежезагипсована, поэтому наливал в стакан он левой, тоже твердой рукой – все тот же крепкий напиток с длинноногим белым аистом, парящим над черепичными крышами и, видимо, летевший в страну Молдавию. Я подсел к старому приятелю – что? как? почему? Оказалось, руку он сломал сегодня на погрузке, как только мы разошлись. «Друг степей», присутствующий при этом – он лично принимал груз, тут же заплатил ему полторы тысячи отступных – «дорогой ты мой, тебе, наверное, деньги нужны на лечение» – и сразу же нанял другого шофера. Так что Абрамчик успел слетать в больницу, сделал там рентген, поведал докторам «историю болезни» и все прочее, и потом уже в гипсе отправился сюда –  горюшко горькой залить. Он не был расстроен тем, что потерял работу и о том, что дальше его ждет, честно говоря, не очень задумывался, сказал, что предпочитает жить сегодняшним днем.

Тут совсем некстати ди-джей объявил «белый» танец и поставил достопамятный занудный «Скрип колеса». К нашему столику подвалила та самая мадам в бирюзе с перегидролевой челкой и с боевой раскраской, которой вне всяких сомнений мог позавидовать любой индейский вождь. Я-то по наивности  подумал, что она пришла по делу к Абрамчику, ан нет, плотоядно  улыбнувшись мне в глаза, она  сказала, высоко вздымая необъятную грудь, видать, еще  не отдышалась после предыдущего «гопака»  – «мусина, позвольте, пригласить вас на танец!»

 На помощь в мгновение ока пришел  Абрамчик:

–  Отъе…сь, Танька! – по-простецки отшил её Шура, – мы сто лет не виделись с корешком, дай  поговорить!

Она, разобидевшись, без слов отвалила, надув полные губы. Я хоть и сильно пьяный был, но все-таки с брезгливостью усмотрел, что у нее от слишком резвых телодвижений лопнула строчка между ног и в образовавшейся прорехе лосин белела полоска неестественно бледной кожи. Паноптикум. Театр абсурда. Да ещё какой!

Оставшись наедине, Абрамчик  пролил свет на подробности своего ухода с флота – его подвели под монастырь штабные политработники – они в то время пока что были «на коне» – и конкретно его невзлюбил начпо дивизии, прозванный подводниками за свою манеру зачесывать огромную лысину отращенными с боков длинными волосами, укладываемых как надо при помощи лака, – «вихрастым». Спрашиваете, за что Абрамчика так невзлюбили политработники? Отвечаю – не желал вести конспекты первоисточников марксизма-ленинизма, считал это никчемным делом. «Вихрастый», помнится, выговаривал Абрамчику на политзанятиях с офицерским составом: « Абрамов, вы никогда не станете старшим офицером без членства в партии». А надо сказать, что Шура не лез в партию по принципиальным соображениям, резонно полагая, что хватит с него за глаза и того, что он является лучшим комдивом три в дивизии. Когда Абрамчику все-таки присвоили звание капитана третьего ранга, экипажный кадровик, славный малый, помог оформить документы для присвоения; обставил это дело, как говорится, без сучка, без задоринки, – а прознавшего про это начпо чуть удар не хватил… И все-таки политработники его в конце концов схарчили  – уволили Шуру со скандалом – без права ношения формы, кортик отобрали, хотели и пенсии лишить, но прав таких не было, тут «кишка тонка» оказалась – закон был на стороне Абрамчика – он отслужил больше двадцати календарных лет, а с выслугой получилось вообще за тридцать. Так что ретивые политработники тут утерлись.

Как водится, я предложил Абрамчику денег, чтобы выручить его на первое время, но он гордый был – отказался, только попросил счет оплатить, чтобы на следующий день было на что опохмелиться… и пьяно допытывался у меня – куда все катится? Куда, Чиф, в какую жопу, не знаю ли я случайно? – я честно сказал, что не знаю.

 Все что произошло со мной дальше в «Окурке» я вспомнить не могу, даже никаких смутных воспоминаний нет…

Очнулся я непонятно где и когда – то ли ночь, то ли день – не поймешь, светлым-светло вокруг, одним словом – обычный  заполярный день… открыл глаза и первое что увидел, лежа на спине – на пыльной люстре прямо надо мной висят знакомые скомканные леггинсы, даже каким-то лешим лопнувшую строчку там разглядел, я аж содрогнулся весь… скосил глаза, а рядом, привалившись ко мне мощной грудью, сопела давешняя пышнотелая «красавица» – голая вся, спала прямо на непокрытом бельем матрасе, брошенном на пол. Особенно омерзителен был вид белесой рыхлой задницы… Ни хрена себе! – сам я, к счастью, был одет, и даже ширинка оказалась застегнута… Потом обнаружил свесившуюся с дивана руку в гипсе – стало быть, я завис на ночь в норе у Абрамчика – он в чем мать родила, развалившись по диагонали, раскатисто храпел на всю Ивановскую, а ему вторила сиплым храпотком тощая, напоминавшая поганку тетка, свернувшаяся калачиком у его ног. Под голым же круглым столом валялись объедки, консервные банки с вывалившейся килькой в томатном соусе, окурки, бутылки с недопитым бухлом, от всего этого исходила смердящая вонь, словно от разлагающихся трупов, так что я прямиком припустил в ванную – перво-наперво блевануть, потом умыться… и бежать, бежать ОТСЮДА со всех ног.

Довольно с меня мертвечины!

Мне  повезло: ожидалась скорая оказия – в этот день через Гремиху с Соловецких островов в Мурманск шел проходящий теплоход с туристами на борту. Такие внеплановые заходы  в здешние места в те времена еще случались. Это был комфортабельный четырехпалубный лайнер «Вацлав Воровский» гэдээровской постройки, хорошо знакомый местным старожилкам по регулярным рейсам в Гремиху в восьмидесятых годах. А я-то слышал, что он давно выведен из состава Мурманского пароходства. И чему тут верить: досужей молве или собственным глазам? Он тут передо мной, готовый к отплытию. И, кстати, сообщу любопытную подробность – в его экипаже одно время числился в качестве пассажирского или грузового помощника (точно не припомню) сам Виктор Конецкий, в те годы уже прославившийся как замечательный писатель-маринист.

 В кассе портопункта мне смогли предложить только самые дешевые билеты на нижнюю палубу, я знал, что в этих четырехместных или даже шестиместных душегубках спать невозможно и там не было иллюминаторов, поэтому, недолго думая, я  потребовал «люкс». По счастью, этот дорогостоящий класс, непопулярный у туристов, был свободен.

Оказавшись наконец-то на борту лайнера, я первым делом забрался под горячий душ, чтобы смыть с себя позорный груз недавних похождений. Конечно, после водных процедур малость полегчало, но чувства горечи и досады  все равно остались. На душе точно кошки скребли. Вот, поди ж ты, заключил выгодный контракт, суливший немалые барыши, вроде бы надо радоваться, ан нет – отрады не ощущалось. Наоборот – было погано. И очень обидно за флотских корешей: за Абрамчика, за Опанаса, за Тараса, заживо гниющих и пропивавших последнее здоровье в заполярной глухомани… за стратегические атомные подлодки, напичканные умной техникой, бывшие когда-то сущим проклятием для супостата, и которые  точно могли послужить Родине еще как минимум с десяток лет, а теперь смиренно ожидали неотвратимую «распилку на иголки»… Было обидно за некогда грозную йоканьгскую военно-морскую базу, которую кропотливо строили в течение полувека наши деды, отцы, да и мы сами приложили к этому руки, а теперь как выяснилось  – напрасно, и от которой сегодня уже мало что осталось. А по большому счету – вообще ничего!

Я покидал Гремиху с одним единственным чувством – поскорее свалить отсюда, чтобы не видеть обступавшей со всех сторон ужасной мерзостности... как говорится, с глаз долой – из сердца вон. Да, на душе было омерзительно,  как никогда, и вдобавок  к этому – еще голова  раскалывалась с бодуна. Понятно само собой, что дело могла поправить только выпивка, да еще… отличная  музыка. Таковая у меня имелась. Так что снова натянув на себя порванные джинсы, по поводу которых я нисколько не комплексовал – стиль «грандж» по-прежнему был актуален, как в музыке, так и в моде – и прихватив с собой припасенную кассету, я отправился в бар, промочить горло и поправить пошатнувшееся здоровье, больная головушка того требовала. А делать-то, по большому счету, все равно особенно было нечего, хоть как-то скоротаю время за рюмкой другой коньяка… нет – шалишь! – только не коньяк (тем более молдавский), на который после Гремихи я, сами понимаете, смотреть без содрогания не мог, а выпить надо было, поэтому заказал на этот раз «кровавую Мэри» – коктейль для такого случая самый что ни на есть подходящий.

В баре было безлюдно, прохладно и, как водится, сумрачно, не слишком громко и не слишком тихо играла музыка, проигрываемая с магнитофона, такой, знаете ли, традиционный набор всеми любимых хитов русского рока, подборку которого, надо полагать, в домашних условиях сделал сам бармен, собираясь в очередной рейс. Чижа в этом списке, уверен на все сто, не было.  И я, после того, как заказал  выпивку, всучил томившемуся от ничегонеделанья  кудрявому бармену, немного похожему на молодого Макаревича, только ростом повыше, свою кассету, попросив ее проиграть. Заметил только вскользь, что запись эта – супер-пупер, питерский «свежак», упомянул птичий псевдоним новоявленной рок-звезды, имя которого бармену ни о чем не говорило, и пообещал, что очень скоро, о нем (новом рок-музыканте) узнает вся страна. Как вы, наверное, поняли, я постоянно брал с собой в разъезды  аудиокассету с перекатанным альбомом «Перекресток», который  только что вышел на компакт-дисках и при каждом удобном случае  ставил ее где придется, таким образом  участвуя в раскрутке любимого рок-артиста.

 Разумеется, молодой человек за барной стойкой с дежурным почтением выслушал клиента, но по глазам его было видно, что он не слишком проникся сказанными мной словами, однако кассету взял и тут же поставил. Короткое и вялое акустическое «Интро», прорывавшееся из колонок сквозь намеренный «песок» якобы запиленной пластинки, его, понятно, озадачило, но не зацепило, он слушал без всякого энтузиазма, с нескрываемой тоской в глазах , едва ли не с зевотой, но дальше, как только раздался тягучий волшебный звук  блюзовой губной гармошки, предваряющей зачин к весьма энергичному номеру «38-й дополнительный», его настроение мигом поменялось и он, начисто забыв  о привычной протирке салфеткой кристально-чистых бокалов, стал в такт музыке по-козлиному мотать головой.  По завершению песни, получив от нее истинное наслаждение, он решил  угостить меня за свой счет. Я не отказался, сидел, прихлебывая из стакана блёкло-красную жидкость, вполне себе довольный – прогноз о неминуемой всенародной славе не был  пустым  словоблудием и сбывался прямо на моих глазах. Потом пришло время  солнечной радостной и горячо  любимой мной «Сенсимильи» – тот же эффект: бармен, забросив свои причиндалы куда подальше, весь отдался музыке, и в какой-то момент не удержался, в полный голос заголосив напару с Чижом зашифрованный рефрен про таинственную, никому неведомую «сенсимилью», которая – «мой флаг и мой свет». И вновь халявная простава! Три стакана за двенадцать минут – совсем неплохо. Я с хмельным азартом мчался  галопом в алкогольном марафоне.

Когда зазвучали тихие блюзовые гитарные переборы – весьма интимное вступление к «Перекрестку», необычно  сдобренное аккордеонными трелями, я вдруг явственно  услышал  мелодичный звук, смутно похожий…. нет, не на позвякивание колокольчика , скорее, наверное, на трепетный перебор тонких металлических трубочек, этих милых акустических безделушек, пришедших к нам из Индии, кажется, (забыл как называются эти эзотерические атрибуты)… и очень удивился этому, потому что на записи у Чижа ничего подобного нет. Внезапно  переменилось лицо бармена, вспомнившего, наконец, о своих обязанностях; при появлении очередных клиентов он весь подобрался, приосанился.

Я обернулся и увидел двух вошедших девушек. Первое, что бросилось в глаза – контраст их причесок и роста: конский хвост у одной, высокой, как каланча, блондинки, и странная асимметричная стрижка, у другой, миниатюрной, ладно сложенной шатенки: волосы у нее на одной стороне головы были подстрижены значительно короче другой, так что кокетливо открывалось  аккуратное ушко с необычной сережкой из белого металла – наверное, серебра – перевернутая пятиконечная звездочка, забранная в кольцо, другое ухо, нет – ушко оставалось скрытым  шапкой густых  волос. Да, и вот что еще: я сначала  принял  ее за шатенку или даже брюнетку – в баре был полумрак –  вблизи же  разглядел, что она на самом деле рыжеволосая. Теперь вы понимаете мой интерес к ней?

Под стать экстравагантной прическе у рыжей оказалась  и особенная сумочка из черной кожи с многочисленными кармашками, металлическими молниями, хлястиками и заклепками, заметно потертая по кожаным бокам. Она висела у нее на правой полусогнутой руке.  Но главной «фишкой» здесь выступали  три внушительных размеров «язычка», подвешенные к замкам молний самой сумки и больших объемных карманов; выполненные из того же желтого металла, что и огромные молнии.  Увесистые и эпатажные «язычки»  не просто производили впечатление, но прежде всего – при соприкосновении друг с другом и с прочими деталями из металла звенели громко и заманчиво – полагаю, в этом и заключалась их главная функция – привлекать чужое внимание. На них-то я и «клюнул».

Девушки скользнули безразличным  взглядом по нетрезвому мужчине неопределенного возраста, застывшему со стаканом  непонятного пойла в руке, то бишь мне, присели за соседний столик – дылда спиной, а «шатенка» лицом ко мне – неторопливо закурили длинные тонкие ароматные сигаретки (наверняка с ментоловым наполнителем в фильтре, девчонки такие штучки обожают). Бармен, подсунув карту меню, их не торопил, сосредоточенно протирая салфеткой без того стерильно чистые бокалы… А Чиж тем временем с неподдельной  печалью в голосе затянул исповедальный блюз о навсегда потерянной несчастной любви, которая закончилась «…рано утром, чуть позже шести…», блюз, которому вскорости было суждено стать национальным мегахитом. И тут, не сдержавшись, я начал потихоньку подпевать Чижу, чего обычно старался не делать, поскольку считал, что голосом не вышел, но, видно, сильно хмельной уже был, не на шутку расчувствовался – душа просила спеть, я и запел, песня-то просто замечательная… Запел я, как уже сказал, не очень громко, так в полголоса, но достаточно, чтобы меня услышали, обратили на меня внимание. И меня услышали! – скоро  (мы, с Чижом не успели, наверное, пропеть и двух куплетов), как рыжая красотка  поинтересовалась у меня, чья эта песня – ей, видать, она пришлась по душе. Я сказал, чья. Она снова – кто такой, почему не знаю? Я объяснил в двух словах, не заикнувшись даже и полусловом о том, что знаком с музыкантом – терпеть не могу хвастать. В общем, слово за слово, и вот я уже сижу у них за столиком.

Они представились студентками столичного Историко-архивного института  выпускного курса. Вернее сказать, должны были перейти после летней практики, которая как раз у них завершилась – на Соловках, в тамошнем музее-заповеднике, где практиковались всей студенческой группой – одни девчонки, и все они разместились в кресельном салоне на самых дешевых сидячих местах, как и положено бедным вагантам.

Я предложил их угостить: дылда попросила бокал шампанского, а  рыжеволосая красотка, к моему удивлению, отказалась от спиртного – она была убежденной трезвенницей, предпочитая «пьянеть от самой жизни», и я ей  взял апельсиновый сок. Меня сразу же взволновали ее блестящие смеющиеся глаза, цвет которых я никак не мог разобрать (было довольно темно), и по-детски припухлые, чувственные, губы. Вообще она производила странное впечатление: в ее взгляде, манере говорить и улыбаться, овале лица, чертах лица. Ее лицо несло одновременно лёгкий налёт порока и детской невинности. «Девушка с сексом – вот её секрет, – думал я, без стеснения рассматривая её точеную фигурку, (выпитое делало свое дело), – не так красива, зато как сексуальна!»  Еще мне показалась любопытной ее необычная манера издавать цокающий звук одобрения… кстати, ее звали точно так же, как вторую, тогдашнюю, жену Чигракова, а имя дылды – хоть убейте – вспомнить теперь не могу. Она, между прочим, вскоре  покинула нас, так и не допив шампанское, почувствовав себя нехорошо: теплоход к тому времени вышел в открытое море, и началась сильная болтанка. Я-то к таким делам привыкший, а вот способности своей новой знакомой противостоять морской стихии явно недооценил, подумав ненароком, что наш разговор с ней выйдет коротким, но обмишулился – ей качка была нипочем – морской болезни  она не была подвержена.  Рыжая с жадным интересом  слушала мои байки  про спасителя русского рока, который, в отличие от однокурсницы, знала и любила, – хлопая длинными бархатными ресницами и весело посмеиваясь – голос у нее был приятный – грудной с хрипотцой, видимо, от того, что много курила – сигаретки из  пачки таскала одну за другой. Она вела себя со мной  непринужденно, так, как будто мы с ней сто лет были знакомы. А мне и впрямь вдруг на секунду показалось, что мы знакомы друг с другом, что я ее уже где-то видел, может, на какой-то тусовке, впрочем, я тут же отогнал от себя эту мысль – полный бред, где я ее мог встретить?.. но на всякий случай  все же поинтересовался:

– Быть может, мы встречались раньше?

– Вряд ли, я живу в Москве, а вы, –  после длинной паузы, подыскивая нужное определение, – ...в колыбели русского рока, а там я была только проездом, видела город из окон поезда… месяц назад… 

– Я довольно часто бываю в Москве… по делам… возможно…

Она ничего не ответила, только загадочно и беззвучно улыбнулась сквозь сигаретный дым. А потом, с вниманием приглядевшись ко мне, словно что-то припомнив, неожиданно согласилась со мной.

– И где же мы встретились? – заинтригованно спросил я.

– Неважно... потом скажу…

Я раздосадовано хмыкнул – тоже мне тайна за семью печатями…

К тому времени «Перекресток» благополучно дозвучал до конца, и бармен поставил его по новой. Это было сделать проще простого – альбом был записан с обеих сторон кассеты, воистину превратившись в долгоиграющий. Я заказал еще соку ей, а себе очередной стакан  прозрачно-красной отравы. Качало уже основательно, так что содержимое дружно изливалось из наших бокалов на стол, но на нас не капало – столик, как и все другие вместе с барной стойкой, предусмотрительно был оснащен по краям невысоким бортиком.

В какой-то момент, когда мы слушали «Перекресток» в пятый или шестой раз, а, может, даже и в десятый, мне почудилось давешнее знакомое позвякивание, я обернулся и увидел, как в бар вошли две знакомые мне девушки – высокая с белобрысым хвостом и маленькая «шатенка» с необычной стрижкой, размахивающей «музыкальной шкатулкой»… я тряхнул головой, сощурился, снова глянул – нет, померещилось,  – дылды и след простыл, а она, моя пассия, эта  рыжая чертовка рядом сидит, и ее спокойно можно приобнять за золотистые полуголые плечи. Что я не преминул и сделать.

…Когда она  прознала про то, что у меня в каюте припасена  трава, сохранившаяся еще из старых  запасов, она, не ломаясь, изъявила  желание отдаться во власть «сенсимилье», а заодно взглянуть хоть одним глазком на «люкс», в котором самой еще не довелось бывать. Да и бар уже закрывался, хотя сам бармен был готов слушать Чижа всю ночь напролет – так он ему пришелся по душе. Кассету, кстати, я ему оставил на память – пусть себе сеет разумное… он был весьма этим тронут и пытался на прощанье еще раз проставиться.

Перед крутым, почти вертикальным трапом, ведущим на верхнюю палубу, там, где располагалась моя каюта «люкс» я, против флотских правил, галантно пропустил ее вперед,  с интересом  наблюдая за игрой маленьких и упругих ягодиц под короткой вельветовой юбочкой салатового оттенка, плотно облегающей неширокие бедра... она довольно прытко начала взбегать по ступеням, прямо как заправский матрос, а я, признаться, с трудом поспевал за ней, пьяненький был, да и качало  прилично, перед глазами мелькали голые загорелые женские ножки, зазывно позвякивали «язычки» из желтого металла, настраивая на интим, и вдруг, кинув взгляд вверх, я обомлел – у нее под  юбкой ничего не было: все ее прелести в самом пикантном ракурсе оказались буквально перед моим носом, у меня аж дух перехватило, а в следующий миг, отведя глаза, подумал… а может, и показалось – я все-таки был пьян – нет, точно видел, – я еще подумал тогда: «ничего себе штучка!»

Словом, я вспыхнул, как сухая спичка, что неудивительно, ну, какой мужчина устоит против женского «оружия» в подобной ситуации? – сквозь меня точно ток пропустили, так что, едва переступив комингс каюты, забыв про обещанный косяк, я тут же набросился на нее… хотел воочию убедиться проверить, не оплошал ли я с ее нижним бельем. Впрочем, у меня ничего не вышло – она ловко увернулась с хрипловатым издевательским смешком, отбежала в сторону, снова засмеялась и заманчиво прошептала:

–  Обожаю пьяных мужчин.

Это короткое заявление я воспринял как индульгенцию ко всем моим будущим действиям …и, ободренный, снова бросился в бой, пытаясь ее облапить, но она вновь увернулась, хохоча она резво бегала взад-вперед по всему «люксу», проворно увертываясь от моих простертых рук, пару раз я даже упал, поскользнувшись, наконец, как-то изловчившись, я ее все же поймал, с грубой силой притянул к себе и хотел было впиться в нее своими сухими, обветренными от выпивки губами, как она меня остановила:

– Только не целуй меня в губы!

– Но почему?

– Так и знала, что ты задашь этот вопрос, – ответила она  вновь со смешком, оставив его без ответа. Она вынырнула из моих объятий и хохоча, снова забегала по всему «люксу», как ненормальная. Признаться, эти затянувшиеся  «салочки» начинали действовать мне на нервы.

 Я зря психовал – в очередной раз пробегая мимо широкой двуспальной кровати, она, точно кошка, прыгнула на неё, сделала грациозный кувырок через голову, развернулась и без особого труда легко села на шпагат – короткая  юбка, само собой, задралась и вот тут-то я действительно очумел, усмотрев (во всей красе) то, что меня так давеча ошарашило на трапе.

Она позволила стащить с себя всю одежду, быстро уложить в постель, обсыпать все тело горячими поцелуями, трогать все интимные места, но дальше этого дело не пошло – ноги раздвигать не желала, хоть и сделалась мокрой. Сколько раз я  пытался подмять ее под себя, разжать  плотно скрещенные ноги, у меня все равно ничего не выходило – она стойко сопротивлялась, извиваясь и выгибаясь всем телом, оказавшись чертовски подготовленной соперницей, я чувствовал её каждый напряженный мускул, твердый точно камень… и все это время она заливалась смехом… Так я промучился неизвестно сколько времени и в какой-то момент, потеряв самообладание, после очередного безуспешного наскока… со всего размаху залепил ей по скуле пятерней, так что щека в момент побелела, о чем тут же сам и пожалел: вообще-то  женщин я никогда раньше не бил – ни по пьянке, ни по трезвому делу, предпочитая улаживать возникшие проблемы словами или молчанием. Она на мгновение осеклась, вся обмякнув, и изобразила на своем лице мину крайнего изумления, и я уж было подумал, что она сейчас от обиды набросится на меня с кулачками и раздерет в ярости всю мою рожу острыми коготками или на худой конец просто разревется от горькой  обиды… Но ничего этого не произошло, к моему удивлению, и она снова зашлась в смехе, смех на этот раз уже не был нервным – она смеялась весело, от души, наверное, потешаясь надо мной, что я ничего не могу с ней поделать. Тут уж я сам не выдержал и, ни слова не говоря, мрачный, уязвленный, каторжно сопя и распространяя во все стороны тяжелые пары алкоголя, направился в ванную комнату, малость поостыть под контрастным душем.

 Когда минут через пятнадцать – двадцать я вышел оттуда, никого в каюте уже не оказалось. Пропала и девушка, и ее одежда, включая ее необычную сумочку. Ничего после нее не осталось – даже «пары длинных волос» на подушке. И еще я заметил, что испарился номер RF с Чижом на обложке, который я, к сожалению, так и не дочитал. Ладно, ничего, стрельну у Долгова новый. Все остальное, включая деньги и «траву» – я тут же проверил – осталось в целости и сохранности.

– Ну, и черт с тобой! – выругался я в сердцах.

Я проснулся поутру, как раз в то время, когда «Вацлав Воровский» стал швартоваться у причала мурманского морвокзала. Встал весь разбитый, с перепоя жутко болела голова, но бежать куда-то опохмеляться не было никаких сил. Я залез под спасительный душ, потом заставил себя побриться и с грехом пополам привел себя в порядок.  Выглядел я, мягко говоря, неважно: язык синий, глаза точно у марсианина, мутные с красными прожилками, набрякшие тяжелые мешки под ними – лицо покойника... Безжизненно-серая кожа, пальцы трясутся… Словом, славно погудел, вернее, допился до ручки!

Когда я высунул нос в коридор, он оказался запруженным раскрасневшимися  нетерпеливыми  пассажирами, страждущими без промедления сойти на берег.  Мне ненавистна любая толпа, тем более возбужденная; к тому же спешить особо было некуда, самолет вылетал в Петербург только вечером, а в каюте  оставаться как-то скучно, поэтому, протиснувшись сквозь толчею  туристов, я выбрался на открытую палубу – дай, думаю, напоследок подышу свежим морским воздухом. Там, под капитанской рубкой, действительно было  хорошо: мягко пригревало северное солнышко, со всех сторон обдувало теплым ветерком, и, мало помалу, я пришел в себя… С борта спустили трап, и вслед за этим пассажиры, застучав подошвами, дружно потянулись по нему нескончаемой цепочкой на берег. Я стоял, облокотившись о  планширь борта, и, от нечего делать, разглядывал разноликую людскую массу. Скоро внизу я приметил давешнюю белобрысую знакомую с конским хвостом, к которой со всех сторон быстрыми струйками стекались студентки. Она устроила перекличку, громко выкрикивая фамилии, ей в тон отвечали, а я подумал, что сейчас, возможно, ненароком выясню фамилию своей «гимнастки», мгновенно, правда, затерявшейся в девичьей сутолоке. Начал лихорадочно искать ее глазами, просеял  пёструю толпу  торопливым взглядом, наверное, раз пять, не меньше, но безрезультатно.

Пересчитав друг дружку, и подхватив нехитрые пожитки, шустрые студентки дружно направились к зданию морвокзала, на ходу весело скандируя какую-то старую пионерскую речевку… Я еще раз прочесал взглядом их плотные ряды – «гимнастки» определенно  среди них не было. Странно, очень странно, куда ж она подевалась? А в памяти само собой еще раз всплыла давешняя фраза «шатенки», сказанная ею в паузе между ее б…ми выкрутасами и прозвучавшая наподобие приговора: «Ты меня, милый, теперь не скоро позабудешь». И то правда – битый час здесь стою на палубе, а все про нее думаю, не много ли ей чести?

 Еще кое-что вспомнил… она, между прочим, обмолвилась о месте, где мы с ней встретились, сообщила это на полном серьезе, чтобы я отвязался от нее, а то «прилип, как банный лист»… Я, признаться, по пьяни не сразу врубился, о чем это она там лепечет, да в мыслях не то было.

 – Какой, какой квартире? – переспросил я.

 – Той самой… Нехорошей… Булгакова, надеюсь, читал?

Булгакова-то я читал…

Здесь я вынужден прерваться в своем повествовании, чтобы – как обухом по голове, уж, не обижайтесь, – повернуть течение времени вспять и обратиться к событиям давно, давно минувших дней, дабы пролить свет в незабываемую историю моего ознакомления или моей встречи с …м-м-м …как бы  позвучнее назвать тот необычный «манускриптный» текст, с которым мне посчастливилось ознакомиться? ...пожалуй, что – «Евангелие от Булгакова». Это будет в точку.

В июле семьдесят седьмого года судьба забросила меня на месяц в одно захолустное местечко, носившее звучное, почти индейское прозвание, на деле оказавшееся чисто лопарским. База подводных лодок Оленья губа, находящаяся в двадцати пяти километрах от Гаджиево, этого бесспорного оплота стратегических атомных сил Северного флота, длительное время служила пристанищем для  дизельных ракетных подлодок устаревших проектов, тихо доживавших свой век у ветхих деревянных причалов. Но к тому времени, как я там объявился, она уже превратилась в нечто совершенно другое: дно удобной бухты, скрытой от посторонних глаз со стороны моря скалистыми сопками, расчистили и значительно углубили; прилегающую наземную, а точнее скалистую территорию огородили бетонным забором, сверху щедро увитым колючей проволокой, смонтировали внушительных размеров современные пирсы – настоящие стальные красавцы, не чета старым жалким деревяшкам; они способны были принимать самые новейшие подводные ракетоносцы. На берегу –  мощная генераторная станция, питавшая током все и вся, высоченные осветительные фермы, чтобы было светло в полярную ночь, тут же под рукой – бдительная служба радиационной безопасности и прочее, прочее, прочее… короче, все делалось серьезно и с размахом, только вот  с жильем для подводников и их семей, как обычно, бывало в подобных случаях подкачали, жилья там для нормальных человеческих условиий  не было. В поселке имелось не больше десятка зданий, половина из которых были казармами, и ключи от свободных квартир вручались исключительно за боевые заслуги лицам командного состава. Остальные смертные могли снять жилье «по соседству» в Гаджиево, куда каждый вечер после службы можно было отправиться на трясучем грузовике с крытым брезентовым верхом, прозванным в народе «скотовозом» – зато бесплатно! Ха-ха! (Извините).

Но обо всем по порядку. Для меня и моих товарищей по курсу это была обычная летняя практика, если точнее  – практика после четвертого курса. Мы тогда, помнится, из лета угодили прямо в зиму: Заполярье нас встретило крепким нешуточным снежным зарядом. Выгрузились из пассажирского поезда «Ленинград – Мурманск». И что же? Вокруг белым-бело, температура упала до нуля, зуб на зуб не попадал от собачьего холода, с места сдувало ледяным ветром, и это – заметьте! – в начале июля. Нас спасли прихваченные из Питера верные суконные флотские бушлаты. Впрочем, от каверз природы особо не стушевались, привыкнув за четыре года стойко переносить тяготы и лишения воинской службы, тем более впереди маячил летний отпуск. Было чего ждать!  К слову сказать, через пару дней неожиданно потеплело, а потом и вовсе на долгий срок установилась необычная для здешних мест жаркая погода – термометр буквально плавился.

Ну, а пока приходилось мерзнуть… Наши руководители практики непростительно лопухнулись, не договорившись заранее с флотскими кадровиками о нашем распределении по базам. Поэтому мы почти на двое суток зависли в Североморске, ожидая, пока нас распихают по разным точкам. А пока суть да дело, разместились в тамошнем учебном отряде. Правда, там наотрез отказались кормить, поскольку нас ставили на довольствие только со следующего утра – такие правила, – поэтому мы, голодные и холодные, как только сбросили вещмешки, сразу  припустили  подзаправиться в североморскую общепитовскую столовку. За свой счет, разумеется. Думали, что наедимся там от пуза мясом, а там – нас встретил «рыбный день», представляете? Проклятый четверг. Пришлось довольствоваться стандартным рыбным комплексным обедом: на первое – уха из трески, на второе – жареный хек с отварным картофелем, на третье – компот из сухой требухи, в смысле сухофруктов.

Вечером наши командиры организовали культпоход. Старый двухэтажный  ДОФ оставил приятное впечатление, ну, как же – очаг заполярной местной культуры! Здесь в уютном актовом зале с мягкими креслами, обитыми темным пурпурным плюшем, показывались  спектакли драмтеатра Северного флота и проводились торжественные заседания, ну, а в остальное время – крутили киношку.

Как сейчас помню, это был «Розыгрыш», только-только вышедший на экраны страны. Наверное, помните эту милую картину на близкую многим всем школьно-музыкальную тему, ставшую трамплином в большое кино для  смазливой «мордашки» советского экрана, талантливо сыгравшего в фильме бескомпромиссного и немного истеричного юного руководителя школьного ВИА (я, конечно же про Дмитрия Харатьяна здесь говорю, если не поняли), в общем, было что обсудить поздно вечером, валяясь на подзабытых нами двухъярусных железных кроватях .

На исходе следующего дня нас наконец-то раскидали: кого в Западную Лицу, кого в Гаджиево, кого в Гремиху, ну, а нас с Полетаевым –  в Оленью губу  (фамилии наши соседствовали в общем списке, оттого и попали в одно место). Всего нас оказалось  семь или восемь человек, и всех определили в один и тот же молодой экипаж, который без году неделя, как принял у заводчан «свежеиспеченную» атомную подлодку. Мы тут же напросились на экскурсию. Хорошо  помню то первое чувство радостного изумления, когда, выйдя на причал, я уткнулся глазами в черную горбатую махину с характерными для этого проекта  «крыльями» горизонтальных рулей на высокой рубке, остановился там, открыв от удивления рот, засмотревшись  на ракетоносного гиганта… не меньше  ошарашило и увиденное внутри, для нас все было в диковинку: высокие подволоки, дневное освещение, удобные четырехместные каюты, опрятные душевые, спортзал с велосипедным тренажером, ни пылинки, ни соринки, все вылизано, чистота и порядок – в бытовом плане это были день и ночь в сравнении с зачуханными ржавыми «дизелюхами», клинически не приспособленными для длительного пребывания в них Человека.

Понравилась и светлая офицерская кают-компания с мягкими диванчиками, показавшаяся просто какой-то необъятной, – там с одной стороны, чтобы расширить перспективу помещения во всю ширь стенки висело огромное  зеркало, а с противоположной стороны  – декоративное панно на тему живописной русской природы, выполненное из шпона карельской березы. Лазая по бесконечным отсекам необъятной трехпалубной лодки, в мечтах моих представлялось, что я  буду служить именно на таком подводном ракетоносном красавце.

Впрочем, до реальной службы подводника, по моим представлениям, было палкой не добросить, целый год впереди, к чему торопить события?.. да никто и не торопился, дураков не было, наши руководители, комфортно осев в Гаджиево, про нас и думать забыли, а лодочные командиры нам не докучали – у них своих дел по горло, им не до «школяров» было, поэтому, предоставленные сами себе, мы на всю катушку упивались свалившейся на нас свободой, наслаждались по полной этой своей последней курсантской летней практикой:  кто-то из наших повадился каждый день ходить в сопки за черникой, кто-то – ловить рыбу на самодельно смастеренные удилища, а кто-то – даже шабашить – за спирт и тушенку, как, к примеру, Полетаев, ловко подрядившись к лодочному механику, отремонтировать его, только что полученную из резерва, квартиру. Мех, кстати, ему и зачетный лист практики обещался закрыть на «отлично».

Кстати, о спирте. Эта практика запомнилась еще и тем, что я впервые в жизни добровольно воткнул себе «шило» в бок, в смысле в печень. Как-то Серый вечерком после завершения трудового дня принес припрятанный за пазухой технический спирт-ректификат, налитый в пол-литровую  бутылку из-под водки, – то самое пресловутое лодочное «шило», сгубившее здоровье не одной тысяче людей… Вся наша немногочисленная курсантская компания  в нетерпении защелкала языками: сбегали в умывальник за водой, открыли банку говяжьей тушенки, разлили «напиток»  в кружки… Пах спирт, доложу я вам, премерзопакостно, а на вид был не страшнее водки, я для форса – решил сразить  однокурсников – шваркнул в глотку его не разбавляя водой, но не всю порцию сразу, а чуток… все молча следили за моей реакцией; прокашлявшись, я сказал, что все путем, мол, пить можно, а у самого от этой отравы из глаз аж слезы брызнули во все стороны. (Я, кстати говоря, из-за своего глупого ухарства потом всю ночь и следующий день с животом промучился, все там внутри у себя спалил)… Ну, а Полетаев вслед за мной, – дурной пример, как говорится, заразителен, – тоже, значит, решил не ударить лицом в грязь, только влил в себя чуть ли не в три раза больше, чем я, грохнул всю кружку и – брык на пол, свалился точно мешок с песком, мы его даже подхватить не успели, лежит, значит, там, на полу ни жив, ни мертв, мы перепугались страшно, стали в чувство приводить. Мы его тогда с трудом кое-как откачали, подсунув в нос нашатырный спирт из аптечки.

Что до моего времяпрепровождения, то я с первого до последнего дня практики все свободное время ошивался в библиотеке, ну, разумеется,  кроме понедельника, когда она была закрыта на выходной. Библиотека располагалась в правом крыле одноэтажного деревянного  клуба, стоявшего на краю футбольного поля, и занимала там всего одно из помещений, сравнительно небольшое, в котором каким-то образом умещались полтора десятка колченогих стеллажей с книгами, канцелярский стол библиотекаря с книжным каталогом, полка с рекомендованной к прочтению партийной литературой, где книги были обращены к читателю не корешками, а кумачовыми обложками, и два журнальных столика на курьих ножках в «красном» закутке – что-то вроде читзала – с пухлыми газетными подшивками тогдашних лидеров периодической советской печати – газетами «Правда», «Известия», «Советский спорт» и «Красная звезда». В библиотеке неприятно пахло влажными портянками, и было холодно, как в подвале, даже в солнечную погоду я неимоверно мерз, поэтому собираясь туда, всякий раз прихватывал с собой бушлат.

Помнится, впервинку я порядком озадачил своим перечнем требуемой литературы тамошних библиотекарей – степенную, умудренную жизненным опытом, седую матрону в очках-диоптриях (заведующую) и ее молоденькую хорошенькую помощницу, как мне показалось , мою ровесницу, с красивыми ореховыми глазами. Так вот, из того, что мне хотелось почитать, в их книжном ведомстве ровным счетом ничего не было. Удивительным этот книжный «заповедник» оказался, я таких больше не встречал – книги там были, но каждая из них  нечитабельная. На мой искушенный взгляд, естественно. В то время я был повернут на западную современную литературу, читал взахлёб писателей «потерянного поколения» – Олдингтона, Фицджеральда, Дос- Пассоса, Хемингуэя, разумеется. И  еще я просто обожал Ремарка, которого я, наверное, прочитал всего (из того, что было опубликовано в Советском Союзе) и на худой конец был готов перечитать заново  книги полюбившегося писателя, но ничего, повторяю еще раз, ничего из перечисленных мной имён в библиотеке не оказалось, – их здесь, моих любимых авторов, сроду никто на полках не видел, библиотека даже не получала по подписке журнал «Иностранная литература», о чем тут можно было говорить!?

Я уж было хотел развернуться и уйти оттуда, но меня вовремя остановила заведующая, рассмотревшая сквозь свои толстенные очки во мне настоящего книгочея. Она спросила меня, знаком ли я с романом «Мастер и Маргарита». Я помотал головой.

– Как!? – воскликнула она, – вы не читали Булгакова!? Молодой человек, вам непременно надо прочесть!

 А надо сказать, что я тогда не читал советскую литературу по принципиальным соображениям, был сыт по горло литературным соцреализмом еще со школьных времен… Впрочем, с Булгаковым несколько другая история, он, вроде как, был запрещенным или полузапрещенным писателем. Значит, находился в оппозиции – и это мне импонировало. Ладно, подумал я, почитаю – на безрыбье, как говорится, и рак рыба.

И тогда она достала из ящика стола пару изрядно потрепанных номеров с линялой обложкой, тисненных темно-синим логотипом литературного журнала «Москва», уведомив меня, что это ее личная собственность, а не библиотечная, поскольку в 1966 году – в год, когда вышел один из номеров никакой библиотеки в Оленьей Губе и в помине не было, равно как и ее – «в то время я была далеко от этих мест» – и читать эти журналы я буду в ее присутствии, и только в библиотеке, поскольку она этими журналами очень дорожит.

Как позже я узнал от нее самой, очень давно она закончила заочно Московский университет (курс русской филологии) – достаточно поздно для себя, явно не в студенческом возрасте, учительствовала в школе, и как-то раз случайно  познакомилась с отдыхавшим в столице отпускником – флотским врачом  на спектакле «Раскинулось море широко…» в Театре Советской армии… Их кресла оказались рядом, в антракте разговорились, потом долго гуляли по вечерней майской Москве... Через три дня североморец сделал ей предложение, и они тут же расписались, а через неделю, ничуть не раздумывая, уехала вместе с мужем-моряком на Север в Заполярье. Служил ее супруг лодочным доктором на дизельной ракетной лодке. Увы, вместе долго жить им было не суждено, через восемь лет муж скоропостижно скончался от инфаркта. Она же оказалась не только верной женой, но еще и верной вдовой, не захотела покидать могилу мужа и их былое счастливое семейное гнездо, да так и осталась здесь.

Тамара Павловна – так звали заведующую – как  истовая москвичка, детство которой прошло на Спиридоновке (или тогда еще улице Алексея Толстого),  обожавшая извилистые закоулки тех мест, помнится, прожужжала все уши про прелесть  малоэтажной старой Москвы, лично для меня, кстати, в то время совсем неведомой… Слушать ее было одно удовольствие, это был «театр одного актера», к тому же она обладала  необычным для женщины низким  грудным голосом, и манера говорить у нее была своеобразная – этакая насмешливо-ироничная, но не шибко обидная; до сих пор у меня в ушах стоит ее раскатистый дружеский «басок», прерываемый временами  надтреснутым смехом:

– Что? Не может быть?.. Леночка, я вас умоляю!.. Ха-ха-ха!... Обман? Фальшь? Держите меня! Держите! …Ха-ха-ха!.. вы меня удивляете, Леночка!

Леночка, как вы понимаете, была та самая хорошенькая девушка с ореховыми глазами, которая мне понравилась. Признаться, сдуру я намеревался за ней приударить, хоть она и посматривала на меня свысока, это я почувствовал с первых минут нашего знакомства во время коротких перекуров на крыльце между чтениями, впрочем, меня это не остановило, чего-чего, а уверенности в отношениях с девушками мне в те годы хватало за глаза.

 Надо сказать, что Леночка, урожденная на невских берегах и настоящая патриотка града Петрова, само собой разумеется, на дух не переносила все московское, все, что связано с древней столицей нашей родины, справедливо считая, что само право называться  столицей было попрано и беспардонно украдено у родного города сами знаете кем и сами знаете в каком мохнатом году… Вот почему после очередного привычного спора с Тамарой Павловной в разговоре со мной она старалась отвести  душу, на чем свет стоит  нещадно костеря свою начальницу и не очень-то выбирая при этом выражения:

–  Затрибидохала меня эта старая сука этими… Мастером и Маргаритой… терпеть не могу Булгакова… три раза пыталась прочесть и каждый раз бросала… редкое говно, где всё шиворот-навыворот… не понимаю, что она нашла  в этом сумасбродном романе?!

Сама же Леночка предпочитала читать суровую мужскую прозу Конецкого – не торопясь,  смакуя и восхищаясь вслух чуть ли не каждой строчкой. Увесистый томик с зеленой обложкой (недавно изданный и не библиотечный), она таскала все время с собой, поскольку им дорожила: титульный лист был помечен неразборчивым автографом – сам видел эти каракули. Вообще-то, книга была подписана не Леночке, а ее отцу, который, как выяснилось, когда-то учился  с Конецким в одном и том же военно-морском училище. (Первом Балтийском – для справки). Помню еще, что слева от титульного листа была вклеена черно-белая фотка автора и, надо сказать, очень неудачно выбранная, Конецкий там был в какой-то несуразной зимней шапке, полностью нивелируя мужественный образ писателя… И глядя на эту дурацкую фотку, я спросил ее, что это еще за писатель такой, которого я не знаю, о чем он там пишет, и тут же пожалел, что показал свое невежество и «серость» – такую она мне отповедь тут устроила по поводу своего любимейшего автора,  презрительно пригвоздив меня к библиотечной двери бичующей фразой, которую я запомнил на всю жизнь:

–  Читать надо больше!

Впрочем, на следующем перекуре я уже позабыл о недавней досадной размолвке, она тоже не вспоминала, оказавшись  девушкой отходчивой, и мы мило с ней побеседовали на отвлеченные темы. Я стоял напротив нее, невольно любуясь ею – гордая, независимая, знающая себе цену… я все ломал голову, кто она такая – наверняка – дочь командира лодки? Или, может, даже командира дивизии? – но на правой руке у нее (невозможно было не заметить) красовалось  дорогое обручальное колечко с тремя бриллиантами –  интересно узнать за кого и когда она успела  выскочить замуж, но спросить об этом, не решался…

 Все расставило по своим местам неожиданный  визит в библиотеку молоденького мичмана из нашего экипажа, к которому я был приписан, забежавшего в библиотеку за сочинениями  Ленина. Он по-товарищески предупредил меня, увидев как я с ней любезничаю,  перекуривая на крыльце, сказав на ухо мне буквально следующее:

 – Ты, приятель, давай полегче на поворотах с «дочкой», а то без яиц рискуешь остаться!

– С кем? – не понял я.

 – С кем – с кем, с «дочкой», вот с кем –  передразнил меня мичман и показывая  глазами на Леночку, продолжал нашептывать мне на ухо, – разве не знаешь, что она – жена нашего старпома? Ответственно предупреждаю – старпом у нас мужчина серьезный, он тебе точно яйца  открутит.

Как я потом  выяснил «дочкой» ее кликали все вокруг, потому что она была не совсем обычной дочкой, и это полностью соответствовало  действительности –  ее папашка  был известной флотской шишкой, и поскольку  Леночка была  дочерью начальника центра подготовки подводников в эстонском Пальдиски, прозвище это прилипло к ней еще со школьной скамьи. Она вышла замуж рано и, скорее всего, не по любви, а из  простого девчачьего  желания  утереть нос подружкам – вышла в восемнадцать лет, сразу после школы за молодого, красивого и  перспективного  морского офицера, в то время еще обучавшегося в центре; впереди была вся жизнь и какие горизонты – мужу  светила должность командира лодки! А он, к слову сказать, в своей молодой жене, естественно, души не чаял, носил ее на руках, детьми обзаводиться не торопил, но, с другой стороны, на правах супруга, много старшего… «лепил» из нее женщину – ту, которая была нужна только ему, и вполне резонно считал, что жена моряка  всегда должна  дожидаться благоверного на берегу – так она оказалась в этой глухомани и, чтобы хоть как-то убить время, пошла работать на полставки в библиотеку, а больше было некуда... Короче, узнав всю эту историю, я отмел былые амурные планы, на совместные перекуры перестал выходить, двусмысленно отшутившись тем, что решил поберечь здоровье. Она, конечно, догадалась о причинах перемены моего интереса к ней и, нахально потешаясь надо мной, бросала на меня насмешливые взгляды, но мне, честно говоря, уже было явно не до нее: все равно с ней ничего не выйдет, мои шуры-муры ещё впереди… я думал уже о другом – о той важной и необычной миссии, которую я совсем недавно добровольно взвалил на себя и необычной работе, которую во что бы то ни стало решил завершить до окончания практики. Но не буду забегать вперед.

Что касается романа «Мастер и Маргарита», то он, в отличие от Леночки, видимо, у нас с ней литературные вкусы оказались разными, захватил меня с первых же журнальных страниц, повествующих о таинственной встрече на Патриарших прудах… Восемнадцать глав, напечатанных в первой книжке журнала,  я проглотил за два дня  непрерывного чтения, которое разбивалось  на две части с перерывом на обед в офицерской столовой, где мы ели во вторую смену… Потом Тамара Павловна выдала мне второй номер журнала, нумерации которого я подивился, публикация шла через номер – первая часть печаталась в ноябрьском  за 1966 год, а вторая – в январе 1967 года. Почему так? Я глянул в выходные данные и увидел, что за это короткое  время сменился в журнале главред… Было ли это связано как-то с публикацией романа? – вполне возможно, но точно  утверждать  не могу… Тамара Павловна вспоминала, что журнальная публикация  романа, точно бомба, разметала по  разным сторонам читательскую аудиторию – одни его  восторженно приняли, другие - отвергли… что неудивительно, на фоне выхолощенной производственной прозы каких-нибудь мастодонтов  соцреализма того времени (вроде одиозных Кочетова или Софронова, из книги в книгу воспевавших  трудовые будни  советских работяг), буйная  фантасмагория Булгакова, приправленная доброй порцией чувственного эротизма,  воспринималась запредельным буржуазно-эротичным чтивом, свалившимся на читателя не иначе, как с самой Луны.

Особенно меня впечатлили античные главы, жаль только, что их в романе оказалось  немного, всего четыре из тридцати двух... Что у автора пороха не хватило, что ли, написать еще, думалось мне  в перерывах между чтением!? Но теперь-то я знаю, что в черновых тетрадях Булгаковым было написано больше, все выдрано оттуда под корешок самим автором и бесследно уничтожено… а что там было? – заседание Синедриона, на котором Иуда свидетельствовал против Учителя и подробно описанное шествие Спасителя на казнь. Взращенный в безбожных традициях советского времени, я, тем не менее или слава Богу, достоверно знал, что личность Иисуса Христа – реальная и историческая, поэтому меня так восхитила смелость и фантазия, с какой автор, кстати, никогда не видевший в глаза Святую землю, не бывавший и в современном Иерусалиме, сумел без банальностей интерпретировать всем известный  библейский сюжет в захватывающую детективную историю. Да, описания действий римской тайной полиции по устранению смуты знакомыми  методами,  опробированными спецслужбами с незапамятных времен  и – более конкретно – нож в спину Иуды, полученный от пятого прокуратора Иудеи, за  предательство  – это неожиданный финал  одной из «пилатовских» глав,  иллюстрирующей методы работы  римских «органов», достойных быть на вооружении «заплечных дел мастеров» из ЧК, ГПУ или КГБ!  Однозначно говорю – ничего подобного я до этого  раньше не читал!

…И вот, тоже мне, только  вообразите себе – сочинитель двенадцать долгих лет корпел над  своим творением , а я его за какую-то неполную неделю прочитал, а кто-то, у кого роман из рук  не отнимали и вовсе, наверное, за короткую ночь проглотил, да, вот такая временная  занимательная цифрология   –  одна ночь и дюжина лет – даже сравнивать страшно… одним словом, дочитав роман, у меня было только одно  желание – вновь взяться за чтение, перечитать его снова:  я не желал расставаться с полюбившейся книгой  и её героями! Я желал только одного, чтобы этот роман всегда был со мной. Украсть? – у меня и в мыслях такого не было, и тогда я решил, что перепечатаю его! Весь, от начала до конца – с первого до последнего листа. Но где раздобыть пишущую машинку? В экипаже, конечно, таковая имелась, взятая, кстати, на особый спецучет «особистами», как множительная техника, стоявшая в канцелярии, – но кто ж мне ее предоставит в аренду? Поделился своей  задумкой с Тамарой Павловной, и она пришла в полный восторг, сказав, что проблема лишь одна – в ее доставке. Машинка у нее имелась дома – немецкого производства, известной марки «Рейнметалл» из Тюрингии, купленная когда-то  ее покойным мужем:  пошел как-то в столичный ГУМ, что на Красной площади покупать себе гражданский костюм, а в итоге  обзавелся машинкой, (тогда по случаю «выбросили» партию – в те времена только так покупки и делались) – так  она ему понравилась, а зачем, к чему даже не задумался, к тому же она была портативной, а значит, её было удобно возить по местам его службы.  И на следующий день я лично  удостоверился, какая она удобная в транспотировке,  с легкостью сопровождая заведующую утром  в библиотеку. Тут же бросился открывать черный футляр из искусственной кожи, местами  протертый на углах и по бокам, открыл, правда, не с первой попытки – маленький ключик, привязанный шнурком к металлической ручке, от старости проворачивался. А когда открыл, то  обнаружил, к своему удовольствию, вставленный в валик чистый лист бумаги – это сразу настроило на рабочий лад. Машинка оказалась в образцовом состоянии, все клавиши – темно-серого цвета с большими белыми буквами кириллицы были в полном порядке, работали, как надо, и еще мне бросилось в глаза, что нижние части корпуса машинки, на которые кладутся ладони, отполированы до блеска, особенно левая сторона, в общем, «рабочая лошадка» – служила верой и правдой своему хозяину, как я узнал, пописывавшего заметки во флотские газеты, значит, теперь и мне послужит!

Печатать, разумеется, я не умел, но Тамара Павловна  преподала урок машинописи и я, оказавшись довольно способным учеником, уже на второй день бойко барабанил (по изредка западающей клавиатуре) пальцами двух рук. Так я тарабанил без устали изо дня в день, гонимый высокой идеей; и для того, чтобы успеть, начал перепечатывать текст по вечерам и даже выходным – добрая Тамара Павловна, полностью мне доверяя, без опаски оставляла ключ от библиотеки, искренне желая  скорейшего завершения  миссионерской работы, от которой мягкие подушечки пальцев скоро обратились в сухие досадные мозоли… Можете себе представить теперь, насколько я себя ощутил счастливым человеком, отстучав в один из последних дней практики последнее слово  романа, состоящее из пяти заглавных букв – КОНЕЦ (точки там никакой не было, поэтому ставлю за скобкой свою).

Теперь, наверное, понятно, отчего я в скоро наступившем отпуске (перво-наперво) очутился не где-нибудь на пляже у южного моря, а в Москве, точнее – в нехорошей квартире. Как я ее нашел? – странный вопрос… Тамара Павловна, естественно, помогла. Дело в том, что в свое время она провела  многолетнюю исследовательскую работу, результатом которой стало написание целой диссертации. К сожалению, так и не защищенной ею, но это, думаю, понятно почему, так что не буду вдаваться в подробности…  Она дала мне  почитать сей труд –  изумительная работа, ни капельки не похожая на научное  исследование, написанное прекрасным литературным языком, захватывающее эссе – читается на одном дыхании, до сих пор не могу забыть ее вычурного названия «Загадка подлинного адреса «Нехорошей квартиры» в романе Булгакова «Мастер и Маргарита» как феномен фантазии автора». Не правда ли, интригующе звучит? Так вот в этой своей диссертации  Тамара Павловна  выводит формулу, по которой  можно узнать подлинный номер дома. Как мне она объяснила, на Большой Садовой нет дома с номером 302- бис и никогда не было, и ни на одной из Садовых улиц Москвы тоже нет дома с таким номером – он фантастически большой, вымышленный, автор его нарочно зашифровал, намеренно путая  читателя… А формула, кстати, простая – сложите цифры зашифрованного номера, помножьте на два  (театральное словечко «бис» – это прямое указание на  повтор) и получите «десять», номер дома по большой Садовой в котором сам Булгаков жил когда-то три года… Этот факт в биографии писателя Тамара Павловна выяснила весьма просто: пошла в  Ленинку, заказала там  справочники «Вся Москва. Адресная и справочная книга» за двадцатые годы прошлого столетия и в четвертом  разделе – список постоянных жителей, напечатанный в алфавитном порядке – нашла его адрес: Булгаков Мих.Афанас. – Б. Садовая, 10, кв. 50, род занятий не указан, телефон не указан. В списке журналистов и литераторов отсутствует, в списке медперсонала г. Москвы (раздел 2) – тоже отсутствует... 

… Дом в стиле «модерн» я нашел без труда, он находился в пяти минутах ходьбы от станции метро «Маяковская». Пройдя под аркой во двор с палисадником (от описанного в романе Булгаковым фонтана там и следа не осталось), я без труда отыскал шестой подъезд… дверь на лестницу была настежь открыта, и моему взору открылась узкая, довольно крутая лестница, стены  которой оказались  девственно чисты, ни одной хулиганской надписи я там не увидел, видимо, совсем недавно побелены и выкрашены… я поднимался, всматриваясь в высокие лестничные проемы окон, пытаясь понять через какое именно окно вылетали вон из пятидесятой квартиры ее непрошенные гости, призванные к ответу Воландом  – сначала Алоизий Могарыч, потом «почтенный гражданин без бородки» (Николай Иванович, сосед Маргариты), а следом за ним третий – «без бородки, с круглым бритым лицом, в толстовке» (Варенуха), все они на глазах Чумы-Аннушки выпорхнули ногами вверх через окно, разбитое в начале романа ногами вылетавшего экономиста – и я примеривал,  не слишком ли узки проемы окон, чтобы через них пролетело тело человека, да, нет, пожалуй, толстый вряд ли пролетит – точно застрянет, а те, что толстые, что ли, были? …не помню уже. Все стекла на окнах были целы, только порядком запылились… что ж, вот и заветная квартира. На обшарпанной  двери  был звонок и с пяток разномастных бирок, помеченных указаниями, кому и сколько раз  звонить. Недолго раздумывая, я нажал дважды. За дверью было  тихо. Неудивительно – я пожаловал сюда в самый разгар  рабочего дня, так на что я надеялся? – все ж на работе вкалывают… но тут вдруг дверь распахнулась, мне даже  почудилось поначалу, что она распахнулась передо мной как-то сама по себе, каким-то волшебным  образом, но потом в сумраке прихожей я разглядел  девочку лет пяти, которая  «не о чем не справляясь у пришедшего, немедленно ушла куда-то».

И я вошел… Мысль о том, что меня кто-нибудь из жильцов этой коммуналки примет за банального домушника, почему-то меня не посещала, у меня ведь были совсем другие намерения – чистые и возвышенные, я хотел достоверно узнать, в которой из пяти комнат, проживал писатель …итак, я вошел и увидел длинный темный коридор, тускло освещенный малюсенькой «лампочкой Ильича» и сильно захламленный, по обе стороны которого шли комнаты… закопчённый черный потолок, который, видимо, не белился с тех пор, как отсюда съехал писатель… бог ты мой, сколько ненужного хлама кругом… я с брезгливостью прошел мимо подвешенного на стене старого пыльного велосипеда с драными шинами, какого-то  деревянного неподъемного сундука, окованного с боков проржавевшим железом… потом мое внимание привлекло окно овальной формы, расположенное вверху на стене справа от меня, прямо над дверью, ведущей в одну из комнат по правую руку, оно было здесь одно такое,  но заглянуть в него без стремянки было никак невозможно.  Напротив этой комнаты в нише рядом с туалетом возвышалось огромное. чуть ли не до потолка, чудом сохранившееся  антикварное зеркало, забранное в массивную деревянную раму, – я еще удивился, как оно  здесь только сохранилось… от  времени мутная зеркальная поверхность  была выщерблена мелкими черными точками и кракелюрами… глянув туда, я тут же и отпрянул: мне показалось, что в зеркале позади меня что-то мелькнуло, какое-то смутное отражение, как будто силуэт человека «в белом плаще с кровавым подбоем», который шустро скрылся за углом в темном коридоре… Я похолодел и быстро обернулся – позади меня на крючке висел забытый кем-то красно-белый махровый халат – и с облегчением вздохнул.

Тут над моим ухом в полной тишине раздался резкий телефонный звонок настолько неожиданно, что у меня разом оборвалось сердце… Черный эбонитовый телефон допотопной конструкции был подвешен на стене рядом с дверью под овальным окошком, после пятого требовательного звонка (на другом конце провода даже не думали давать отбой) я все-таки снял трубку:

– Алло!

– Это проектное бюро?

– Нет, это коммунальная квартира, – резко ответил  я и, не дожидаясь извинений, положил трубку.

Снова стало тихо.  «Это коммунальная квартира», – как эхо попытался повторить я и хотел было рассмеяться, но вместо слов и смешка вырвалось какое-то ужасающее подобие вороньего карканья, во рту жутко пересохло, – эх, холодненькой водички бы, хоть глоток …

 

Кухня оказалась рядом. Зашел туда и встал, как вкопанный – да, давненько, давненько  я не бывал на коммунальных кухнях: загаженная остатками засохшей пищи газовая плита на четыре конфорки вкупе с дряхлыми обеденными столами, заваленными  немытой посудой вызвали только одно чувство – омерзение. Даже пить расхотелось, что удивительно, хотя  живая вода рядом была – капала из крана над замызганной раковиной, кап да кап и снова кап... а потом я услышал позади себя нетерпеливое звериное  сипение – опять  сердце  ойкнуло от испуга. Оглянулся, смотрю в дверях стоит какой-то косматый  гражданин с впалой грудью в одних сатиновых трусах до коленей и почему-то кирзовых сапогах, неимоверно грязных-прегрязных, а рядом с ним собака, породистая такая – с длинной мордой и нестриженной рыжей шерстью до самого пола – шотландская, значит, овчарка, колли, и старая, кстати, – лаять, по всему было видно, уже не могла. Стоят так молча и оба меня глазами своими сверлят, да, а мужик еще за косяк крепко ухватился, чтобы не завалиться ненароком, крепко он выпивший был...

– Не-е-е м-мо… – наконец промычал он, еле ворочая языком, ища глазами фокус – не-е могу п-понять – с-сколько в-вас тут?

– Я один.

 – А-а т-ты кто б-будешь?.. чего т-тебе надо?

 – Я?.. Вовку Ицкова ищу, – сказал я первое, что мне в голову пришло. 

– Не-е-е з-знаю такого, – подумав, ответил мужик, сильно пошатнулся и чуть не упал.

Он уж было, не прощаясь, хотел отвалить по своим делам, но тут я его озадачил вопросом (не мог его не спросить про ЭТО) – правда ли, что из этой квартиры все время пропадают люди… Как? Пропадают? Люди? – Да, истинная правда. Все время пропадали. И продолжают пропадать. До сих пор. Я сам, говорит, недавно совсем тоже пропал. На пятнадцать суток. Думал даже, что и день рождения свой там встречу. – Где? – Да, в «трезвывателе», вот где. Повезло – выпустили. Там тоже люди.

 А день рождения, как мужик пояснил, у него вчера был.

Ладно, пора поправить здоровье. И бормоча себе под нос что-то несусветное про нехорошую квартиру, он, пошатываясь, отправился в сторону сортира, старая собака понуро поплелась следом за ним.

Я наконец от души напился – прямо из-под крана, побрезговав заимствовать  чужую кружку или стакан. Московская  водопроводная вода оказалась вкусной, в то время ее можно было смело потреблять в любом количестве без ущерба для здоровья. А утерев губы, вновь обомлел, услышав  детский рассерженный голосок:

 – Врет он все! Мамка сказывала, что у него, окаянного, день рождения две недели назад был…

На пороге кухни материализовалась знакомая пятилетняя девчушка с нахмуренными бровками, возмущенная до глубин детской души. Теперь я ее рассмотрел много лучше. Длинные, не знающие гребешка, жесткие рыжие волосы были спутаны и взлохмачены, весело торчали во все стороны, на ней было надето ситцевое красное платьице в белый горох, из которого она, наверное, уж два года как выросла, платьице не прикрывало озорных  несвежих белых штанишек, превратившись в эдакую рубашонку, сама она из-за несуразно торчащих худеньких ручек и ножек была похожа на нескладного лягушонка, на ее бледном, почти светившемся прозрачном, личике, обезображенной маской крайнего детского возмущения, я не нашел ни единой веснушки, характерных для рыженьких, синяя жилка от обиды заметно пульсировала на переносице, но девочка, забыв про обиду, уже перескочила на другую животрепещущую тему:

– А вчера Фред утром заблевал весь коридор и туалет, мамка его за это шваброй отдубасила…

Я не успел еще подумать, кто такой Фред – мужик в трусах или его собака, как девочка перескочила на следующую тему:

– Мамка обещала, что если я буду слушаться, она мне зайчика купит…

Сказала так и снова пропала, точно и не стояла рядом, так что выяснить про зайца – живой он или  игрушечный – я не успел... В общем, эта квартирка мне показалась весьма странной, и жили в ней подобающие квартиранты.

…Я покидал нехорошую квартиру, так и не получив ответа на вопрос: в какой именно комнате?.. под дикие вопли пьяного «тенора» и нестройный аккомпанемент невесть откуда взявшейся гармони, доносившихся из глубин коммунальных «апартаментов», им вторил душераздирающий пронзительный собачий вой  – жуткая вакханалия звуков безумного оркестра  разносилась  «крещендо» по всем лестничным пролетам. Звуки будто эксгумировались из булгаковского безалаберного времени. Притворив дверь, спускаться по ступеням я не спешил, мне надо было сотворить еще одно важное дельце. С минуту, наверное, я смотрел оценивающим взглядом на оштукатуренную стену подле двери, даже провел рукой по ней – она была шершавой, как наждачная бумага и оставила на пальцах жирный след от мела, потом достал из рюкзака заранее припасенный кусочек черного уголька и, примерившись, написал печатными буквами слово «ЗДЕСЬ…» и задумался... Если вы вдруг подумали, что я хотел оставить о себе какую-то пошлую памятку наподобие тех, что мы порой встречаем  в общественных местах, то глубоко ошибаетесь, я  явился сюда не за  этим, и горел желанием увековечить имя не свое, а гениального любимого писателя… так что ничтоже сумняшеся я завершил начатое дело до конца, уместив  весь текст ровными печатными буквами в три строчки вместе с известными мне точными датами, потом обвел то, что написал толстой жирной рамкой и, отойдя в сторону, пару минут любовался работой – я остался доволен – написанное  и впрямь напоминало некое подобие мемориальной доски:

 

ЗДЕСЬ в 1921 – 1924 гг.

ЖИЛ И РАБОТАЛ

ПИСАТЕЛЬ М.А. БУЛГАКОВ

 

В нехорошей квартире я снова побывал через восемнадцать лет. Решил  вспомнить молодость. К тому времени бережно переплетенный фолиант с перепечатанным романом, бывший для меня чем-то вроде талисмана, и который поначалу я хранил как зеницу ока был, к сожалению, мной безвозвратно утрачен. Может быть, поэтому, (а, может, так совпало или просто не повезло), но тот, мой последний приход в квартиру под номером пятьдесят, для меня едва не закончился весьма трагично.

А случилось вот что...

С тех пор, как я наведался в Гремиху, прошло больше двух месяцев, и «караваны» с треской уже пошли в Питер нескончаемым потоком. Вроде, мне было чем заняться тогда,  можно сказать, что я даже зашивался в  каждодневных хлопотах  – в поисках новых продавцов для увеличения объемов продажи свежезамороженной рыбы. Но из головы почему-то никак не выходила странная «гимнастка». И  суть даже не в том, что она мне не отдалась, распалив мое сексуальное воображение и  внезапно улизнув из каюты, чем крепко задела самолюбие самца. Хотя и это – не буду отрицать – имело место, мне хотелось – как это ни  пошло прозвучит –  вскрыть ее потаённую «коробочку», да и поквитаться с ней хотелось… Но главная причина скрывалась, конечно, не в сексуальной стороне вопроса. Я все никак не мог решить для самого себя, разгадать дилемму  – она или не она? И без конца ломал голову над одним и тем же вопросом: неужели непостижимая,  непонятная «гимнастка» и была на самом деле той нескладной, как лягушонок, девчушкой,  отворившей мне дверь в нехорошую квартиру? Она?.. Не она?.. В общем, меня измучили сомнения... Мне надо было знать наверняка.

И вот что еще – я совершенно позабыл ее лицо, и даже моя идеальная память не помогала мне восстановить ее странного облика, только и вспомнил, что припухлые детские губы, смеющиеся глаза, да еще чудную прическу, но цельной картинки, живого лица в моем воображении не возникало. Рыжеволосую девчонку, увиденную почти двадцать лет назад, я смог вспомнить, а ее, недавнюю – нет. Просто парадоксы памяти какие-то. Мне даже казалось, что встретив ее где-нибудь случайно, вряд ли узнаю. Признаться, меня это порядком измотало, и эти смятенные мысли не давали мне покоя ни днем, ни ночью, я не мог ни спать, ни есть спокойно, мне определенно надо было разобраться в этом наболевшем вопросе, поэтому, как только я очутился в Москве, предпринял попытку разыскать ее – у студентов как раз начался очередной семестр.

Как помните, я был осведомлен, в каком она училась институте, и в общем-то найти  этот вуз не составило большого труда, а дальше было еще проще простого... не прошло, наверное, и двух часов с начала поисков, как я, получив в деканате исчерпывающую информацию о студентках четвертого курса, проходивших практику на Соловках, выяснил номер группы, узнал расписание и отправился в нужную аудиторию, где в перерыве между лекциями порыскал глазами  по шумной девчачьей стайке, – « гимнастки» там не обнаружил и решил обратиться за помощью к старосте, той самой белобрысой жердине с конским хвостом.

Сказать, что я удивил ее своим появлением и вопросом, значит, ничего не сказать – она, наверное, минут пять пребывала в ступоре, изумленно взирая на меня с высоты своей «каланчи», совершенно не понимая, кто я такой и откуда взялся… пришлось припомнить едва пригубленный бокал шампанского, и тогда наконец-то она меня вспомнила и холодно сообщила, что Ольга неожиданно для всех – ничего такого в ее планах  не предвиделось – забрала  документы и покинула институт, огорошив своим поступком не только однокурсников, но и деканат с ректоратом, поскольку уверенно шла на «красный» диплом. Где теперь она? – неизвестно, координат не оставила, сообщила только, что прошла конкурс в одной конторе, занимающейся съемками музыкальных клипов, контора эта якобы открывала филиал в Петербурге, в связи с чем и расширяла свои штаты.

Вот тут-то я и вспомнил об одном милом ее увлечении, совсем не показавшимся мне серьезным, о котором она вскользь упомянула, сказав, что набивала себе руку в любительской видеосъмке, снимая на полупрофессиональную камеру все подряд без разбора – студенческие праздники, капустники, свадьбы… Помнится, тогда в баре на теплоходе я разложил по полочкам весь «Перекресток» вдоль и поперек, прослушанный к тому часу пять раз кряду, и она заметила между прочим, что на заглавную песню можно снять превосходный клип, мол, у нее на этот счет уже появилась идейка…

– Да-а-а? – весьма лениво, больше по инерции, протянул я, – и что за сценарий или сюжет там предполагается?

 – Не могу пока сказать, я суеверна, – на полном серьезе ответила «гимнастка». – А вдруг ты мою идею украдешь? – добавила она после паузы.

Я только фыркнул в ответ, тоже мне нашлась – «студентка, спортсменка, красавица»… да еще в придачу непризнанный клипмейкер, (лично я что-то не припомню женщин-клипмейкеров) флаг тебе в руки, рыжая бестия!

Шутки шутками, но…  что-то внутри мне подсказывало, что мы еще обязательно встретимся. И это ощущение у меня не проходило.

… Вечером после посещения института я ничего умнее не придумал, как отправиться в нехорошую квартиру  за свежими впечатлениями, но, как оказалось, за новыми приключениями на свою задницу. Уже порядком стемнело, когда я очутился на знакомой лестнице, правда, теперь ее было не узнать – стены вдоль и поперек были испещрены  признаниями в любви к бессмертному роману Булгакова, да, что ни говори  – вот наглядное доказательство того, что времена действительно меняются. Я поднимался наверх, неспешно читая настенные письмена «РЕБЯТА, КАК ГРУСТНО…», «ДА СВЯТИТСЯ ИМЯ МИХАИЛА АФАНАСЬЕВИЧА!» , «БОГИ, БОГИ МОИ, КАК ГРУСТНА ВЕЧЕРНЯЯ ЗЕМЛЯ!», ну, и все в подобном роде. Многое я там прочитал, только вот не увидел своей импровизированной «мемориальной доски», что неудивительно – ведь столько времени с тех пор прошло! На том месте, где была когда-то моя надпись, находилась другая  – «РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ!» – тоже отражающая суть вопроса. А на самой двери бросилась в глаза расколотая, болтавшаяся на гвоздике табличка из красного пластика «ПРОЕКТНОЕ БЮРО № …», а недостающий уголок с бесценной информацией об историческом номере, увы, пропал бесследно. Дверь в некое проектное бюро оказалось приоткрытой, замок сорван, я с опаской заглянул внутрь, хоть и было темно, но разглядел только горы мусора кругом – сразу припомнился недавний визит в Гремиху – здесь все то же самое, но только в самом центре Москвы, просто что-то невероятное, куда только смотрит столичное начальство?

И прежде, чем войти, помнится, подумал, что вечно меня черти носят куда не надо, может, отвалить отсюда, пока еще на какого-нибудь столичного «баклана» за углом не напоролся, но… так хотелось вновь взглянуть в диковинное зеркало еще раз: может опять в нем мелькнет силуэт человека «в белом плаще с красным подбоем», я все никак не мог позабыть былого мутного отражения… В то зеркало я все же посмотрел, а когда там что-то промелькнуло позади меня, я попытался оглянуться, но не успел, получив сильный удар по голове…

...Очнулся  уже в столичной реанимации, обритым наголо, с сильнейшей черепно-мозговой травмой и, само собой, обобранным до последней нитки; еще хорошо, что вспомнил свое имя, а то врачи сказали, что в подобных случаях память возвращается не сразу и не всегда. Приходил ко мне в больницу  местный участковый, курировавший подобные случаи среди больных. Майор, уставший от службы, седой, как лунь, по всему видно, считавший дни до долгожданной пенсии, все пытал меня, чего это я позабыл в этой проклятой пятидесятой  квартире, хотел разобраться в ситуации, да куда там – я ж ничего не помнил и путного ему не сказал, кроме того, что взглянул в зеркало и тут же получил удар по черепушке… Но майор все не унимался, думая, что я что-то скрываю от него и «навожу тень на плетень» – Булгакова-то он не читал и про Мастера с Маргаритой отродясь ничего не слыхал, так что петь ему, несведущему ментозавру, про особенную ауру нехорошей квартиры, куда невозможно не прийти, если ты обожаешь Булгакова, было делом бесполезным, себе в убыток заводить про это разговоры, еще чего доброго, в душевнобольные после этого запишут… Зато я почерпнул от него ценную информацию о том, что вышеозначенная «нежилая площадь» с тех пор, как оттуда съехало проектное бюро, находится у них в милиции на особом счету, как криминогенный рассадник, куда повадились заползать столичные бичи, бомжи и прочие деклассированные элементы.

Под занавес встречи мент высказал мнение, что мне вообще крупно повезло, что я остался в живых – дворник меня поутру на лестнице обнаружил без чувств на одном из  пролетов, – сам туда как-то дополз или кто другой меня туда выкинул – то мне неизвестно.

Уж не знаю, как я выпутался бы из этой кошмарной истории, оказавшись без копейки в кармане в чужом городе, но вовремя выручили столичные питоны – память на телефонные номера меня не подвела. Я уже, по-моему, говорил о том, что  известное словосочетание «питонское братство» –  это не пустой звук, в общем, «нашлись добрые люди.…» ну, дальше, думаю, и сами помните, как звучит цитата из знаменитой рязановской комедии, можно еще добавить, что кроме того еще и одели, потому что на лестнице меня дворник обнаружил чуть ли не в одних носках (не будем вдаваться в излишние подробности, дабы не смущать читателей дамского пола)...

 Через две недели после этого я объявился в редакции RF. (В то время она располагалась на улице Всеволода Вишневского  4, на последнем этаже строительного треста в просторной комнате не меньше сорока квадратных метров, уставленной аляповатой мягкой мебелью, как я знал, полученной по бартеру из салона, торгующего испанской мебелью). Саша Долгов при виде меня пришел в неописуемый ужас, и было отчего: видок у меня и вправду был еще тот, раз увидишь не забудешь, в самом деле, впечатляющий, точно из кошмарного сна или фильма-ужастика, он уж было пожалел, что вызвал меня для делового разговора, но я его заверил, что все тип-топ, мол, самое страшное позади – осталось в столичной нехорошей квартире.

– Да есть ли такая в природе? – в изумлении воскликнул Саша. И я со всей определенностью заверил уважаемого мной главреда, что существует. Самолично там побывал дважды в своей жизни и знаю, о чем говорю. При случае, мол, как-нибудь поподробнее расскажу, а пока – давай-ка к делу.

Я, кстати, застал Сашу за интересным  занятием: обложенный со всех сторон англо-американской музыкальной прессой, он кроил по многолетне-опробованным западными коллегами лекалам будущий обновленный Fuzz. Среди глянцевого развала мой наметанный глаз выхватил знакомые  печатные  образцы рок-периодики – здесь был всеядный «Rolling Stone», прагматичный «Q», студенческо-радикальный «Spin», ортодоксальный «Mojo» и даже ультрасовременный молодежный «Raygun», видать, заинтересовавший Долгова вопиюще-нестандартной версткой, где материалы подавались  сплошь «шиворот-навыворот», как в достопамятном романе Булгакова (по  меткому определению, полученному когда-то от девушки с ореховыми глазами. Подмечаете, как завладел мною роман? - всё отныне виделось через его призму). В ворохе западной музыкальной периодики я только не встретил  известных британских музыкальных таблоидов, для Долгова, думаю, это был пройденный этап, правильно, к чему без толку мозолить глаза?

Как я понял, Долгов продолжал  совершенствовать свое детище – ему уже стало недостаточно  отзывов и сравнений рок-общественности о том, что его издание по качеству бумаги и печати уже обогнало «Melody Maiker» и «New Musical Express», – его влекло дальше. Помнится, мне тогда пришла мысль, что он радел не о том, как бы побыстрее пересесть из общественного транспорта в личное престижное авто (к слову сказать, у него в ту пору никакого авто и в помине не было,  в метро и автобусе  ему думалось лучше), в общем, все помыслы были лишь об одном – как побыстрее и половчее пересесть, образно говоря, на неведомый, но досягаемый журнальный формат.

Что, скажете – сумасшедший? И будете правы – только таким, съехавшим с катушек,  увлеченным миссионерам  по силам тащить на своих плечах подобные неподъемные проекты. Благо, здесь маячили призрачные  ориентиры, поскольку был приобретен  издательский опыт. Во втором же вопросе повестки дня, касавшемся учреждения музыкальной премии для рок-музыкантов и проведения грандиозного фестиваля,  зияло «невспаханное поле» и, главное, полное отсутствие бюджета. Собственно, именно из-за фантастических планов в отношении предстоящей ПРЕМИИ, Долгов и вспомнил обо мне.

Ему не хватало стартовых денег, он постоянно был стеснен в средствах, все его «капиталы» крутились поначалу вокруг  газеты, и затем журнала – для Долгова это был безостановочный конвейер: раз в месяц будь любезен выложить деньги на бочку, иначе остановится печатный станок. И он чудесным образом выкладывал, лез из кожи вон, но находил нужные суммы, крутился как белка в колесе, однако, заработать  не получалось. Вот он по старой памяти (я его и раньше, случалось, выручал ) обратился за помощью ко мне – проплатить аванс за аренду концертной площадки, чтобы забронировать нужную дату, дабы его в день «Икс» не опередил кто-нибудь из промоутеров. А деньги, сказал, вернет, как только  привлечет какого-нибудь «пухлого»  спонсора. В этом Долгов нисколечко не сомневался, и гарантией, по его представлению, служила грандиозность и масштабность  замысла  –  он  для этого случая присмотрел привычное для питерских рок-н-ролльщиков местечко – восьмитысячный Дворец спорта «Юбилейный». Все действо должно было  состояться  аккурат во время празднования пятилетнего юбилея издания (если вы не в курсе, когда родился RF, то сообщаю для справки: второго марта, в один день с главным «трубадуром и зачинателем перестройки»).

Да, эта задумка, кстати, была  первоклассной, но, по правде говоря, здесь он не открыл никакой Америки – существовала многолетняя общемировая практика вручения премий в области рок-музыки, но в России на тот момент ничего подобного не происходило (пафосная и попсовая «Овация», конечно, не в счет). Да и на Западе подобные награждения от имени уважаемых  периодических рок-изданий, как правило, устраивались для узкого круга в малых уютных залах – эдакие, по-нашему говоря, «междусобойчики», закрытые для простых смертных.  Саше же будущее действо виделось не как звездный бомонд и скучная церемония вручения непонятно чего, а как шквал динамичных и живых выступлений лауреатов  премии, и чтобы зал от децибел и эмоций трещал по всем швам, чтобы зрители «стояли на ушах»!..

Задумка – великолепная, масштабная, а на деле все оказалось значительно сложнее. Долгов сразу же столкнулся с двумя главными проблемами, кстати, взаимосвязанными: к примеру, как заарканить, чем заманить рок-звезд в итоговый список участников концерта, не располагая достаточным бюджетом, чтобы выплатить им гонорар авансом, и как вышибить из потенциального спонсора денежный взнос, не имея на руках подписанных договоров с рок-группами? …В общем, патовая ситуация, поэтому ему приходилось блефовать, пускать пыль в глаза и на каждом углу трубить во всеуслышание о грандиозности планов, ну, а как иначе?! Одним словом, подводных камней оказалось намного больше, чем представлялось первоначально.  Поэтому намеченная Долговым дата проведения стала плавно перемещаться, сначала на май, потом – на сентябрь, ну, а затем уже, когда  позолотились кроны деревьев, и в город пришла осень, стало  ясно, что проводить премию по итогам прошлого года было бы просто  бессмысленно, тогда и стали готовиться к новому награждению – за еще не закончившийся 1996-й год.

 Уже вышел глянцевый первенец журнала с усеченным названием и новым логотипом, как бы подсвеченным изнутри обложки неоном, тот самый августовский номер, где Сергей Курехин стоит в полный рост, переодетый в морской мундир с орденами на груди, с висящим на боку кортиком, где трагически  щемящим анонсом  небесных тонов по черному сукну зияло – «КАПИТАН УШЕЛ»… Уже отгремел долгожданный однодневный питерский рок-фестиваль «Наполним небо добротой», организованный пассионарным Шевчуком на Петровском стадионе и собравший там под  знаменами «добра и любви» весь цвет русского рока,  редакция журнала сменила дислокацию, перебравшись с Петроградской стороны на Выборгскую в бизнес-центр, который располагался на трех верхних этажах ведомственного института, в весьма необычное помещение, числящееся (в институтских реестрах) под магическим номером 418 и «освещенного» посещением за год до своей странной смерти самим Курехиным (по достоверным сведениям). Так уж случилось – не мог «дирижер современной культуры», хорошо знакомый с учением великого черного мага Алистера Кроули , оказавшись случайно рядом, пройти мимо, не заглянув в комнату с таким примечательным номером.

…Итак, я дал Долгову денег, он проплатил  аванс площадки, а с премией по-прежнему не было ясности... Время шло, и тут в самый канун Нового года фортуна повернулась наконец-то к Долгову лицом, ему действительно тогда крупно повезло – он нашел так необходимого генерального спонсора  – им стал всемирно известный газированный напиток со столетней историей. Помнится, я тогда за него сильно порадовался, да и за себя чуть-чуть. Хотя... спонсора найти-то нашел, но денежки мне  вернуть пока не мог, извинился, конечно, объяснив, что финансов все равно не хватает – фестивальный бюджет разрастался, как снежный ком. Я воспринял объяснение с пониманием, не обиделся и, хотя точно знаю, что лишних денег не бывает, но, честно говоря, когда ему давал – так с этой кругленькой суммой сразу и распрощался. А почему дал, спросите вы, ну, как не дать на хорошее дело? – я не то что примазаться к этому значимому проекту хотел, совсем нет, просто было искреннее желание помочь крепко уважаемому старому другу в важном деле – к тому же, отданные деньги у меня были не последние, и я мог себе позволить  однажды сделаться меценатом.  И, поверьте, испытал при этом прекраснейшее чувство...

И еще, к слову, было одно обстоятельство, заставившее Долгова вспомнить обо мне – я продолжал тесно общаться, более того, дружить с Чижом, а Саша был намерен строить будущее награждение вокруг группы ЧИЖ И Ко, популярность которой в народе росла как на дрожжах.

Но договариваться о выступлении надо было, само собой, не с Чижом, а с его оборотистым директором. Памятная встреча состоялась в пафосном кафе «Мезонин», что в гостинице «Европа». Весь антураж заведения с его пальмами, фонтаном и прочей атрибутикой  может и настраивал кого-то на особый лад, но только не Долгова, не привыкшего шататься по подобным дорогостоящим «забегаловкам» и впустую транжирить там честно и с немалым трудом заработанные деньги – помнится, от кусачих цен в предложенном официантом меню глаза у Саши стали круглыми, но я его тут же успокоил, заметив  между прочим, что все расходы за угощение беру на себя – я же и был зачинщиком той деловой встречи.

Вальяжный «распальцованный» Березовец , обряженный с головы до ног в дорогую скрипучую кожу, прикатил  не один, а в компании  с размалеванной высокой эффектной блондинкой, по виду своему больше напоминавшей…э-э-э…манекенщицу, но на поверку оказавшейся бойким администратором группы и по совместительству – подружкой ее или его директора, в смысле наоборот. Ну, заказали душистый чаёк, десерт там к нему, то, сё, пятое-десятое, обменялись последними новостями. В частности, Березовец похвастал выпуском на днях в Москве одной фирмой грамзаписи очередного альбома группы – он, разумеется, назывался «Полонез» – и завершением работы над клипом с тем же торжественно-романтическим названием. Клип, между прочим, снимали не где-нибудь, а в Америке, точнее в Лос-Анджелесе или прямо говоря – в Голливуде…

– А что, – не к месту съехидничал Саша, – и режиссер тоже голливудский был?

Я ему тут же по-тихому больно наступил на ногу так, что Саша дернулся, но было поздно – Березовец поперхнулся, облив при этом горячим чаем свои навороченные кожаные штанцы, и, оскорбленный до глубины души бестактным вопросом, завел свою привычную дефективную  волынку заики-зануды. Выяснилось, что работа над этим клипом растянулась аж на два с половиной месяца, для съемок, не испугавшись расходов, специально выезжали в Лос-Анджелес всей группой, а в качестве режиссера выступил известный питерский «клиподел», до этого ни разу не снимавший для рок-артистов – только для попсы, он же и руководил студией, занимавшейся  видеопроизводством, кстати, студия эта  оказалась дочерней компанией известной столичной фирмы – может, той самой? – тут я, конечно, встрепенулся, тотчас же навострил уши, но ничего для себя не прояснил, – а спросить... о чем я мог  спросить? – встречалась ли вам моя «гимнастка»? – полный бред…

Потом переговорщики плавно перешли к главному вопросу, и «менеджмент», натужно заикаясь, озвучил сумму гонорара в конвертируемой валюте, от которого Саша тут же потерял дар речи – он-то, наивная душа, неискушенный в подобных делах, рассчитывал в худшем случае на половину от названной  суммы, ну, как же, как же – ПРЕМИЯ… ФУЗЗ… РОК-Н-РОЛЛ!!! и все такое,  – а тут вышло в два раза дороже и торговаться, как на базаре – это было понятно без слов – директор был не намерен. В общем, вот такой вам налицо натуральный звериный шоу-бизнес, мать его за ногу...

Саша, ясное дело, после этого скис, ну, и я предложил ему объявить перерыв «в заседании для согласования спорных вопросов», вышли мы, так сказать, в сортир с ним перекурить, хотя он «дурман-травой» никогда  не баловался, но мог бы разок и затянуться, чтобы полегчало… В сортире тоже пальмы в кадушках стояли, цветы вокруг благоухали, правда, никакого фонтана не было, а могли, кстати, и поставить, но все равно милая такая обстановочка – можно все спокойно в кабинке обсудить (между затяжками). Долгов в сердцах тогда заметил, мол, совсем зажрался Чиж, от всенародной славы башню ему снесло. Но тут я Сашу пристыдил, сказав, что он не чувствует момента, и память плохая – забыл, что ли, как Чиж случалось частенько  играл бесплатно, не вспоминая ни о каких  гонорарах, просто теперь ситуация изменилось кардинально – он стал «звездой», и у него, как у востребованного в народе рок-артиста теперь по всей стране непрерывный чёс идет, и до такой степени плотный график – все расписано на полгода вперед, что я даже не имею возможности повидаться со старинным другом, так что, заключил я, - «если сейчас ты упустишь момент, то потом, когда дозреешь и отмашку дашь, останешься с носом, будешь кусать тогда локти… не дрейфь, говорю, Саня, Чиж тебе «стопудово» соберет зал, все вложенные бабки отобьешь»… Короче, он прислушался к моему дельному совету, мы вернулись, ударили по рукам с Березовцом и, можно сказать, все после этого разошлись вполне себе довольные.

…Я же возвращался к себе домой на «Ваську», несколько возбужденный и томимый мыслями о «гимнастке», лично у меня после недавних разговоров про новинки музыкального видео в душе вновь  разбередилось  тревожное  чувство, но бросаться на поиски я не спешил – пускай все идет как идет, своим чередом – к чему торопить события? – сама объявится, если захочет, рано или поздно.

Время летело быстро, незаметно подкатила назначенная дата  для первой Премии, только состоялось мероприятие не в марте, как планировалось, а в апреле, что было, в общем-то, к лучшему, поскольку приход в город весны расшевелил рок-н-ролльщиков… правда, в ту апрельскую пятницу денечек выдался отнюдь не весенний – с самого утра погода не заладилась, дул сильный пронизывающий ветер, шел мокрый снег с дождем, весной совсем не пахло, что отнюдь не помешало Долгову и Ко собрать полнёхонький зал – вечером к остановкам напротив «Юбилейного» подъезжали битком набитые троллейбусы, автобусы, трамваи – из них выгружались оживленные в предверии концерта мальчишки и девчонки и быстрехонько устремлялись ко входу, где в дверях из-за большого наплыва зрителей случился нешуточный затор… Впрочем, свидетелем этих приятных для глаз событий я стану только ближе к вечеру, а пока за моим окном еще стояла предрассветная мгла, и попеременно шел то дождь, то отвратительный мокрый снег.

…В то время, признаюсь честно, я много пил. Благоприятная ситуация сложившаяся вокруг моего бизнеса вроде как позволяла мне расслабиться и беспробудно «гудеть» – у меня появился управляющий, толковый, кстати, парень, так же из флотских, который умело и расторопно заправлял практически всеми моими делами, я уже никуда не ездил сам, а только ожидал грузы и подсчитывал бабки. Можно откровенно сказать, что я деградировал, даже учебу забросил, только и делал, что пил круглые сутки. О причине вы догадываетесь: одиночество, тоска по женщине и, конкретно, мифической «гимнастке». Случалось, что я уже с утра бывал «на кочерге». Вот и в то самое пакостное, слякотное, промозглое утро перед награждением, когда «поутряне, сполупьяна» тревожно затренькал телефон в коридоре, переполошив мою хозяйку, я так же был на взводе, еще толком не протрезвев с ночи. И, кстати, тогда я вовсе не спал, не без омерзения наблюдая как по старому рассохшемуся дубовому полу резво бегают непрошенные гости – маленькие гадкие черные муравьи. Звонил Долгов, звонил в панике из «Юбилейного» – приехала группа БРАВО, их как раз сейчас встретили на Московском вокзале, но совершенно «позабыли» забронировать для столичных музыкантов гостиницу – что делать? – артисты пообещали тут же повернуть оглобли обратно в Первопрестольную, если не примут душ и пару часов не поваляются в теплой постели, в общем, позволю себе скаламбурить, «такой вот случился конфузз на Премии Fuzz…» Ха-ха! Ну, само собой, Долгову было не до смеха, и я пришел на помощь и вырулил ситуацию – сказал «пускай ребят везут в «Октябрьскую», щас подъеду», взял хрустящую наличность, наполнил до краев плоскую стальную «шильницу» душистым коньячком – у меня он дома имелся в больших, как вы догадыватесь, количествах – выскочил на Большой проспект, свистнул тачку и через пятнадцать минут уже оказался на месте, за пять минут всех раскидал по номерам, и инцидент на этом был исчерпан. Кстати, Жени Хавтана, их лидера, среди них не оказалось, для него я снял специально «люкс», в котором он так и не появился, (как выяснилось позже, он приехал в Питер днем раньше, обретался на «подпольной» квартире и ожидал встречи с великолепной Дебби Хари, которая в это время инкогнито гостила в нашем городе  – о как!)

После успешного завершения утренних хлопот я отправился в «Юбилейный», – Саша попросил  подстраховать в случае чего. Когда я его встретил в одном из служебных коридоров, несмотря на свое неадекватное состояние, просто опешил: лицо – белая безжизненная маска, не выражавшая ничего, кроме застывшего в глазах ужаса, его било, как в лихорадке, что неудивительно – машина  запущена месяц назад, все билеты  розданы кассирам, а никакой достоверной информации о продажах он пока не имел, то есть о том, сколько вечером в зале будет зрителей не знал (в то доэлектронное время билетных продаж только так всегда и было – даже не верится!) – в общем, сплошной мандраж и адреналиновая встряска…  

Помнится, я сказал ему следующее:

– Саня, сегодня у тебя непременно будет аншлаг! Сто грамм доброго коньяка – это все, что тебе сейчас нужно, –  и протянул ему откупоренную фляжку.

Пожалуй, это лучшее, что я сделал для него в тот день.

Перед тем, как убежать на арену – там заканчивался  монтаж сцены – Долгов загрузил меня одним непыльным дельцем. Сашу посетила идея устроить по завершению  концерта  шоу-банкет с шампанским для  узкого круга лиц – лауреатов-музыкантов, спонсоров и журналистов, этакое скоротечное «афтерпати» в пресс-центре дворца.  Специально для этого, не скупясь на затраты, отпечатал шелкографией симпатичные пригласительные билеты – узкие и длинные, похожие на закладки для книг, – в количестве ста штук из самого дорогого навороченного финского картона.  Но в какой-то момент ему показалось, что там соберется слишком мало народу, а ему хотелось и здесь размаха, чтобы было весело и шумно, и он всучил мне еще приличную толику билетов, попросив  раздать их кому-нибудь, кто глянется мне более-менее приличным человеком. Забегая вперед скажу, что тут я ему оказал медвежью услугу.

Помню, что вокруг творилась невообразимая суета, девушки из оргкомитета носились мимо меня, как угорелые, снуя по коридорам с электрочайниками, махровыми полотенцами, рулонами туалетной бумаги  и подносами со жрачкой, снаряжая гримерные всем, чем положено по бытовому райдеру.  Я же стоял в сторонке, отстраненно взирая на эту беготню и прикидывал в голове, кого осчастливить «звездным билетом» и, от нечего делать, время от времени прикладывался к фляге. Оглянуться не успел, как она опорожнилась – уж больно резвый темп я взял. Что ж, делать нечего, и я плавно переместился в закулисный артистический бар, находившийся в то время рядышком с ареной, между двумя  коридорами, ведущими к ней – я знал,  там разливали уже с утра. Уютное, кстати, когда-то местечко было: все свободное пространство  было ровно разделено на добрый десяток тесноватых, но вполне уютных кабинок, укомплектованными мягкими плюшевыми диванчиками и овальными столиками для шести персон. Много, много здесь выпито, всякого разного поведано, а сколько знакомых лиц встречено? – и не перечесть… Старый кофейный аппарат, помповая эспрессо-машина «Омния-люкс», поставленная мадьярами еще в советские годы, как обычно дребезжал, шипел и урчал, изрыгая из себя клубы горячего пара и разнося по всему бару и коридорам дурманящие и одновременно возбуждающие ароматные запахи… Мне нравилось, как там пахло, хоть порою и пережаренными кофейными зернами, но что с того – все равно  благоухание чудесное…  Взяв  порцию коньяка, тихо уединился в углу, дабы не привлекать излишнего внимания,  уселся там в закутке, потягивая «конину» и скаля самому себе зубы.

Еще, по-моему, на Петропавловке не выстрелила пушка, когда из зала на меня попер ухающий  стук большого барабана – началась привычная для любого рок-концерта настройка звука. Монотонный мерный бой,  доносившийся точно из гигантской пустой бочки, жутко раздражал и невыносимо отдавался в затылке, выворачивая мозг наизнанку. Я пытался отгородиться от него частоколом опорожненных пластиковых стаканов, добрая половина которых, попадав, уже каталась по столу – бу-будьте - т-так - до-о-бры - ещ-ще - о-од-дин - пле-е-сните! – противные мягкие стаканчики,  выгибались, дрожали,  так и норовя выпрыгнуть из рук вместе с пойлом, как ни старался, а у меня так ни разу и не получилось донести их до стола, не расплескав содержимого. 

 В какой-то момент несмотря на грохот «саунд-чека», без конца  плывущий со стороны  сцены, я задремал – видимо, слух у меня окончательно атрофировался, сказалась так же бессонная ночь, ну, и изрядная выпивка, конечно, – а потом я вдруг очнулся, точно меня толкнул кто-то. Смотрю, в баре уже полно народу, а мимо Долгов бежит, куда-то торопится – уже вполне розовощекий, повеселевший, без тоски в глазах, увидел меня, остановился, перевел дыхание и сделал важное сообщение:  Чиж наконец-то пожаловал во дворец и, кстати, с какой-то неизвестной рыжей девахой – случайно не знаешь, кто такая? – они сейчас на арене знакомятся, так сказать, со сценическим оборудованием… ну, так пойдешь со мной здоровкаться или дальше пьянствовать будешь?

 В голове точно атомная бомба взорвалась – ОНА!.. Я тут будто к стулу приклеился – ни встать, ни сказать ничего не могу… словом, заклинило,  а Долгов, не дождавшись ответа, безнадежно махнул рукой и дальше побежал.

Через какое-то время я все ж таки выбрался из-за столика, завалив  пластиковую помойку на пол, и вышел на арену не очень уверенной походкой... Смотрю, а у самой сцены под гигантской рельефной бутылкой главного генерального спонсора, в которой вместо газировки накачан сжатый воздух, стоят те, кто мне нужен – Долгов, весело  размахивающий  руками, Чиж и она, рыжая чертовка! Не признать ее было невозможно: хоть и с новой прической – отращенные длинные волосы ниспадали до плеч, никакой тебе асимметрии.  Явилась – не запылилась! Я же говорил, что она объявится рано или поздно… Меня тут же  с головы до пят обдало жарким и липким потом ревности и лютой ненависти – ничего не скажешь, «просветил» девушку на свою голову.

Пытаясь как-то унять нервную дрожь в теле, прийти в себя, сделал три глубоких вдоха, смахнул рукавом бисерины пота со лба, взъерошил волосы, затем подошел к  режиссерскому пульту, стоявшему на небольшом возвышении – аккурат посреди арены, – там за пультом с многочисленными тумблерами, рычажками и кнопками копошился Андрей Столыпин по прозвищу «Масик», нанятый Долговым рулить всей художественно-постановочной частью мероприятия. Сдержанно кивнул старому знакомому, перекинулся ничего не значащими фразами, оглянулся, смотрю, а под бутылкой моей рыжей чертовки или чертовой «гимнастки» и след простыл. Долгов тоже пропал, а Чиж в это время по лесенке легко взбежал на сцену, взял в руки электрогитару, настраиваться, значит, решил,  – музыканты его компании этим делом уже давно  занимались.

Вдруг слышу – позади меня раздался мелодичный трубчатый перезвон, спутать который невозможно было ни с каким другим – что за ерунда такая? – обернулся – «гимнастка» стоит в синих джинсиках и короткой кожаной курточке, потряхивая длинными медными волосами и глядит на меня смеющимися глазами… Кардинально сменив имидж, она осталась верной старому музыкальному аксессуару – оригинальной сумке (помните, я ж рассказывал)…

Вместо приветствия она кокетливо подставила нежную щечку. Целуя ее, пытаясь не дышать перегаром в её сторону, я, будто ненароком, коснулся рукой ее груди и живота, как бы проверяя, материальна ли она.

– Это ты – чертовка?!

– Я, милый, я… не забыл еще?.. так и знала, что встречу тебя здесь, – она ласково потрепала меня по плечу, – я гляжу ты уже с утра пьяненький… а почему не видно радости на лице? Заболел?

– Нет, здоров. Вполне. И тебе того же желаю, – злобно отрезал я.

– Ты что – сердишься?

– Делать мне больше нечего…

– Сердишься-сердишься, я же вижу… да… плохая… плохая девчонка… но такая, какая есть… ну пожалуйста, не сердись, не сердись на меня, милый!

– Зачем пожаловала?

– На тебя посмотреть, конечно.

– Что-то верится с трудом.

– Я скучала  по тебе, дурачок.

– Знаю эти  твои штучки, не проведешь… Хочешь опять меня  прокатить?

– Не беспокойся, милый, на этот раз все будет по-другому, вот увидишь – подарю тебе японскую ночку.

– А как же «спаситель»?

– Кто?

– Ну, твой «суперстар»?

– А-а-а, этот… надоел он мне со своей гитарой за три месяца хуже горькой редьки, уже сил нет терпеть его… очень тебя прошу – дай телефончик.

Конечно же и дураку понятно, что мне хотелось верить услышанному. Поэтому попусту не ломаясь я быстро черканул номер телефона – ручку «стрельнул» у «Масика» –  нацарапал прямо на обороте пригласительного билета, предупредив «гимнастку», что если подойдет моя квартирная хозяйка, пусть не удивляется.

И я уж было  собрался задать мой самый главный, самый животрепещущий вопрос, чтобы, так сказать, докопаться до самой сути дела, но не успел – она вдруг деланно заторопилась, косо посматривая на сцену, где продолжали настраиваться Чиж и его музыканты, словно почувствовав, что я намерен вывести ее на чистую воду.

– Все, все, милый… потом… скоро увидимся.

Она чисто по-приятельски чмокнула меня в жесткую щетину и ловко, как тогда на теплоходе, выпорхнула из объятий.

 «Масик» из-за светового пульта ошалело на меня поглядывал:

– С кем это ты там сейчас калякал?

– Не твое собачье дело, мало ли с кем, –  ядовито прошипел я и  опять направился в бар. Столыпин в ответ только покрутил пальцем у виска. Мне было не до него, и я сделал вид, что не заметил обидного жеста.

 Однако вспомнив про муравьиную засаду у меня дома,  круто изменил маршрут – с этой напастью надо было срочно что-то делать. В дверях служебного входа пришлось подождать, пока пройдут только что прибывшие музыканты из военно-морского духового оркестра с медными инструментами, ведомые бывалым дирижером с тараканьими усами – по задумке Долгова этим вечером моряки должны были открыть мощное действо исполнением «Желтой субмарины» (воистину, Саше некуда деньги девать! – мысленно огрызнулся я и на безгрешного Долгова).

Десять минут хода – и проблема с  теми, что бегут семенящей походкой по ниточке через всю комнату непонятно куда  будет  решена – раз и навсегда… Так я злорадно думал, направляясь в ближайший хозяйственный  магазин, который, помнится, находился на Зверинской, напротив зоопарка и в двух шагах от (безусловно!) известной вам исторической котельной.

Да, честно говоря, достали меня в последнее время поганые мураши. Житья от них просто не стало. И что самое  загадочное – из всей трехкомнатной квартиры, они облюбовали только мою жилплощадь, как будто здесь все было намазано медом. На этот счет замечу, что у себя в комнате я давно уже не держал ничего съестного, никакой закуски, напрочь отказался от сладкого, полностью исключил из рациона хлеб, предпочтя ему высококалорийный коньячный, и перекусывал исключительно на кухне, то есть при всём желании не сыскать было  и маковой росинки, содержал «берлогу» в абсолютной чистоте, а они, злыдни, все равно откуда-то лезли и бежали, бежали, бежали  по старому паркету нескончаемым чумазым ручейком… Это были обыкновенные бескрылые черные муравьи, как я понимаю, рядовые работяги-трудяги, призванные день-деньской шнырять в поисках  съестного для крылатой элиты, муравьиных полубогов, хоронившихся в сухом темном местечке. Чего я только не испробовал в борьбе с ними! – повсюду оставлял дольки лимона и чеснока, блюдца с медом, смешанным с дрожжами и даже рисовал магические круги на полу прогорклым подсолнечным маслом – им все было пофиг. Услышал, что не выносят запаха мяты, листьев петрушки и помидорной ботвы – да где ж их взять в начале апреля? – а еще узнал, мол, скипидар помогает, вот, пожалуй, верное средство, залить во все щели щедрой холостяцкой рукой и… конец мурашам, но тогда и сам выскочишь пулей из собственного жилища. Короче, не верьте вы этим бредням, все брехня, ни черта мне не помогло.

Так что не удивляйтесь, что в моем незавидном положении я вынужден был заделаться всамделишным ученым-мирмикологом, с тщанием  изучающим жизнь суетных соседей-насекомых… Где ж этот тайный муравейник, их проклятое гнездо? – вот  над чем я ломал голову бессонными ночами за бутылкой коньяка … С детства знаю, что муравейники  строятся там, где сухо, безопасно и труднодоступно для врагов – облазил всю комнату, вдоль и поперек, ни черта не нашел. Наконец, чисто интуитивно как-то решил отодвинуть от стены совершенно неподъемный древний шкаф моей хозяйки, доставшийся ей в наследство от родителей – чуть пупок себе не надорвал, отодвинул и сам удивился, обнаружив там в самом углу маленькую латунную вентиляционную решетку, наверное, еще дореволюционную, но не шибко забитую пылью – муравьи ее, видать, почистили. Вот откуда они ко мне и лезли!

 НУ – НИ – ЧЕ – ГО! ПО – ГО – ДИ – ТЕ!!! – я вам устрою сладкую жизнь!..

Несмотря на некоторую мою неадекватность и стеклянный взгляд во взоре участливая продавщица в возрасте отнеслась к моей проблеме с пониманием и посоветовала  приобрести новинку – тюбик с антимуравьиным гелем – универсальное средство против надоедливых насекомых,  попавшее к ним на прилавки всего пару недель назад, но успевшее уже хорошо зарекомендовать себя – покупатели хорошо отзывались, называлось это средство «ГЛАВМУРАВЕЙБЕЙ» (именно в таком правописании). Стоило оно сущие пустяки, я взял сразу три тюбика. Как я прочитал на этикетке, сварганено оно было не где-нибудь, а в экспериментальной военной лаборатории под номером… не помню каким, я еще тогда посмеялся – вот до чего дошли в Министерстве обороны – у них там опытные образцы баллистических ракет не долетают до полигонов, а они подобной фигней  занимаются.

Я по-быстрому смотался домой – надо было срочно разобраться с комнатными «санитарами», подготовить, так сказать, плацдарм для свидания, не ровен час – «гимнастка» могла заявиться, а у меня муравейник едва ли не в постели. Мураши как обычно, ничего не подозревая, не ожидая подвоха, шныряли по своим делам по всей комнате. Приговаривая вслух: «сейчас, сейчас, ребятки, получите от папочки подарочек!»,  я торовато выдавливал из тюбика массу, похожую на крем для бритья,  и начал с азартом рисовать белые круги на полу, пересекающие муравьиные тропки. Муравьишки тут же в панике шарахнулись, бросились врассыпную, забыв про свою вечную «ниточку». Некоторые, правда, бесстрашно бросались на белую каемку, точно  герой войны Матросов на амбразуру дота, не без труда переползали ее, вымарываясь гелем, и перепачканные, в предсмертной агонии улепетывали назад в муравьиное гнездо, чтобы там вершить моё правосудие – заражать летальной инфекцией своих сородичей.

Грохнув  все три тюбика, я,  окрыленный, помчался  в «Юбилейный» где, наверное, уже добрый час грохотал концерт, сотрясая стены, стекла и окрестности дворца, а все зрители еще так и не зашли внутрь – на входе их продолжала усиленно шерстить охрана. Тут я вспомнил про важное поручение и данное обещание и со служебного входа прямиком направился в фойе, где, несмотря на начавшееся шоу, было полно бродившего народу: кто стоял в очереди за пивом, а кто, уже взяв его, заливался им по уши или колбасился рядом. С зазывающими криками «МАГИЧЕСКИЙ ТЕАТР! – ВХОД НЕ ДЛЯ ВСЕХ! – ТОЛЬКО ДЛЯ СУМАСШЕДШИХ!» я стал направо и налево кому попало раздавать «звездные билеты». Само собой разумеется, в желающих отбоя не было, я не давал  никакой дополнительной информации – на билетах и так все было  указано – и  время, и место, и суть vip-мероприятия – только предупреждал зловещим голосом всякого, кто тянул руку и забирал вожделенный билетик о том, что «ПЛАТА ЗА ВХОД - РАЗУМ». В общем, оттянулся в полный рост, заодно вспомнив литературное творчество одного почтенного нобелевского лауреата, модернистский роман  которого, помнится, в молодые годы произвел на меня неизгладимое впечатление. Ну, а потом  опять засел в баре,  к тому времени он превратился в  всамделишный муравейник, кишмя кишевший посетителями с  «бейджиками» на груди  – калейдоскоп хорошо знакомых и совершенно  неизвестных лиц, уже, как и я, крепко нетрезвых, – наступило время, когда все обнимаются как полоумные, целуются, чокаются и пьют на брудершафт – в общем, прямо праздник жизни какой-то!. Только один человек (догадываетесь кто?) выбивался из всей разнопёстрой компашки, сидел сычом в углу, накачивался коньяком, скалил зубы, точно волчара, и по-тихому сходил с ума, незаметно превращаясь у всех на глазах в некое подобие некоего Степного Волка. Да-да, тень незабвенного Гарри Галлера и в самом деле стала  преследовать меня в последнее время.

Что происходило на сцене в тот вечер я не знаю, признаюсь честно. Конечно, какие-то обрывочные разговоры подвыпившей тусовки о том, кто что там получил, и за кем и как выступал до меня доносились, но я, разумеется, ничего не помню. Я крепко тогда набрался и по причине алкогольного клинча, к своему удивлению,  временами выпадал из реальности, у меня возникали некие «экзерсисы» памяти – то сижу сычом в баре, а то опять в вестибюле раздаю уже розданные билеты – ВХОД НЕ ДЛЯ ВСЕХ – ТОЛЬКО ДЛЯ СУМАСШЕДШИХ!… точно во сне проплывали  мимо меня знакомые всё лица: ослепительный Чиж в кожаной ковбойке, одетой на голый  торс; знающий себе цену  Женя Хавтан с тонкими усиками-«мерзавчиками», облаченный в элегантный черный костюм с блестками; «орденоносный» долговязый Гаркуша в белых перчатках, плывущий приплясывающей походкой; известный теперь антиглобалист и дебошир от российского кинематографа (к тому же старчески кхекающий) малохольный  Саша Баширов; знатный битломан Коля Васин, превративший любимое хобби в привычную работу; и его однофамилец совсем еще желторотый предводитель «кирпичёвой» стаи в широких рэперских штанах, впрочем, последнего, то есть Васю Васина, я в то время  еще не знал, но в лицо запомнил – как подающего надежды молодого музыканта… тут следует пауза и провал памяти. Очнулся я уже на втором этаже дворца – ровно в двадцать два часа и тридцать минут – как раз поспел к началу  импровизационного представления «магического театра» или «анархистского вечернего аттракциона», как вам будет угодно, изумленными глазами оглянулся вокруг себя и ужаснулся – какой же сброд я сюда наприглашал!? – такая в пресс-центре шваль собралась, такое количество моральных уродов я там увидел, что даже противно вспомнить. Бедный-бедный, Саша… и когда они, эти уроды, подобно оголодавшим скотам жадно кинулись к накрытым столам, сметая с них все, и засовывая впрок за пазуху, а то и за шиворот, в рюкзаки или  в дамские сумочки – бутылки с шампанским и бутерброды с красной икрой, я только за голову схватился, пожалев, что у меня под рукой нет бейсбольной биты. Но исправлять содеянное было поздно.

 Потом уже, когда на столах образовалась  большая  помойка, широко распахнулись двери, и взору присутствующих предстала известная КОМПАНИЯ: «спаситель» со своим рослым директором-атлетом и сопровождающими лицами. Моя «гимнастка», тут же, значит, подле него стоит – прибыли, так сказать, к шапочному разбору, глянули на сметенные грязные столы, многозначительно переглянулись  и, ни слова не говоря, удалились… помню еще, что «гимнастка» на несколько секунд задержалась в дверях, поискала меня глазами и подала знак рукой. Снова провал памяти или уход в небытие… а потом вдруг…. стою с «гимнасткой» в пустом коридоре то ли на втором этаже, то ли внизу, в общем, черт его знает, где стою, прижимаю  ее всем телом к шершавой стене и страстно целую  в шею, а она мне горячо шепчет на ухо: «Увези меня отсюда, милый! Увези!..»

Монтажная склейка… Мы с «гимнасткой» уже на улице, ловим «тачку». Поймали. Помню, как оба садимся в салон старой раздолбанной «волжанки» и оба морщимся – салон  насквозь провонял бензином, помню, как машина, газанув, резво разворачивается на проспекте Добролюбова, чтобы выехать на Тучков мост, даже помню, как въезжает на него, и налитые свинцом темные воды Невы, виднеющиеся сквозь забрызганное грязью окно машины, тоже помню, а дальше – провал…

 

Очнулся я только на следующий день  на своем старом скрипучем диване, с ужасом обнаружив, что  по мне бегают муравьи – очень кусачие, кстати. И это был не  кошмар: все тело чесалось, кожа зудела от многочисленных укусов. Я вскочил, заорав во весь голос благим матом, подпрыгнув чуть ли не до потолка, и почти в беспамятстве начал срывать с себя одежду – спал-то я, как оказалось, одетым. Наконец, оставшись в одних черных боксерах, с омерзением беспрестанно стряхивая с себя продолжавших жалить насекомых, я  метался по всей комнате, точно полоумный.  Мало-помалу пришел в себя –  гляжу: за окном светлым-светло, «гимнастки» и след простыл, словно ее и не было со мной, а по всему полу… белеют неопрятные круги с осыпавшимися рваными краями,  и по ним, как ни в чем не бывало,  шустро  снуют муравьи –  в довесок к своим прежним старым тропкам они за ночь  протоптали новые! (О-о!) Тут меня, признаться, чуть удар не хватил –  никак не ожидал я такого подвоха: хваленый, сработанный военными спецами «ГЛАВМУРАВЕЙБЕЙ», на который я возложил  последние надежды, на деле  оказался сущей пустышкой, не оправдал моих чаяний,  мураши почему-то перестали его бояться, более того – через пару дней я вообще с  ужасом констатировал… что они  начали мутировать, увеличиваясь в размерах! - сначала подумал, что показалось, а потом, приглядевшись, понял – точно, больше, были росточком с просяное зернышко, а теперь  заметно прибавили в росте, и я предположил, что если дело пойдет так и дальше, то к концу следующей недели они, глядишь, станут размером с усатых рыжих пруссаков. Да-а,  странный эффект на них оказал «ГЛАВМУРАВЕЙБЕЙ», было отчего тронуться умом, теперь, надеюсь, вы понимаете моё тогдашнее психическое состояние. Так что не говорите мне – «гимнастка», «гимнастка»… какая к черту «гимнастка», если такие дела тут творятся – муравьи шастают по постели, кусачие, как собаки – да она, кстати, и не позвонила, эта хренова «гимнастка», хоть и знала мой телефон, опять по обыкновению куда-то пропала.

Зато объявился Долгов. Дня через три после выше рассказанных событий он позвонил мне и, хоть и держал на меня зуб из-за загубленной вечеринки, снова обратился с просьбой, – дело касалось Чижа, и без меня было не обойтись, – сам он свалился в лихорадке от нервных и физических перегрузок на Премии, что было вполне закономерно. Я уж было хотел его отбрить, потому что по известной причине мне неприятно было не то чтобы видеть «спасителя», а даже – слышать о нем, но потом вдруг смекнул, что встретившись, смогу каким-нибудь чудесным образом выудить из него хоть какую-то информацию про «гимнастку», да и проветрить мозги мне не мешало, а то я засиделся в своем муравейнике… Чуете, в каком внутреннем «раздрае» я тогда пребывал, как меня колбасило и  шарахало из стороны в сторону, так что  не удивляйтесь, что мой личное любопытство перевесило собственную личную неприязнь…

А суть просьбы  заключалось в следующем: надо было  срочно встретиться с этим главным лауреатом, пока тот не укатил на гастроли и  обеспечить его фотосъемку с врученной статуэткой для майского номера, который готовился к печати, дабы увековечить сей исторический момент. Долгов для этого дела раздобыл какого-то нового фотографа – а, вернее сказать, тот сам напросился на эту съемку, поскольку был  страстным почитателем чижовского таланта и горел желанием познакомиться с любимым артистом, да и Саше было интересно посмотреть, что из всего этого выйдет, так сказать, действующие лица в новых декорациях…

Надо отдать Долгову должное – несмотря на  недуг, он обо всем договорился сам, обстоятельно поставил каждому свою задачу, предварительно созвонившись со всеми участниками  намеченной фотосессии, ну, а мне осталось только встретиться… где? – да, у троллейбусной остановки, что на Старом Невском, как раз  напротив  круглосуточного продуктового магазина с козырьком, под которым спустя десяток лет я, изголодавшийся по женскому телу, стылым вьюжным вечером сниму на часок пошловатую рыжекудрую «Анджелину Джоли». И, впрочем, (тогда я об этом даже не догадывался), уже через каких-то …э-э-э… стоп, минуточку, дайте-ка подсчитать – пятнадцать месяцев – буду постоянно обретаться в здешних местах.

 Первым прибыл фотограф – угрюмый немногословный парень лет двадцати пяти хиппового вида – я его сразу признал, вторым оказался, значит, я, и минут через пять  из задних дверей подъехавшего троллейбуса резво выскочил Чиж в иссиня-черной джинсовой паре с темным объемным гитарным кофром – Долгов попросил захватить  полуакустическую гитару, чтобы предстать перед читателями во всеоружии. Рубашка у него была тоже джинсовой, но голубая, с перламутровыми пуговками-заклепками, расстегнутый воротничок которой контрастным пятном выглядывал из-под куртки… Как не противно, но пришлось с ним обняться – и я подумал тогда, хорошо Чижу, не догадывавшемуся ни о чем, то есть не знавшему ничего о  подробностях моих отношений с «гимнасткой», ну, а мне каково?! Чиж, кстати, мне искренне обрадовался, даже озабоченно спросил, глянув в мои мутные  очи с красными прожилками, чего так плохо выгляжу –  «весенняя бессонница» – брякнул я. А потом, увидев, что под мышкой я держу большую картонную коробку с открытым верхом, доверху набитую добротным финским скотчем, купленным мной по дороге сюда – так сказать, палочка-выручалочка, последняя надежда в антимуравьиных баталиях, – очень удивился: чего так много, зачем? Я только буркнул – для важного дела, мол, нужно, – не вдаваясь в подробности своего «ноу-хау», изобретенного от полной безнадеги рано поутру после очередной  ночной смертельной битвы – перед тем, как звякнул Долгов…

Было солнечно и по-весеннему тепло, на деревьях весело  раскрывались почки, но ни одного распустившегося листочка, даже самого маленького, нигде не было видно, по мостовой резво скакали, звонко щебеча, стайки воробьев…

Студия находилась неподалеку от Овсяниковского садика в здании детского интерната и оказалась комнатой весьма затрапезного вида с обвалившейся штукатуркой на черном потолке с пожухлыми рваными обоями, мне даже неловко стало, что я сюда притащил «звезду», но Чиж даже вида не подал, ничему тут не удивился, не скривил лица, держал себя очень просто и вежливо, впрочем, как и обычно, только спросил – можно ли здесь курить? – «можно» – и нужно ли доставать гитару – это был новенький «Гибсон», купленный не так давно им в Америке – фотограф в ответ только красноречиво мотанул головой и продолжил приготовления. К моему изумлению в контраст с затрапезным «интерьером» из подсобки стали появляться дорогая фотокамера с комплектом огромных объективов, осветительные приборы, зонтики-отражатели… «Хиппи» накинул красный бархат на невысокую этажерку, водрузил на неё латунную статуэтку «форте» (запасной вариант, полученный от Долгова), долго крутил в руках кофр – и так и сяк его ставил, наконец, отставил в сторону и попросил Сергея встать у стены в поисках выгодного ракурса – в анфас, в профиль, руки по швам, на груди… в общем, долго его мурыжил, щелкая затвором, пока тот не выкурил, наверное, полпачки сигарет – конечно, тех самых, воспетых  «Перекрестком» – и все не отпускал, и не отпускал его, наконец, полуприсев и, встав на одно колено, снял Чижа  снизу вверх в анфас со скрещенными руками и дымящейся меж пальцев сигаретой, как истинного супергероя – вот эта самая фотка и пошла на заднюю сторону майского номера, где был представлен полный список лауреатов.

На обратном пути мы с Чижом  завернули в недавно открытый кабачок на углу Невского и Полтавской, сколько себя помню – там всегда располагались питейные заведения, к примеру, в советские годы – кафе «Сюрприз», довольно злачное местечко, всегда битком набитое пьяным сбродом, – пару раз сам туда хаживал и всякий раз попадал в неприятные переделки: то с хамами-«халдеями» сцеплюсь, то с местными выпивохами. А новый – вполне себе такой приличный, чистенький, полупустой, официанты вежливые… ну, вот, значит, Чиж и предложил туда зайти – опрокинуть по паре бокалов пива и я, конечно, с радостью согласился.

Вокруг нас шустро бегает услужливый предупредительный официант – что ж его внимание понятно, в кои веки к ним сюда «звезда» пожаловала; (прочая обслуга стоит в сторонке у буфета, шушукается, может, попросить сыграть блюз на гитарке?..) Перепоясанный и обтянутый черным передником до пят, из-под которого видны брюки-дудочки, – прытко расставляет бокалы с темным пивом и к нему обильную холодную закуску… Чиж с наслаждением пригубляет пенистое пиво из большого запотевшего бокала, жмурится от удовольствия – пиво ему нравится, потом он делает длинную многозначительную паузу, и без предисловий  как-то само собой…  начинает ошеломляющий рассказ, в ходе которого и я начинаю  смекать, отчего это я в последние  три месяца все никак не мог до него дозвониться: мне сообщали, что он все время пропадает на гастролях. Серегу прямо-таки понесло на откровения, его буквально распирало от чувств… Признаться, я даже опешил, не ожидав от него подобного, и сказал, мол, не сомневайся – я буду нем, как рыба… а он мне: «ну, я же знаю, кому рассказывать!» и то правда – я же был его закадычным другом.

Неожиданно выяснилось, что роман его, продолжавшийся три месяца, на днях закончился, они с Ольгой  - надо же и тут устроился! - окончательно расстались, он вернулся в крепкую российскую семью. Формально причиной для «разлуки» послужило то, что пассия пропала из «Юбилейного» в ночь после награждения неизвестно куда и объявилась только под утро, где, с кем была, он так и не смог выяснить. А вообще-то все к лучшему, с облегчением признался Чиж, он уже устал от этих непростых взаимоотношений, и хоть она – девушка восхитительная во всех отношениях, но…. оказалась из породы тех женщин, которые сгорают на работе, а не у плиты, готовя разносолы для «милого друга».  А ему после изнурительных гастролей, выматывающих путей-дорог, так необходимы для восстановления сил семейный уют, домашняя еда … «К тому опять же брошенный ребенок, мой ведь ребенок», – виновато прибавил он.

Выяснилось, что и девица довольна таким раскладом, поскольку не созрела для семьи, у нее на первом месте –  одна работа и цель «В МОСКВУ, В МОСКВУ!» Бредит большим кино, верит, что сможет себя там проявить, словом, все, что не делается – к лучшему!

Выяснилось, что роман зародился не на съемочной площадке или в студии, как я предполагал  вначале, а в обычном просмотровом зале, когда готовый видеопродукт на тему «роуд-муви» сдавался клиенту худруком студии, тем самым попсовым режиссером-клипмейкером, выходцем из кларнетистов, что ездил с группой в Америку и молоденькой директрисой компании. Ничего не могу сказать: блестящую карьеру сделала «гимнастка» за столь короткий срок, я мысленно ей зааплодировал…

Выяснилось так же, что творческим венцом их отношений стала недавно написанная им песня – до сих пор, кстати, не представляю, какая именно, так что считайте, что безымянная… и вот тут-то меня понесло… Надо же, думаю, песню сочинил под впечатлением от моей «гимнастки», такой-растакой, хренов романтик, а я тут загибаюсь – почему это вдруг кто-то что-то  получает, а я нет, кому-то дают, а мне – сплошной облом?! – меня аж всего перекосило, такая сильнейшая волна злобы и зависти захлестнула, что  худо  стало, а в голове подлая мыслишка засвербела: надо было тебе, гад, в свое время тройную порцию грибов насыпать! Тогда бы мы сейчас и здесь вместе точно не сидели… Столько времени с тех пор прошло, а я  не могу простить себе, что так подумал, стыдно и сейчас. Чиж, ясное дело, ничего не заметил – он весь был в плену сладких волнующих грёз.

Мы коротко простились с ним на троллейбусной остановке, он впорхнул, подобно птичке, на ступени скоро подъехавшего троллейбуса, (как сейчас помню его номер – двадцать второй), махнул еще раз рукой из салона, сев на заднее сиденье и обняв другой «орудие производства» и поехал вполне себе счастливый к себе домой на Малую Морскую в новую квартиру…твою мать! А я остался поджидать свою верную «десятку» до Васильевского.

Больше мы с ним не встречались: я ему не звонил, он мне – тоже, и его лицо  я лицезрел исключительно на городских концертных афишах, бесцельно шатаясь по городу.

И снова очередной провал. Провал во времени… я занес ногу на ступень, чтобы войти в троллейбус, сделал шаг  и... оказался в баре белоснежного лайнера  «Вацлав Воровский».  Оказался там как раз, когда надо: я уже успел заказать стакан с «Кровавой Мэри», но еще не всучил бармену ту самую кассету. Порывшись в карманах, я чудесным образом выудил другую, с вызывающей пометкой на вкладыше «МАШИНА с евреями – лучшие песни», не свежак, конечно, но все же проверенный ВРЕМЕНЕМ сборник. Томившийся от ничегонеделания кудрявый бармен, немного похожий на молодого Макаревича, только ростом повыше, сразу же встрепенулся и с  готовностью «загрузил» её в магнитофон. При первых же бодрых аккордах «Поворота» он стал в такт музыке по-козлиному мотать головой… и тут же в знак благодарности налил мне второй стакан с бледно-розовым пойлом. Я  вздохнул с облегчением: вроде бы все шло по плану, даже с явным опережением по времени, – что ж, отличная возможность подправить ситуацию, скорректировать прошлое, уже когда-то состоявшееся, смоделировать, так сказать, новую реальность. Словом, не будем упускать свой шанс! А вот и наши  девочки подоспели: «дылда» – точно картонная, плелась тенью, а «гимнастка» – вполне живая, я окинул  ее скорым взглядом – все было, как прежде – знакомая  «музыкальная» сумочка, увесистые металлические «языки» на ней, ассиметричная прическа, блестящие смеющиеся глаза, а в ушке серебристая сережка… постойте – постойте… та да не та… вместо знакомой «пентаграммы» на большом серебристом кольце, вдетом в ухо,  болталось  с десяток миниатюрных значков пацифистов, покрытых глазурью – всех цветов радуги – у меня от них аж в глазах зарябило – вроде как мелочёвка, пустая незначительная деталь, но она, ставила все с ног на голову – прежде девица была одна, а обернулась совсем другой…  и, знаете, мне такой расклад  вовсе не понравился – я сразу почуял, что незначительные, мизерные визуальные  изменения  не сулят мне ничего хорошего и повлекут за собой трансформации глубинного характера – не к добру подобная перемена аксессуаров… Я не отрывал от нее глаз… села, развязно заложив ногу за ногу, одернула короткую юбчонку, щелкнула зажигалкой, затянулась, шумно выпустила первое кольцо сизого дыма. Подошел бармен с меню, «гимнастка» спросила:

– Что это у вас в баре за допотопная музыка играет, другой нет?

Бармен в замешательстве только плечами пожал. Тогда порывшись в сумочке, она достала оттуда небольшую продолговатая коробочку – магнитофонная кассета, догадался я – и протянула ее бармену, до меня донеслось её эпохальное представление: «…ЧИЖ… О НЕМ… УЗНАЕТ ВСЯ СТРАНА!»

Я поперхнулся  – это ж моя коронная фраза! Что за хрень? У меня перехватило дыхание – несозданная новая реальность рушилось прямо на глазах… И я никоим образом не мог повлиять на неё, мог только оцепенело наблюдать, как во сне... Бармен, ни слова не говоря, удалился восвояси к себе за стойку, и вскоре «машинистов», не успевших пропеть и двух куплетов «Поворота», бесцеремонно прервали на полуноте, а из динамиков вместо бодрых заводных ритмов донеслось вялое акустическое «Интро», прорывавшееся из колонок сквозь намеренный «песок» якобы запиленной пластинки…

 Игриво глянув на меня сквозь  завесу сизого дыма как на старого знакомого, она невозмутимо, пожалуй, даже нагло спросила:

– А вы про Чижа что-нибудь слышали?

– Нет, – не моргнув глазом соврал я.

И тут она меня подняла на смех. Как же так, говорит, сами родом из «колыбели русского рока», не первый год пописываете статейки в уважаемую рок-газету, а про новоявленного рок-героя, который уже два года, как постоянно живет в Питере и вовсю «штурмует» тамошние концертные залы, ничего не знаете, очень странная история получается… Она оказалась, к моему удивлению,  весьма информированной. И когда только успела поднатореть? Впрочем, какая тут разница – когда, это совсем не важно, поздно уже «икру метать», лучше попробую спросить про ГЛАВНОЕ.

– Девушка, вы такую книжку как «Мастер и Маргарита» читали?

– Терпеть не могу Булгакова… три раза пыталась прочесть и каждый раз бросала… редкое, знаете ли, говно… всё шиворот-навыворот.

Она резко тряхнула головой, и куча разноцветных пацификов взметнулась ввысь, звонко ударившись друг об друга, они  издали переливчатый мелодичный звук, смутно похожий на трепетный перебор тонких металлических трубочек.. . хмы, какое знакомое звучание, где-то я уже подобное слышал… не могу только точно вспомнить – где и когда… что-то в мозгах  закоротило, вроде как током шибануло и музыка остановилась.

Ясно – снова изменение (смена) реальности: я ощутил всем телом сильный толчок, едва не сбивший меня с ног (разве я стоял? вроде сидел...), раздался истерический треск корпуса, меня ослепило внезапное мигание иллюминации, вслед за ним зазвучал непрерывный жуткий грохот и скрежет, словно судно со всех сторон давили айсберги, топот ног по коридорам добавил тревожные ноты в партитуру трагического звучания происходящего, во время вспышки ламп я увидел, что бармен достал из-под стойки спас-жилет и тут же исчез, девушки пропали тоже, свет погас, включился ненадолго снова –я автоматически прильнул к иллюминатору: при слабом свечении прожектора увидел, как по палубе между ног бегущих пассажиров и членов команды суматошно мечутся крысы… присмотрелся – а то не крысы, а муравьи ростом с корабельных крыс… а я, на удивление, спокоен, ну, ничего, думаю, – рядом коробка со скотчем,  выручит – Господи, спаси и сохрани!..

Нашарил руками, открыл не торопясь, и давай разматывать каждый рулончик, заклеивая им щели и прорехи в полу и в стенах, сосредоточенно ища новые, будто не замечая, что вокруг творится... Добросовестно так отрываю длинные ленты, заклеиваю себе, даже от старания мелодию замурлыкал, что давеча в баре звучала... И потерял ощущение времени окончательно, как скотч внезапно закончился... Пошарил я для верности в пустой коробке и огляделся вокруг, полюбовался на результат трудов своих, как вдруг... до меня, горемычного, дошло, батюшки, а я-то – дома, в собственном «саркофаге», герметически заклеенном, а значит неуязвимым для всяких тёмных сил! От осознания сего отрадного момента даже сердце счастливо ёкнуло. Ура! И на этот раз пронесло!

…Напрасно радовался, они  опять были здесь рядом – ломились ко мне в дверь. Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я закончил строить хитро продуманную фортификационную систему антимуравьиной обороны своего «саркофага»,  как обнаружил, что  лежу плашмя на обеденном столе, точно жертва, предназначенная для заклания, едва ли не с головой  завернутый в кокон из истерзанных грязных простыней и одеяла, и, скосив глаза, обреченно наблюдаю, как ходит ходуном моя входная дверь. Вообще-то она у меня никогда не закрывалась – ни снаружи, ни изнутри, там не было никакого замка, – но я ее так ловко и прочно оклеил  скотчем по всему периметру, что она встала намертво, сейчас же содрогалась, как от землетрясения.

Дверь до поры до времени держалась стойко , но мне уже было ясно, что она, в конце концов, не выдержит… и точно – после очередного сильного удара, она вдруг громко чмокнула, будто гигантская  банка с пивом или джин-тоником, и чуть-чуть приоткрылась, впустив в «саркофаг» солнечного зайчика, а потом, когда на нее еще разок поднажали, и была окончательно преодолена клейкая сила как минимум пяти рулончиков скотча,  широко распахнулась. Я, ослепленный, зажмурил глаза, а когда приоткрыл их, рассмотрел в прямоугольнике яркого солнечного света (в  нём плясали танец смерти мириады клубившихся пылинок, точно там работала концертная дым-машина), я, к своему ужасу, рассмотрел... черные силуэты двух грозных рыцарей из звездного отряда перепончатокрылых! Два инопланетных гигантских муравья, поблескивая в лучах солнца воронеными доспехами, стояли на пороге моей комнаты во весь свой величественный рост и пристально всматривались в меня огромными фасетчатыми глазищами  –  прилетели соколы, все, звиздец мне пришел, – только и успел подумать я.

Плавно покачивая длинными – до самого потолка – булавидными антеннами муравьи подошли к «жертвенному столу». Тот  «пришелец», что был пониже ростом, вдруг запричитал бабьим  визгливым  кудахтаньем моей хозяйки:

– Боже мой… боже мой… вы только посмотрите… посмотрите,  во что он превратил мою комнату… сволочь такая… алкаш проклятый… у меня нет слов… вы только посмотрите… точно – его место на Пряжке… терпение мое лопнуло… немедленно вызываю спецсантранспорт!..

– Не смейте этого делать! –  истошно завопил второй муравей голосом Долгова (!?)

– Но как быть? Вы сами видите – он свихнулся… еще и не такое выкинет… и, кстати, кто мне возместит убытки?

– Я возмещу, – уверенным тоном ответил «Саша», – и я знаю, что надо делать.

Да, слава Богу, на мое счастье Долгов знал, что делать, и потому я оказался не в дурдоме, а совсем в другом заведении  – в «Доме Надежды на горе»! Впрочем,  этот реабилитационный центр для алкоголиков, находившийся в тридцати километрах от города, где не было ни замков, ни решеток, в то время еще так не назывался  – он только-только распахнул свои двери в недавно построенном здании,  и я стал его четвертым пациентом (тут поучаствовал и ЮЮ,  устроил протеже через своих старых знакомых). Курс лечения  длился двадцать восемь дней и, как я узнал впоследствии, это была обычная программа «12 шагов  анонимных алкоголиков», успешно опробованная на практике в течение многих лет на «Диком Западе», то есть в Америке. Там резонно считают, что алкоголизм – биопсихосоциодуховное заболевание, которое поражает все сферы личности.  Поэтому в моем лечении не применялись медикаменты, их заменила кропотливая работа души и активная трудотерапия. Сколько я там выполнил  грязной и тяжелой физической работы, я, наверное, не делал  с курсантских лет: надо было готовить места для  реабилитации  очередных пациентов,  и я с раннего утра до позднего вечера (с короткими перерывами на отдых и еду) впрягался в бесконечную изнурительную работу… скоблил, мыл, чистил, драил, красил, копал и без конца молился, молился, молился… Можно сказать, что «молитва анонимных алкоголиков о душевном покое», которую я и днем, и ночью без конца  повторял про себя как мантру, в буквальном смысле вытащила меня из трясины… и хоть я совершенно не представлял себе, что ждет впереди, мне отчаянно захотелось жить. И это – главное!

Мне осталось рассказать вам совсем немного. Потерпите.

Вы, полагаю, хотите узнать,  искал ли я встреч с «гимнасткой» после всего, что со мной случилось… Что ж, скажу откровенно, такая мысль меня посещала, искушение было, но я нашел в себе силы побороть его, ибо оправившемся от «болезни» разумом понимал, что возобновление отношений – в любом виде – будет для меня губительно.  Я вполне себе представлял всю пагубность, всю психическую опасность, таившуюся в этой особе, и вовремя поставил точку в наших отношениях. Да, собственно говоря, их и не было, этих отношений. И если теперь я о ней вспоминал, (а вспоминал, к примеру, всякий раз, как приходил к Долгову в новую редакцию на Выборгской, потому что у него там под потолком висели те самые эзотерические металлические трубочки, присланные кем-то в подарок из Америки, вздрагивавшие всякий раз от сквозняка при моем появлении и издавали достопамятный  мелодичный звук, от которого  содрогался уже я, поминая знакомую «гимнастку»), – вспоминал о ней как о каком-нибудь мороке или фантоме – персонаже дурного  кошмара.

И только через десять лет судьбе было угодно расставить все по своим местам в затянутой, казалось бы, нескончаемой истории. В ту свою предпоследнюю зиму, сочившуюся сплошным тотальным несчастьем, меня с головой накрыла волна  внезапных смертей:

Иллеш…

Валу…

Кирпич…

И, конечно, Аннушка… Она стала первой... Моя печаль. Моя мечта. Моё несбыточное счастье.

О смерти Лайоша Иллеша я узнал, спасаясь от бессонницы в сети , – случайно наткнулся на пост неведомого мне российского  блогера, сообщившего, что на шестьдесят пятом году жизни после продолжительной и тяжелой болезни скончался легендарный венгерский рок-музыкант… я тут же зашел на официальный сайт группы ИЛЛЕШ – все верно: скончался 29 января, похоронен в деревне Кишороси – там же, где постоянно проживал последние годы.

Валу… Тут история, конечно, более личная, с явным музыкальным уклоном, оно и понятно, мы оба – страстные меломаны, и потому расскажу  подробнее. Дело в том, что он приглашал меня в конце января, говорил так: приезжай, Чиф, в Таллинн, заявимся, как в старые добрые времена в «Глорию», еще раз кутнём, а вечером пойдем на концерт «пионеров альтернативного рока из Грузии», –  это он про штатовскую группу R.E.M. так пошутил, они же, как известно, произошли  из американского штата Джорджия – я, кстати говоря, просто обожал банду Майка Стайпа, но все же отказался,  дабы пребывал в жутчайшей депрессии и, сами понимаете, что мне было не до развлечений, да и «в лом» было бегать в консульство – заморачиваться с визой,  к тому же американцы должны были дать концерт после Таллинна сразу же в Петербурге, в Татьянин день, кстати, это так, для справки… концерт этот у нас, как водится, не состоялся – по причине неприличного количества непроданных/ проданных билетов и мистер Стайп по своей инициативе безоговорочно его отменил, узнав про этот постыдный факт, предпочтя  выплатить промоутеру огромную неустойку, нежели выйти на сцену пустого зала Ледового дворца. Так что, груженые аппаратом трейлеры группы проследовали из Таллинна через Петербург прямиком к российско-финской границе, чтобы на другой день дать в Хельсинки запланированный концерт. О подробностях мне рассказал тем же вечером раздосадованный Саша Долгов, звякнув на мобильник, и я, возвращаясь к себе домой в унисон  настроению  и грустной новости, как бы отдавая дань великой группе, не собравшей зала в моем родном городе, уныло напевал в полголоса самую печальную песню всех времен – я, конечно, про « Everybody Hurts» сейчас изъясняюсь или, по-русски  выражаясь – «Всем бывает больно», вне всяких сомнений, лучшую песню R.E.M.. Так вот, едва переступив порог, я услышал, как раздался междугородний звонок, подбежал к телефону, снял трубку и… мне и в самом деле стало больно,  точнее, в очередной раз стало больно,  я снова  – и как никогда раньше – почувствовал себя бесконечно одиноким… Звонил сын Валу и срывающимся от рыданий голосом сообщил, что днем скончался «дэдди», причина – «бэд харт», похороны назначены «он фрайдэй»… (Он пытался говорить на плохом английском, вставляя иногда эстонские слова – мальчишка, рожденный после развала Союза совершенно не владел русским, он заканчивал среднюю школу, когда русский язык был выведен из обязательной программы обучения). Я слышал, как он жалобно и надрывно всхлипывал на другом конце провода, а я не мог его утешить, найти нужных слов, это было абсолютно бесполезно, что бы я ему не сказал, любые слова были бы лживы, к тому же у меня самого в горле комок стоял… боже мой, боже мой, думал я, а ведь я же мог приехать и тогда, быть может… тогда, быть может, все было бы по-другому… ВСЁ – абсолютно все, понимаете?..

Кирпич… О смерти Саньки Синельникова я узнал  солнечным морозным февральским  днем, когда, как обычно, сидел в «Идеальной чашке» на углу Невского и Владимирского, лениво листая крашеные охрой оранжевые страницы «Делового Петербурга», где  в разделе «происшествия» жирным шрифтом был набран заголовок: «СТАЛО ИЗВЕСТНО ИМЯ БИЗНЕСМЕНА, УБИТОГО В ПЕТЕРБУРГЕ ВО ВТОРНИК». Далее сообщалось: «… Убитый в Петербурге утром 14 февраля на бульваре Новаторов бизнесмен оказался вице-президентом компании (далее следовали три буквы наименования фирмы) Александр Синельников. До вчерашнего дня имя предпринимателя ГУВД не раскрывало в интересах следствия. Александра Синельникова убили из автомата Калашникова на выходе из подъезда дома, в котором он проживал с семьей…» Как позже  рассказали мои воспитанники, Кирпич  успел поработать в этой «трехбуквенной» компании, (занимавшейся, по слухам, рейдерскими операциями, вернее, захватами), всего ничего, и толком даже не успел войти в курс дел, что дало повод заявить руководству «трехбуквенной» фирмы, что причина убийства кроется  не в профессиональной деятельности убитого… Без кормильца осталось трое малолетних детей.

Были в тот период и хорошие новости. К примеру, будапештские менты отцепились от Полетаева, моя «телега» в адрес прокурора сделала свое дело – на майора-злыдня  завели уголовное дело, его отстранили от следствия,  правда, полетаевское дело  не закрыли, и все осталось в подвешенном состоянии, видимо, до тех пор, пока ветеран-подводник не сдаст все известные ему гостайны  с «потрохами своих». Зато старший Михаил нашел наконец-то себе подходящую партию – русскую девушку, без лишних слов понимавшую суть фильма «Офицеры» – у них намечалась свадьба. Я, конечно же, порадовался за Полетаевых, но лично для меня эти добрые вести ничего не меняли – я по-прежнему пребывал в жесточайшей депрессии, выбраться из которой не было никаких сил. Не скрою, пару раз по малодушию, когда стало совсем тошно, меня посещала мысль свести счеты с жизнью, подумывал о суициде, поскольку совершенно не представлял себе, как жить дальше, однако простая мысль о том, кто будет меня хоронить при подобном раскладе, которая как показали дальнейшие события, оказалась не самой трудновыполнимой, меня останавливала, не давая наложить на себя руки.

Примерно в то же время, по-моему, в одну из последних февральских ночей я узнал  одну сногсшибательную новость, которая, конечно, по сути никакой новостью давно уже не являлась… Меня продолжала мучить бессонница, верная спутница депрессии, и я засиживался у монитора компьютера, излучавшего блеклое сияние в черноте комнаты, до раннего утра, до тех пор, пока у меня каким-то странным образом не начинали разом ломить  все зубы, даже те, которые были удалены в прошлом веке… и вот как-то раз в поисковой системе «яндекса», сам не знаю зачем, набрал три знакомых слова из прошлой жизни… и сразу же перепрыгнул на предложенную именную страницу «Википедии», где с ужасом прочитал  краткую, но трагическую историю теплохода «Вацлав Воровский», бывшего на протяжении четверти века бессменным флагманом пассажирского флота Мурманского  пароходства – так вот, оказывается, на самой заре «перестройки» он был выведен из состава флота, переброшен  на Балтику, где раза три  горел и, в конце концов, закончил  жизнь, совершенно бесхозный, брошенный командой, которой месяцами не платили жалованье, бесславно затонув у острова Змеиный в Выборгском заливе, так и не дождавшись продажи за границу на лом, к  чему его планомерно вели  последние хозяева –  была представлена и цветная фотка ржавого остова судна, лежащего на одном борту – прискорбное зрелище одного из фрагментов проржавевшего корпуса теплохода. И самое шокирующее для меня, что вся вышеизложенная трагедия случилась задолго до того, как я в баре теплохода  познакомился с «гимнасткой»!.. Как ни странно, но первый вопрос, который я задал сам себе, ошеломленному, ошарашенному неожиданным открытием, был –   каким же образом, на чем, на каком транспорте, собственно говоря, я тогда  покинул Гремиху, если до прихода рейсового теплохода оставалось двое суток? И путем трезвых логических умозаключений стал просекать, что единственно возможным  –  был воздушный путь. Из Гремихи в Мурманск летал вертолет «МИ-8», приобретенный администрацией как раз в это время специально для пассажирских перевозок, время полета, кажется, три часа, значит, загрузили меня, пьяного, бросили без чувств в салон – даже предполагаю, кто это мог сделать, – и транспортировали по воздуху на Большую землю, точно чурку… ну, а в Мурманске кто выгружал? – д-а-а, вопрос, однако… Но стержневой вопрос, разумеется, был не этот, а тот, что касался «гимнастки», и если она, допустим, есть плод моего нездорового воображения, бестелесный, так сказать, фантом, точно такой же, как и  белоснежный четырехпалубный «летучий голландец», ошвартованный в моем сознании у третьего причала в Гремихе или приснопамятные мураши, вырастающие на моих глазах, то кого тогда, позвольте спросить, какую женщину, состоящую из плоти и крови, я, как минимум, дважды видел тогда в «Юбилейном»? – что, надо спросить? Кого спросить? Через десять лет спросить? – Ой, да не смешите вы меня, я вас умоляю!

Так что если вопросы и продолжали изредка будоражить шедший на поправку мозг, то оставались без ответа. И остались... 

...Почти на исходе весны, а если точнее сразу после майских праздников, блуждая по всемирной паутине, я наткнулся на сообщение, что на престижном российском кинофестивале, что проводится в южном приморском городе подходит к концу аккредитация журналистов. Не знаю даже, какая муха меня укусила, чего ради я туда сунулся, но ознакомившись с программой фестиваля, я для себя отметил, что среди прочих, абсолютно мне неведомых кинокартин, значится и последний фильм Алексея Балабанова – тогда  одиннадцатый по счету – «Груз 200», по откликам киноведов самый скандальный и самый макабрический из всех его фильмов, в финале которого, как я слышал, впервые в истории российского кинематографа на экране появляется реконструированная группа КИНО во главе с Виктором Цоем, не живым, конечно, а сыгранным актером, и на это было действительно интересно посмотреть, ну, как я, сами посудите, мог пройти мимо такого прецедента?!

Словом, поехал за свежими кино-впечатлениями, а точнее, брать интервью у известного режиссера-мизантропа, чтобы написать  статью на новую для себя тему – кино и все такое прочее, а судьбе, как оказалось, было угодно... в фестивальных кулуарах столкнуть меня нос к носу с той, которую я дважды видел десять лет тому назад и ошибочно  принял за мифическую «гимнастку». Ноги меня туда сами принесли, на самую верхотуру фестивальной гостиницы, где располагался один из конференц-залов, мне и в пресс-центре заранее рекомендовали посетить эту фестивальную новинку – так называемый сценарный питчинг, где представлялись всякой-разной кинобратии еще не запущенные кинопроекты, и я, конечно, забрел туда от нечего делать и – можете себе представить – появился там как раз в тот момент, когда «гимнастка» начала представлять свой еще неснятый фильм. В первую секунду я обомлел, у меня все оборвалось внутри, как прежде бывало, я просто не поверил своим глазам, но, конечно, это была никакая не «гимнастка», а совсем другая женщина…я сейчас рассказываю о первых ощущениях, а они были именно такими, ну, вот, значит, как я уже сказал, особа представляла свой не реализованный еще кинопроект, съемки которого должны были начаться уже наступившим летом, она выступала в качестве продюсера и вовсе не искала средств для запуска фильма, у них с этим делом все было в полном ажуре, и фильм давно уже запущен в производство, просто, пользуясь удобным случаем, она делала «паблисити» своему проекту. Меня, признаться, обескуражило, что дело касалось пересъемки старого советского фильма на школьно-музыкальную тему, того самого, который я когда-то впервые  посмотрел во время практики в североморском ДОФе – само собой, что и постаревшему Дмитрию Харатьяну в новом проекте нашлась интересная роль – отца антипода главного героя, которого он сам сыграл тридцать лет тому назад… Нет-нет, если не поняли, речь не шла о том, чтобы снять ремейк, просто «офранцузившийся» руководитель студии, на которой запускалась картина, приходился сыном  сценаристу того  первого фильма, и, как наследник и правообладатель авторских прав, воспользовался положением – дал добро новому автору переписать  сценарий отца с прежними героями, но в новых реалиях, посчитав, что для этого подошло время.

 Что касаемо  музыкальной составляющей будущего фильма, то здесь я услышал  нечто интригующее  – поначалу идея крутилась вокруг того, чтобы привлечь Сергея Чигракова, который сам в прошлом учительствовал, и у которого есть почти что биографичный хит (об этом времени), созвучный школьной тематике  картины –  выступавшая, к своему стыду, никак не могла вспомнить названия этой замечательной и очень известной песни Чижа – видимо, просто заклинило – и тут я пришел на помощь, громко – на весь конференц-зал – произнеся нужные слова:

– ВЕЧНАЯ МОЛОДОСТЬ!

– Да, да, – обрадовалась бойкая докладчица, с благодарностью  бросив на меня короткий взгляд, – конечно, это «Вечная молодость»!  – как я могла забыть!?

И когда она  произнесла реплику,  мгновенно все встало на свои места – я сразу же все, все понял про себя и «гимнастку». И вздохнул полной грудью, словно с моих плеч свалился непосильный груз десятилетних мук, терзаний, переживаний, волнений и страданий...

 Думаю, здесь нет никакой нужды рассказывать о том, что в конечном итоге создатели фильма переиграли кандидатуру Чижа в пользу одного молодого провинциального рэппера с «шумным» псевдонимом, ну, и о других интригах – разве можно было без них обойтись, когда во главу угла поставлен РОЗЫГРЫШ, даже “«Розыгрыш» в квадрате”? (Простите, я все ж-таки обмолвился об этом), – хотя для меня подробности уже не имели никакого смысла, все сразу оказалось  в прошлом, и, как говорится, давным-давно отболело и отлетело в вечность.

 Поздно ночью, когда я пешком – хотелось подышать свежим морским воздухом после долгого насыщенного дня, полного встреч и новых впечатлений – возвращался из фестивальной в свою гостиницу, снятую за кровные денежки (в холле которой, между прочим, имелась мраморная доска с золоченой памяткой о посещении отеля не то двумя, не то тремя российскими президентами), я, помнится, еще раз подивился поразительным хитросплетениям жизни…

Изредка мимо на большой скорости проносились в обе стороны запоздавшие авто, случайных прохожих и вовсе не было, я шел не торопясь, вдыхая ароматы, доносившиеся со стороны благоухающего дендрария. Запах обволакивал, наполняя столь полнокровной жизненной силой, что я даже отдаленно не предчувствовал, как  с каждым своим неспешным  шагом…

         я...

все..

ближе...

и ближе...

приближался к той,...

которая когда-то утром...

написала мне три чудесные записки,...

про которые уже не вспомнить без ноющей скорбной боли…

Но я  ни о чем таком даже не догадывался и думал  совсем о другом. Нет, не об Аннушке… и не о гимнастке-фантоме… и даже не о той женщине-двойнике, которую я чудесным образом встретил днем.

Я думал о маленькой рыженькой девочке из моего далекого прошлого. Я размышлял о том, где она теперь? Кем стала? И помнит ли она о том парне, которому когда-то открыла дверь, впустив в нехорошую квартиру?..

И главное – почему я ее через столько лет помню и думаю о ней?

Я никогда об этом не узнаю.

Мне просто не дано это узнать.

Мне не успеть узнать.

 

СПб, март 2010 – ноябрь 2013

 


* Тут Чиф ошибается –  третий альбом Дрейка «Pink Moon» вышел в феврале 1972 года, почти за три года до его смерти. Певец умер ранним утром 25 ноября 1972 г. в возрасте 27 лет от передозировки, прописанного врачом антидепрессанта в доме своих родителей. (Прим. автора).


Скрыть

Читать полностью

Скачать